Текст книги "Твой ангел-хранитель"

Научитеся от Мене, яко кроток и смирен сердцем…

Уже само по себе терпение в наше время – экспонат воистину музейный. Мы привыкли перекусывать на скоростях, делать одновременно тысячу и одну вещь, делить горе и радость с ближним на лету, в переходе метро или на подъездной площадке, где судьбе будет угодно нас столкнуть.

И даже любить человека, совсем не теряя головы: быстро, конкретно, потребительски… (Впрочем, это тема особая!) Но это что касается терпения… Что уже говорить о том, что, помимо терпения, Его Возвеличеству Человеку нужно, смирив гордыню, о чем-то долго и слезно просить Того, в чьей всеохватной власти он находится, да еще с поясными и земными поклонами. Да еще и без малейшей гарантии, что просимое будет исполнено.

Православные отцы, написавшие кучи томов для вразумления нашей братии, утверждают, что эта гордыня – и есть самый главный порок, корень всех зол, из которого уже во все стороны тянутся ростки прочих, многообразных и многоликих грехов.

…всякий, возвышающий сам себя, унижен будет, а унижающий себя возвысится. (Як. 18:14).

Произносишь слово «смиренномудрие» – и сразу чувствуешь, до какой степени чуждо оно духу современности. Какое там смиренномудрие, какое там смирение, когда вся жизнь теперешняя построена на одном сплошном самолюбовании., самовосхвалении, на пафосе внешней силы и первенства, величия, иерархического могущества и т. д. Этот дух гордости и самовосхваления сверху донизу пронизывает собою не только политическую и государственную жизнь, но и личную, профессиональную, общественную… Христианство, проповедуя смирение, не умаляет, а возвышает и, главное, – уважает человека. Ибо только тот нуждается в самовосхвалении, кому не хватает чего-то, только уроду нужно приукрашать себя., только слабый постоянно похваляется мнимой своей силой. Там, где есть свобода, там не нужна пропаганда, где есть подлинная сила, там не нужны угрозы, где есть подлинная красота, там не нужна «убогая роскошь наряда». И потому смиренномудрие – это то, чего так не хватает современному миру, то, о чем, сам того не зная, но изнемогая в море лжи и самовосхваления, он тоскует больше всего… (Протоиерей Александр Шмеман, «Воскресные беседы»).

Одна моя подруга рассказывала о своей бабушке, женщине лет восьмидесяти, как однажды ночью, упав с кровати при попытке подняться и не в силах встать на ноги самостоятельно, она лежала на полу до утра, боясь потревожить сон сына и невестки, которым рано подниматься на работу… Человек, живущий исключительно своей семьей, ее заботами и чаяниями – и при этом абсолютно перечеркивающий самого себя, относящийся к самому себе жестко и без поблажек, бегущий как черт от ладана, от благодарности за свою сердечную любовь и заботу.

Как это не похоже на обычные внутрисемейно-торгашеские отношения, где: «ты мне – я тебе», а иногда даже циничнее: «мы – мне» настолько всосалось в нашу кровь, въелось в кожу, что лишь мощная чистка души от этой многолетней зашлакованности может явить нам наше первозданное «по образу и подобию», вызвать горечь, боль, ужас при осознании отстояния нас нынешних – от нас изначальных и истинных, какими нам заповедано было быть нашим общим Отцом, какими были наши предки в своем большинстве, к чему нам снова так важно, так необходимо вернуться.

Не о «сучке в глазу брата» моего – уже о бревнах, которым несть числа. Мои, твои, его, ее – наши…

Иногда – бывают такие светлые минуты – знаешь и головой, как надо, и горишь сердцем творить то, что из считаных «надо», как из пяти хлебов, преломляется в сотни, тысячи лучезарных «хочу». Но как не жизненны, не жизнеспособны такие минуты.

Дьявол с Богом борется, а поле битвы – сердца людей. (Ф. М. Достоевский).

Как временные попечения и заботы нам застят вечность, так мы сами, всё, что в нас есть мирского и тленного, застим себе Божий мир…

Былинка, подминающая под себя луг… Муравей, с высоты своей сантиметровой насыпи озирающий окрестности…

Неужели я буду еще, и еще, и еще в жизни видеть только себя самого, склонять слово «я» во всех падежах, сводить все только к тому, что для меня – отрада, для меня – страх, для меня – горе, для меня – скука? Неужели вся жизнь может свестись к этому? Как она на самом деле сводится, почему она и не жизнь, почему она – тоска, бесплодность для самого человека и для всех окружающих, почему нам так скучно с самими собой и другим так невыразимо скучно с нами? И вот первое, чему мы должны учиться, это – при всех обстоятельствах себе сказать: отойди в сторону, дай мне вглядываться в даль, в простор, в глубину! В этой большой, широкой, глубокой жизни и я найду себе место, но жизнь во мне не найдет места; человек может влиться в жизнь, но всю жизнь ограничить собой нельзя. (Митрополит Антоний Сурожский, «Духовная Жизнь»).

