Автор книги: Джули Федор
Жанр: Военное дело; спецслужбы, Публицистика
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)
Первые возражения, выдвинутые консультантами от КГБ, касались важнейшего элемента сюжета фильма. По сценарию зарубежные разведслужбы планировали убить Евдокимова, чтобы помешать ему закончить исследования. Изначально устранить Евдокимова собиралось верховное командование НАТО, для того чтобы помешать секретным планам Советского Союза установить мир на Земле (Евдокимов разрабатывал новый вид оружия, который должен был положить конец самой войне). Сомнения вызвала сцена секретного собрания НАТО, на котором командующим сообщают об огромном отставании западной науки от советской, что оставляет Западу только один выбор: «не допускать качественного превосходства русских, сократить их интеллектуальный потенциал» [12] – то есть уничтожить советских ученых.
Эта и другие «иностранные» сцены были вырезаны из черновиков сценария после того, как Иван Пырьев, председатель худсовета и руководитель Второго творческого объединения «Мосфильма», который участвовал в создании этой картины, заявил в октябре 1962 года: «В сценарии до сих пор остались штампы из прошлых картин. Хотелось бы, чтобы сценарий имел более современную канву, чтобы сильнее ощущались человеческие принципы [выделено в документе]» [13]. И снова обращает на себя внимание забота о «современном», которое на данном этапе, осенью 1962 года, равнозначно «антисталинскому», тому, что Пырьев назвал «человеческими принципами».
Нельзя утверждать наверняка, но, возможно, сталинский дух в этой «натовской» сцене и других подобных появился в ранних вариантах сценария именно благодаря Маклярскому. Под патронажем одного из руководителей органов государственной безопасности (Всеволода Меркулова) Маклярский выступил соавтором сценария двух фильмов – лауреатов Сталинской премии: «Подвиг разведчика» (1947, о советском офицере разведки в оккупированной Виннице) и «Секретная миссия» (1950, о вероломных попытках союзников заключить сепаратный мир с Германией) [14]. Последний отличался такими экстремальными заявлениями, что после его премьеры в августе 1950 года Соединенные Штаты и Великобритания выступили с дипломатическими протестами [15]. Так или иначе, по духу эти сцены, очевидно, более всего близки Маклярскому; в ответ на призыв Пырьева вырезать зарубежные эпизоды он просил оставить хотя бы один эпизод о диверсионной школе за границей [16].
На октябрьском собрании 1962 года подобные вопросы поднимались в последний раз, в дальнейшем худсовет полностью сосредоточился на серии новых (и постоянно поступавших) претензий от КГБ. Возражения по поводу сюжетной линии, связанной с убийством, впервые появились в декабре 1962 года [17]. До того момента эта линия не вызывала никаких нареканий и комментариев вообще [18]. Дальнейший ход событий довольно сложно восстановить на основе материалов дела [19], но ясно, что в июне 1963 года КГБ дал официальное одобрение на съемки [20]. Что удивительно, уже после начала съемок комитет вновь выдвинул возражения по поводу сюжетной линии, на этот раз более решительные, недвусмысленно требуя убрать все намеки на убийство.
Режиссер Бобровский в своих воспоминаниях отмечает, что худсовет был не столько напуган, сколько озадачен этой внезапной переменой со стороны КГБ. Бобровский пишет: «Одно было ясно: кто-то наверху решил перестраховаться. Но почему? Каковы были мотивы? Ведь нам уже дали добро во всех отношениях» [21].
Нас этот сдвиг не так удивляет. Как нам известно из предыдущей главы, подобные сложности возникали в тот период (конец 1962-го и весь 1963 год) и в работе над фильмом «Сотрудник ЧК», поскольку именно в эти месяцы режим принялся восстанавливать партийный контроль над искусством вообще и кинематографом в частности. Но в связи с фильмом «Выстрел в тумане» разумно также предположить, что эти внезапные и неожиданные возражения как-то связаны с одним происшедшим тогда событием: судом над сотрудником КГБ Богданом Сташинским в октябре 1962-го, обвиняемом в убийстве в 1957 и 1959 годах двух украинских националистов-эмигрантов. Сташинский перебрался за рубеж в августе 1961-го и предстал перед судом Западной Германии в октябре 1962-го. Судья тогда заявил, что советское правительство институциализировало политические убийства [22].
