Текст книги "Каллиграф"

15. Послание

 
Верни глаза мои обратно —
Ты их брала не безвозвратно!
Но навидались столько лжи,
Ужимок льстивых
И слез фальшивых,
Увы! – они
За эти дни,
Что их пока попридержи.[81]81
  Перевод Б. Томашевского.


[Закрыть]
 

Я стоял в одиночестве на мрачной, пожухлой траве Шепердс Буш Грин и ждал, пока жирная лондонская ночь удушит меня своими испарениями. Примерно десять часов, и свет все никак не хочет уходить – он медлит, полный решимости задержаться как можно дольше, как будто в этом есть какой-то смысл.

Прямо передо мной уходил в темноту концертный зал «Эмпайр», торговцы билетами давно разошлись, лишь трое или четверо стояли группкой, болтали между собой неподалеку от входа. Перед бургер-баром молодые бродяги тянули вперед руки и выпрашивали деньги; кто-то крутился в синеватом свете вывески перед дверью конторы такси.

Я сел снова на мерзкую скамью. Вообще-то это не место для ожидания. Все вещи в этой части города так и дышат негодованием, разбегаются в стороны грозят подлокотниками, требуют справедливости' Даже надписи на урнах гласили: «Не кормите голубей, это привлекает крыс». И очевидно, эта надпись заставляла значительную часть местных обитателей сомневаться в способности чего бы то ни было привлекать кого бы то ни было. Сама урна, готовая испустить дух, умоляла спасти ее от переполнения объедками кебабов, жесткой картошкой и ярко-красными листками «Ежедневного отстоя» – «Гармошка для Крошки».

На верхних площадках автобусов, которые кружили вокруг моего наблюдательного поста, компании юнцов указывали на меня пальцами соплякам-конкурентам, и все вместе они временно забывали о своих разногласиях и ржали. Я понял, что попал в тройное окружение: собачьего дерьма, грязи от выхлопных труб и нерушимого кольца фаст-фудов, и все это вместе была площадь Шепердс Буш Грин.

Хотя бы голуби не забрасывали меня дерьмом. Хотя бы голуби ничего не заметили. Слушай, парень, нам еще надо переработать три центнера фарша для кебабов, чтобы обеспечить работой этих проклятых крыс из ночной смены, да-да, мы ценим то, что ты встал, но знаешь, мы и вправду чертовски заняты, так что, может, уберешься отсюда ко всем чертям или, по крайней мере, ногу подвинешь? О Господи. Спасибо.

И, поверьте мне, на Шепердс Буш Грин полным-полно собачьего дерьма. Тонны. Целые холмы. Горные хребты. Мне даже не верилось, что все это дерьмо произведено здесь, поблизости. В этом районе просто не может быть такого количества собак. Нет, они, наверное, запрашивают подкрепления. Псы со всей страны работают круглосуточно, чтобы покрыть эту площадь дерьмом.

Десять тридцать – она опаздывает уже на два часа. Еще через пятнадцать минут та дурацкая группа закончит свое выступление, и зрители будут выходить из клуба. Конечно, слишком поздно звонить ей. Но мне бы очень хотелось, чтобы начался дождь или поднялся ветер.

 
Верни и сердце… Было дома
Ему притворство незнакомо.
Но, наущенное тобой
Юлить, ломаться,
Лгать, издеваться,
Клятв не держать, —
Пускай опять
Не возвращается домой.
 

Бессонная ночь, прислушиваясь к призраку летней бури, медленно кралась по городу.

 
Нет! Все назад верни скорее,
Чтоб видеть ложь я мог яснее
И рад был, что и ты беды
Не избежала,
И все мечтала
Лишь об одном —
О нем, о том,
Кто был и льстив, и лжив, как ты!
 

Итак, наступило утро пятницы. На дверном коврике перед домом номер 33 по Бристоль Гарденс лежал конверт, надписанный от руки и адресованный мне. Я с некоторым подозрением открыл его.

«Джаспер,

мне жутко, жутко, жутко стыдно. Пыталась дозвониться тебе, но ты, конечно же, уже вышел. А у меня нет номера твоего мобильника. (А он у тебя есть?) Застряла, потому что с одним другом случился несчастный случай. Сломана рука. Ничего серьезного. Позвони мне. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, прости меня.

