Текст книги "Каллиграф"

Я сдал экзамены и оказался одним из трех выпускников, чьи листы были куплены на выставке курсовых работ. Я получил второе вознаграждение сразу же после первого, а вскоре последовало и третье. Я стал работать чуть быстрее, а сумма с каждым разом становилась больше. А осенью я полетел в Нью-Йорк и встретился с Солом – человеком настолько толстым, что на путешествие вокруг его талии могло бы уйти несколько месяцев.

И Сол до сих пор добывает для меня деньги. Начиная с той поездки мои заработки в значительной мере зависели от американских любителей искусства, которых Сол последовательно убеждал, что проницательный миллионер не может придумать лучший подарок своим пресыщенным друзьям, чем изящная копия какой-нибудь старинной рукописи. Я искренне благодарен этим людям. Но прежде всего я обязан Солу. Именно он обеспечил меня той работой, которой я сейчас занят, – а это самый интересный заказ, который мне доводилось получать: тридцать стихотворений из сборника «Песни и сонеты» Джона Донна.

3. Восход солнца

 
О Солнце, старый хлопотун, к чему
Ты так пронзительно и резко
Лучами будишь нас сквозь занавеску, —
Мы не подвластны бегу твоему.[20]20
  Перевод Б. Томашевского.


[Закрыть]
 

– Так как насчет завтрака?

– А что бы ты хотела?

– Что-нибудь вкусненькое.

– Хорошо. Вкусненькое так вкусненькое.

Я встал и молча натянул пижаму. День начинался замечательно.

– Клубника. И кофе. Только не чай. – Она приподняла голову над подушкой и слегка приоткрыла один глаз.

Дело было субботним утром, 16 марта, ровно через неделю после моего дня рождения, и солнце уже прокладывало путь сквозь щель между плотными, тщательно задернутыми шторами. Дать старому хлопотуну еще три часа, – подумал я, – и бесстыжий луч, примостившийся пока на комоде у окна, проберется через всю комнату до кровати, на которой лежит она. Но к тому времени она, вероятно, уже уйдет.

Между нами говоря, я нахожу абсолютно невозможным заранее угадать запросы такой женщины, как Сесиль, насчет завтрака. Как и многие другие дети экологической революции, вы могли бы предположить, что она предпочитает фрукты: питательно, полезно для очистки организма и очень вкусно. Но разумеется, иногда она просыпается с безумным желанием получить немедленное и неумеренное удовлетворение от круассана с шоколадом или от роскошной белизны и жирного блеска яичницы с беконом. В конце концов, никто, на мой взгляд, не может избежать этого: надо просто принимать жизнь как череду неопределенностей и запасаться продовольствием для любых ситуаций.

Но даже здесь таится опасность. Представим себе талантливого любителя, который медленно бредет по магазинам накануне любовного свидания и покупает все, на что у него хватает воображения: мюсли, малину, мармелад, маринованные грибы, маслины, может быть, даже мед. Нагруженный всем этим добром, он возвращается домой, чтобы заполнить все полки, забить холодильник и устроить на кухне настоящий продуктовый склад. Все это никуда не годится. И дело не в том, что его неуклюжие попытки остаются незамеченными и неоцененными по достоинству избалованной гостьей – он предлагает ей одно меню, потом другое. Все гораздо хуже: элегантность и эффект его умения подать даме то, что ей хочется, совершенно теряется. Он тонет в изобильном потоке les petits déjeuners [21]21
  Первые завтраки (фр.).


[Закрыть].

Профессионал должен избрать иной подход. Конечно, он купит те же продукты, что и любитель, но он спрячет их – в этом-то вся разница. Он приготовится к самым невероятным запросам, но при этом будет вести себя так, словно желанный продукт возникнет сам собой, без каких бы то ни было предварительных усилий. И волшебное появление искомого блюда поразит воображение избранницы.

Вот и сейчас все сложилось удачно: клубника у меня была.

– Ничего, если я воспользуюсь твоей зубной щеткой? – спросила она из ванной комнаты.

– Да, конечно. Можешь принять ванну или душ, если хочешь. Там есть чистые полотенца.