Суд над Сташинским привлекал нежелательное внимание к проводимой КГБ практике политических убийств, усугубив урон от сенсационного провала Николая Хохлова в апреле 1954 года [23]. Очевидно, такая дурная слава была тяжким бременем для постсталинского КГБ, ведь он так стремился продемонстрировать, что стал лучше и отказался от насилия и террора. Скандальное дело Сташинского противоречило утверждению о том, что назначение Шелепина на пост председателя КГБ открыло новую эру, и западные критики быстро на это указали. Так, например, на «Радио Свободная Европа/ Радио Свобода» 18 ноября 1961 года утверждалось в связи с этим случаем следующее:
«В Иностранном управлении КГБ до сих пор царит дух Берии и двуличие: старые методы порицаются в каждом выступлении, но продолжают применяться на практике, что демонстрируют самые поразительные аспекты дел Хохлова и Сташинского» [24] (В этом сообщении также отмечалась прямая связь Сташинского с Шелепиным, поскольку Шелепин сам наградил Сташинского в декабре 1959 года [25].)
На первый взгляд может показаться странным тот факт, что в КГБ возражали против упоминания о замыслах иностранцев убить советских ученых (а не наоборот). Но, видимо, последствия скандала со Сташинским были еще так свежи, что безопаснее казалось не затрагивать подобные темы вообще, особенно после многочисленных увольнений из КГБ после этого скандала, о чем, безусловно, знали консультанты [26]. Позже, в декабре 1963 года, офицер КГБ Шмелев поздравил съемочную группу фильма с тем, что им удалось решить эту проблему, которую он назвал «вопросом международного такта» [27].
В целом представители КГБ демонстрировали особую чувствительность по отношению к любым намекам на нарушение прав со стороны КГБ. Идеологическое давление сковывало создателей советских приключенческих фильмов. В отличие от авторов картин о Бонде, советские кинематографисты постсталинской эпохи обязаны были демонстрировать неизменную приверженность чекистов «социалистической законности» (это выражение стало особенно популярным после XX Съезда партии и превратилось почти в мантру, бесконечно повторяемую в речах чекистского руководства). Шмелев объяснял, что «образ [чекиста] Киселева… сначала был резковатым, грубоватым, он порой даже нарушал закон» [28]. Правонарушения, которые он отмечает в связи с этим, настолько незначительны, что в западных шпионских приключенческих лентах на них бы даже не обратили внимания. Он осуждал, к примеру, тот факт, что Киселев нарушил «международный закон», войдя в карантинную зону без соответствующей санкции [29].
Как и во многих других подобных случаях, требование КГБ убрать связанную с убийством сюжетную линию создало ряд серьезных проблем для сценаристов. Тот факт, что Евдокимову грозила смертельная опасность со стороны иностранной разведывательной службы, был ключевым связующим звеном всего сюжета. После отказа от этого важнейшего аспекта одну из центральных сцен фильма пришлось переписать вообще, в результате чего многие другие эпизоды фильма утратили всякий смысл [30]. Помимо всего прочего, и название фильма оказалось бессмысленным, поскольку в нем подразумевался тот эпизод, когда иностранец стреляет в Евдокимова в тумане, а его телохранитель из КГБ закрывает его собой. В результате вмешательства консультантов от КГБ и их постоянных требований корректировок сюжет фильма изменился до неузнаваемости, так что Пырьев однажды в отчаянии спросил: «Где туман и где выстрел?» [31]
Полное единодушие КГБ и наукиПосле того как была вырезана сюжетная линия, связанная с убийством, претензии консультантов от КГБ не прекратились: им не нравилось, что за Евдокимовым тенью следует офицер КГБ – теперь, когда его жизни ничто не угрожает. Ведь угроза убийства и была той причиной, по которой «присматривать» за Евдокимовым приставили офицера КГБ. Теперь же в сюжете возникало неразрешимое противоречие, и летом 1963 года встал целый ряд новых вопросов в связи с тем, как следует отображать отношения советской науки и КГБ.