М.»

Почерк у нее был просто отвратительный, в особенности буквы Y и G, не говоря уж о тонкой, змееобразной S.

16. Посещение

 
Когда твой горький яд меня убьет,
Когда от притязаний и услуг
Моей любви отделаешься вдруг,
К твоей постели тень моя придет.
И ты, уже во власти худших рук,
Ты вздрогнешь. И, приветствуя визит,
Свеча твоя погрузится во тьму.
И ты прильнешь к соседу своему.
А он, уже устав, вообразит,
Что новой ласки просишь, и к стене
Подвинется в своем притворном сне.
Тогда, о бедный Аспид мой, бледна,
В серебряном поту, совсем одна,
Ты в призрачности не уступишь мне.[82]82
  Перевод И. Бродского.


[Закрыть]
 

Одно из самых потрясающих различий между человеческим разумом и компьютером состоит в том, что в человеческом разуме нет кнопки «Стереть». Если какая-то картинка записана на ваш «жесткий диск», там она и останется. До самой смерти.

Я не позвонил ей. Я дождался, пока луна осветит сад, а затем выбрался из своей мансарды и босиком пошел по траве, чтобы положить ей на окно венок из только что собранных слез.

Шутка, шутка.

На самом деле, я вышел из дома и в задницу надрался со старшим братом Дона Питом.

Дон, который в последний раз посещал эту страну примерно когда у меня был день рождения, был моим приятелем по университету, изучал философию и жил в данный момент в Нью-Йорке (но не в Бруклине). Пит, его старший брат (который тоже присутствовал на обеде в честь моего дня рождения), быстро стал моим хорошим другом – еще с тех пор, когда впервые приехал навестить Дона в колледже лет десять назад. Мы встречались не часто, но несколько раз вместе ездили за границу, и на следующий день после фиаско на Шепердс Буш Грин я позвонил именно ему. У меня была на то особая причина: шесть лет назад, ко всеобщему удовольствию, Пит «забросил все к чертям» и стал фотографом, специализирующимся на моде. (Должно быть, нелегкое дело.) А потому он знал множество привлекательных женщин, и они его просто обожали…

Конечно, я и сам отлично умел обходиться с действительно привлекательными женщинами. Но это было давным-давно, когда я был крутым. В ночь после Шепердс Буш я не смог бы уговорить даже самую отчаявшуюся проститутку поработать для меня руками за два миллиона фунтов наличными и деньги вперед. О, та пятница – лучше о ней забыть.

Конечно, я подкатывался к Ванессам и Тессам, Полли и Холли, и даже к одной Жизель. Думаете, они стали меня слушать? Нет. С тем же успехом я мог бы быть дальнобойщиком, перевозящим живых телят: вонючим, кривоногим, прыщавым, с волосами в носу и мерзким запахом изо рта, да к тому же постоянно портящим воздух. Да, в ту пятницу я спал с утренней пробкой, головокружением и обрывками вчерашних газет.

Очевидно, я был нечеловечески пьян, а значит, вел себя грубо, но это меня не спасло. Совершенно точно, что я употребил все наркотики, которые физически мог в себя запихнуть, включая странный темно-коричневый кокаин, который вполне мог быть и просто корицей. И безусловно, я пытался покончить с собой.

Подробностей я просто не могу вспомнить. Всплывают какие-то отдельные фрагменты, обрывки любительской кинохроники, но цельной картины все равно не получается. Кажется, я бросил Пита в каком-то ночном клубе, довольно рано (или, наоборот, довольно поздно), решив навестить одну аргентинку, которую я когда-то знал (а может быть, и нет) – она обычно болталась в разных питейных заведениях на Тоттенхэм-Корт-роуд, танцуя сальсу с парнями. Но я вовсе не уверен, что сделал это. Я припоминаю, как предлагал чашку кофе – она стояла на блюдце – какой-то женщине сквозь открытое окно такси. Потом откуда-то возник возмущенный муж. Совершенно точно некоторое время я провел в баре у Дика, советуя окружающим валить оттуда, пока целы. После трех ночи я оказался в Сохо. И я определенно помню темноволосую женщину (но это, впрочем, мог быть и мужчина). Мы целовались? Кто знает? Лично я так не думаю. (У меня в момент душевного расстройства срабатывает защитный рефлекс, но разве можно быть в чем-то уверенным, когда носишься как полоумный на автопилоте, а все вокруг рушится?) Если она была женщиной, желаю ей всего хорошего и приношу извинения, если слишком быстро начал действовать языком. Если она была мужчиной, ну, что же, засранец должен был понимать, что происходит.