Кто-то из православных подвижников и учителей очень тонко заметил, что даже одним смирением (при неизжитости каких-либо других греховных «хвостов») человек может спастись и наследовать Царствие Небесное. Уже потому только, что единственно гордыней – противоположностью смирения – один из высших ангелов, Денница, отпал от Бога и, увлекая за собой кучку последователей, был низринут во тьму.

А может, потому еще, что излечиться от гордыни, которая метастазами заразила всю мирскую и душевную жизнь человека, можно лишь путем многотрудных и многолетних усилий, в непрестанном молитвенном обращении к Богу и кротком, через силу, через стиснутые зубы, через кипение и бурление восстающего самолюбия, претерпевании поношений, обид, оскорблений и пр. – всего, на что ныне щедра неоскудевающая рука современности.

В знаменитой «Лествице» преподобного Иоанна Синайского есть глава об Исидоре, о подвиге его длительного самоуничижения – покаянном раскрытии всем и вся (на протяжении семи лет!) самого злостного своего греха.

Некий Исидор, один из князей города Александрии, отрекшись от мира, решил удалиться в известную обитель. Пастырь обители заметил в пришельце нрав коварный, злой и гордый и велел ему стоять у ворот обители и всякому, кто входит или выходит из нее, кланяться до земли и говорить: «Помолись обо мне, отче, я одержим злым духом». Семь лет послушник провел в этом подвиге, пока наконец не сподобился кротости и смирения.

Спросил я великого сего Исидора, когда он еще был в живых, какое во время пребывания его у ворот ум его имел делание? «Вначале, – говорил он, – я помышлял, что продал сам себя в рабство за свои грехи и потому со всякой горестью, самонасилием и кровавым понуждением делал поклоны. По прошествии же года сердце мое уже не ощущало скорби, ожидая от Самого Господа награды за терпение. Когда минул еще один год, я уже в чувстве сердца стал считать себя недостойным и пребывания в обители, и видения отцов, и зрения на лица их, и причащения Святых Таин и, поникши очами долу, а мыслию еще ниже, уже искренно просил входящих и исходящих помолиться обо мне».

Святой праведный Иоанн Кронштадтский заповедовал молиться о ближнем, зараженном недугом гордыни: «Господи, научи раба Твоего, в диавольскую гордость впадшего, кротости и смирению, и отжени от сердца его мрак и бремя сатанинской гордыни!» Ибо, по уверениям святых отцов, «блудных исправляют люди, лукавых – ангелы, а гордых – один Бог».

Также молятся о гордых преподобному Алексию, человеку Божиему, и преподобному Сергию, игумену Радонежскому, всея России чудотворцу.

Сам преподобный чудотворец, которому молятся о даровании смирения, был до удивительной степени наделен этим Божиим даром. По воспоминаниям его ученика и жизнеописателя Епифания Премудрого, случилось однажды, что в Сергиевом монастыре, ставшем впоследствии Лаврой, закончились и хлеб, и соль – единственная еда аскетичных иноков. Три дня игумен Сергий провел без пищи, а на рассвете четвертого, взяв топор, отправился к одному из братьев, желающему пристроить сени к своей келье, – с предложением плотничьих услуг. К позднему вечеру закончив пристройку, он попросил за «услугу» несколько кусков плесневелого хлеба.

Впрочем, молясь о сыне/муже/брате/подруге/ и т. д., ошибочно полагать, что сами не грешим этим чудищем о двенадцати головах. Просто гордость имеет разную степень, разные по обширности ареалы и крайне многообразна в своих проявлениях. Ведь дикая озлобленность на вся и всех, крайнее ожесточение, уродливое чванство, пускание мыльных пузырей из надменно надутых губ или жизнь «навыворот и наизнанку», когда, будучи непризнанной, заброшенной и нелюбимой, выказываешь уже самое червивое и худшее, что в тебе есть – свидетельствуют всего лишь о том, что слишком большая территория души поражена уже этой жуткой и гибельной проказой, что слишком глубоко, до самых корней, эта проказа проникла в человека.