С одной стороны, перед сценаристами стояла относительно легкая идеологическая задача. Фильм должен был продемонстрировать превосходство советской науки. Этот аспект подчеркивался в синопсисе сценария, представленном в октябре 1962 года, где утверждалось: «Неуклонно растущие достижения Советского Союза в научных сферах, связанных с обороной, вызывают ярость империалистических кругов западных держав и оживление деятельности их разведывательных служб» [32]. Стандартный мотив для фильмов той эпохи, когда ученые, особенно физики, заняли особое место в советском пантеоне героев в связи с научно-технической революцией эпохи Хрущева [33].
Но главным идеологическим посылом фильма стало полное единодушие советской науки и КГБ, которое олицетворяли взаимоотношения двух главных героев фильма, Евдокимова и Лагутина. Эти взаимоотношения составляли ядро фильма. В том же синопсисе, выпущенном на киностудии в октябре 1962 года, они описываются так: «Главные герои… сотрудник НИИ Евдокимов и офицер органов государственной безопасности Лагутин. Эти образы – ученый и его телохранитель – раскрываются интересно и ярко. Между двумя этими одаренными, духовно богатыми людьми возникают понимание и настоящая мужская дружба» [34].
Обратите внимание на последнюю строку, в которой явно подразумевается сопоставимость и родство двух этих героев: ученого и чекиста. С самого начала сценаристов проинструктировали о необходимости подчеркивать тот факт, что оба героя – люди «выдающиеся» [35]. Героический пафос проистекает из того, что два этих безымянных советских героя, даже мученика, вынуждены действовать инкогнито во имя высших интересов государственной безопасности [36].
Однако изобразить такие отношения на экране оказалось делом крайне сложным и доставило немало хлопот консультантам от КГБ. Претензии, связанные с этим аспектом, впервые были высказаны летом 1963 года (опять же после начала съемок). Консультанты возражали, в частности, против того, что Лагутин «охранял» Евдокимова.
Корень проблемы, несомненно, заключался в том, что эта тема противоречила еще одному императиву эпохи: советская наука не только превосходила и опережала западную, но и ступила на порог новой эры свободы и открытости, которая соответствовала новому прогрессивному образу страны. В конце 1950-х – начале 1960-х годов Хрущев со всех трибун твердил о советском научном и военном превосходстве, а также подчеркивал открытость советской науки [37]. Это в первую очередь означало свободу от жесточайшего контроля со стороны органов госбезопасности, характерного для сталинской эпохи [38]. Но показать приемлемые контуры новых взаимоотношений КГБ и советской науки оказалось делом не таким простым, особенно в связи с фундаментальным противоречием между распоряжением изображать советскую науку свободной и ключевой драмой фильма, которая разворачивалась вокруг судьбы несвободного ученого, работающего в условиях высочайшей секретности.
В некотором плане изобразить новую свободу советской науки было несложно. Так, например, в фильме Евдокимову разрешают выехать на Запад и принять участие в международной научной конференции. Более того, старательно подчеркивается, что этой свободой он обязан великодушию и бескорыстию советских чекистов, которые с готовностью берут на себя все тяготы и заботы по организации поездки, преданно служа на благо советской науки. К примеру, в фильме есть такой эпизод: молодой офицер КГБ Киселев высказывает мнение, что Евдокимову не следовало отправляться за границу, на что генерал отвечает: «Ну конечно, для нас это было бы проще и спокойнее. Но ведь ему обязательно надо было побывать на конгрессе» [39].
