Текст книги "Традиции чекистов от Ленина до Путина. Культ государственной безопасности"

Создатели культа Андропова путинской эпохи стремятся представить Андропова своего рода тайным покровителем и защитником диссидентов и выдающихся представителей либеральной интеллигенции, которых он якобы ограждал от партийных лидеров, ратовавших за более жесткие меры [116].

Андропов как латентный либерал – образ не новый; еще при его жизни ходили слухи о том, что он вступался за таких людей, как Александр Зиновьев, на что указал Буковский [117]. На Западе этот образ подкреплялся сообщениями из ненадежных источников о том, что Андропов любит антисоветские политические анекдоты, общается с либеральными диссидентами, коллекционирует произведения абстрактного искусства и слушает джаз [118]. Но сегодня эти слухи и легенды обрели статус исторической правды. Акцент, сделанный на том, что КГБ оказывал благоприятное воздействие на диссидентов, напоминает советскую концепцию, согласно которой чекисты представлялись своего рода духовными пастырями, направлявшими на путь истинный тех, кому грозила опасность. В подтверждение этого утверждения приводятся в пример Владимир Высоцкий и Александр Солженицын, с которыми в силу их известности было особенно сложно работать.

Утверждение о том, что Андропов тайно защищал Солженицына, особенно анекдотично в свете существования архивных материалов, которые ясно свидетельствуют о личной неприязни Андропова к Солженицыну и доступны любому пользователю Интернета [119]. Тем не менее в документальном фильме «Андропов: бремя власти», вышедшем на телеэкраны в декабре 2003 года, доказывается эта популярная сейчас точка зрения. По словам собеседника ведущего, бывшего чекиста Вячеслава Кеворкова, Андропов был глубоко обеспокоен тем, что Солженицын может стать жертвой жестокой атаки. Она будет вызвана тем, что о Солженицыне пошла дурная слава (между прочим, по инициативе самого же Андропова) и что Андропов в связи с этим издал указ выделить писателю охранников, которым лично повелел беречь Александра Исаевича, чтобы ни один волос не упал с его головы [120]. Зрителям рассказывается: Андропов считал, что политбюро стремится заставить его придерживаться более жесткой линии по отношению к Солженицыну, чтобы вбить клин между Андроповым и интеллигенцией и в конечном счете дискредитировать Андропова и КГБ [121]. (В реальности именно Андропов настаивал на депортации Солженицына, тогда как политбюро предлагало «зажать его» и так попытаться на него воздействовать [122].)

В доказательство либерализма Андропова приводится прежде всего то, что в борьбе с диссидентами он предпочитал депортацию тюремному заключению [123]. Если не принимать во внимание сомнительные утверждения о том, что Андропов руководствовался «либеральными» принципами (а не соображениями о международной репутации Советского Союза), тот факт, что принудительная депортация считается признаком либерализма, сам по себе свидетельствует об образе мышления создателей нового культа Андропова. Александр Зиновьев, к примеру, один из тех, кого якобы благодаря вмешательству Андропова депортировали за границу, а не отправили в трудовой лагерь, выступал против тех, что считал это человечным поступком со стороны Андропова [124].

В других недавно опубликованных воспоминаниях также утверждается, что Андропов готов был позволить Сахарову вернуться из горьковской ссылки при условии, что он признает свои ошибки (по словам Виктора Шарапова, экс-чекиста и бывшего помощника Андропова, Сахаров делать этого не хотел, поскольку ему «выгоднее было оставаться диссидентом» [125]).

Подобные же идеи выдвигаются сейчас в связи с отношениями Андропова и Высоцкого, кумира молодежи и самого выдающегося представителя контркультуры той эпохи [126]. Сейчас подчеркивается, что КГБ (Андропов) старался защищать Высоцкого от партии (Суслова) и успешно предотвратил его арест в 1973 году [127]. Возможно, в данном случае так оно и было, но любые утверждения о постоянной поддержке Андроповым Высоцкого звучат неискренне. Высоцкий действительно избежал ареста, ему даже позволили выехать за границу, но он также испытывал постоянное давление со стороны КГБ [128], осложнявшее его жизнь – песни и стихи не публиковали, и это Высоцкий переживал особенно болезненно [129].