Некий мудрый старец увещевал гордящегося брата, но тот ответил ему: «Прости меня, отче, я не горд». Мудрый старец возразил ему: «Чем же яснее ты мог доказать, что ты горд, как не этими словами».

А вот симптомы тщеславия, этой начальной стадии гордости, которые при малейшем самоанализе большинство людей в той или иной степени может обнаружить в себе: нетерпение упреков, жажда похвал, искание легких путей, непрерывное ориентирование на других – что они скажут? как это покажется? что подумают?.. Детская и юношеская застенчивость часто не что иное, как то же скрытое самолюбие и тщеславие. (Священник Александр Ельчанинов).

И даже «правомерные» обиды, «справедливые» упреки, рвущиеся с губ, или просто молчаливая горечь от косого взгляда или невнимания кого-либо к твоей собственной персоне – суть та же гордость, чей дальнейший рост, как рост баобабов, привидевшийся Маленькому Принцу, может разорвать хрупкую планету сердца на множество мелких, ни к чему не пригодных кусочков.

Начинающий монах неустанно молился Господу: «Избави мя, Господи, от гордыни! Избави мя, Господи, от гордыни! Избави мя, Господи…» А выйдя из кельи, тут же уловил косой взгляд идущего навстречу брата и, вместо приветствия, услышал горький и обидный попрек. В злости кинулся он обратно в келью и приступил к выяснению отношений с Богом: «Я же просил Тебя: избави меня от гордыни, а Ты? Вместо того чтобы услышать меня, внять моим мольбам, напустил на меня этого озлобленного монаха, который оскорбил меня и разбудил во мне мою злосчастную гордость!» – «Я всего лишь дал тебе случай, который ты мог использовать для врачевания души своей, но ты упустил его».

Бороться с гордостью очень и очень не просто. И это «не просто» очень и очень смягчено. Молить Бога: «Избави меня, Господи, от гордыни!» — равносильно призыву: «Пошли мне, Господи, оскорбление, унижение. Дай словесную пощечину устами невоздержанного человека. Дохни в трамвае махровым перегаром пьяного. Окати грязью из-под колес намеренно чиркнувшей по луже машины. Посади кляксу «Пикантного кетчупа» на праздничную блузу в самом начале корпоративной вечеринки. Зловредностью коллеги обвини привселюдно в каком-нибудь из грехов. Посей нездоровый слушок в почве любознательных соседских ушей. В общем, открой на меня сезон сурьезной охоты, устрой матерую травлю людьми и обстоятельствами – и приучи оставаться при этом образцово-показательной жертвой: мирной, незлобивой и благодарной за оказанное внимание».

«Кто аз есмь? Червь аз есмь»[6]6
  Ерофеева Е. В. «Пасхальная память. Воспоминания об иеромонахе Владимире (Шикине)».


[Закрыть]

Вот, для примерной иллюстрации, смысл молитвы: «Избави мя от гордыни». Вариации будут разные, но проигрываемая тема останется та же: «Меня обижают – а я не успеваю благодарить!»

Примеряя подобный образ жизни, образец поведения, как приглянувшуюся обнову, на себя нынешнюю, сразу же чувствуешь: и тесно, и узко, да и фасончик явно устарел. Но что-то в этой «обнове», вновь повешенной на теоретические плечики, так настойчиво притягивает и зазывает, что поневоле уже начинаешь прикидывать: а собственно… если вот тут сбросить гонористый жирок, да там поубавить своенравные отложения, может и… А?

Впрочем, в борьбе с гордыней начинать нужно с малого, не хватаясь скоропалительно в бравой самоуверенности за непосильные подвиги. Ведь даже скромный, сантиметровый шажок вперед тут дается не без насилия над собой.

Человек избыточно гордый – точно ежик, умудрившийся обрасти иголками изнутри. Любое неосторожное прикосновение: словом, взглядом, жестом – и они дружно впиваются в горемыку, оставляя после себя долго не заживающие рубцы.

