Текст книги "Любовь и так далее"

17. Член на блюдце среди драхм

АНОНИМНОЕ ПИСЬМО

ВСЕМ, КОГО ЭТО МОЖЕТ КАСАТЬСЯ,

В НАЛОГОВУЮ ИНСПЕКЦИЮ РАЙОНА № 16

Доводим до вашего сведения, что Оливер Рассел, проживающий по адресу Сент-Дунстанроуд, дом 38, район N16, уклоняется от уплаты налогов. Он работает в компании «Зеленая лавка» (главный офис располагается по адресу Риал-роуд, дом 17) на должности водителя, и его начальник, владелец компании, мистер Стюарт Хьюз, платит ему наличными. Кстати сказать, Рассел и мистер Хьюз – старые друзья. Насколько мы знаем, сейчас мистер Хьюз платит Расселу 150 фунтов в неделю наличными. У нас также есть основания полагать, что Рассел занимается распространением пиратского видео, а также разносит рекламные листовки индийских закусочных и тому подобное. Надеюсь, вы понимаете, что при сложившихся обстоятельствах я не могу подписаться иначе, как:

Обеспокоенный представитель общественности.

ОЛИВЕР: Доктор Робб – очень приятная женщина, правда? Как будто, когда человек приятный, это что-то меняет.

Она хорошо слушает, но мне не хочется говорить.

Она говорит, что это нормальное и естественное состояние для депрессии – когда ты уверен, что лучше тебе не станет. Я отвечаю, что когда ты уверен, что лучше не станет – это естественный и нормальный вывод, проистекающий из того, что лучше тебе не становится.

Она спрашивает об утрате либидо, и я пытаюсь быть галантным.

Хотя я всегда стараюсь сделать ей приятное. Отвечаю «да» на все ее вопросы. Плохо сплю – да, рано просыпаюсь – да, теряю интерес к жизни – да, мне трудно сосредоточиться – да, утрата либидо – смотри выше, плохой аппетит – да, плаксивость – да.

Она спрашивает, много ли я пью. Я говорю: недостаточно, чтобы развеселиться. Мы говорим о выпивке. Кажется, алкоголь – это депрессант. Но она выясняет, что я пью не так много, чтобы причиной моей депрессии был именно алкоголь. От одной этой мысли уже хочется впасть в депрессию, правда?

Она говорит, яркий солнечный свет помогает бороться с депрессией. Я говорю: а жизнь есть противоположность смерти.

Только сейчас до меня дошло, что в моем пересказе она похожа на нудного пресного бюрократа. Но это не так. Она – очень хорошая и душевная, лучшая из представителей этого племени «тех, кто строит догадки». На самом деле, если бы не утрата либидо…

Она спрашивает меня про смерть мамы. Ну, что я могу сказать? Мне тогда было шесть лет. Она умерла, а потом отец на меня озлился. Потому что она умерла. Бил меня и все такое. Потому что я ему напоминал о ней.

Да, я мог бы преподнести традиционный букет из далекого детства – Ее Запах, Когда Она Целовала Меня На Ночь; Как Она Трепала Меня По Волосам; Как Мы Купались В Старом Доме, – но я не знаю, какие из этих воспоминаний – мои, а какие – почерпнуты из Энциклопедии Ложной Памяти.

Доктор Робб спрашивает меня, как она умерла. Я говорю: в больнице. Я не видел, как это было. Для меня все было так: еще на прошлой неделе она каждый день отводила меня в школу и забирала после уроков, а на следующей ее уже похоронили. Нет, я не ходил к ней в больницу. Нет, я не видел, как она лежала в гробу, Еще Краше В Смерти, Чем Была При Жизни.

Я всегда был уверен, что она умерла от сердечного приступа – от чего-то взрослого и загадочного. Меня больше смущали «что» и «почему», нежели «как». А когда, годы спустя я спросил про подробности, мой батюшка-палтус затянул свою старую караоке заброшенности и печали.

– Она умерла, Оливер, – вот все, что когда-либо изрекал старый подлюга, – и все лучшее во мне умерло вместе с ней.

И вот тут он говорил чистую правду.

Доктор Робб спросила, очень сочувственно и осторожно, существует ли вероятность, что моя мама покончила с собой.

Похоже, что тут все серьезно, вы не находите?

СОФИ: У меня был план, и в следующий раз, когда мы со Стюартом остались один на один, я спросила, можно ли нам с ним поговорить.

Обычно я так не спрашиваю, и я знаю, что когда ты так спрашиваешь, тебя слушают. Он сказал: разумеется.