– Наверное, попозже.

Я прислушивался к ее движениям. Она ступала очень легко.

Я живу в Лондоне, в мансарде классического здания с лепными фронтонами эпохи короля Георга на улице Бристоль Гарденс в районе Уорвик-авеню. Для проведения вечеринок места там, конечно, не хватает: пристойного размера гостиная, маленькая студия, спальня и совмещенная с ней ванная комната, а еще так называемый холл с кухней в одном конце и лестницей, ведущей чуть вниз, к входной двери, – в другом. Но зато относительная теснота не дает возможности устраивать званые обеды – настоящая благодать в наши упадочные дни приглашенных поваров и мебели, рассчитанной на домашнюю сборку.

Когда я въехал сюда, в квартире было две спальни; но, поскольку мне нужна была только одна, я изменил планировку, разместив в дальней части студию. Такое расположение гарантировало, что уличный шум будет проникать туда, когда я сплю, а не во время работы. Кроме того, оно давало дополнительное преимущество: я поставил чертежную доску, которую использовал как основу для листов пергамента, перед окном, выходящим на северную сторону, – из него открывался вид на чудесный сад – уединенное место, с четырех сторон окруженное старыми домами, похожими на тот, в котором я живу. В этот сад выходили погулять жители нашего квартала. Северная сторона – потому что каллиграфы предпочитают равномерный свет.

Моя студия не так просторна, как мне бы хотелось, но я все устроил так, чтобы место стало как можно более удобным и уютным. Там есть все, что мне нужно: справочники, лупы, ножи для заточки перьев, сами перья – лебединые для основного текста, более мягкие гусиные для работы с цветом, а для самых тонких деталей – вороньи перья. Освещение нельзя назвать совершенным, поскольку окно обращено не идеально на север, а под небольшим углом к северо-западу. Но самые лучшие результаты достигаются при естественном освещении, так что, несмотря на серьезную нехватку времени, я стараюсь не работать при искусственном свете.

– У тебя очень чисто. Мне нравится. – Сесиль стояла в дверях спальни, совершенно обнаженная, если, конечно, не считать зубной щетки. Она засунула щетку обратно в рот и лениво продолжала чистить зубы.

– Ты находишь?

Щетка покинула рот.

– Опрятно и чисто для одинокого мужчины, вот что я имела в виду. – Не сказать, что она использует слишком много зубной пасты. Правда, возможно, она ее просто проглотила.

– Спасибо. И много мужских квартир ты инспектировала?

– Да. – Энергичные движения щетки. – У меня много братьев, и они время от времени просят меня заглянуть и проверить, все ли в порядке для того, – она подняла брови, – чтобы приводить туда цыпочек.

Я достал из буфета две чашки.

Она нахмурилась:

– Но мои братья никогда не приводят своих цыпочек по второму разу. Они говорят: «Сесиль, это просто кошмар, в Дижоне нет ни одной хорошенькой цыпочки». – Она подошла и положила подбородок мне на плечо. – У тебя действительно есть клубника?

– Да.

– Я просто пошутила.

– Поздно. Теперь придется ее есть. У меня ничего другого нет. Хочешь сливок?

– Конечно.

– Отлично.

Она сделала пару шагов назад и остановилась, наблюдая за тем, как я мелю кофе.

В обычных обстоятельствах я бы предпочел включить мою старую верную «Бразилию» во всей ее сияющей славе, и она снабдила бы нас кофе, вкусом и ароматом которого можно было бы гордиться. На мой взгляд, настоящий эспрессо – это ценнейший дар современной Италии остальному миру – лучшее оправдание существования итальянцев. Тем временем здесь, в Англии, мы, похоже, готовы забыть наши традиции ради пойла из крупных торговых сетей, хлебая теплое молоко кофейного цвета с белесым осадком. Но кофеварка для приготовления эспрессо, на мой взгляд, слишком претенциозна для первого свидания (а оно все-таки было первым, несмотря на все, что произошло между нами прошлой ночью), а кроме того – и это главное – в результате получается всего две чашки, что существенно сокращает время завтрака в постели. Так что возьмем обычный кофейник.

