Текст книги "Твой ангел-хранитель"

Знаю твои дела: ты ни холоден, ни горяч…

Внутренней природе современного человека свойственно нетерпение. Хочется всего и сразу, и как можно больше. Это раньше «непродвинутые» предки, занимаясь посадкой семян, инфантильно ждали всходов, ориентируясь на сроки. Теперь же мы, как в той сказке, тянем всходы за вершки, помогая их росту. Тонны химии уходят в землю, дабы ускорить, исправить, улучшить естественный процесс, ибо ждать невыгодно, глупо, несовременно, ибо в наших искусственных ускорениях нет уже места неспешному жизненному ходу, нет места самой жизни.

Это раньше человек-простачок чуть ли не до седых волос ходил в учениках и подмастерьях, изучая то или иное ремесло в совершенстве, до мельчайших деталей. Теперь же мы, едва и с горем пополам окончив школу, с лету открываем многочисленные ЧП и шлепаем на потребу рыночному спросу недопеченный хлеб, кося-накося шитые сапоги, очки, в которых стекла дают деру из оправы уже на второй день совместного проживания.

Это раньше в ходу и в моде было послушание, почитание воли и советов старших. Теперь же умудренный жизнью пятилеток, разобравшись во всех тонкостях и нюансах, к своему первому юбилею уже порядком подуставший от этой самой жизни, учит уму-разуму свою темную бабку, ибо все знает гораздо лучше нее.

Столько нужно успеть: отхватить, отцапать, экспроприировать, а век человеческий короток… Дорваться бы до некого символичного рога изобилия и трясти, трясти его, сердешного, над собственной алчной, никогда не насыщающейся кошелкой! Еще! Еще! Еще!

А жизнь идет себе – медленно, вразвалочку, без суеты и спешки. Да еще и комментирует походя: «Взгляни на небо… а птицы-то нынче… а зелени-то, зелени… эх, весна… Чувствуешь, как…» Бред!

Вот и приходиться тянуть ее, дуреху, толкать в спину, подбадривать пинками. А то и вовсе послать… со всем ее ветошным устройством! Деревья, цветочки, птички на ветках… Птичками брюхо не набьешь, и в небе, как в собственном джакузи, не понежишь жировые отложения. Нам бы, мать, вместо галочек да зябликов че-нють покруче, похлеще! Или покомфортней, пороскошней, посиропистей… Чтоб пробрало до косточек или забаюкало до пускания сплошных пузырей из осклабившейся пасти.

Люди тянут свои щупальца направо и налево к разным предметам, ко всему, что могут вообразить привлекательного, смотря по тому, куда их толкает вожделение. Но очень редки те, кто живет внутренне, кто свободен, потому что не прилип ни к чему, потому что, как вы знаете, и опыт нам постоянно это доказывает, как только мы думаем, будто чем-то обладаем, мы делаемся пленниками этого обладания. Как только мы что-то схватим, мы обладаем тем малым, что держим, w теряем гораздо больше. Если я возьму эти часы и зажму их в руке, у меня больше нет руки. Достаточно мне взять в другую руку еще предмет, и я стану совсем безруким. А если я сделаю то же самое сердцем и умом, я могу оказаться пленником всех своих богатств. (Митрополит Антоний Сурожский, «Духовная жизнь»).

Этим духом нетерпения (уже в сфере духовной) страдали и иные из начинающих монахов. Протоиерей Валериан Кречетов рассказывал об одном монахе, стремящемся к жизни в пустыне и упорствующем в своем желании, несмотря на многочисленные увещевания, что рано, мол, поживи еще среди духовных братьев… Все просил да просил отпустить, его и отпустили. Первые часы все шло как по маслу. А потом поставил горшочек с едой на огонь, начал мешать – и горшочек перевернулся. Приготовил новую порцию – да только и та вдруг на землю пролилась. В третий раз поставил горшочек на огонь – и снова задел его. Разбил в гневе горшок и в монастырь воротился.

– Что случилось?

– Да я… там…

– Что, с горшком не ужился? Ну, живи в монастыре…

Истинных подвижников и пустынножителей всегда отличало то самое терпение и упование на Бога, которых так часто недостает нам. Иногда десятки лет истово молили они Бога избавить их от въевшегося в душу порока, охранить от нападок дьявольских. Этих святых людей – людей, тяжелой ценой заслуживших свою святость, – зачастую лишь у смертного одра посещало избавление от мучившего всю жизнь. А если уж и желали чего-нибудь горячо, непреклонно, отчаянно – так только благодати Божией, непреходящего ощущения Его присутствия.