В числе самых крайних проявлений контроля над советской наукой со стороны органов госбезопасности были специальные тюремные лагеря, известные в обиходе как шарашки, они подчинялись службе безопасности. Ученые-заключенные таких лагерей – среди которых были Королев, Туполев и Солженицын (рассказавший о шарашках в своем романе «В круге первом») – продолжали работать на советское государство.
В постсталинском Советском Союзе не стало места для таких шарашек. После смерти Сталина шарашки официально расформировали (30 марта 1953 года) вместе со спецотделом МВД СССР, который раньше управлял ими. Многих ученых, пребывавших в заключении, освободили в конце 1950-х, хотя некоторые шарашки продолжали работать еще несколько лет. Прежние шарашки были в основном преобразованы в закрытые лаборатории, для обозначения которых возник новый термин – «почтовые ящики» (поскольку они назывались только по номеру абонентского ящика) [40]. В одном из таких «почтовых ящиков» и работал Евдокимов.
Однако фундаментальное недоверие советского государства к ученым проявлялось в практике хрущевской эпохи прикреплять охранников от КГБ к ведущим ученым. Андрей Сахаров в своих воспоминаниях пишет о вооруженной охране, приставленной к нему КГБ с 1954-го по ноябрь 1957 года, жившей с ним по соседству (Лагутин тоже проживал рядом с Евдокимовым). Сахаров вспоминает, что охранникам приказано было не только защищать его жизнь, но и препятствовать нежелательным контактам и что они не пытались скрывать этого [41]. Иными словами, КГБ контролировал ученых и следил за ними, а также защищал их от иностранных врагов. Грань между охраной и тюремной стражей была очень тонкой. Претензии, высказанные консультантами от КГБ к фильму, демонстрируют, насколько чувствительно в КГБ воспринимали эту двусмысленность.
Нервозность КГБ, возможно, еще больше распаляла тот факт, что вред, нанесенный советской науке органами госбезопасности, стал привлекать внимание литераторов той эпохи. Эта тема поднималась в таких произведениях времен оттепели, как «Белые одежды» Владимира Дудинцева, в котором речь идет о гонениях генетиков [42], «Зубр» Даниила Гранина, в котором рассказывается об ученом-атомщике, работающем под надзором НКВД [43]. Очевидно, проблема была острой.
Вследствие критики со стороны КГБ сцены, в которых изображались взаимоотношения Лагутина и Евдокимова, пришлось переписать, так же как и сцены в КГБ [44]. Худсовет пытался решить эту проблему, сделав акцент на личных взаимоотношениях Евдокимова и Лагутина. Так, например, в одной из версий киносценария Киселев интересуется мнением Евдокимова о Лагутине, а Евдокимов раздражается и говорит, что не может говорить о Лагутине «официально» – ведь он его друг [45]. В другом месте утверждается, что «Евдокимов и Лагутин должны уметь также смеяться, шутить» [46]. Подчеркивается также их общая страсть к охоте [47].
Их взаимная дружеская привязанность подчас преувеличена. Рассмотрим, к примеру, фрагмент диалога, который был вставлен в ответ на комментарии консультантов от КГБ в 1963 году:
«ГЕНЕРАЛ: (Лагутину) Ну, есть у вас что добавить?
ЛАГУТИН: Нет, товарищ генерал.
ГЕНЕРАЛ: Тогда немедленно отправляйтесь в Зареченск и сделайте все, чтобы обеспечить полную секретность… И передавайте от меня привет товарищу Евдокимову (улыбается). Ведь вы с ним, кажется, приятели.