Я сказала:

– Если что-то случится с папой…

Он перебил меня:

– С ним ничего не случится.

Я сказала:

– Я знаю, что я еще маленькая. Но если что-то случится с папой…

– Да?

– Вы не станете моим папой?

Я внимательно наблюдала за ним, пока он думал над моими словами. Он не смотрел на меня и поэтому не видел, что я за ним наблюдаю. В конце концов, он повернулся ко мне, обнял и сказал:

– Конечно, я стану твоим папой, Софи.

Теперь мне все ясно. Стюарт не знает, что он мой папа, потому что мама ему ничего не сказала. Мама не хочет в этом признаваться – ни мне, ни ему. Папа всегда относился ко мне как к родной, но он, наверное, что-то подозревает, правильно? Вот почему он впадает в уныние.

Значит, во всем виновата я.

СТЮАРТ:

– Это еще что за хрень?

Давно я не видел Оливера таким возбужденным. Он размахивал письмом у меня перед носом, так что я – вполне очевидно – никак не мог разглядеть, что именно это было. Вскоре он успокоился или – верней – утомился. Я взглянул на документ.

– Это из Управления внутренних государственных доходов, – сказал я. – Они интересуются, нет ли у тебя дополнительных источников дохода, кроме зарплаты в «Зеленой лавке», и оформлен ли ты официально в штат, и не работаешь ли ты где-то еще.

– Я, бля, умею читать, – сказал он. – Если ты вдруг забыл, я заново переводил Петрарку, когда ты читал гороскопы в журналах, водя по строчкам обкусанным пальчиком.

С меня хватит, подумал я.

– Оливер, ты ведь не уклоняешься от уплаты налогов? Знаешь, на самом деле, игра не стоит свеч.

– Ах ты Иуда. – Он смотрел на меня. Небритый, с красными воспаленными глазами. И вид у него, честно сказать, был не очень здоровый. – Ты, бля, меня предал. Донес.

По-моему, это было уже чересчур.

– Иуда предал Христа, – заметил я.

– И что?

– И что? – Я секунду подумал. Во всяком случае, сделал вид, что подумал. – Вероятно, ты прав. Кто-то точно донес. А теперь будем рассуждать здраво. Как ты сам думаешь, в чем они могут тебя обвинить?

Он уверил меня, что, кроме «Зеленой лавки», он больше нигде не работает, потому что это было бы нереально – тут в конце дня так упариваешься, что впору рубашку выжимать. Но до этого он действительно занимался работой за «черный нал» – раскладывал рекламные листовки по почтовым ящикам, работал курьером в видеопрокате «с доставкой на дом», которым владел некий таинственный мистер Биг, – и эти доходы он в декларации не указывал.

– Я же тебе все это говорил, в начале.

– Правда? Я что-то не помню.

– Могу поклясться, что говорил. – Он упал в кресло, и плечи его опустились. – О Господи, я уже даже не помню, кому я что говорил.

Странно. Раньше его это не волновало. Он мог по сто раз рассказывать тебе один и тот же старый анекдот – и прекрасно себя чувствовал.

– Давай спокойно подумаем, – сказал я. – В Управлении что-то на тебя явно есть. Но их интересует только, как собрать невыплаченные налоги, – при этих словах Оливер застонал, – а криминальная сторона их не волнует.

– Замечательно.

– Но тебе стоит задуматься. Если они захотят, они могут доставить крупные неприятности. Интересно, а тот человек, который на тебя донес, он знает о Налоговой горячей линии? А то могут быть сложности.

Оливер опять застонал.

– И еще нам, наверное, стоит побеспокоиться о ребятах из отдела НДС. Эти твои пиратские видеокассеты – это в ведении Управления таможенных пошлин и акцизных сборов. Вот кто может доставить по-настоящему крупные неприятности. У них есть право на обыск без ордера. Хлебом их не корми – дай ворваться к кому-нибудь в дом в пять утра и начать переворачивать половицы. Будем надеяться, этот шутник не знает про горячую линию НДС.

– Мудацкий Иуда, – повторил он.

– Да, хорошо. Это может быть кто-то из наших сотрудников. Из администрации. Или кто-нибудь из шоферов. Сосредоточься, Оливер. Подумай. Кто тебя так ненавидит? – спросил я весело.

МАДАМ УАЙЕТТ: Софи с Мари приехали ко мне в гости. Их привез Стюарт, на своей машине. Разумеется, я ничего не сказала.