Богоносные отцы… измыслили себе особенный образ жизни, особенный порядок провождения времени, особенный образ действования, словом, – монашеское житие, и начали убегать от мира и жить в пустынях, подвизаясь в постах, во бдениях, спали на голой земле и терпели другое злострадание, совершенно отрекались от отечества и сродников, имений и приобретений; одним словом, – распяли себе мир. Но потом подвизались распять и себя миру, как говорит апостол: «мне мир распяся, и аз миру». (Тал. 6:14). Какое же между этим различие?.. Когда человек отрекается от мира и делается иноком, оставляет родителей, имения, торговлю, даяние (другим) и приятие (от них), тогда распинается ему мир, ибо он отверг его… Но когда, освободившись от внешних вещей, он подвизается и против самых услаждений, или против самого вожделения вещей и против своих пожеланий и умертвит свои страсти, тогда и сам он распинается миру и сподобляется сказать с апостолом: мне мир распяся, и аз миру.

Мартин Бубер передает рассказ о раввине, который жил в Польше в XVIII веке, жил в крайней нужде, в холоде, голоде, бедности и оставленности и который каждое утро радостно воспевал славу и милость Божию. И однажды кто-то, слыша его, сказал: «Как ты можешь так притворяться! Бог тебя лишил всего, а ты Его благодаришь за всё, что Он тебе будто бы дал!» И раввин ему ответил: «Ты ошибаешься, Бог меня ничего не лишил! Бог посмотрел на меня и сказал: что нужно этому человеку, чтобы он действительно стал всем, чем он может стать? Ему нужен холод, и голод, и оставленность, и нищета. И это всё Он мне дал в изобилии, и за это я Его благодарю». (Митрополит Антоний Сурожский, «Духовная жизнь»).

Распинали мир многие, распяли себя миру единицы. Ибо уйти, убежать от мирских соблазнов, закрыться от них в затворах и пещерах, в стенах монастырских, когда неизреченной наградой светит наследование Царствия Небесного, – еще по силам выковавшей себя человеческой воле.

Но остаться закрытым изнутри, не поддаться соблазну, не распахнуться навстречу – когда облаками весенними вдруг закружат над головой помыслы: собственного ли величия, плотской ли страсти, когда то или иное искушение, насылаемое бесами или выплывшее из памяти, вдруг настойчиво застучит в дверь стоика, – куда тяжелее.

В Печерском патерике есть рассказ о подвижнике XI века Исаакии – купце в миру, сменившем беспечное и сытое существование на иноческое жительство в затворе. Одеваясь во власяницу, покрытую козлиной кожей, принимая в пищу исключительно просфору (да и ту через день) и умеренное количество воды, засыпая сидя и на короткое время, затем лишь, чтобы худо-бедно восстановить силы, молясь усердно, слезно и подолгу – по истечении семи лет дождался-таки этот Божий человек искушения, которое свело на нет весь его длительный иноческий подвиг. Было ему видение, и в этом видении бесы, приняв облик и стать ангелов, призвали его поклониться шествующему следом за ними «Христу». И поверил этому видению, и поклонился, так как в сердце, возможно, уже теплилось сознание своей избранности и своих заслуг перед Богом. Полностью обессиленный от последовавшего многочасового измывательства бесовского, подвижник целых три года – усилиями и молитвами игумена, преподобного Феодосия, и монастырской братии – приходил в себя, возвращался к прежнему своему состоянию и образу жизни, сполна уплачивая цену за свое столь живучее, несмотря на аскезу, живущее в сердце возношение.

Читая жития святых, то и дело сталкиваешься с описанием тех или иных браней, которые вели Божии люди с бесовскими силами. Причем силы эти не только являлись им воочию, но даже могли причинить – и причиняли – телесные муки. Особенно часто это происходило в эпоху перво-христианства, когда устраивались гонения на христиан, когда борьба со злом велась на очень глубоком и обостренном уровне и темная сила осознавалась воинами Христовыми постоянно.

Со временем, по уверению святых отцов, силы тьмы стали скрывать себя и замалчивать. Да и действия их стали тоньше и неуловимее и свелись, практически, к нашептыванию худых помыслов в сердце человека, подстреканию его к хульным и блудным мыслям, злословию и гневу, зависти и унынию.