А потом – кто знает? Я смутно припоминаю человека, похожего на меня, несущегося по Сохо в предрассветном мраке (когда даже полное отребье отказывается шутить, а ночные бродяги и бездомные качают головами, как бы говоря: «Эй, приятель, давай, собирайся с силами, хватай свою жизнь и покажи ей, кто здесь главный), но я почти уверен, что принял решение вздремнуть где-то в районе Мэрилебоун-роуд – так что я мог покинуть город гораздо раньше (или позже), чем мне кажется.

В любом случае, все это оказалось пустой тратой времени. Первый образ, отчетливо возникший в моем сознании, когда я проснулся, был образ Мадлен. Полномасштабный. Качественный. Не поддающийся стиранию из памяти.

Четыре часа дня в субботу. Звонит телефон.

– Джаспер?

– Уилл.

– Привет, это я – Уилл.

– Я знаю.

– Ты что делаешь?

– Пытаюсь не умереть, пока этому миру не представится случай простить меня.

– Проблемы?

– Ага.

– Как поживает сам знаешь кто?

– Задница.

– Задница?

– Да, все полетело в задницу.

– Бог мой. Что, так плохо?

– Синдром закадычного друга.

– О боже, нет.

– Я думаю, да. – Пустынный ветер пронесся по проводам. Затем мое похмелье взвыло, недовольное тем, что я отвлекся от него. – Чего ты хочешь, Уильям? Я всю ночь шлялся по городу, мне совершенно необходимо вернуться в постель. Давай, выкладывай, в чем дело?

– Я хочу хорошенький домик в деревне, где мы могли бы поселиться. Ты бы рисовал свои манускрипты – или как они там называются, а я разводил бы орхидеи и ухаживал за пчелами, а в промежутках писал бы письма в газеты, и все друзья нам втайне завидовали бы…

– Бога ради, мне очень худо. Я несколько дней не работал, так что, умоляю, отвали! – Я едва не повесил трубку. Я должен был ее повесить. В следующей жизни я буду настаивать на том, чтобы у меня были друзья получше.

– Ну, ладно, а как насчет вечеринки в Ноттинг-хилл, это приведет тебя в чувство?

Сердце у меня упало – как это часто случается с сердцами.

– Ты мог бы рассказать, в какое дерьмо вляпался, и мы бы придумали новый план, – добавил Уилл.

Я еле ворочал языком:

– Мне слишком плохо. Честно, Уилл. Я всю прошлую ночь провел с Питом.

Он продолжал улещивать меня:

– Стенка на стенку с дьявольски привлекательными женщинами, и все они через час начнут звонить мне непрерывно, чтобы сообщить, что ты и только ты можешь заставить их почувствовать себя лучше. Мы можем сначала встретиться где-нибудь и пропустить по стаканчику. Я поделюсь с тобой всеми свежими сплетнями из жизни группы по занятиям йогой…

– О, Уилл, ты же знаешь, как я ненавижу Ноттинт-хилл.[83]83
  Оживленный район неподалеку от Кенсингтонского дворца и парка.


[Закрыть]

Вот так получилось, что в половине восьмого, в субботу вечером, чисто выбритый, хотя все еще бледный – даже зеленоватый, усталый, слабый и сонный, я снова вышел из дома на Бристоль Гарденс и направил свои стопы на Уорвик-авеню, чтобы поймать такси.

Я сел в машину и захлопнул дверцу:

– Ноттинг-хилл, пожалуйста. К метро.

– Не хочешь выйти и проблеваться, прежде чем ехать?

– Нет, – отрезал я, слегка встревоженный тем, как быстро возник подобный вопрос. – Нет, в самом деле, со мной все в порядке. Просто чуть-чуть подташнивает – у меня похмелье. После вчерашнего.