– Мне отнести что-нибудь?

– Конечно.

Сесиль снова засунула щетку в рот, подхватила обеими руками чашки и повернулась на пятках.

Надо сказать, я люблю утро не меньше ночи. Самое приятное – просыпаться и оказываться первым, кто видит безмятежную красоту женского лица: ясный лоб, разметавшиеся волосы. («Она – все царства, я – все короли, одни мы в мирозданье…». Донн.) Но не менее интересно наблюдать за причудливой хореографией пробуждения и последовательности умывания, одевания и этого вечного «Где-же-мои-сережки?» и «Что-нам-теперь-сказать?», противоестественно долгое ожидание микроавтобуса или моего предложения поехать на метро. Как ни странно, я с нетерпением ожидаю даже общего похмелья (ведь напиваемся мы тоже вместе) и в особенности мимолетного удивления, которое порой переживаешь после совместного пробуждения. Удивления от того, что, несмотря на все помехи, которые так часто преследуют английские гетеросексуальные пары, двое взрослых незнакомых людей все еще могут оказаться в одной постели под влиянием простого каприза.

Если классифицировать всех женщин с точки зрения утреннего поведения (с поправкой на погрешности, возникающие при подобных обобщениях), существуют три типа женщин: те, что ни за что не хотят показываться на глаза без одежды (они вылезают из-под пухового одеяла только для того, чтобы закутаться в мое пальто); те, что ни о чем не заботятся и смело появляются перед вами обнаженными (одежда остается гам, где упала накануне); и те, что желают причислить себя к кругу беззастенчивых, но не могут и минуты оставаться без покрова, поскольку их представления о стыдливости не изменились с детства. Любопытно, что принадлежность к тому или иному типу не зависит от социального положения, возраста или даже внешности – и вы никогда не угадаете ее заранее, – но парадоксально то, что обычно эксгибиционистки не создают лишних проблем после разрыва отношений, в этом на них можно рассчитывать. Не знаю почему – может, они дают установку: «Да пошел ты, я тебе дала свой номер телефона, но мне дела нет, собираешься ты звонить или нет», в то время как скромницы… о боже! Я поставил кофе со своей стороны кровати, передал Сесиль ее чашку и предложил немного коричневатого тростникового сахара, а потом устроился в постели сам.

– Итак, чем же ты занимаешься, Джаспер? За весь ужин ты не сказал об этом ни слова. Я тебя внимательно слушала. Это что-то ужасное? Ты налоговый инспектор? Или продаешь сигареты в Африку?

– Я каллиграф.

– Un calligraphe?

– Absolument [22]22
  – Каллиграф?
  – Именно так (фр.).


[Закрыть].

Она села, опустив руку с чашкой, другой рукой поправила подушку, лежавшую за спиной. На фоне смуглой кожи ее зубы казались особенно белыми.

– Ну и как?

– Хорошо. В смысле – мне нравится.

– Тебе хватает на жизнь?

– Пока да.

– Ты работаешь прямо здесь?

– Да. Я работаю дома.

– Можно потом посмотреть?

– Да, если хочешь. – Я повернулся, чтобы налить кофе. – На прошлой неделе я начал новый заказ для одного клиента – это подборка стихотворений. Вчера я как раз закончил первую часть первого из них, но я как-то не уверен, что…

– И кто это?

– Богатый американец из Чикаго. Подразумевается, что я не должен называть его имя. Ему принадлежит куча газет и несколько телеканалов, и мне пришлось подписать договор о сохранении конфиденциальности, наверное потому, что он страшно знаменитый и важный тип, и если кто-нибудь пронюхает, что он заказал рукописный вариант каких-то стихов, Уолл-Стрит рухнет.

Хотя я обрисовал ситуацию в шуточном тоне, это было чистой правдой: моего клиента звали Гас Уэсли, и хотя я не мог предполагать, к каким последствиям привела бы моя болтливость, я строго следовал указаниям Сола никому не рассказывать о том, для кого выполняю эту работу: ни Уиллу, ни Люси, ни даже бабушке.