Так, например, разжигая вражду и ненависть между людьми, они все представляют в свете естественно возникшей антипатии ввиду худости противника; втискивая смысл жизни в рамки погони за роскошью и комфортом – гладят по шерстке человеческое себялюбие не вызывающим подозрения, точно идущим изнутри самого человека: «А чем я хуже других?» и «Сколько той жизни!»; призывая к разнообразию в плотских контактах – насыщают глаза, уши, подкорку любвеобильного подопытного кролика обилием порно– и эротопродукции.

Знай, что хотящему и начинающему Бога искать, сатана, враг наш, всяким образом старается препятствовать: то помысл злой, то уныние и леность наносит, то неудобством устрашает, то к прелести суетного мира склоняет, то чрез злых людей беспокоит и прочие беды наводит, чтобы хотение доброе пресечь и спасительные пути отвесть. Всего сего беречься с Божией помощью должно. (Святой Тихон Задонский).

Кто к мирским и суетным вещам прилепляется сердцем, в том нет любви Божией. Бог и мир суть две вещи противные, и потому одна любовь выгоняет любовь другую. Божия и мирская любовь в едином сердце поместиться не могут, так точно, как огонь с водой. (Святой Тихон Задонский).

Аз есмь Господь Бог Твой, да не будут тебе бози инии разве Мене… (Исх. 20:2–3).

Не сотвори себе кумира и всякага подобия, елика на небеси горе, и елика на земли низу, и елика в водах под землею; да не поклонишися им, ни послужиши им… (Исх. 20:4).

Великомученик Феодор Стратилат, назначенный за ум, отвагу и мужество военачальником в городе Гераклея, проповедовал веру христианскую среди своих подчиненных и горожан. Гонитель христиан Ликиний, правивший в то время восточной частью Римской империи, решил, убедившись в крепости веры Феодора, погубить последнего. С этой целью он прибыл в Гераклею, сопровождаемый тысячами воинов, с кучей всевозможных идолов, намереваясь принудить христианина к совместному поклонению и совершению жертвоприношения.

Святой Феодор уговорил императора отложить жертвоприношение на несколько дней, дабы он смог сперва почтить золотые и серебряные статуэтки в собственном доме. Разбив идолов, святой Феодор раздал останки былых величеств своим бедным согражданам.

Мученика распяли на кресте, но посланный самим Господом ангел принес истерзанной плоти чудесное воскресение. Воины, явившиеся выбросить труп в море, увидели Феодора живым и невредимым, обладающим великим даром исцеления.

Все наши мирские ориентиры – к чему мы активно и ненасытно стремимся, во имя чего, по большому счету, живем – всё то же идолопоклонство, всего лишь разновидность, иная форма язычества, с той лишь разницей, что устаревшие деревянные, серебряные и золотые чурбанчики, создаваемые для поклонения и жертвоприношений, сменились ныне новыми и более могущественными в своей обольстительности божками – Властью, Роскошью, Наслаждением, – перед которыми изо дня в день, из года в год гнет спину неприступная в иные моменты наша гордыня, которым бездумно, легко и бесшабашно жертвуется бессмертная наша душа.

Нам заменяет жизнь гоночная трасса. И лишь когда освещаем приближающимися фарами финишную похоронную ленточку или попадаем в своем безумном и нахрапистом ускорении в кювет, что-то начинаем вдруг прозревать и чувствовать; сквозь муляжи, созданные человеческим гением на потребу изнеженной и амбициозной плоти, проступают для нас очертания Божиего мира, слетает на плечи ласточка понимания, что всё, к чему так рьяно стремились, на что угробили годы и годы – пустая фольга, обертка той единственно важной и необходимой сущностности, которую за пестротой одеяния мы не разглядели.