– Понятно, – мы тронулись с места. На мгновение в салоне воцарилась тишина, потом в зеркале заднего вида появились два тусклых глаза, похожие на застоявшиеся пруды на коже цвета влажного известняка. – Потому что, если тебя тошнит, парень, лучше выйди из машины, договорились? На хрен мне тут потом убирать за тобой?

– Хорошо-хорошо. Честное слово, меня не тошнит.

Мы свернули к Паддингтонскому бассейну, затем проехали по мосту через канал в сторону вокзала, черная машина летела по дороге, как тромб в поисках сердца.

Нет сомнений – выглядел я не лучшим образом. И, несмотря на грубость, чудовище, сидевшее за рулем, имело основания для опасений. Чувствовал я себя гадко. Недосып, отравление всякой дрянью, аномальное поведение – все это внесло свою лепту в мое общее состояние. А кроме того, меня и раньше укачивало в машинах, особенно если начинало подташнивать еще до начала поездки. Особенно когда мне попадались мерзкие водители… прилипалы, у которых плечи засыпаны перхотью.

– Хороший или плохой день? – спросил я, изо всех сил стараясь, чтобы мой голос звучал уверенно.

– Ты о чем?

Я повысил голос:

– Я просто спрашиваю: как идут дела? Хороший или плохой день?

– Дерьмо. Весь день. Всю неделю.

– О! – Такси резко свернуло направо, мы вписались в новый поток, и я невольно съехал в сторону на заднем сиденье, чувствуя, как к горлу подкатывает волна тошноты. – И что не так?

– Что?

Я снова повысил голос:

– Я говорю: что не так? Почему дела идут неважно?

– Понятия не имею, приятель. Месяц такой. Хе-хе.

Я счел за благо оставить эту тему и сосредоточился на пролетавших мимо прекрасных видах. Мы прокладывали путь сквозь поток разнообразных легковых автомобилей, автобусов, грузовиков и фургонов, которые теперь ехали гораздо быстрее, чем возле вокзала, словно искали какое-нибудь отверстие куда они могли бы просочиться и исчезнуть навсегда. Мы притормозили на пересечении с Прэд-стрит внезапно свет изменился, потому что из-за облаков выглянуло солнце, и на мгновение стал виден воздух как таковой, грязный, как одежда механика, – потом глаза адаптировались к новому освещению, и прозрачность восстановилась. На углу у светофора скандальные лондонские алкаши, напоминающие компанию психов на пикнике в Бедламе, ворчали и ругали водителей. Автобусы ползли по своей полосе. Жизнь плелась, словно унылый марафонец, несущий весть о поражении.

Периодически странное существо, исполнявшее роль шофера, поглядывало в зеркало заднего вида, наблюдая за мной. Но я не обращал на это внимания. Я держался руками за голову, большими пальцами массируя виски. Или пытался удержать желудок на месте. Или вцеплялся пальцами в колени.

Найдет ли когда-нибудь цивилизация слова, фразы и силу духа, необходимые для того, чтобы описать истинную природу водителей такси? Откуда они берутся – эти болотные твари, эти странным образом деформированные мутанты, посланные высасывать из человечества волю к жизни? Наверное, злобные хозяева похищают их в юности: «Эй, парень, ненавидишь своих близких? Совершенно лишен чувства сострадания и справедливости? Черт побери, у нас есть работенка как раз для тебя! Становись в строй! Ни о чем не беспокойся. Мы обо всем позаботимся. А ты будешь водителем такси. О, да! Годен». И после первого жестокого обмана этих уродливых новобранцев отсылают в какие-то далекие болотистые края, отрезанные от остального мира. Там их погружают в полумрак, где не видно ничего, кроме руля и зеркала заднего вида, и там, обреченные на одиночество, они остаются до тех пор, пока мало-помалу не утратят все надежды, не лишатся сердца и души… И тогда начинается их долгое, медленное обучение законам древнего братства.

