Текст книги "Каллиграф"

Она пересекла комнату по направлению к полкам, а я тем временем поставил на стол бокалы и занял свое обычное место «жди и смотри» на единственном кресле с подлокотниками. (Предоставлю ей софу, подумал я. Если ей захочется что-то с этим сделать, она просто встанет и сделает.) Я наблюдал, как она присаживается на корточки перед полками с дисками, проводит пальцем по ряду футляров, хотя в этом не было необходимости – несколько театрально, немного нервно? Она села на пятки, но подошвы сандалий оставались плотно прижатыми к полу, и я заметил, что ступни ее были покрыты пылью и поцарапаны – наверное, потому что она ходила по саду босиком.

Она повернула голову:

– Это все Бах. – Она была не то разочарована, не то в затруднении.

– А вот и нет, – я взял бутылку и зажал пробку в кулак, начиная вытаскивать ее. – Посмотри внизу.

– Ой, здорово, Элла Фитцджеральд, – она потянулась и поставила диск. – Слава Богу.

Зазвучала музыка. Она стояла и осматривала другие полки.

– Ты прочитал хотя бы часть этих книг? – поинтересовалась она.

– Нет. Ни одной. Я не умею читать. Предпочитаю телевизор.

– Ммм. Так и думала. Ты слишком тупой, чтобы прочитать что-нибудь. И это просто позор, потому что во всех других отношениях ты очень даже ничего.

– Спасибо, – с притворной сосредоточенностью я разлил шампанское в бокалы, а потом долил до краев, когда спала пена. – Ну, если ты знаешь какие-нибудь простенькие книжки для начинающих, я бы мечтал снова попробовать освоить грамоту. Только, пожалуйста, что-нибудь несложное, где нет длинных слов, потому что я действительно не смогу справиться с чем-то – ну, ты понимаешь, – умным.

– О, нет. Это я уже заметила. Что же делать, попытаюсь подыскать что-нибудь для тебя. Но только при условии, что ты пообещаешь не переживать из-за всего этого. – Она подошла ближе. – Огромное большинство мужчин очень медленно соображают – и ничего.

Мы чокнулись, она развернула бутылку так, чтобы прочитать этикетку, а затем села на софу – не прямо и осторожно, а подобрав под себя ноги, коленями ко мне. В одной руке она держала бокал, а другой потирала обнаженную голень. Свет за окном начинал меркнуть.

Она облизала губы:

– Оно великолепно. Но мне очень стыдно его пить.

– А ты не стыдись. Серьезно. Уильям не обидится. Мы оставим ему вторую бутылку.

– Как ты думаешь, куда они пошли?

Мы снова чувствовали себя в обществе друг друга почти так же легко, как до вечера в клубе комедий. И разговор шел о других людях, это хороший знак.

– Наверное, они подумали, что мы не вернемся или что мы заблудились. И пошли к машине со всем барахлом. Может, мы разминулись, когда бродили туда-сюда. Уильям, очевидно, немного подождал нас, а потом повез всех в город.

– И как ему это удалось? Ты ведь запер машину.

– У него остался второй комплект ключей. Его отец покупает и продает старинные автомобили – такое у него хобби, и Уильям всегда ездит на них по стране, чтобы доставить их на аукционы или клиентам, или просто так.

Элла Фитцджеральд пела «Мы больше так не можем продолжать». Я наклонился вперед и взял бутылку. Она протянула руку с бокалом, чтобы я долил ей шампанского, а потом поднесла его к губам, ловя исчезающие пузырьки.

– Давно вы знакомы с Уильямом?

– Он мой друг по колледжу. Так что около десяти лет.

– Вы сразу подружились?

– Да, практически сразу.

– Как вы познакомились?

– Ты действительно хочешь знать это?

Она нахмурилась:

– Да. Иначе я бы не спрашивала.

– Я встретил его в первый день. Думаю, это действительно был самый первый день. Я только что отнес мои две жалких коробки в свою комнату, чувствовал себя несколько растерянным и пошел побродить и сообразить, чем заняться дальше, и наткнулся на него в ложе носильщиков: он пытался погрузить на свою тележку коробки с вином.

– Мне нравится идея насчет ложи носильщиков. Я откинулся на спинку стула:

– Это было очень забавно. Все остальные суетились с семьями, топтались на тротуаре перед зданием, окружали машины родителей, толкались в воротах, выгружали чайники и тетрадки, тостеры и одежду, но Уильям был сам по себе, ему никто не помогал. Казалось, у него вообще нет никаких вещей, кроме деревянных ящиков с вином. И каждый раз, когда он пытался сдвинуть их так, чтобы о них никто не спотыкался, этот ублюдок, который доставил его груз, ставил очередной ящик как раз на дорогу, и образовывалась новая пробка в движении. Затем все носильщики погрузились в юридическую беседу о правилах противопожарной безопасности, а Уильям бегал вокруг, отчаянно извиняясь перед всеми подряд.