Помимо упомянутого случая в 1973 году все прочие примеры покровительства Андропова Высоцкому относятся к периоду, последовавшему после смерти поэта [130]. Первый поэтический сборник Высоцкого был опубликован вскоре после его кончины в 1980 году [131], тогда как еще в 1979-м был запрещен фильм «Точка отсчета» из-за участия в нем Высоцкого [132]. В фильме 1985 года «Противостояние» главный герой, чекист, оказывается поклонником Высоцкого [133]. Путин тоже называет себя почитателем творчества Высоцкого, в его память он поддержал инициативу актеров и объявил 2003-й Годом Высоцкого [134].

Дело Высоцкого в КГБ до сих пор засекречено [135], позиция КГБ двойственна и противоречива, что дает чекистским комментаторам возможность замалчивать подробности данной истории. Благодаря этому Бобков, например, отметил в статье 2004 года об Андропове, что единственными притеснениями Высоцкого со стороны КГБ были попытки заставить его выступать на своих мероприятиях [136]. Это утверждение явно противоречит воспоминаниям кинорежиссера Геннадия Полока о том, что в 1969 году Бобков угрожал поснимать с должностей высокопоставленных бюрократов от кино, если на роль чекиста в фильме «Один из нас» возьмут Высоцкого [137].

Как отмечает Кагарлицкий, современные чекисты «гордятся своим замечательным прошлым, но при этом несколько стыдятся его» [138]. Чувство стыда проявляется в заявлениях чекистов о том, что масштабы проводимых КГБ преследований диссидентов несправедливо преувеличены. Многие чекисты возмущаются тем, что именно этот аспект деятельности КГБ привлекает первостепенное внимание, как будто комитет занимался только тем, что искал, кого бы арестовать [139]. Разные чекистские комментаторы утверждали, что борьба против диссидентов занимала скромное место в сравнении с другими, более важными, занятиями КГБ. Так, например, Шебаршин утверждал, что на работу с диссидентами выделялся лишь 1 % ресурсов комитета [140], а по словам Роя Медведева, Андропов, будучи председателем КГБ, посвящал диссидентскому вопросу одну десятую часть своего рабочего времени [141].

Многие новые авторы, пишущие на эту тему, также стараются поставить под сомнение значимость диссидентского движения в более широком историческом плане. Диссидентам в подобной литературе приписывается преувеличенное чувство собственной важности, которое поддерживалось непомерным вниманием к их особам. Благодаря такой позиции авторов с диссидентов снимается мантия героев, и они в конечном счете выглядят неуместно. Так, например, Сидоренко высмеивает самомнение диссидентов. Он пишет, что на самом деле для Андропова большинство диссидентов были лишь досадной помехой, не более [142].

Архивные материалы, ставшие известными в последние годы, этого не подтверждают. Напротив, они демонстрируют, как много времени посвящало советское руководство обсуждению проблемы диссидентского движения. Сам Андропов заявлял, что режим не может позволить себе пренебречь хотя бы одним диссидентом [143], а в публичных посланиях называл борьбу с диссидентами одной из важнейших задач КГБ [144].

В преддверии празднования 90-летия со дня рождения Андропова летом 2004 года ФСБ рассекретил избранные документы периода его председательствования в КГБ [145]. На них опирался Борис Прозоров, социолог с 30-летним чекистским стажем [146], в своей книге «Рассекреченный Андропов: взгляд извне и изнутри», отрывки из которой публиковались в российской прессе в 2004 году.