И все равно я готов поспорить, что некоторые из них так и не становятся водителями. Потому что тут имеют значение не только умственные и духовные качества – следует принимать во внимание и физическую сторону вопроса. Требуемого состояния ума можно добиться долгой тренировкой: каждый предполагаемый водитель такси должен ненавидеть водить машину, это очевидно; и конечно же, он должен возненавидеть уличное движение как таковое; да, еще он обязан ненавидеть город, в котором работает; и, естественно, он должен по-настоящему ненавидеть всех людей, которые там живут, и своих пассажиров в частности. Все эти свойства могут быть врожденными – и могут быть приобретены с течением времени. Но для хозяев таксистов гораздо важнее всей этой ерунды, связанной с характером, поиск людей, отталкивающих со спины. Людей, которые вызывают мгновенное, чисто физическое отвращение, если посмотреть на них сзади. Аааааа… вот это уже особый, редкий случай. Для этого требуется настоящий талант. Не поможет ни лысина спереди, ни торчащий живот, ни поросячьи глазки, ни усы, ни отсутствующие зубы, из-за которых западает нижняя губа. Ничего подобного. Имеет значение сравнительно небольшой участок тела, причем придать ему нужную форму искусственно практически невозможно. И от рождения тоже никто не обладает нужными качествами: толстой жировой складкой на затылке, усыпанной оспинами толстой шеей – такую шею подделать невозможно, она выглядит так, словно расплавилась, а потом снова затвердела, как вулканическая лава, – и вечно жирными волосами мышиного цвета.

– И где же это вы работаете? – спросил он, и в голосе его прозвучал плохо скрытый сарказм и явное презрение.

– Я каллиграф.

Тормоза яростно завизжали, меня бросило вперед, так что я чуть не свалился на пол.

– Ясно. Так и знал. Вон из моего такси.

– Что?

– Вон!

Несколько секунд всепоглощающей ярости.

– Что?

– Ты слышал. Тут тебе не больница, приятель, а я не намерен убирать за тобой. Можешь выворачивать свои кишки где-нибудь в другом месте.

В другие века я мог бы разрубить его пополам мечом и скормить его еще пульсирующее сердце голодным крысам, но вместо этого я начал вылезать, нащупывая ногой мостовую. На секунду мне показалось, что он готов совершить нечто немыслимое и уехать, не взяв денег. Но нет, конечно, нет! Он ждал, тупо уставившись вперед, щеки его дрожали, из-за вибрации мотора. Я не мог вступить в сражение с таким ничтожеством.

– И сколько я должен? – поинтересовался я.

– Восемь шестьдесят.

– Вот десять… Нет, я настаиваю, оставьте сдачу себе. Это была восхитительная поездка. Я просто наслаждался. Вы отличный водитель.

– Пошел в задницу.

Я знаю, остаться на обочине дороги возле решетки Гайд-парка, под тускло-серыми, блекнущими небесами – едва ли это можно назвать подвигом, достойным античных героев. Но не забывайте, что именно в ту субботу я достиг низшей точки падения. И даже тогда я еще мог, наверное, повернуть назад, отправиться домой. Глядя в лицо фактам, скажу: может быть, и мог. Упасть на кровать и забыться глубоким, освежающим сном. Обрести нового, лучшего себя, пройдя очистительный огонь самоотвержения. Но я не сделал этого. Напротив, я мгновение стоял неподвижно и наблюдал за воркующими голубями; они выглядели как жирные, самодовольные советники, притворяющиеся, что выполняют важное задание. Я уже опаздывал. А потому глубоко вздохнул и поспешил по Бейуотер-роуд в направлении Ноттинг-хилл.

Из множества мировых центров самообмана нелепая область вокруг Ноттинг-хилл могла бы претендовать на первое место. Здесь не только впечатляющая глубина и размах претензий – в глубине души его обитатели твердо считают себя в некотором роде избранными. Кроме того, район этот исключительно обширен, поскольку поразительное самодовольство свойственно всем его обитателям, от банкира до ремесленника. Конечно, существуют почтенные, известные доброй репутацией кварталы иллюзий по всей Европе – в Париже, Риме, Барселоне, Берлине и даже в моем любимом Гейдельберге – и там тоже хватает разнообразных амбиций и помпезности. Но нигде более не найдется такого поразительного контраста между мнением, которое имеют о себе обитатели района, и тем, которое может составить о них сторонний наблюдатель.