– Легко могу представить себе эту картину, – улыбнулась Мадлен. – Продолжай.

– Ну, и я протянул ему руку помощи, потому что… ну, я думаю, я тоже был предоставлен себе, – я сделал глоток шампанского. – Бабушка оставалась в Гейдельберге, и я со вчерашнего дня был один. Я привык ездить на поездах – так дешевле – и сделал пересадку во Франкфурте, затем в Париже, переночевал на пароме до Дувра, приехал в Лондон, затем в Кембридж, и это, я тебе скажу, было настоящее путешествие.

– И куда он все это дел?

– Что?

– Вино.

– Он держал его в комнате. Мы на тележке затащили его туда – пришлось сделать не меньше дюжины рейсов – получилась целая пирамида. Он заранее вынес в коридор почти всю мебель, чтобы освободить место для ящиков. У него осталась только кровать. Когда мы закончили, я сказал, что это безобразие, когда носильщики не носят вещи, и ему это показалось очень смешным. Он открыл бутылку, мы сели и распили ее. А потом он заявил, что я должен заходить к нему почаще и угощаться.

– Боже, вы двое должны были быть полностью парализованы на все три года.

– На самом деле большая часть бутылок была не для питья – впрочем, это нас не останавливало. Главная причина, побудившая его притащить с собой весь этот запас вина, как он сам утверждал, заключалась в том, что каждый раз, когда его родители уезжали – а это происходило очень часто. – его старший брат устраивал очередную «званую вечеринку» у них в доме, и Уильям не мог рассчитывать на то, что его пьяные друзья не прикончат заодно и ту часть погребов, которая принадлежала Уильяму и представляла собой своего рода долгосрочные инвестиции или что-то в этом роде – короче, стоила кучу денег. Так что он сделал единственное, что ему оставалось, и забрал вино с собой.

– Вот это жизнь.

– Да уж.

– Тебе повезло, что он взял тебя в компанию, – улыбнулась она. – Должно быть, он очень щедрый. Сегодня был настоящий банкет. Вряд ли на свете много людей, которые подают на пикниках свежих устриц.

– Он очень добрый.

– А чем он занимается? Или он вообще не работает?

– Нет, нет, работает. Я думаю… думаю, это можно назвать «импресарио бродячего оркестра».

– Что? Не понимаю?

– Он сам не играет… скорее то, чем он занимается, связано с продюсированием театральных постановок.

– Объясни.

– Хорошо. В то время, когда мы закончили колледж, он решил стать ненадолго коммунистом – в буквальном смысле слова – жить в коммуне где-то в Бетнал Грин.[87]87
  Район в центре Лондона.


[Закрыть] Я знаю, это звучит странно, но это вполне в духе таких, как он. Короче, он платил за то, чтобы десять человек два года могли заниматься тем что им нравилось. Но потом он объелся всеми этими новыми бездомными, как он их называл. Он заявил что предпочитает приличных бродяг. Так что он организовал приют для добропорядочных бродяг, своих приятелей – мужчин и женщин не моложе тридцати пяти лет – наркоманов, пьяниц и всех прочих Так или иначе, ему удалось создать из них шуточный оркестр – многие из них оказались неплохими музыкантами. Он пригласил им студента-дирижера и дело пошло намного серьезнее. Уильям открыл еще два подобных приюта, появились новые люди. Однажды, пару лет назад, весь оркестр в полном составе появился на местном телевидении. Бум! И после этого он стал расти. Сейчас он просто огромный. И большие деньги приносит.

– Серьезно? Вот это да. И что за музыку они играют? В смысле, какие там инструменты: скрипки, кларнеты и все такое прочее?

– Нет-нет. Не кларнеты. Хотя там есть и скрипки. В основном, они используют крышки от баков, дешевые свистки, прочую чепуху, которую можно подобрать на улице. Но они теперь исполняют длинные произведения, и критики ходят на все представления. Там и ритмические танцы и все такое. Я думал, это все просто удачно раскрученное дерьмо, когда Уилл впервые рассказал мне об этом, но должен признать, что звук у них неплохой, и они стали очень, очень популярными. Они участвовали уже во многих акциях: на фиестах в Испании, на шоу в Штатах, в карнавале Ноттинг-хилл, в концерте в Гластонбери и прочих. Музыкальный мир любит их. Правительство любит их. Уильям пользуется этим, чтобы на полученные деньги открывать новые приюты.