По мнению Прозорова, рассекреченные документы прежде всего подчеркивают внешнюю угрозу безопасности, которую представляли собой диссиденты той эпохи. Он утверждает, что роль диссидентов в истории требует пересмотра, поскольку диссиденты на самом деле были настоящей пятой колонной [147]. Он всячески старается подчеркнуть, что Андропов фокусировал внимание только на тех советских гражданах, которые были связаны с западными разведслужбами [148]. Знакомая позиция – Андропов сам говорил о диссидентах в таком ключе, например в выступлении на 100-летнем юбилее со дня рождения Дзержинского в 1977 году [149]. По сути, это возврат к официальной позиции позднесоветской эпохи, в соответствии с которой борьбу за права человека следует рассматривать в контексте безопасности, а не демократии [150]. Возврат, во время которого печально известные охотники за диссидентами продолжали занимать ключевые государственные посты в эпоху Ельцина [151] и Путина [152].

Несмотря на попытки очернить или умалить диссидентское движение, новые трактовки позднесоветской истории невольно подтверждают непреходящую нравственную силу наследия диссидентов. Так, знаменитое утверждение Сахарова о том, что КГБ был единственной некоррумпированной государственной структурой Советского Союза, приводится в новой чекистской литературе очень часто [153], что, по сути, является молчаливым признанием нравственного авторитета Сахарова. О том же самом свидетельствует стремление улучшить репутацию Андропова, приписывая ему симпатии по отношению к Солженицыну.

Путин тоже обращается к нравственному авторитету Сахарова. Шаги в сторону укрепления культа Андропова уравновешиваются жестами в сторону человека, которого Андропов называл «врагом народа номер один». Как отмечает Ричард Саква, всего через несколько недель после восстановления памятной доски Андропова на Лубянке Путин возложил цветы на могилу Сахарова [154], а сообщения о планах возвести памятники Андропову и Сахарову в Москве появились в прессе в 2003 году одновременно [155].

Для культа Андропова (по сравнению с культом Дзержинского) характерны более приглушенные тона, меньшие пылкость и эмоциональная насыщенность. Если в образе Дзержинского сочетаются крайности – жар и холод, тьма и свет, пламя и лед, то образ Андропова рисуется в характерных для позднесоветской эпохи оттенках серого и красного. Стилизованная фигура Андропова, невозмутимого, в сером костюме, очках и с брюшком, – это воплощение органов безопасности последних лет советской власти.

На первый взгляд имидж Путина с его резкостью и нарочитой мужественностью имеет мало общего с образом Андропова, но преемственность между Андроповым и уважаемым, трезвым, «разумным» лидером, который стремился спасти страну, используя «чекистские методы», обеспечивает важную опору легитимности Путина. Как и Дзержинский, Андропов охраняет границу между (законной) силой и (беззаконной) жестокостью. В символическом смысле Путин в долгу перед двумя этими чекистскими авторитетами.

7. Секьюритизация русской души

Проблема безопасности и духовные ценности общества взаимно определяют друг друга.

Белая книга российских спецслужб (1995) [1]

В марте 2002 года в центре Москвы состоялась торжественная церемония, знаменовавшая начало нового этапа в истории взаимоотношений органов госбезопасности и духовенства в России. Во время этой церемонии, состоявшейся, очевидно, по инициативе Путина в годовщину его вступления в должность директора ФСБ [2], освящался православный храм на территории штаб-квартиры ФСБ на Лубянке. Важность этого мероприятия подчеркивал и тот факт, что на нем присутствовали Патриарх Московский и Всея Руси Алексий II и директор ФСБ Николай Патрушев, обменявшиеся символическими дарами [3]. Это событие стало своего рода публичным закреплением того союза, который начал создаваться некоторое время назад. Оно свидетельствовало о появлении новой концепции безопасности в современной России, в которой духовность и безопасность были теснейшим образом переплетены.