Это прозрение (зачастую весьма вялое и неконструктивное) приходит порой слишком поздно, когда уже трудно что-либо менять в своей жизни, трудно перестраиваться. Когда проще и легче махнуть на себя рукой: «Будь, что будет!» и вернуться в затхлый, но привычный мирок своих земных утех и увеселений: к просмотру гуськом идущих друг за другом сериалов, к походу в гости – почесать языком о заслуженных и народных – кто, с кем и как, к приготовлению очередного деликатеса – потешить свою раскапризничавшуюся гортань новым кулинарным изыском. А порой не приходит и совсем, вплоть до самой смерти. Живет себе такой человек: не хороший – не плохой, явного зла не совершает, равно и добра тоже, а что там в душе… (В чужие душевные потемки не заглянешь, да и не очень-то хочется.) В церковь не ходит, устремленность исключительно мирская: «Конец света? С головой всё в порядке?!! В XXI веке верить в какие-то…»

Американец Мотт (крупнейший деятель протестантизма) разделял всех людей на три категории, согласно их внутреннему устроению. К первой он относил святых, победивших все страсти и сподобившихся по смерти находиться одесную Бога. Ко второй – борющихся, сопротивляющихся темной силе и своей греховной природе, одолевающих и одолеваемых попеременно, впадающих в уныние и отчаяние, но восстающих из пепла попустившей их скорби – и опять, по новой хватающихся за оружие. И третья категория – люди плотские, всецело предающиеся страстям.

А вот классификация святителя Феофана Затворника, согласно которой «к чему больше клонитесь, по свойству того определяйте и дух своей жизни… Кто для Бога живет, того дух богобоязненный, Единому Богу угодить старающийся. Кто для себя только живет, у того дух жизни самоугодливый, эгоистический, своекорыстный, или плотской. Кто для мира живет, у того дух миролюбивый, или суетный. По сим чертам смотрите, какой дух в вас дышит… И забыл приписать сюда еще и четвертый: ни то ни се. Этим духом дышит не наибольшая ли часть людей? Они и против Бога ничего, кажется, не имеют, но и Богу угождать преднамеренною целию не имеют. Пришлось, например, сходить в церковь – сходил, а нет – и горя нет. И дома, когда молятся, поклон-другой – и конец. И довольны. Так и во всем Божеском. Они не то чтобы и эгоисты были заметные, но для защиты своих интересов, для того, чтобы уволить себя от каких-либо самопожертвований, всегда найдут резон уклониться. Они и не миролюбцы слишком выдающиеся, но не прочь и потешиться вместе с миром делами мира. Такого рода люди сплошь да рядом. Это – равнодушные к делу богоугождения и спасения, ни теплые, ни холодные. Бог отвращается от них и отвергает их».

Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о если бы ты был холоден или горяч! Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих. Ибо ты говоришь: «Я богат, разбогател и ни в чем не имею нужды»; а не знаешь, что ты несчастен, и жалок, и нищ, и слеп, и наг. (Откр. 3:15–17).

И красочной иллюстрацией к этому «ни холоден ни горяч» – пример вечерней молитвы одного прихожанина у иконы Спасителя: «Сегодня то же, что и вчера!» Изо дня в день, из году в год: «Сегодня то же, что и вчера». Емко, лаконично, без малейшего намека на живое, пульсирующее, сокрушенное сердце.

Не в осуждение говорю (ибо и сама не лучше), а привожу лишь для наглядности, так как этот пример очень выпукло демонстрирует то, что встречается повсеместно, хотя и не так зримо и явственно. Вычитка вечернего и утреннего правила или просто стихийная поочередность тех или иных молитв становятся подчас обузой, обязанностью, от которых норовишь быстрее отделаться, ибо голова занята совсем другим, ибо не то настроение, ибо на душе свирепствует непогода и хочется скорее, аки страус, уткнуть эту душу в песочные россыпи сна.

Вот и получается, что, с одной стороны – вроде бы и нужно помолиться, как призывают святые отцы, как молилась вчера и позавчера, будучи в более сговорчивом и энергичном состоянии духа, а с другой – ну не чувствуешь ни сил, ни желания выстукивать азбукой Морзе свое окаменевшее «SOS»… Эти твои всхлипы, ковыляющие в небо окольными путями, – да кому они там нужны, кто их там ждет, убогих?..

Ранее теплая молитва, умилявшая сердце, становится сухой, тяготит молящегося, кажется ему долгой и трудной… Если бы этот дар Божий (моменты духовного подъема) всегда был с нами., то мы не чувствовали бы ни тяжести креста нашего, ни бессилия нашего, испытания наши не были бы настоящими испытаниями, наши добрые дела не имели бы цены. Поэтому нужно терпеливо переносить периоды упадка и сухости сердечной. Они учат нас смирению и недоверию к самим себе; они дают нам почувствовать, насколько непрочна и слаба наша духовная жизнь, они заставляют нас прибегать к помощи Божией… Молиться горячо – от Бога. Молиться принужденно – в нашей власти; вот эту слабую, недостаточную, сухую молитву и принесем в дар Богу как единственное, на что мы способны. (Священник Александр Ельчанинов, «Записи»).