Сесиль подтянула ноги, сформировав коленками, прикрытыми простыней, маленький горный пик, и сосредоточилась на клубнике.

– Деньги заставляют людей забыть о том, что все они – лишь куча дерьма. По мне, все это словно заноза в заднице.

– Если честно… – Я почувствовал нечто вроде чувства долга, заставляющего меня выступить в защиту своего клиента. – Если честно, думаю, причина такой секретности заключается в том, что эти стихи – подарок ко дню рождения его новой подружки. Он уже дважды был женат, и его разрывали на части всякий раз, когда сведения о его личной жизни попадали в газеты конкурентов. Наверное, сейчас он хочет сохранить свою новую душечку исключительно для себя. О ней никто ничего не знает. Вероятно, из-за этого вся суета.

Сесиль пожала плечами и облизала ложку:

– Ничего об этом не слышала. Меня вообще не интересуют медиамагниты.

Поправлять ее было бы невежливо. Я занялся клубникой.

– Кстати, – она повернулась ко мне. – Когда я спросила «кто это?» – я имела в виду поэта. А не того, на кого ты работаешь.

– А, прости. Поэт – Джон Донн.

– Вот о нем я слышала, – она провела языком по передним зубам. – Кажется, он написал стихотворение о смерти, которая слишком горда.[23]23
  Священный сонет X.


[Закрыть] Оно досталось мне на экзамене, когда я еще была студенткой. Не самый легкий текст. Но он ведь сочинял стихи о любви, верно?

– В некотором роде. – Она произносила слово «любовь» на французский манер, словно речь шла о божестве. – Он писал о мужчинах и женщинах, по крайней мере, это касается того цикла стихов, над которым я работаю. В значительной степени. Но и других стихов у него тоже хватает. Наставления, «Священные сонеты» и так далее. Серьезный парень, так мне показалось. Я хочу побольше узнать о нем.

– Ты счастливчик. В Лондоне все, кроме тебя, говорят исключительно о стоимости жилья и о том, как они не любят своих коллег.

– Я знаю. Иногда мне кажется, что лучше быть глухим.

Она улыбнулась:

– Да, но ты ведь любишь Лондон, правда?

– Да, люблю. Полгода люблю, а полгода нет.

– По-моему, тут приятно пожить некоторое время, но когда я закончу учиться, то поеду на Мартинику работать с настоящими ребятами, которые стремятся к знаниям. – Не сводя с меня глаз, она подняла руку и облизала ладонь между пальцами – там, где к коже прилипли крупинки сахара. – Множество ребят здесь – знаешь, они не хотят учиться. Мальчики понятия не имеют, как стать настоящими мужчинами.

Она запустила зубы в последнюю клубничину и на мгновение задержала ее губами.

После того как Сесиль приняла ванну, мы вместе стояли в студии и разглядывали работу, выполненную мной за прошедшую неделю. Хотя я успел сделать лишь несколько строк (я продвигался вперед крайне медленно, во всяком случае мне так казалось), могу заверить: на нее это произвело впечатление. Четко, ясно и изящно написанная, на моей доске лежала первая часть стихотворения «Восход солнца».

 
О Солнце, старый хлопотун, к чему
Ты так пронзительно и резко
 
 
Лучами будишь нас сквозь занавеску, —
Мы не подвластны бегу твоему.
 
 
Наставник нудный, чья забота
Бранить проспавших класс ребят,
Гони с утра ты ловчих на охоту,
 
 
А сельских муравьев – на луг и в сад!
Ни лет, ни зим. ни стран любовь не знает,
Ни дней, ни месяцев она не различает.[24]24
  Перевод Б. Томашевского.


[Закрыть]
 

Это было первое стихотворение, за которое я взялся, – проба почерка, соответствующего стилю Донна, начало знакомства с этим человеком. Это было также одно из пяти стихотворений, входящих в обязательный список, составленный Уэсли; остальные двадцать пять я мог подобрать сам – по одному на каждый год жизни его подруги, так я полагал. И какое это было произведение: предельно интеллектуальное и в то же время легкое и эротичное; исполненное самодовольства, и при этом умоляющее; одновременно высокомерное и робкое; основанное на уверенности в том, что кровать любовников представляет собой центр вселенной, но учитывающее, с немалым раздражением, присутствие окружающего мира; строки то отползают назад, то выдвигаются вперед, словно рассерженная змея, скользящая по росистой траве. Донн был великим антагонистом, бесспорным мастером противоречий – его антитезы оборачиваются тезисами, каждое двустишие и четверостишие выстроено так, словно его цель – сбить с ритма и запутать следующее за ним.