Я, как всегда, испекла лимонный торт. Девочки его очень любят. Но Софи к нему не притронулась. Говорит, что не хочет есть. Я говорю ей: ну съешь хоть кусочек, порадуй бабушку. А она говорит, что она слишком толстая.

Я говорю:

– Где, Софи? Где ты толстая?

Она говорит:

– Вот здесь, – и показывает на талию.

Я смотрю на ее талию. И вовсе она не толстая. А вот логики в ее рассуждениях – никакой.

– Просто ты слишком туго затянула ремень – туже, чем обычно.

Нет, правда.

ОЛИВЕР: Я поднялся наверх на цыпочках и совершил редкий набег в нашу спальню. Спальня у нас наверху, окна выходят на улицу. Я вам не говорил? Но я думаю, вам уже рассказали. Кто-то вам все рассказывает, я не прав? Здесь ничто не удержишь в секрете – ни полсекунды. Иуда под каждой подушкой.

Прошу прощения, я… впрочем, ладно. Снаружи раздался какой-то громкий протяжный вой. Если мне повезет, то это какой-нибудь генетически модифицированный шершень-переросток, реагирующий на тепло, прилетел, чтобы добить меня coup de grâce.[152]152
  завершающий смертельный удар (фр.).


[Закрыть] Но оказалось, что это кое-что похуже. Coiffeur[153]153
  Парикмахер (фр.).


[Закрыть] с циркулярной пилой подстригал араукарию миссис Дайер – нет, не coiffeur, a boucher.[154]154
  мясник (фр.).


[Закрыть] Ее тонкие пальцы, ее благородные руки, а потом ствол с обрубленными ветвями, – пила безжалостно расчленяла все. У меня было такое чувство, что из меня тянут душу. «Пусть ее чахлая араукария зеленеет, цветет и пахнет», – мне казалось, что эту молитву я произнес лишь минуту назад.

Это знамение? Кто знает? В le bon vieux terns,[155]155
  добрые старые времена (фр.).


[Закрыть] когда мы со смехом катились на лыжах по прошлогоднему снегу, знамением было все. Звезда, упавшая с бархата неба, белая сова, просидевшая ночь напролет на сожженном молнией дубе, банальные волки, воющие на кладбище – может быть, мы и не знали, что они предвещают, но мы знали, что это знамения. Сегодня падающая звезда – это петарда, которую запустил сосед, белые совы живут в зоопарке, а волков, прежде чем выпустить вновь на свободу, отучили выть на луну. Предвестники судьбы? В нашем измельчавшем царстве разбитое зеркало означает только скорый поход в ближайший магазин, чтобы купить себе новое.

Ну хорошо. Наши знамения и знаки стали более локальными, а расстояние от знака до ознаменованного события сократилось до нуля. Ты наступаешь на собачье дерьмо – вот тебе и знамение, и беда в одном флаконе! Автобус ломается, мобильный телефон не работает. В соседнем дворе рубят дерево. Может быть, это значит только, что автобус ломается, телефон не работает, а дерево рубят. И ничего больше.

СОФИ: Свинья. Толстая свинья.

ДЖИЛИАН: В тот день мы не слушали радио. И почти не разговаривали – после той вспышки Элли. (Кстати, что вы об этом думаете? Странно, правда? С чего бы такая обида? У нее не было повода обижаться – мы вели себя с ней как со взрослой, разумной женщиной, а не как с маленькой девочкой. Все было корректно и честно.) Но как бы там ни было, мы почти не разговаривали, и тишина была напряженной и неуютной, и каждый раз, когда Элли брала свою чашку с кофе, раздавался слабый звон – у чашки отбилась ручка и кольцо Элли звякало о фарфор. Просто тихий периодический звон, но он мне напомнил… Элли не замужем и не обручена; сейчас у нее, кажется, нет никого, кроме Стюарта, и их отношения, насколько я понимаю, достаточно нерегулярны (может, она поэтому обижается?), но она носит обручальное кольцо на среднем пальце на левой руке. Я тоже так делала в свое время, чтобы отваживать нежелательных ухажеров, чтобы не объяснять, почему мне не хочется заводить никаких знакомств, чтобы прикрываться незримым присутствием воображаемого бойфренда, чтобы защитить свое личное пространство в те минуты, когда тебя воротит от одного только вида мужчин.