Суть этого нового подхода лаконично сформулировал патриарх в своем обращении на церемонии освящения, говоря о необходимости согласованных действий с целью борьбы с угрозами «духовной безопасности» России [4]. Он сказал: «Важно сохранить безопасность не только внешнюю, но и духовную» [5]. Новая концепция духовной безопасности согласуется с прежними чекистскими исканиями нравственной чистоты и занимает важное место в идеологическом ландшафте современной России [6].

С конца 1990-х годов некоторые российские политические деятели заговорили о духовной безопасности в самых различных контекстах. В силу своей неопределенности понятие «духовная безопасность» может использоваться практически в любой области [7]. При этом данная концепция никоим образом не ограничивает рамки российской политики (хотя явно в ней выделяется).

О духовной безопасности стали писать представители самых разных областей политического спектра, включая Дмитрия Рогозина [8], Александра Дугина [9] и Алексея Подберезкина [10]. К концепции духовной безопасности часто обращается патриархат Русской православной церкви, а на юридическом факультете Российского православного университета сейчас даже читается курс «Духовная безопасность» [11]. Это понятие вошло в моду и принесло пользу тем, кто хотел получить государственное финансирование соответствующих исследований [12]. Оно часто обсуждается в контексте образования и воспитания подрастающего поколения россиян и российских солдат [13].

Идеологи концепции духовной безопасности всегда ориентировались на Кремль. Духовная безопасность рассматривалась ими как важный подраздел национальной безопасности и в ряде официальных политических документов, принятых Путиным (включая такие законодательные акты, как Концепция национальной безопасности Российской Федерации (январь 2000-го) [14] и Доктрина информационной безопасности Российской Федерации (сентябрь 2000-го)) [15].

Концепция духовной безопасности имеет либеральное происхождение. Ее истоки восходят к федеральному закону о безопасности, принятие которого в марте 1992 года свидетельствовало об отторжении старой советской парадигмы безопасности. В новом законе приоритет отдавался личной безопасности перед государственной [16], подчеркивалась важность «духовных ценностей», упомянутых в первой же статье закона [17], что говорило об отказе от советского воинствующего атеизма и государственного преследования верующих. Однако впоследствии взаимосвязь понятий безопасности и духовности стала использоваться как орудие для целей, далеко стоящих от принципов, которыми руководствовались создатели данного закона [18]. Настолько далеко, что даже Коммунистическая партия РФ, далекая от либерализма, включила идею духовной безопасности в свой идеологический арсенал [19]. В июне 2003 года, например, именно по инициативе компартии прошли парламентские слушания по проблеме духовной безопасности.

Заместитель директора ФСБ Владимир Шульц приветствовал освящение храма на Лубянке в 2002 году как истинно символическое событие [20]. Действительно, за этой церемонией просматривались многослойные ассоциации и суть сложной и драматической истории взаимоотношений между государственной безопасностью и православной церковью. В этом разделе мы рассмотрим самые главные из них.

Прежде всего эта церемония подчеркивала связь ФСБ с православной церковью. В этом смысле то был лишь один из примеров более широкого стремления ФСБ сформулировать и оправдать свою миссию в новых терминах, подвести новый идеологический и интеллектуальный фундамент под органы госбезопасности с целью восстановить их престиж и нравственный авторитет. Как уже отмечалось, руководство ФСБ с 1999 года заговорило о важности духовного компонента, лежащего в основе деятельности организации и направляющего эту деятельность. Стремление реабилитировать ФСБ в духовном плане отмечали и критики чекистов, например писатель Виктор Ерофеев, который в 2004 году указал, что для легитимации чекизма нужна «красивая моральная ширма духовных и душевных оттенков» [21]. В то же время эти отношения – церкви и ФСБ – выгодны для обеих сторон, в чем мы скоро убедимся.