Конечно, тогда, в марте, я мог видеть лишь часть мира «Песен и сонетов», который теперь предстал передо мной во всем великолепии. По правде говоря, в то время, стоя рядом с Сесиль, – мы оба были босиком, с чашечками кофе в руках, – я в основном обращал внимание на форму, чем на суть стихов Донна. Мне мешал профессиональный взгляд каллиграфа, который следил за размером лакуны, оставленной для инициала в первой строке, – торжественного, декоративного «О», которое я нанесу на лист лишь после того, как закончу все стихотворение. Теперь, когда я завершил строфу, я начинал подозревать, что оставил слишком мало места: соотношение инициала и ширины строки казалось неверным. Придется обдумать все и начать заново.

Мои размышления прервала Сесиль:

– Значит, это стихотворение о человеке, который просыпается и думает: «Пошел ты, мистер Солнце, меня не интересует наступающий день. Я хочу остаться в постели и заниматься любовью со своей женщиной». Так?

Я кивнул:

– Думаю, примерно о том и речь, Сесиль.

Как все каллиграфы, я ненавижу ошибки с яростью, которую просто невозможно передать. И эта ненависть заставляет меня с невероятной дотошностью искать причины своего падения – но, полагаю, первая ошибка состояла не в том, что я неправильно оценил Сесиль. Поскольку она была как дома в той части экспозиции, что называлась «Действие обнаженного тела» (в конце концов, именно там мы и встретились), я думаю, что она бы не стала вести себя столь неартистично, если бы знала, к каким разрушительным последствиям это приведет. Увы, она этого не знала. Нет, первой моей ошибкой было решение оставить ее у себя на следующую ночь. Мы не договаривались об этом напрямую. Но часов в пять я вышел за продуктами в ближайший магазин, а там умолял Роя, моего постоянного поставщика продуктов, внешне напоминавшего сильно разжиревшего Гитлера, уступить мне одного из свежих лососей, специально доставленных им для брата. Это обошлось мне в сумму, намного превышающую все, что когда-либо в истории человечества платили за одну-единственную рыбку, но жизнь коротка и исполнена горестей, а потому нет смысла протестовать.

Вероятно, дело было в необычайном освещении в тот день – ярком, резком, наполняющем энтузиазмом. А может быть, сказался дух стихотворения, настаивавшего на том, что лишь кровать, этот алтарь любви, является местом, где возможно подлинное поклонение божеству.

 
Здесь для тебя вселенная открыта:
Постель – твой центр, круг стен – твоя орбита.
 

В общем, я почти не заметил, как день перешел в винно-красный вечер. Я захватил с собой две бутылки бодрящего белого совиньона, немного зеленой фасоли, которая отлично подходит к лососю, и в 7.30 мы все еще валяли дурака на кухне (к этому моменту уже достаточно пьяные), а я приправлял лосося лимоном и эстрагоном, прежде чем обернуть его фольгой и отправить в духовку.

Затем последовали девять часов в духе Калигулы, и за это время произошло немало интересного, в том числе найденный Сесиль старый портсигар, оставленный Уильямом, а также игра на двух языках в порнографический «скрэббл»,[25]25
  Настольная игра, в которой игроки выкладывают на специальной доске слова из имеющихся у них букв, в российской версии – «Эрудит».


[Закрыть] которую я с радостью проиграл.

Когда я наконец заснул, начался восход солнца.

4. Обмен любовью

 
Любовь, другие дьяволы всегда
Хоть что-нибудь дают взамен за душу…
 

А затем загудел сигнал домофона.

Боже мой!