В обычном месте медленно угасавшее вечернее солнце умыло бы даже самый невзрачный городской пейзаж мягким охристым светом, придавая любому зданию, каким бы угрюмым оно ни было, своеобразное очарование и прелесть. Но только не в Ноттинг-хилле. Даже при самых благоприятных атмосферных условиях, приближаясь к эпицентру этого грандиозного фарса – жалкому, перегруженному транспортом перекрестку, вы все яснее осознаете, что путешествуете по одной из самых потрепанных, скучных и отталкивающих улиц современного мира. Раскрученный агентами по недвижимости и переполненный бургер-барами, нелепый с точки зрения архитектуры и коммерчески однообразный, Ноттинг-хилл, как вы вскоре обнаруживаете, – это просто очередная утомительная магистраль, ведущая к деньгам.

Я сказал «фарс», но, вероятно, лучше подходит термин «бурлеск». В фарсе основной акцент ставится скорее на абсурдность сюжета, чем на нелепость характеров. В бурлеске же зрители смеются и плачут именно из-за человеческой лживости и самообмана… белые парни пытаются быть черными, черные выдают себя за белых, богатые притворяются бедными, а бедные – богатыми, старые выдают себя за молодых, а молодые – за старых. Ноттинг-хилл. Даже не ходите туда.

Мы с Уильямом договорились встретиться до ужина и пропустить по стаканчику в одном из пабов на Кэмден-хилл-роуд – темном, осеннем месте, полном кошмарных деревянных кабинок и вечно забитом руководителями фондов, поедающими деликатесные сосиски.

Он обернулся мне навстречу, как только я вошел в бар:

– Джаспер – ну наконец-то. Боже мой, ты ужасно выглядишь. Тебя что, только что стошнило? Ты в порядке?

– Бунт на корабле, – проворчал я, театрально закатывая глаза.

– Давай сюда, я взял тебе шерри. Ничего особенного, конечно, но ничего лучшего у них нет. Советую выпить одним глотком – тебе надо восстановить равновесие. А потом мы сможем заказать тебе нормальную выпивку.

– Спасибо, – я подозрительно покосился на сосуд, а потом осушил его до дна.

Уильям заказал себе чистую водку (с одним кубиком льда), за ней последовали две порции водки с тоником. Когда бармен развернулся спиной, он наклонился и прошептал доверительным тоном:

– Боюсь, вечеринка может обернуться чистым кошмаром… пожалуйста, не смотри на меня так… кажется, состав участников сильно расширился с тех пор, как я в последний раз говорил со Стефани – кстати говоря, это ее день рождения, просто на случай, если ты вдруг столкнешься с ней. Похоже, туда заявится весь Лондон. Но, в любом случае, это отвлечет тебя от всех других дел, а потом мы всегда можем взять такси и поехать в «Ле Фромаж», если там будет совсем уж плохо. Или отправить тебя в больницу, – он щелкнул языком. – Кстати, я начал разрабатывать совершенно безотказный план, я имею в виду, то, другое дело. Кстати, как оно?

– Безнадежно…

– Нет, нет и нет. – Он протестующе поднял руку. – Я не позволю тебе говорить в таком тоне. И ты не должен позволять себе так думать. Пройдет время, и ты оглянешься назад и вспомнишь этот вечер печали и слез, и будешь смеяться радостным смехом человека, который оглядывается назад, на вечер печали и слез.

– Все безнадежно, – прохрипел я. – Я нравлюсь ей как друг.

– Ты уже говорил, – он тяжко вздохнул, демонстрируя тем самым, как хорошо понимает всю тяжесть объявленного приговора.

Синдром лучшего друга… Эта страшная язва мужского сердца, которая оставляет своих жертв обескровленными и медленно чахнущими, пока дар речи не будет окончательно утрачен и не останется ничего, кроме галлюцинаций и иссушающей, лихорадочной похоти.

Уильям потер ладони, как будто пытался взбодриться после недавней тяжкой утраты:

– Скоро мой день рождения.

– Нет, не скоро.