ЛАГУТИН (смущенно): Ну что вы, товарищ генерал, я просто уважаю Игоря Матвеевича [Евдокимова]…» [48]
Это достаточно глубокие отношения, во многом патерналистские. Чекисты напоминают уставших, измученных, но терпеливых родителей. В одном эпизоде, например, Евдокимов сбегает из-под наблюдения Лагутина и, не подчиняясь предписанию, едет в Москву, чтобы повидать свою девушку. Лагутин беспокоится о его безопасности, выслеживает Евдокимова в Москве и делает ему мягкий выговор. Евдокимов понимает, что доставил Лагутину неприятности, и предлагает защитить Лагутина перед его начальством, взяв всю вину на себя, но Лагутин возражает: «Это я отвечаю за все, что с вами происходит». В сценарии особо отмечается, что Лагутин произносит эти слова беззлобно, а значит, не обижается на Евдокимова за его эгоизм, не ропщет на возложенную на него тяжелую ответственность. Своим великодушием Лагутин невольно пристыдил Евдокимова. В сценарии отмечается, что их взгляды встречаются и Евдокимов в конце концов опускает глаза и говорит шепотом: «Прости меня, Коля…» Лагутин внезапно улыбается, вздыхает, понимающе кивает и ведет Евдокимова домой [49].
Есть и другие эпизоды, в которых офицеры КГБ вздыхают по поводу наивности и безрассудства своего подопечного. В раннем варианте сценария генерал КГБ рассказывает, как он пытался предупредить Евдокимова о грозившей ему опасности, говоря, что меморандум НАТО нацелен на советских ученых, и объясняя ему международную ситуацию, но Евдокимов обращал все в шутку. «А вы попробуйте сказать ему, что он вредит государственным интересам!» – вздыхает генерал [50].
В некоторых эпизодах подчеркивается резкий контраст между тяжелым бременем ответственности, которое несет чекист, и безответственностью интеллектуала. На каком-то этапе на «Мосфильме» даже прозвучало предложение, чтобы Лагутин погиб в результате того, что Евдокимов так и не смог всерьез отнестись к его работе.
Исправленная версия сценария, где преуменьшена роль Лагутина как «охранника», вызвала новую серию критических замечаний со стороны консультантов от КГБ. Теперь один из них выразил недовольство тем, что Евдокимов чрезмерно любезен с Лагутиным: «Евдокимов приходит и говорит Лагутину: “Извини, я тебя задержал”. Лагутин не тот человек, перед которым должен извиняться ученый. Может, он и сказал “Извини, я задержал тебя”. Но мы [в КГБ] восприняли бы это как иронию. Лагутин выполняет свои обязанности, и когда ученый извиняется перед ним, это звучит неправдоподобно» [51].
Это замечание кажется нелогичным и чересчур придирчивым. Оно также отражает неуверенность и мнительность по отношению к интеллигенции, что выдает предположение консультантов о том, что любая вежливость, проявленная к чекисту, имеет иронический подтекст. Однако суть проблемы, безусловно, заключается в том, что консультанты сами не были уверены, как на данном этапе следует изображать взаимоотношения ученого и чекиста.
В. И. Толстых, сотрудник «Мосфильма», в ответ на эту претензию утверждал, что даже если вежливость Евдокимова по отношению к Лагутину не совсем реалистична, ее следует оставить в силу ее воспитательной ценности, как пример желательной степени вежливости в личных взаимоотношениях интеллигентов и чекистов: «Вы говорите, неправильно, что Евдокимов извиняется перед Лагутиным. Возможно, это возмутит 90 % ваших товарищей, но меня как зрителя это устраивает, поскольку показывает этическую сторону, характер взаимоотношений между чекистом и ученым. Если в жизни все не так, как в кино, – тем хуже для жизни. Я бы предпочел, чтобы и в жизни ученый относился к чекисту по-дружески, по-товарищески, более этично. И, возможно, фильм проложит путь к более корректным отношениям между учеными и чекистами» [52]. (Видимо, Толстых выступил успешно, поскольку этот эпизод остался в окончательной версии фильма.)
Тем временем представители КГБ продолжали упорно отрицать существование практики охраны советских ученых. Подводя итоги в декабре 1963 года, представитель КГБ на «Мосфильме» Шмелев счел нужным отметить, что «такого рода охраны ученых в нашей стране нет, но в данном случае она становится необходимой, когда выясняется, что иностранный разведчик охотится за некими секретными данными, которыми владеет Евдокимов» [53].