Я сжал веки как можно плотнее. Но этот тип оказался настырным: домофон гудел снова и снова, снова и снова. Сесиль заерзала. Я повернулся на другой бок и посмотрел на часы: без пяти семь – и это в воскресное утро! Я спал максимум полтора часа.

В панике, в полубессознательном состоянии, я с трудом выбрался из раздувающихся парусов и переплетенных снастей постельного белья и поплелся к окну. Приоткрыв раму, я высунул голову наружу и рявкнул:

– ДА! ЧТО?

Перед дверью, четырьмя этажами ниже, ладонью прикрывая глаза от солнца, в ожидании стояла Люси.

Признаюсь: это стечение обстоятельств я не предусмотрел. На протяжении двенадцати месяцев, в течение которых развивались наши отношения, я прилагал огромные усилия и тратил кучу энергии на предотвращение такого рода ситуаций.

Голос Люси долетел до меня:

– Джаспер? Бога ради, открой наконец дверь! Я звоню уже целую вечность!

Моя голова все еще торчала из окна, я выглядел как деревенский дурачок, с разинутым ртом слезающий с сеновала. Я прекрасно осознавал, что за спиной у меня, несмотря на соблазнительную прохладу многочисленных подушек, постепенно просыпается Сесиль, и на размышление оставалось лишь несколько секунд.

Сегодня Люси должна была перевезти вещи со своей квартиры. Она собиралась оставить их у матери, пока не купит новое жилье, вместо того чтобы платить в течение еще одного года арендную плату. Именно так я понял ее планы, которые, естественно, поддержал и одобрил. Но мое присутствие не требовалось вплоть до полудня, во всяком случае у меня сложилось такое представление. И все же она была здесь – на шесть часов раньше, чем я ожидал. Что, черт побери, происходит?

– Джаспер? Давай пошевеливайся. Что ты там делаешь?

– Люси, я спущусь через секунду, – я старался говорить как можно громче и спокойнее. – Электрический замок заклинило. – Я набрал воздуха в грудь и повторил погромче: – Замок сломан… Я не могу впустить тебя в дом из квартиры. Подожди. Я сейчас спущусь. – Потом я слез с окна, закрыл створку и переключил внимание на то, что происходило в комнате.

Время уже прочистило горло и завело новые фирменные часы. Если Сесиль и слышала наш разговор, вида она не подала. Она лежала неподвижно, отвернувшись от меня, точеная ножка небрежно высовывалась из-под простыни. Комната была наполнена сладким ароматом ее сонного тела. Я мог бы ручаться, что она уже не спала, но существовал небольшой шанс, что это не так или что она почувствовала после услышанного лишь легкое смущение, а не полный ужас. Честно говоря, меня мало заботило в этот момент, что думала или не думала Сесиль. Моей главной заботой была Люси.

В крошечном холле я остановился, облокотившись на перила перед механизмом переговорного устройства. Я тяжело дышал – в глаза словно песку насыпали, во рту сухо, как в пустыне, – и пытался привести мысли в порядок. Похмелье вцепилось в меня, словно пьяный рабочий из Глазго, сидящий в самом начале длинного вагона поезда напротив меня, обильно потеющий и непрерывно сквернословящий, но который при этом непременно хочет подружиться. Я был в смятении, перед глазами мелькали алые искры. Я сделал единственное, на что был способен: прошел в туалет, чтобы избавиться от бурлящего водоворота, болезненно закипающего в мочевом пузыре. После этого уже действительно не оставалось ни секунды. Я натянул джинсы, валявшиеся на полу ванной, выдавил в рот немного зубной пасты и поплелся вниз по ступенькам.

В обычных ситуациях я настоящий мастер старых добрых картезианских штучек: если имеется случай «а», значит, из него должно следовать «б», и т. д., и т. п. Но я бы солгал вам, сказав, что в тот момент, когда сбегал вниз по пролетам пяти этажей, у меня в голове выстраивалось нечто подобное такой логической цепочке. Поломка замка оказалась единственной светлой мыслью. На каждой седьмой ступеньке я повторял: «Я что-нибудь придумаю», но стратегия не рождалась, и на каждой восьмой ступеньке паника нарастала с новой силой. Кроме того, меня переполняло постепенно набирающее силу раздражение, переходящее в гнев: я не мог перенести тот факт, что умудрился попасть в такую ситуацию. Я впадал в ярость. Как я мог забыть, что она придет сегодня? Вне всяких сомнений, это был самый позорный и безобразный ляп в моей карьере. Я ненавидел самого себя.