Церковь также официально поддерживала органы госбезопасности своим участием и в других церемониях. В июле 2005 года патриарх наградил директора ФСБ Патрушева и директора СВР (Службы внешней разведки) Лаврова за вклад в развитие сотрудничества церкви и государства [22], а в 2006-м вручил Черкесову орден святого мученика Трифона за вклад в борьбу с наркоманией и за «сотрудничество с церковью в делах духовно-нравственного оздоровления общества» [23]. Церковные иерархи награждали и превозносили глав региональных УФСБ за помощь в возвращении церковного имущества [24]. Как сообщают, церковные власти также поддерживали политические кампании некоторых региональных руководителей УФСБ во время губернаторских выборов [25]. Настоятель храма на Лубянке заседает в недавно созданном Общественном совете ФСБ, в задачи которого входит формировать общественное мнение о деятельности ФСБ [26].

Тем временем церковь занялась созданием и популяризацией нового пантеона православных святых, связанных с конкретными подразделениями ФСБ. О святых, покровительствующих войскам специального назначения, к примеру, повествуется в книге архиепископа Николая Погребняка, вышедшей в 2008 году и удостоенной премии ФСБ [27]. Этот процесс стал частью более широкой тенденции возрождения «духовных традиций русского воинства» [28].

Отношения церкви и ФСБ подкрепляются также новыми традициями. Многие из них проводятся на государственных границах Российской Федерации. В середине 1995 года было подписано соглашение между православной церковью и тогдашней Федеральной пограничной службой (ФПС) о духовном воспитании пограничников [29].

В новых традициях, связанных с государственными границами, фигурирует Илья Муромец, защитник родины. В 1999 году во многом благодаря инициативе патриарха Русской православной церкви Илья Муромец был объявлен святым покровителем российских пограничников (которые сейчас входят в структуру ФСБ) [30]. Московский патриархат назвал Илью Муромца первым русским пограничником и заступником своих современных последователей, их «незримым братом по оружию и небесным покровителем» [31]. В 2003 году капсула с частицей мощей Ильи Муромца была заложена в основание новой часовни для пограничных войск в Петропавловске-Камчатском [32].

Илья Муромец является святым покровителем ФСБ и в более широком смысле. В упомянутом выше храме ФСБ на Лубянке, например, есть икона Ильи Муромца [33]. Кроме того, церковь и органы госбезопасности совместно возводят новые храмы в его славу. Так, в 2003 году ветераны ФСБ и МВД финансировали постройку одного такого храма в Краснодаре. В его фундамент была заложена еще одна капсула с частицей мощей Ильи Муромца [34].

Фигура Ильи Муромца была востребована на разных этапах российской истории. Цари, патриархи и идеологи всех мастей подчеркивали нужные им качества этого персонажа для поддержки собственных интересов и взглядов на российскую историю [35]. Илья Муромец был центральной фигурой в спорах о российском империализме и экспансии, о российской национальной идентичности, в частности в связи с отношениями России с внешним миром. Славянофил Константин Аксаков объявил его воплощением «русского человека» на том основании, что он выступал в качестве защитника, а не агрессора. Этот аргумент часто приводят современные крайние националисты, утверждая, что «русский народ миролюбив. В этом не приходится убеждать того, кто хоть сколько-нибудь знаком с внутренним, духовным обликом среднего русского человека. <…> И все-таки, несмотря на природное миролюбие, русскому народу пришлось воевать без конца» [36].

Пожалуй, именно в связи с этим фигура Ильи Муромца наиболее полезна для чекизма, ведь она поддерживает мысль о том, что чекисты, по существу, действуют во благо, мобилизуются только перед лицом внешних врагов и угроз, применяют силу вынужденно и т. д. Журналисты помогли закрепить эту ассоциацию чекистов с Ильей Муромцем. Например, Виктора Маслова, главу УФСБ Смоленской области, ставшего ее губернатором, прозвали в местной прессе «Ильей Муромцем» [37].

Итак, сферу госбезопасности дополнил духовный аспект. Вместе с тем и сама духовная сфера подверглась секьюритизации [38]. То есть концепция безопасности была расширена до сферы, традиционно с нею не связанной. К рассмотрению секьюритизации духовной и прежде всего религиозной сферы мы сейчас и обратимся.