КГБ и частная жизньБолее широкий спектр проблем возник в декабре 1963 года в связи с другой спорной сферой деятельности КГБ – слежкой – и новой неопределенностью вокруг советской концепции «бдительности». Понятие бдительности всегда занимало видное место в чекистском лексиконе. По сути, оно оправдывало само существование чекистов, поскольку предполагало наличие вездесущих врагов, притворяющихся обычными советскими гражданами или дружественными туристами и дипломатами.
Необходимость бдительности была одной из ключевых идей фильма. Как утверждается в мосфильмовском описании картины, «этот фильм определенно сыграет позитивную роль во внушении советским людям чувства патриотизма, высокой политической бдительности, а также уважения к сотрудникам органов государственной безопасности» [54]. На собрании в декабре 1963 года Толстых с одобрением отметил, что «существенным достижением» киноленты является тот факт, что в ней убедительно показывается, что крупные ученые «могут стать объектом пристального внимания зарубежной разведки» [55]. Тема научной и технической разведки – тема врагов, выкрадывающих советские открытия, – в советском кинематографе активно разрабатывалась еще с 1920-х годов, внедряя в умы зрителей идею бдительности [56]. Очевидно, и этот вопрос показался на первый взгляд простым; но вскоре съемочная группа снова столкнулась с идеологическими трудностями, проявившимися в хрущевскую эпоху. Как уравновесить необходимость «бдительности», с одной стороны, и «доверие», с другой? Следует ли считать иностранцев врагами или друзьями? Какова позиция по умолчанию?
Мы можем проследить трансформацию отношения к практике слежки, рассмотрев, как конкретный эпизод фильма, особенно задевший КГБ, несколько раз переписывался с целью сделать его идеологически приемлемым.
В рассматриваемой сцене генерал КГБ и его подчиненный Киселев обсуждают гостей, которые были на дне рождения Марины, девушки Евдокимова. Евдокимов – не настоящая фамилия ученого: вот уже несколько лет он живет под псевдонимом, чтобы сбить со следа западную разведку; на самом деле он Пантелеев. Гости Марины попали в поле зрения КГБ потому, что на празднике им стало известно настоящее имя Евдокимова. У КГБ появились основания полагать, что вскоре об этом узнали иностранные разведслужбы, а значит, среди советских граждан, присутствовавших на вечеринке, был предатель, шпионивший в пользу зарубежной разведки. В одном из эпизодов генерал с Киселевым обсуждают, как лучше действовать.
В версии сценария начала 1962 года имелся такой диалог:
«Генерал своим коллегам:
– Кто был в тот вечер у Мироновой?
– Только сотрудники института.
– Тогда придется предупредить каждого из гостей: фамилию Пантелеев им следует забыть. Можете идти.
Офицер уходит.
Генерал – Киселеву, который держит несколько толстых папок:
– Ну-ну, не каждый писатель может похвастаться такой продуктивностью!..
[Киселев кладет папки перед генералом. На каждой наклеена фотография.]
КИСЕЛЕВ: Все они приехали в Москву в последние три месяца» [57].
Итак, генерал КГБ занимает относительно жесткую позицию, отдавая приказ предупредить каждого гостя о том, что настоящую фамилию Евдокимова следует «забыть». Кроме того, зритель узнает, что в КГБ, вероятно, имеются подробные досье на обычных советских граждан.
В исправленном варианте сценария досье больше не появляются, и мысль о том, что каждого гостя следует обязать держать в секрете настоящую фамилию Евдокимова, выражает уже не генерал, а молодой, исполненный благих намерений, но неопытный офицер.
Но даже исправленным сценарием в КГБ остались недовольны. Консультант от КГБ Бачурин заявил: «В ряде мест используются такие выражения, как “слежка”, “проверка” и так далее. В связи с этим [у зрителей] могут возникнуть какие-то подозрения. Например, генерал спрашивает, проверили ли гостей? [58] Для советского зрителя это звучит предостерегающе» [59].