Я нажат красную кнопку, которая управляла замком, соорудил самую жизнерадостную и трогательную улыбку, в надежде изобразить легкую беззаботность и искреннее раскаяние, а потом открыл массивную входную дверь, приветствуя ожидающую Люси.

– Что тебя так задержало? – Она вошла и нежно обняла меня.

Можно было просто разрыдаться.

– Что у тебя за проблемы с домофоном? – поинтересовалась она, слегка меняя тон, отстраняясь и внимательно глядя мне в глаза.

– Ничего особенного, – ответил я бесцветным, как чистый белый лист бумаги, голосом. – Это с замком какие-то проблемы. Аппарат работает нормально, я отлично слышал тебя по внутренней связи, но не мог открыть эту дурацкую дверь из квартиры. Пришлось спускаться. Понятия не имею, что случилось. Я собирался узнать, все ли работает у соседей, но надо подождать, пока все проснутся.

– Не похоже, что ты готов выйти из дома, – заметила Люси, вновь приникая к моей груди.

– Нет. То есть да. А сколько времени?

– Пора ехать, дурачок. Грузовик надо отпустить к часу дня.

– Пора… Но, Люси… – Растерянностью и удивлением я пытался прикрыть лихорадочные поиски нужного решения. – Еще и семи нет, а потом… сегодня ведь воскресенье, и…

– О, Джасп, ты безнадежен. Я сегодня переезжаю, ты что, забыл?

Я заморгал.

– Знаешь, переезд – это когда человек собирает все свои вещи и отвозит их из одного места в другое.

– Да, конечно, конечно.

– В таком случае не делай такое удивленное лицо. – Она чуть качнулась назад на пятках. – Ну, давай же, глупенький! Соорудим какой-нибудь завтрак, и в дорогу, – она оглянулась через плечо – на маленький белый грузовой фургон, с угрожающим видом поджидавший ее. – Грузовик отлично сможет подождать нас минут десять-пятнадцать, правда? Когда выходила, я видела, как там отбуксировали чью-то неправильно припаркованную машину. По воскресеньям у вас тут нормально с парковкой?

– Грузовик?

Снова перемена тона, теперь в ее голосе звучала искренняя озабоченность:

– Джаспер, с тобой все в порядке? Чем ты занимался прошлой ночью? – Она шагнула вперед, подняв руку, словно хотела прикоснуться ко лбу и проверить, нет ли у меня температуры.

Я слегка подвинулся, чтобы перегородить ей вход, в надежде, что темный силуэт надвигающейся беды, бросавший тень на мое лицо будет истолкован как результат слишком раннего пробуждения, а не как знак надвигающейся катастрофы.

Теперь она заговорила деловито:

– Ну давай, Джаспер, шевелись, тебе надо срочно умыться и одеться.

– Невозможно, – я ответил слишком поспешно.

Этого оказалось достаточно. Она уже почуяла легкий запах предательства, тянувшийся за мной по ступенькам – сверху, из квартиры. Просто обнять ее, чтобы снять напряжение, было недостаточно. Надо было действовать.

– Я не уверен насчет грузовика, – начал я. – Лучше не рисковать с парковкой. Здесь могут быть какие-нибудь ограничения. Мне кажется, недавно изменились правила из-за перегруженности дороги на Хитроу и пробок в районе Паддингтонского бассейна… По-моему, здесь нельзя парковаться без специального разрешения, даже по воскресеньям. Это все из-за того, что те, кто направлялся в аэропорт, все чаще оставляли тут свои машины, забивая весь квартал. А в итоге они тащат всех подряд, без разбору, на штрафную стоянку. Нет, лучше все-таки не рисковать, – я сокрушенно покачал головой. – А мы действительно договаривались на семь утра?