Обычно это срабатывало, и дешевенькое колечко, купленное у уличного торговца, имело силу магического талисмана, когда надо было отвадить какого-нибудь навязчивого кавалера. Разумеется, я не помню, сколько их было – таких вот случаев. Я помню только те случаи, когда кольцо не срабатывало. Когда кавалер попадался настырный и пер напролом, как лось. Когда он в упор не видел кольца, даже если ты тычешь кольцом ему в нос. Он не являл чудеса проницательности и не догадывался, что это обман – просто упорно отказывался принимать во внимание этот досадный фактор. Не замечал, как ты снисходительно улыбаешься, изображая, что ты не принимаешь его всерьез. Не замечал, что он тебе категорически неинтересен. Просто, как я уже говорила, пер напролом. Вот – я, а вот – ты, здесь и сейчас – такой был подтекст. И каждый раз это меня возбуждало. Что-то было в этом… привлекательное и даже опасное. Держалась я холодно и надменно, но внутри вся горела. И они, наверное, это чувствовали.

Не поймите меня неправильно. Я не из тех женщин, которым «нравится подчиняться напору». Мысль, что мужчина ворвется без приглашения в мою жизнь и станет все за меня решать, меня вовсе не привлекает. Лучше я буду сама за себя решать. Я не люблю мужчин-завоевателей и не люблю им уступать. Я говорю о другом. О том мгновении, когда кто-то вдруг возникает рядом и говорит без слов: «Вот – я. А вот – ты. Что тут еще говорить?». Как будто тебе открывается некая глубинная истина, и все, что тебе надо сделать, это ответить: «Да. Наверное, это правильно».

Если такое случится снова, навязчивому ухажеру будет предъявлено не дешевенькое колечко, купленное на улице, а настоящее золотое кольцо, которое я ношу, не снимая, уже больше десяти лет. И, конечно, у меня в душе вновь зазвучат предупреждающие колокола – как это было всегда, – только на этот раз они будут больше похоже на сирену «скорой». Но разве нам всем не хочется снова услышать эти простые слова: вот – я, а вот – ты. И кто-то по-прежнему ждет ответа: да, наверное, это правильно. И в голове вертятся мысли о вещах, смысл которых тебе понятен, которые ты почти узнаешь, но пока что не можешь назвать – о вещах, связанных с ходом времени, с сексом, с судьбой, – и где-то внутри зарождается музыка, торжествующая и уверенная, которую ты, опять же, почти узнаешь.

Здесь и сейчас – тишина. Только мягкие шлепки кисти и поскрипывание стула. И звон кольца Элли о чашку.

СТЮАРТ: Я всегда жду, что Оливер будет лежать лицом к стене, но, насколько я знаю Оливера, он – даже больной – всегда очень болезненно воспринимает любое клише и делает прямо противоположное. Так что он лежал в кровати спиной к стене. В маленькой комнате наверху, где окно было занавешено одеялом – скорее всего, у них просто не было времени, чтобы повесить нормальные занавески. На тумбочке у кровати стоит настольная лампа с утенком Дональдом на абажуре.

– Привет, Оливер, – сказал я, неуверенный, как именно следует произносить даже эти простые слова. Я имею в виду: я знаю, как вести себя с человеком, который болен по-настоящему. Да, я знаю, что некоторые врачи рассматривают депрессию как болезнь и т. д., и т. п. То есть, наверное, я хотел сказать, что Оливер был болен такой болезнью, с которой я не знаю, как управляться. Поэтому я был слегка раздражен и вместо сочувствия испытывал злость.

– Привет, дружище, – сказал он язвительно, но меня это нисколечко не задело. – Ты нашел мне невыезженную двухлетку?

Предполагалось, что я должен рассмеяться? Это был вопрос, на который не существует правильного ответа. «Да»? «Нет»? «Как раз занимаюсь поисками»? Так что я промолчал. Кстати, я не принес ему ни винограда, ни шоколадки, ни журналов, которые сам уже прочитал. Я рассказал ему про работу. Что мы поправили вмятину у него на фургончике. Он не проявил ни малейшего интереса.

– Мне надо было жениться на миссис Дайер, – сказал он.

– Кто это, миссис Дайер?

– Сердце изменчиво, цель неясна… – Или что-нибудь в этом роде, тихонько себе под нос. Обычно я не обращаю внимания, когда Оливер начинает вот так вот придуриваться, уходя от вопроса. И вы, я думаю, тоже.

– Кто это – миссис Дайер? – повторил я.

– Сердце изменчиво, цель неясна… – И так далее, и тому подобное. – Она живет в доме номер 55. Ты ей однажды сказал, что у меня СПИД.