Такому человеку тяжело: чувствовать равнодушие к собственной персоне, не говоря уже о пренебрежении и насмешке; воспринимать даже заслуженный упрек и укор; не настаивать на своем и не видеть в собственном мнении окончательную, абсолютную и непреложную истину, которую другой обязан тут же самозабвенно принять, как единственно верную, без раздумий и колебаний. Критика, даже справедливая, даже незначительная, особенно высказанная неделикатно, в присутствии посторонних – очень болезненна и просыпается на душу, как соль на огромную раневую поверхность. Собственная же вина перед кем-либо не жжет, не болит, не мучит раскаянием. И если даже раскаяние и прорастает хилыми, нежизнеспособными побегами, они тут же заглушаются рьяным и нахрапистым бурьяном самооправданий: «Сам виноват! Нечего лезть на рожон!» И т. д., в том же беспросветном духе.

Иному гордому сложно сказать «прости» кому-либо, даже если вина его огромна, обширна и не имеет в оправдание ни малейших смягчающих обстоятельств.

Так, возможно, было и с Иудой, хотя Господь в своей милости принял бы и его искреннее смирение – в уплату чудовищного долга, раскайся и решись он смириться.

Вместо того чтобы попросить у Христа прощения, он сунул голову в петлю. И посмотрите, благоутробие Божие согнуло смоковницу, на которой он повесился, но Иуда (не желая остаться в живых), поджал под себя ноги, чтобы они не касались земли. И все это ради того, чтобы не сказать одно-единственное «прости»… (Старец Паисий Святогорец).

Как правило, гордыне особенно подвержены люди творческие – имеющие отношение к тому или иному виду искусства или науки, грубо говоря те, кому вроде бы Есть Чем Гордиться. При этом «гении непризнанные» отличаются от уже зараженных вожделенной звездностью лишь характером, почерком своей мании величия. И озлобленность первых, равно как и самодовольство вторых не дают ни тем, ни другим, отрешившись от своих выспренных, незрячих «я», увидеть себя и свою значимость в виде примитивной, но попадающей в самое яблочко математической дроби, где достоинства и дарования человека (по меткому замечанию Л. Н. Толстого) составляют его числитель, а самолюбие и самомнение – знаменатель. С печально вытекающими последствиями, что чем больше этот самый знаменатель —…

Впрочем, у людей без особых талантов и дарований существуют свои «есть-чем-гордиться», полные более прозаического содержания, но не менее амбициозно питающие ненасытную гордыню. В этом списке «почетные» первые места занимают уже Власть, Богатство, Внешность, Должность и прочая мирская суета, которую в гроб с собой не утянешь и которой не забронируешь на Страшном суде «тепленькое местечко» в раю.

Людей же, не имеющих и вышеперечисленного «послужного» списка, червь гордыни подтачивает уже с иной, достаточно причудливой, стороны. Несостоявшиеся во всех отношениях, заброшенные на унизительную мирскую периферию, они бесконечно пережевывают свою никчемность и невостребованность и распаляют в этом пережевывании свои неисцеленные душевные раны, не давая этим ранам ни затянуться, ни покрыться спасительной корочкой.

Я человек больной… Я злой человек. Непривлекательный я человек. Я не хочу лечиться со злости. Вот вы этого, наверное, не изволите понимать. Ну-с а я понимаю. Я, разумеется, не сумею вам объяснить, кому именно я насолю в этом случае моей злостью; я отлично хорошо знаю, что и докторам я никак не смогу «нагадить» тем, что у них не лечусь; я лучше всякого знаю, что всем этим я единственно только себе поврежу и никому больше. Но все-таки, если я не лечусь, так это со злости. Печенка болит, так вот пускай же ее еще крепче болит! (Ф. М. Достоевский, «Записки из подполья»).

И последний вариант не более смешон, чем два предыдущих!

…мы в непонятном самопрелыцении не перестаем верить, что мы нечто, и нечто немаловажное. Эта, однако ж, духовная немощь наша паче всего в нас противна Богу как первое исчадие нашей самости и самолюбия, причина всех наших падений и непотребств. Она затворяет ту дверь в уме или духе, чрез которую одну обыкновенно входит в нас благодать Божия, не давая благодати сей внити внутрь и возобитать в человеке… Ибо как может благодать для просвещения и помощи войти в того человека, который думает о себе, что он есть нечто великое, что сам все знает и не нуждается ни в чьей сторонней помощи? (Преподобный Никодим Святогорец).

Горе, иже мудри в себе самих и пред собою разумни. (Ис. 5:21).

Запираясь в хоромах собственной гордыни и значимости, поглядывая свысока на окружающий и, скажем, более отстающий от нас мир, гладя по шерстке собственную духовную сытость и самоуспокоенность, мы до остатка расплескиваем все то живое, что еще плещется на донышке наших обмелевших душ.