Прежде чем она успела произнести хоть слово, я обнял ее за талию, другой рукой придерживая джинсы, и мы отступили от двери, отправившись к ближайшему фонарному столбу, чтобы прочитать размещенное там объявление о парковке. Три шага в сторону, и дверь с тихим щелчком захлопнулась у нас за спиной. Замок сработал.

Мы стояли рядом, одни-одинешеньки посреди пустынной утренней улицы. Как я проклинал себя! Лишить себя возможности вернуться в собственный дом! Как я ругался. И какую несгибаемую твердость я продемонстрировал, не желая будить соседей. Нет, Люси, нет! В такой ранний час? Нет! Даже если нам удастся попасть в подъезд, я не уверен, что не захлопнул за собой дверь квартиры! А единственный, у кого есть запасные ключи, – Роуч, но он диджей и никогда не просыпается раньше полудня. А сейчас его и вовсе не разбудить, и вообще он еще наверняка и до дома не добрался! Я решу эту проблему позже. А потом на меня нахлынул потрясающий прилив энтузиазма! Я просто рвался помочь Люси с переездом! Послушай, Люси, а в чем проблема? Я приму душ у тебя, придумаю, что надеть… мы могли бы сделать все сейчас, пока ты здесь. Какой смысл тратить время у запертой двери, я готов ехать прямо сейчас! И, наконец, как нежно и трогательно я извинялся – прости, Люси, я забыл, я перепутал, честное слово. Я иногда бываю таким идиотом…

Итак, воскресное утро, пять минут восьмого: я проснулся меньше десяти минут назад, и вот меня, полуодетого, уже перемалывают ржавые жернова рока и тащат вверх на холм, в сторону Сент-Джонс-Вуд.

Это был тяжелый день, полный кошмаров, которые и ночью не часто привидятся. И помощи ждать не приходилось. Люси делила квартиру со своей неуловимой сестрой по имени Белла. Я не имел удовольствия с ней познакомиться, впрочем, я заходил в гости к Люси очень редко. И сейчас ее не было – наверное, снова уехала в отпуск. По словам Люси, Белла тоже хотела «радикальных перемен» и потому не собиралась подписывать контракт об аренде прежней квартиры еще на один год, хотя у нее, в отличие от Люси, не было особых успехов в поисках жилья. «Эта чертова Белла даже не начинала искать для себя квартиру, так что понятия не имею, что она собирается делать со всеми своими шмотками, когда завтра вернется, – вероятно, отошлет их на хранение на склад мистера Великолепие». (Может, дело в моем чересчур богатом воображении, но я не могу избавиться от чувства, что этим комментарием Люси пыталась уколоть не только неизвестного мне друга Беллы, но и меня самого.) Могу добавить, что не было и хваленых приятелей Люси, которые должны были помочь с переездом. На самом деле единственным, кто оказывал реальную помощь, был очаровательный домовладелец и едва ли не лучший друг Люси – Грэм, банкир с претензиями на звание фотографа, чьи ежедневные язвительные зарисовки новой Голгофы, которую лондонцы называют Сити, отчасти смягчают его безграничное самодовольство. (Эй, внимание, дамы, вот идет мистер Совершенство… и знаете, кстати – он не женат! И такие отличные манеры. И такой высокий!)

Вялый и недовольный Грэм, жалующийся на похмельный синдром, появился вскоре после восьми и принес с собой по просьбе Люси, позвонившей ему по мобильнику, старую оксфордскую футболку, пару тренировочных штанов и спортивную обувь. И хотя все это было мне великовато (я худой, и рост у меня пять футов одиннадцать дюймов, а не шесть футов два дюйма, как у Грэма), я все равно был благодарен. Похоже, Грэму нравилось собирать никуда не годное тряпье, захламляя им квартиру, так что его благотворительные дары могли оказаться и похуже. Очевидно, меркантильности в его душе не меньше, чем тяги к искусству.

Пока Люси надписывала этикетки для коробок, а Грэм аккуратно заворачивал и паковал посуду, я принял душ и переоделся, прежде чем присоединиться к их перепалке, мужественно игнорируя ползучий Армагеддон у меня в голове.