– Ты знаешь, кажется, я слышала о них, – она нахмурилась. – Или, может быть, я видела какое-то объявление в метро. Но я понятия не имела, что это имеет отношение к Уильяму.

– Конечно, с чего бы тебе это могло прийти в голову.

Она отхлебнула шампанское:

– А что ты? Ты играешь?

– Нет. А ты?

Она надула губы:

– На протяжении многих лет я была всемирно известной концертирующей пианисткой, но потом бросила это занятие из-за того, что моя японская звукозаписывающая компания настаивала на том, чтобы помещать на обложках мои фотографии в обнаженном виде.

– Все понятно.

– В каком смысле?

– Я имел в виду, что вполне понятно, почему тебе пришлось прекратить концертную деятельность при таком давлении.

Она улыбнулась и взглянула на столик перед окном.

Я опередил ее вопрос:

– По-моему, ты оставила сигареты на кухне.

– Точно.

Я собирался встать и принести ей пачку, но она быстро поднялась с софы и, не надевая сандалий, пошла за сигаретами.

«Через десять минут станет совсем темно», – подумал я.

Ее голос внезапно прозвучал прямо у меня над плечом:

– Так ты не хочешь показать мне всю квартиру?

Ну, хватит. Все решено. Я встал.

В конечном счете, я считаю, что именно Джон Донн соблазнил ее. По крайней мере, это он нанес самый последний, сокрушительный удар. Пренебрегая пустячным барьером разделяющих нас четырех столетий, он простер вперед свой неутомимый, ненасытный разум и завоевал ее с первой попытки с легкостью и шармом, с блеском истинного мастера.

Я двигался быстро, это правда. В течение следующих десяти минут, в спальне, я, без сомнения, мог бы обойти его. Но он всегда опережал меня: великий профессионал, показывающий, как надо действовать.

– Это здесь ты работаешь? – она вглядывалась в полумрак…

– Да, – я включил боковое освещение.

– Боже мой. Я не догадывалась, что ты пишешь перьями. И все эти краски и чернила – и золото.

– Это золотые листы, для золочения.

Она обернулась ко мне, стоявшему в дверном проеме с бокалом шампанского в руке, а потом прошла к окну.

– Это твой мольберт?

– Что-то вроде. Это чертежная доска.

– Над чем ты работаешь в данный момент? Могу я взглянуть?

– Конечно, – я подошел к ней ближе, осторожно развернул доску так, чтобы она смогла увидеть лист рукописи.

И клянусь, клянусь, клянусь: это было чистое совпадение, что на столе лежало именно «С добрым утром!». У меня в душе что-то дрогнуло. Я хотел прокомментировать работу, чтобы отвлечь ее от того, что она как раз собиралась прочесть, – или, по крайней мере, смягчить неловкость. Но, на мгновение, мое желание увидеть, как она воспринимает мою работу, превозмогло смущение по поводу самого стихотворения, и я снял защитный лист, закрывающий текст.

– Господи, Джаспер! – Она была откровенно поражена. – Я и представить себе не могла, что это так красиво. По-настоящему красиво.

 
До дней любви чем были мы с тобой?
Нас будто от груди не отлучали.
Иль тешились мы детскою игрой,
Или в Пещере Семерых[88]88
  Пещера Семерых – образ из легенды о семи юношах-христианах из Эфеса, которые в эпоху гонений Диоклетиана укрылись в пещере и проспали там почти двести лет, а потом были найдены живыми.


[Закрыть] мы спали?
Но было это все ничем для нас, —
Я красоту увидел в первый раз
В тот час, как встретил взгляд твоих желанных глаз.
 
 
А нынче «С добрым утром!» говорим
Мы душам, в страхе замершим смятенно;
Любовь весь мир…[89]89
  Перевод Б. Томашевского.


[Закрыть]
 

– Это aubade, – сказал я.

– Что это значит?

– Стихотворение, обращенное к рассвету.

Возможно, я поцеловал ее, чтобы она не читала дальше. Я не мог перенести это ощущение: когда мы стояли рядом в молчании, скользя взглядами по строкам.

Она ответила на мой поцелуй.

Но отдадим должное Донну: она дочитала стихотворение до конца, прежде чем занялась со мной любовью.

Часть четвертая

18. Сон

 
Любовь моя, когда б не ты,
Я бы не вздумал просыпаться:
Легко ли отрываться
Для яви от ласкающей мечты?
Но твой приход – не пробужденье
От сна, а сбывшееся сновиденье;
Так неподдельна ты, что лишь представь —
И тотчас образ обратится в явь.
Приди ж в мои объятья, сделай милость,
И да свершится все, что не лоснилось.[90]90
  Перевод Г. Кружкова.