Я уже много лет не вспоминал тот случай, но теперь воспоминания вернулись.

– Та старушка? Я думал… – Я собирался сказать, что я думал, она уже умерла. Но слово «умер» – это не самое подходящее слово для разговора с больными людьми, правильно? Хотя я уже говорил, что не воспринимал состояние Оливера как болезнь. Может быть, мне бы и стоило обращаться с ним как с больным, но у меня ничего не получалось. Как я уже говорил.

Мы поговорили еще немного, но каждый говорил о своем, не прислушиваясь к собеседнику. Наконец Оливер перевернулся на спину, сложил руки на груди, как будто уже собрался помирать, и сказал:

– Ну что, дружище, ты уже разгадал секрет?

– Какой секрет?

Оливер по-идиотски хихикнул.

– Секрет хорошего бутерброда с жареным картофелем, разумеется. Главное, мой пернатый друг, чтобы жар от картофеля растопил масло на хлебе, так чтобы оно потекло тебя по руке.

Я не нашелся, что можно на это ответить. Разве что, на мой взгляд, бутерброды с жареным картофелем – это не самая здоровая пища. Потом Оливер тихонечко зарычал, как будто сегодняшний день выдался для него очень трудным, и это еще не конец.

– Джилиан.

– Что Джилиан?

– Когда ты был в том отеле, – сказала Оливер, и хотя за свою жизнь я перебывал в сотне отелей, я сразу понял, о чем идет речь.

– Да, – сказал я, имея в виду, что я понял, о каком отеле он говорит.

– И?

– Я тебя не понимаю.

Оливер фыркнул.

– Ты подумал, что то, что ты видел из своего окна… ты подумал, что то, что ты видел, происходит у нас регулярно?

– Не понимаю, о чем ты. – На самом деле, я все понимал, но мне не хотелось об этом говорить.

– То, что ты видел, – продолжал он, – было сделано исключительно для тебя. Такой гала-концерт. Единственный вечер на сцене. Поразмысли над этим, дружище. – И тут он сделал такое, чего не делал еще никогда – во всяком случае, не на моей памяти. Он повернулся лицом к стене.

Я поразмыслил. И скажем так: мне было горько. Горько и неприятно.

Что я вам говорил? Доверие приводит к предательству. Доверие провоцирует на предательство.

ОЛИВЕР: В жизни каждого человека de temps en temps[156]156
  время от времени (фр.).


[Закрыть] неизбежно возникают такие терситские[157]157
  Терсит – по «Илиаде» Гомера, безобразный, горбатый, лысый, косой, болтливый, наглый воин, участвовавший в Троянской войне на стороне ахейцев.


[Закрыть] моменты. Дни, когда ты понимаешь, что прыщавый дурак говорит правду. Война и распутство, война и распутство. Не говоря уже про тщеславие и самообман. Кстати, я придумал новый вопрос для «Что бы ты выбрал?» Что бы ты выбрал: уничтожить себя неспособностью к самопознанию или уничтожить себя самопознанием? У вас есть целая жизнь, чтобы подумать над этим вопросом.

Согласно еще одному каноническому мудрецу, зрелость – это все. Картина знакомая: суглинистая почва, солнце в безоблачном небе, первое место на старте – на ветке, медленная сосредоточенность цветения, кожица наливается цветом, а потом – какой спелый, – маленький детский пальчик прикасается к нам в восхищении, черенок-пуповина, который удерживает нас на ветке и от которого нам предстоит отделиться – легко и без обиды, и мы соскользнем, невесомые, по прозрачному воздуху, и упадем на охапку сена, и будем лежать – зрелые, налитые соком плоды, – легко и непринужденно входя в святой цикл жизни и смерти.

Но большинство из нас – не такие. Мы как германская мушмула, которая созревает буквально за час – от неудобоваримой и жесткой завязи до коричневого падения, – так что охотники и собиратели, которые поначалу очень ее ценили, эти первые апологеты органико-биологической пищи, эти прапра-Стюарты, сидели всю ночь напролет с зажженными свечами и неотложными сетками и корзинками в ожидании радостного момента. Но кто присмотрит за наблюдателем за плодами? В нашем случае нет никакого помощника с фонарем на палке, который не даст нам заснуть, и мы просыпаем момент наивысшей зрелости. Вот мы еще молоденькие и зелененькие, а уже в следующее мгновение – перезрелые твердые дяденьки-тетеньки средних лет, а потом сразу, без перехода – подгнившие старики и старушки.