Не тогда только делай дело, когда хочется, но особенно тогда, когда не хочется. Это разумей как о всяком обыкновенном житейском деле, так особенно о деле спасения души своей, о молитве, о чтении Слова Божия и книг душеспасительных, о хождении к службам Божиим, о добрых делах, какие бы они ни были. Не повинуйся ленивой, лукавой и многогрешной плоти: она готова вечно покоиться и через временное спокойствие и наслаждение вести нас к вечной погибели. «Царство Небесное силою берется, и употребляющие усилие восхищают (приобретают) его» (Мф. 11:12). (Святой праведный Иоанн Кронштадтский).

Святые отцы, на собственном опыте изучившие все водовороты и подводные течения мирной с виду молитвенной глади, наставляя своих учеников в молитвенном подвиге, предостерегали их от разочарований и охлаждения к молитве в периоды неизбежной скудости и механичности молитвословия.

«Повеление реке По Сабина, раба Господа Иисуса Христа…»

Но были люди Божии, изначально сподобившиеся от Бога дара молитвенного (как дара слезного, дара смиренномудрия и прочих священных даров).

Всемилостивый Бог имеет в каждом веке между людьми своих избранных и близких друзей, которых предназначает он к совершению великих дел Своих, открывает им Свои многие возвышенные и глубокие тайны и невидимо присутствует в их добрых нравах и поступках, наставляя и вразумляя их внутренне в сердце и просвещая в уме… Всех таковых называем мы святыми Божиими. (Святитель Иоанн Максимович, митрополит Тобольский и Сибирский).

Одним из таких избранных и близких друзей был преподобный Сергий Радонежский, основатель Троицкой лавры, светоч православия, духовный вождь и учитель, о чьем высоком предназначении Господь Бог возвестил еще до его рождения.

Будучи в утробе матери, благочестивой Марии, пришедшей на Божественную литургию, младенец три раза вскрикнул во время службы.

Достойно удивления, что младенец, будучи во чреве матери, не вскрикнул где-либо вне церкви, в уединенном месте, где никого не было, но именно при народе, как бы для того, чтобы многие его услышали и сделались достоверными свидетелями сего обстоятельства. Замечательно еще и то, что прокричал он не как-нибудь тихо, но на всю церковь, как бы давая понять, что по всей земле распространится слава о нем, и не тогда возгласил он, когда мать его была где-нибудь на пиршестве или почивала, но когда была она в церкви, в месте чистом, в месте святом, где пребывают святыни Господни и совершаются священнодействия, знаменуя тем, что и сам он будет совершенной святыней Господа в страхе Божием. (Преподобный Епифаний, описатель жития Сергиева).

Новорожденный Варфоломей (имя, данное ребенку при крещении в честь святого Варфоломея, чья память праздновалась в этот день, 11 июня) еще с пеленок являл собою небывалый пример воздержания и постничества, что объяснить с позиций обычной логики и здравого смысла просто невозможно. В те дни, когда его мать ела мясо, он отказывался брать сосцы и оставался голодным. То же самое повторялось в каждую среду и пятницу – дни, объявленные Православной церковью днями поста.

Рано в его душе, воспитанной примерами и уроками благочестия, раскрылось чувство любви к молитве и готовность к подвигам для угождения Богу. Рано низошла благодать Божия в невинное сердце отрока Варфоломея и воцарилась там… Его уст никогда не оставляли богодухновенные псалмы Давидовы… Благоговейное устроение юной души Варфоломея естественно располагало его искать уединения, где бы мог он наедине с Богом изливать в слезной молитве пред Ним все святые чувства невинного сердца и в самопредании воле Божией искать подкрепления духу на предстоящем жизненном пути.

Особенно любил он молиться по ночам, иногда совсем проводя ночи без сна и всё это стараясь тщательно укрыть от домашних… И какою же детскою доверчивостью и пламенною любовью к Богу, какою, так сказать, мудрою простотою дышала его чистая молитва! (Из «Жития преподобных Сергия Радонежского и родителей его, схимонахов Кирилла и Марии»).