– Я и сам знаю. Но он будет, – он охотно изменил формулировку и одним взмахом осушил стоявший перед ним почти опустевший бокал, а потом медленно поставил его назад, на стойку бара. Женщина с хорошо сочетающимися сумочкой и шарфом в кричащую клетку заказала бокал белого вина, Уильям сглотнул и покачал головой:

– Послушай, я понимаю, что все выглядит очень скверно на данный момент, но не стоит беспокоиться, мой юный Джаспер: Уильям Лейси все держит под строгим контролем, и все будет хорошо в этом лучшем из миров. – Он приподнял руку, сложенную в кулак, а потом резким движением опустил ее на стойку: – Мы – два странствующих рыцаря и должны держаться вместе, особенно в дни девичьих восстаний, и мы должны быть готовы к предстоящим испытаниям – courage, mon chevalier [84]84
  Смелее, мой рыцарь (фр.).


[Закрыть], по старому доброму рыцарскому обычаю…

– Уильям, прошу тебя, ты можешь говорить нормально? Все вокруг уже начинают думать, что ты малость тронутый.

Он сделал обиженное лицо:

– Я всего лишь пытаюсь развеселить тебя.

– Извини.

– Ладно, все в порядке. – Он сделал еще глоток из нового бокала и глянул на меня с озабоченностью, которая была притворной лишь наполовину. – Ты хочешь поговорить о своих… трудностях сейчас, или мы все обсудим позже?

– Позже. Я чувствую себя отвратительно.

– Хорошо. Тогда предлагаю тебе выпить водки с тоником – тебе это пойдет на пользу, а затем, думаю нам надо добавить чего-нибудь полегче, чтобы ты не напоминал привидение.

Я сделал глоток.

Он погладил несуществующие усы:

– И, все же, скажи мне одну вещь, старик, – в двух словах – просто чтобы я смог включить реальную. информацию в свой дьявольский план: есть еще кто-то… Мадлено-ориентированный?

– Да.

– Как зовут?

– Фил.

– Фил?

– Я знаю.

– Пенис?

– Именно.

– Насколько плох?

– Полная задница самого худшего сорта.

– Ты уверен? Может, другим, более обычным людям, он нравится?

– Может быть. Но это ничего не меняет.

– Красивый?

– Не особенно. Выглядит как… ну, да, может, он и ничего, знаешь, тип «приятного парня», этакий блондинчик из австралийской мыльной оперы.

– Ясно. Козлиная бородка.

– Само собой.

– Работа?

– Какой-то там советник в правительстве. По делам Европы.

Уильям прищурился.

Я кивнул:

– Нет нужды говорить, что в глубине души он – типичная невежественная капиталистическая свинья с глубоко консервативными инстинктами, сквозящими в каждом нерве его тела.

Уильям поцокал языком:

– Ну что же, не могут же все быть прямолинейными, антиобщественными, гиперкритичными медиевистами-марксистами, склонными к дебошам, мой друг Джаспер. Некоторые из нас должны противостоять этому.

– Да пошел ты.

– А она… они… ты знаешь?

– Не знаю. Уилл, я ничего не знаю. Я ушел раньше, чем…

– Отлично. Хорошо. Не имеет значения. Я уверен, что у него в нижнем отсеке не все блестяще – советникам в этом плане обычно нечем похвастаться. Что нам нужно, так это оставить тебя наедине с девушкой в нейтральной обстановке, а затем положись на свою природную магию.

– Это уже не действует. Я с этим покончил.

– Но ты мне сам все время твердил: «Способ всегда есть». И я точно знаю, что ты его отыщешь, если предоставить тебе качественные условия и время. Ты всегда с этим справлялся. Я верю в тебя. Она выпивает?

– Как настоящая алкоголичка.

– В таком случае, нам не о чем беспокоиться. – Он обнял меня за плечи. – Пикник, полагаю. Да – пикник. Считай это моей благодарностью за все годы твоего благородного участия в моей жизни.

– Уилл, ты не можешь разрешить все проблемы, просто устроив пикник.

– А я думаю, что могу.

В дверях нас приветствовала Стефани, а потом мы прошли в холл и вынуждены были пару секунд подождать, пока она открывала дверь новому гостю. Вечеринка была уже в самом разгаре: откуда-то с нижнего этажа доносился антимузыкальный низкий шум, к нему добавлялись голоса, а под потолком болтался надутый гелием воздушный шар странной формы.

– Это он, – прошептал я, обращаясь к Уиллу.

– Ты о ком? – нахмурился Уильям.

– Вон там.

– Где там?

– На лестнице.