Офицер КГБ Шмелев вслед за Бачуриным высказывается против употребления таких слов, как «слежка» и «проверка». Шмелев утверждал: «Слово “слежка” следует заменить словом “исследование”. Зачем оскорблять слух чекистов и нечекистов этим специальным термином? Русский язык чрезвычайно богат, можно обойтись и без этого слова» [60].
Представители КГБ были особенно чувствительны к ярлыкам, связанным с деятельностью чекистов. Больше всего их беспокоила «упаковка». В этот период КГБ вообще тревожился о мнении общественности, поэтому приоритет отдавался прежде всего внешним проявлениям либерализации.
Подтекст выдвинутых КГБ возражений проясняется в свете высказываний Шмелева: «Что касается проверки гостей Марины: простите, но я сидел здесь и думал, и советский зритель этого фильма подумает: культ личности какой-то, нельзя уже сходить к другу без того, чтобы немедленно узнали, кого ты посещал, чем вы занимались, что танцевали и так далее. Вместо приказа провести “проверку” генерал мог бы отдать распоряжение докопаться до сути дела, выяснить все. Это легко можно сделать, и тональность картины станет совершенно иной» [61].
Задача избежать впечатления чрезмерной навязчивости чекистов считалась даже более насущной, чем идея фильма о том, как важна бдительность. Это указывает на тот факт, что требования, возлагаемые на обычных советских граждан, стали менее строгими; бдительность теперь не считалась всегда и везде качеством само собой разумеющимся. Она требовала законного оправдания. Впервые в советской истории идея права на частную жизнь возникла как данность, и представители КГБ реагировали и приспосабливались к ней, по крайней мере в том смысле, что готовы были пусть и неискренне, но обсуждать ее. Самым важным считалось выбрать правильный «тон», гармонирующий с радостным и ярким оптимизмом хрущевской эпохи.
Никакая деятельность КГБ не должна была вызывать ассоциаций с Большим террором, о котором мимоходом упоминает Шмелев, используя выражение «культ личности». Это словосочетание, придуманное Хрущевым, быстро закрепилось в языке. К этому времени оно уже превратилось в речевой штамп, под которым подразумевались все злоупотребления сталинской эпохи, а в данном контексте – вездесущность сталинских органов госбезопасности.
В начале 1964 года за описанной выше дискуссией последовало письменное требование зампредседателя КГБ о том, чтобы обсуждаемую сцену урезали следующим образом:
«ГЕНЕРАЛ: Насчет гостей на дне рождения Мироновой все выяснили?
КИСЕЛЕВ: Да, товарищ генерал» [62].
Иными словами, диалог должен был стать неопределенным, насколько это возможно, едва ли не бессмысленным.
В окончательной, экранизированной, версии сценария, кажется, удалось достичь компромисса. Диалог стал длиннее, чем предложенные КГБ три строчки, но все «специальные» термины были вырезаны. Вот он:
«ГЕНЕРАЛ – КИСЕЛЕВУ: А кто это такой Павел Павлович?
КИСЕЛЕВ: Павел Павлович? Шлыков… Профессор, член КПСС с 1943 года, постоянно живет в Ленинграде. Он вместе с Евдокимовым окончил институт. Остальные…
ГЕНЕРАЛ: Об остальных вы мне рассказывали.
КИСЕЛЕВ: Может, все же предупредить всех, кто был в гостях у Мироновой, чтобы они не разглашали того, что случилось?
ГЕНЕРАЛ: Нет, это еще больше привлечет внимание к Евдокимову. Дело принимает плохой оборот. <…> Происшедшее у Мироновой немедленно стало известным всем, кого это интересует.
КИСЕЛЕВ: Вы думаете, кто-нибудь из гостей?
ГЕНЕРАЛ: Не исключено. Вам необходимо срочно в этом разобраться, товарищ Киселев» [63].