Простите меня, я ни в коей мере не берусь никого учить, я сама во многом такая-разэтакая… Просто иногда, копнув себя поретивее и поглубже, обнаруживаешь вдруг в себе залежи общечеловеческие: общечеловеческую боль, немощь, греховность, всё то, что присуще в той или иной мере всем нам – разнородным и разноликим клеточкам единого Божиего организма. Страшно, что время уходит, и сколько его еще осталось – неизвестно… Грядут страшные времена. И если не нам, то детям нашим, не детям, так внукам – придется пожинать беспечно посеянное нами. Находясь в духовной спячке, самоуспокоенные, окружившие себя роскошью и комфортом, привыкшие нежить тело и удовлетворять малейший свой каприз, мы (или дети, или внуки наши!) окажемся перед лицом внезапной опасности совершенно беззащитными. Всю нашу самоуспокоенность и самоуверенность сдует ветром недобрых перемен в единый миг. Нам нечего будет противопоставить злой и темной силе, ибо не будем мы сжимать своею рукой руку Божию, ибо не сможем почувствовать ни Его защиты, ни Его помощи, не привыкшие искать и ощущать ее уже сейчас.

Следом за Богом, к которому относимся потребительски («Господи, да-а-й!») или не относимся вовсе («Все эти библейские сказочки!»), мы – человек, который «звучит гордо», – по мере возрастания своей успешности и процветания в миру, сближаемся на формальной основе с такими же сытыми и успокоенными, как мы сами, и отстраняем, отчуждаем от себя других – лохов, неудачников, слабаков, всех нижестоящих в этой тупой мирской иерархии. И чем более растет и ширится наше «дай» миру и подобострастно ответное «бери» нам, тем больше рассматриваем мы всех и вся с точки зрения нашей драгоценной выгоды, тем больше видим в живых, окружающих нас людях всего лишь механические средства, либо могущие оказаться полезными, либо же совершенно ненужные, бросовые для Его Возвеличества Нас, в нашем царственном восхождении к великим мира сего.

Если же, наоборот, мы – те самые лохи и слабаки, кучи комплексов застят наши горизонты, и уже наши личные уныние и угрюмость, зацикленность на собственных поражениях и неудачах (равно как сытость и самоудовлетворенность великих мира сего) отделяют нас от других – дальних ли, ближних – мощной китайской стеной.

Так или иначе, мы – люди, ближние, сестры, братья, любимые создания Божии – становимся друг другу абсолютно чужими и посторонними. Мы чувствуем по отношению к другому досаду, раздражение, гнев, неимоверную злобу и т. д. по нарастающей… Или же холодное, мертвящее безразличие. Мы вызываем в другом сходные чувства по отношению к себе, и даже не пытаемся понять, что зачастую нам уже не важен повод, ибо живущая в нас причина – назревший фурункул гордыни – тут же изливает гной ненависти на всех и вся, прикоснувшихся неосторожным движением взгляда ли, слова, поступка к нашему воспаленному и донельзя уязвимому самолюбию.

Наша гордыня отдаляет нас и от Бога, и от ближнего – и в этом, пожалуй, самые страшные ее последствия.

Преподобный Варсонофий Оптинский рассказывал, как святому отшельнику Авве Питириму ангел возвестил однажды об одной послушнице, некой юродивой Исидоре, живущей в Тавеннисиотском монастыре, на берегу реки Нил в Верхней Фиваиде, и являющей собою великий образчик крайнего смирения. Заинтересовавшись, подвижник прибыл в названный монастырь и попросил показать ему всех сестер, живущих в обители. Наконец привели и последнюю из них – в жалком рубище, со сбитыми волосами и грязным платком на голове.

– Где ты была, мать? – спросил святой.

– У выгребной ямы лежала.

– Что же ты, мать, лучшего места не нашла?

– Да лучшего места я и не стою.

По ее уходу тронутый подвижник сообщил сестрам, что их монастырь в лице этой блаженной имеет неоценимое сокровище, ибо ничто так Бога не радует и не веселит в человеке, как искреннее признание этим человеком собственной никчемности и убожества. Ибо …всяк возносяйся смирится, и смиряяйся вознесется. (Як. 14:11).

Сестры наперебой стали каяться в своем немилосердном отношении к блаженной сестре. Ее всегда били, поносили, презирали, не считая за человека, даже выливали на нее помои.

Желая изгладить вину, они попытались попросить прощения у несчастной, но та, узнав об их намерении, тайно покинула монастырь, избегая славы, которая погубила бы ее.