– Я вижу лестницу, Джаспер, честное слово, но все еще не понимаю, о ком ты говоришь. Боюсь…

– Фил. Он здесь.

– Наш Фил?

Я скорчил рожу:

– Да.

– Тогда надо пойти и сказать «здрасьте».

Фил действительно был на лестнице, в группе людей, которые стояли, опираясь на перила или стену. Некоторые сидели на ступеньках. Судя по единодушию, с которым они заблуждались насчет современной моды, все это были политики: младшие помощники, спецсоветники, секретари, лоббисты, консультанты по имиджу, разнообразные карьеристы. Вместе они, конечно, производили жуткое впечатление, но, только выхватив взглядом какого-нибудь из них в отдельности, можно было в полной мере осознать их уродство – каждый из них представлял собой живое воплощение некоего доселе неведомого и невообразимого извращения человеческого облика.

– Давай не будем, – сдавленным голосом сказал я, мрачно подумав, что, даже случайно услышав разговор этих существ между собой, любой взрослый человек с криком бросится бежать в ночь в пароксизме отчаяния. – Давай уйдем, поищем девушек. Должны же тут быть хоть какие-то женщины, с которыми можно поговорить. Мне надо расслабиться. Я не готов снова лицом к лицу сталкиваться с Филом. Во всяком случае, пока я не придумаю, что ему сказать. Я слишком плохо себя чувствую для этого.

Уильям пожал плечами:

– Как хочешь. Все равно я его потом отловлю где-нибудь в углу, попозже, если не возражаешь. Он производит впечатление вполне приятного молодого человека. И он, безусловно, самый симпатичный в своей компании.

– Ой, отстань, – я стиснул зубы. – Черт! Уилл, а вдруг она тоже здесь? С ним, я хотел сказать. Я должен…

– Джаспер, приятель! – раздался возглас с лестницы. – Что ты здесь делаешь? Как дела?

Уильям еле слышно прошипел:

– Слишком поздно. Он тебя увидел. А теперь он хочет тебя.

Мне ничего не оставалось, кроме как обернуться, прикидываясь удивленным:

– О, Фил, привет! Я тебя не заметил.

Фил говорил со мной через перила:

– Подожди секунду, приятель. Я сейчас спущусь. Я хочу взять выпивку. – Он стал энергично прокладывать себе дорогу между стоявшими и сидевшими на ступеньках.

Я вдруг понял, что испытываю болезненное притяжение к человеку, который нравился Мадлен. Извращение, как на это ни посмотри.

Фил подошел к нам:

– Ребята, вы только что пришли?

– Да, мы только что прибыли, – ответил Уильям. – Боюсь, я теперь не так часто выбираюсь в Лондон, и я пригласил Джаспера в гости к моей тете, так что мы немного задержались. Но, судя по всему, это будет потрясающая вечеринка. Жаль, что мы никого здесь не знаем.

Я обратил к Уильяму изможденное лицо – но он уже вскочил на любимого конька и явно намеревался получить максимум удовольствия.

– Нет проблем. Я, например, Фил, – он протянул Уильяму руку – твердое, уверенное рукопожатие Правильного Парня.

(В чем, интересно, можно быть настолько уверенным в этом мире?)

– Очень рад познакомиться с вами. Меня зовут Уильям. Уильям Лейси, – Уильям был сама любезность, томная нежность.

Фил моментально почувствовал себя неловко и обратился ко мне:

– Здорово было у Мэд?

– Да, я…

Фил, кажется, понял, что я не могу закончить фразу.

– Я получил огромное удовольствие, – заявил он – Прекрасная еда. А Мэд – просто звезда. Я пытался убедить её сходить куда-нибудь, но она сказала…

– О, я понял, – внезапно вмешался Уильям, который упивался своим любимым образом: несколько обрюзгший, но благонамеренный, изнеженный второй сын армейского офицера высокого ранга. Или что-то вроде этого. – Вы, наверное, занимаетесь политикой. Джаспер все мне о вас рассказал. Очень интересно. Насколько я понял, вы занимаетесь протестами антикапиталистов. Странно, наверное, когда сам из левого крыла и приходится…

Я вмешался:

– Фил занимается Европой, Уилл, не… ладно, не важно. Фил, а где напитки, ты не знаешь?