Подобные же проблемы возникали в связи со слежкой КГБ за иностранным шпионом Бинклем, который действовал в Москве под дипломатическим прикрытием. Изначально в сценарии было несколько эпизодов, в которых офицер КГБ прикрепляет кинокамеру на одежду Бинкля и отслеживает его перемещения. И снова консультанты от КГБ возражали против этих сцен, утверждая, что методы работы КГБ здесь показаны с переизбытком технических подробностей, что несет угрозу безопасности.
На редакционном совещании в декабре 1963 года консультант от КГБ Бачурин завил: «Мы серьезно обеспокоены тем, что в нескольких эпизодах фильма раскрываются методы нашей работы. Это может вызвать определенную реакцию. В частности, прежде всего дать понять зрителям с абсолютной ясностью, что мы практикуем слежку и даже слежку с помощью кинокамер» [64].
Бачурин признавал, что подобная практика отражена и в других недавних советских фильмах, но настаивал на том, что такие вопросы должны решаться в индивидуальном порядке в КГБ «на самом высоком уровне». Он заявил о необходимости устроить просмотр фильма для высшего руководства КГБ с тем, чтобы принять решение по этому вопросу [65].
Такие трансформации позволяют понять, что, во-первых, КГБ чрезвычайно серьезно подходил к отображению своей деятельности на экране. Тот факт, что высшее руководство КГБ проявляло пристальное внимание к фильму, отражен в документах архива, на многих из которых стоит подпись заместителя председателя КГБ. Во-вторых, консультанты КГБ не готовы были принимать самостоятельные решения без санкции начальства. И наконец, сами консультанты не имели четкого представления о том, каковы текущие границы приемлемого, когда дело касалось конкретного отображения деятельности КГБ. Какие функции КГБ допустимы в текущей ситуации? Кем должно заниматься КГБ? Какие методы применять? В тот исторический момент ни на один из этих вопросов не было четкого ответа.
Перспективы фильма Бачурин оценивал пессимистически. Он продолжил: «Товарищей режиссеров в должное время преду предили о необходимости иметь [еще одну] версию в запасе. Мы не берем на себя смелость утверждать, можно ли оставить фильм в таком виде, не показав его Комитету. Это главная проблема, которую следует решить. Мнение Комитета, возможно, будет негативным» [66].
Некоторые члены съемочной группы пытались возражать представителям КГБ. Толстых попробовал мягко указать, что в фильме показаны только «элементарные методы» работы КГБ, «о которых знает каждый школьник» [67].
Однако угрозу представляли не технические приемы, используемые КГБ, а вопрос о том, насколько вообще легитимна практика наблюдения. КГБ волновало не только восприятие этих эпизодов советскими гражданами, но и возможная реакция иностранцев. Так, офицер КГБ Шмелев (который, вероятно, хотел избежать новых дипломатических протестов наподобие тех, что вызвал последний фильм Маклярского) предположил, что сцены слежки за Бинклем могут создать «неприятное послевкусие в отношениях между представителями нашей страны, особенно по дипломатической линии, и иностранным дипломатическим корпусом» [68].
Здесь вновь проявляется еще одна идеологическая дилемма позднесоветской эпохи: между стремлением показать свое «прогрессивное» лицо западным странам, с одной стороны, и повышением «бдительности», чтобы противостоять опасным последствиям расширения открытости внешнему миру – с другой.
Беспокойство об облике КГБ в глазах Запада и, в частности, о том, как будет восприниматься обращение КГБ с иностранными дипломатами, объясняется периодическими шпионскими скандалами той эпохи, из которых обе стороны стремились извлечь максимальный пропагандистский капитал. Так, например, на выставке ООН в мае 1960 года посол США представил так называемого «жучка в большой печати», встроенного КГБ в вырезанную из дерева большую государственную печать, которую американскому послу подарили советские школьники. Этим американцы старались компенсировать негативные последствия произошедшего в том же месяце убийства Пауэрса.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.