Сосредоточься, Олли. Пожалуйста, сосредоточься. Ты в последнее время такой несобранный. Посмотри на озера-старицы у себя за спиной. Что там провозглашает прыщавый дурак?

А вот что. Даже ничтожная мышка-песчанка вполне в состоянии уразуметь эту печальную истину, но нам, тупым людям, все надо втолковывать по сто раз. Что все человеческие взаимоотношения, даже между двумя целомудренными послушницами в монастыре – ой, особенно между двумя целомудренными послушницами, – стоятся только на власти. Власть – сейчас же. А если не прямо сразу, то обязательно – потом. А источники власти – такие древние, такие знакомые, такие безжалостно детерминистические, такие простые… и названия у них простые. Деньги, красота, талант, молодость, опытность, любовь, секс, сила, деньги, еще больше денег и еще больше денег. Древнегреческий корабельный магнат в мужском туалете демонстрирует на наглядном примере своему хихикающему compadre,[158]158
  кум, приятель (исп.).


[Закрыть] на чем держится мир: он берет у служителя блюдечко, куда кладут чаевые, и выкладывает на него свой membrum virile.[159]159
  половой член (лат.).


[Закрыть] Ваши поиски завершены, о, вы, взыскующие мудрости. Вот она – главная мудрость. В конце концов, древнего грека звали Аристотель. И я уверен, что на него не писали доносы в налоговое управление.

И как же все это связано с той отнюдь не шекспировской – будем честными – histoire[160]160
  история (фр.).


[Закрыть] или imbroglio,[161]161
  дело (шпал.). Здесь – сложная, запутанная ситуация.


[Закрыть] в которой вы оказались? Кстати, покорно прошу меня извинить, если вы требуете извинений. (Но лично мне кажется, что никаких извинений не требуются. В конце концов, разве вы не сами вовлекли себя в данную ситуацию? Разве вы не сами напросились?) Просто было время, когда блистательная Джилиан была для всех путеводной звездой, когда способности Олли – скромно опустим слово «талант» – обещали ему блестящее будущее, когда Стюарт, прощу прощения за бедность речи, не получил бы ни хрена даже за очень большие деньги. Даже если бы он был в состоянии их заплатить. А теперь? Теперь Стюарт вполне в состоянии заплатить. Теперь среди драхм на блюдце возлежит член малышки-Стю. Вы считаете, мое Weltanschauung[162]162
  Мировоззрение (нем.).


[Закрыть] сделалось упрощенческим? Но жизнь сама себя упрощает, как вы скоро поймете, и с каждым годом, с каждым новым разочарованием ее угрюмые, безжалостные черты проступают все резче и резче.

Не поймите меня неправильно. Я не говорю, что Стюарт может снять, скажем, Марию Калласс.[163]163
  Мария Калласс (1923–1977) – легендарная оперная певица (сопрано), американка греческого происхождения.


[Закрыть] Что-то я сомневаюсь, что если он ей пройодлирует «Я тебя помню», она ответит: «Di quell’amor ch’e palpito».[164]164
  «Эта любовь, которая как вдохновенье» (шпал.) – строка арии Альфреда из оперы Верди «Травиата», в которой Альфред признается Виолетте в любви.


[Закрыть]

СТЮАРТ: Знаете такое выражение: «Информация стремится к свободе»? Так говорят компьютерщики. Приведу пример. Очень трудно стереть информацию из памяти компьютера. Я имею в виду, можно, конечно, нажать на DELETE и посчитать, что файл «умер» навечно, но он не исчезает совсем. Он все равно остается на жестком диске. Он хочет выжить. Он стремится к свободе. В Пентагоне посчитали, что для того, чтобы информация исчезла совсем, поверх старого файла нужно семь раз записать новую информацию. Но, опять же, существуют специальные фирмы по восстановлению утерянных файлов, которые утверждают, что могут восстановить информацию даже после двадцати перезаписей.

Поэтому можно ли быть уверенным, что информация полностью уничтожена? Я где-то читал, что в Австралии у правительства есть специальная команда дюжих мужиков, которые крошат жесткие диски кувалдами. Причем крошат в буквальном смысле – в пыль. Только тогда они могут быть уверены, что информация «умерла» окончательно без возможности восстановления.

Вот это ничего не напоминает? Мне – напоминает. Для того чтобы быть уверенным до конца, нужна команда дюжих мужиков с кувалдами – чтобы они раскрошили мне сердце. По-другому – никак.

Я знаю, что это сравнение. Но в данном случае оно верно.