Но были и такие, кто подошел к порогу святости путем многолетней борьбы со своей греховностью и порочностью, кто истоптал в своих аскетичных духовных странствиях не одну пару башмаков, изведал и одолел отчаяние и смуту, уныние и мрак душевный, одержал на духовном ристалище тяжко давшуюся, выстраданную победу над темной бесовской силой. Эти доблестные воины Христовы открыли в себе источник живой, неиссякаемой молитвы, уже не подвластной спадам и оскудению, усилиями всей своей жизни и порой в самом конце пути. Зато молитва их, помноженная на веру, зато жизнь их, возведенная в степень непрестанного подвига, их упорная устремленность горе – двигала горы, вразумляла реки, управляла небесными стихиями, возрождала и плоть, и дух.

В итальянском городе Пиаченце, – повествует святитель Григорий Двоеслов, – был епископом Сабин, человек чудной жизни. Однажды диакон возвестил ему, что река По, вышедши из своих берегов, затопила церковные поля со всем посеянным на них. Угодник Божий Сабин, призвав своего писца, приказал ему писать следующее: «Повеление реке По Сабина, раба Господа Иисуса Христа. Повелеваю тебе не выходить никогда из своего русла в здешних местах и не опустошать полей церковных». Написав это, присовокупил епископ: «Ступай и брось в реку». Как скоро писец исполнил повеление епископа, речные воды, повинуясь повелению человека Божия, тотчас оставили церковные земли, и река, возвратившись в свое русло, никогда уже не затопляла тех мест.

А вот случай из жизни старца Гавриила из Елеазаровской пустыни. Монастырю для монастырских построек нужен был лес. Монастырь стоял в лесу, но у монастыря не было права на порубку. Старец помолился так: «Господи! Ты знаешь, как нам нужен лес! Наломал бы ты нам леску для постройки!» Вскоре после этого налетел ураган и около монастыря было свалено девять больших деревьев, которых хватило для монастырской постройки». (В. В. Артемов, «О молитве»).

Доносишь эти и подобные примеры из жития святых до своих притихших, покладистых, улегшихся мыслей – и эта сладкая усыпляющая сказка, вызывающая удивление, умиление, преклонение перед ее героями, распахивающая фантасмагорические двери и приглашающая войти, вчувствоваться, прикоснуться к тайне, вдруг остро отточенной секирой обрушивается на твою собственную голову: «А чего стоишь ты сама?» – «Да нужна ли ты в Царствии Небесном со всем своим хламом, который долгие годы кропотливо копила на запыленных чердаках, в унылых отсыревших чуланах памяти?» – «На какие космические мили отстоишь ты от этих людей, чье Божие сыновство, набранное жирным шрифтом, бросается в глаза при любой близорукости, скудоумии и “окамененном нечувствии”?»

Мое единственное достояние – стыдение лица и молчание уст. Предстоя Страшному суду Твоему в убогой молитве моей, не обретаю в себе ни единого доброго дела, ни единого достоинства и предстою, лишь объятый отовсюду бесчисленным множеством грехов моих, как бы густым облаком и мглою, с единым утешением в душе моей: с упованием на неограниченную милость и благость Твою. Аминь. (Из молитвы святителя Игнатия Брянчанинова).

Это они, ежечасно ведущие брань с ветхой своей природой ради стяжания Духа Святого, выстраивающие в сердце и в уме бастионы невиданной мощи от нашествий бесовских, изнуряющие плоть постом и бодрствованием, простаивающие в коленопреклоненных молитвах ночи напролет, видели до микроскопических проявлений свою греховность, мучались ею, с радостью подвергались болезненной чистке страданием. И сподобились, и удостоились, и были приняты Отцом еще при жизни…

Чувство своей глубокой греховности у святых – от их близости к источнику света – Христу.

А мы… безнадежно изолированы от Бога, лишены даже потребности в Нем. И этот тип культивируется современной жизнью – воспитанием, литературой и т. д… Что больше всего страшит в себе? – это состояние нечувствия, духовной лени, слепоты. Какую боль и раскаяние должен был бы вызывать грех, какую жажду покаяния и прощения должна была бы испытывать душа! Ничего же этого обычно нет. Да и кругом жизнь так идет, как будто и впрямь все благополучно на свете… Идея Бога вытравлена в душе, и какие нужны катастрофы, чтобы человек мог возродиться!

Как мы жалки в нашей успокоенности этой жизнью! Хрупкий островок нашего «нормального» существования будет без остатка размыт в загробных мирах (Священник Александр Ельчанинов).