[Закрыть]
 

Познакомьтесь со мной, обновленным!

Забудьте обо всей чепухе насчет моих странностей и того, что нормальная жизнь удручает меня. Это все полная чушь. Думаю, я страдал помешательством или чем-то в этом роде. Синдром Джексона – настоящий убийца – лишает человека чувства перспективы, смущает разум…

Поразительно, что женщина способна сделать с мужчиной!

Поистине удивительно. Но вот, пожалуйста, вы никогда не сможете представить себе это, пока с вами не произойдет то же самое. А когда оно произойдет… о, боже. Мне искренне жаль тех, кто может так и не встретить своего единственного человека. Только вообразите это! Бедняжки.

И знаете что?

Несмотря ни на что, я тоже оказался Правильным Парнем. Это так. Несмотря на все прошлые безобразия, случилось так, что Дж. Джексон, эсквайр, известный спорщик и эпикуреец, захотел получить весь пакет услуг, предоставляемых современной жизнью: подружкаплюсмашинаскрутойзвуковойсистемойДизайнерскиеочкибейсбольнаякепкавоскресноеприложениесчетвбанкевыходныеобедывечеринкипродвижениепослужбеженабеременностьответственностьдетидомпобольшехорошаяшколапрофессиональноепри знаниесоседиучастокдляотдыхапенсиявнукивто роймедовыймесяцледянойпокойсмерть.

Я знаю, знаю. Дляменя самого все это оказалось большим шоком. Но теперь все по-другому. Больше никаких каллиграфических попоек с приятелями-художниками или политическими радикалами; долой диссидентов, бунтовщиков и всех, кто занимается подрывной деятельностью; долой атеистов, анархистов и протестующих; я мечтаю как можно скорее прильнуть к пышной груди традиционного общества. Никогда больше захватывающей дух банальности западного либерального капитализма не удастся лишить меня воли к жизни. Ничего подобного. Дайте мне лист бумаги: давайте посмотрим еще раз, что происходит в нашем маленьком, старом мире.

Что происходило? Я, Она, Это. Вот что происходило. И никаких ошибок. Двадцать четыре, семь. Я, Она, Это – и, в основном, Это. Что я могу сказать? Бывало долго. Бывало коротко. Бывало медленно. Бывало быстро. Это могло быть чувственным и нежным, Это могло быть грубым и плотским. Это было изощренным, Это было примитивным. Это было в одежде и без одежды. Это было запланированным и неожиданным. Это было суперактивным и ленивым. Это было зависимостью, манией, одержимостью. Это было импульсивным, жестким, увлекательным. И Это стояло на пути у всего остального. Но кого по-настоящему заботит белиберда вроде всего остального? Вас нет. Меня нет. Никого не заботит. Когда доходит до Этого, все остальное может катиться ко всем чертям.

Ух. В течение нескольких следующих недель я безмятежно признавал, что выбраться из постели никак не удается. И не то чтобы мне было так уж трудно просыпаться. Нет, проблема заключалась в том, что каждый раз, осознавая себя, я осознавал и ее присутствие.

Так я и лежал, просто еще один парень, выброшенный из глубин сновидений на скалистые берега бодрствования – зевок, потягивание, глаза открываются и, боже мой: она здесь. Рядом со мной во всей своей прекрасной реальности.

 
Так неподдельна ты, что лишь представь —
И тотчас образ обратится в явь.
 

Положа руку на помятое, но все еще бьющееся сердце, должен сказать: я не уверен, что происходившее между нами, особенно вначале, можно было назвать «счастьем». (И, в любом случае, если уж говорить о прилагательных, «счастливый» – безусловно, одно из тех слов, что чаще всего применяются задним числом, в отличие, например, от «разгневанный» или «расстроенный».) Однако, оглядываясь назад одну вещь я могу сказать – причем довольно уверенно – во всем этом было очень мало (если вообще что-то было) проявлений истинной натуры Мадлен.

Ну хорошо, хорошо, яростный сексуальный штурм все-таки имел место. В частности, Мадлен нравилось атаковать меня в половине пятого утра, когда я пробирался назад в постель, полусонный, ослепший от голубоватого освещения ванной комнаты, в самом уязвимом состоянии, слабый, иссушенный, потерянный. В такие моменты я болезненно осознавал: то, что я жажду получить, это вовсе не физическое выражение влечения и взаимного уважения, но полноценное физическое наказание. И мужчина может получить серьезную порцию такого наказания еще до того, как начнет жаловаться – или даже поймет, что он наказан.

Нет, я должен признать, что тогда не было ничего настораживающего. Мы были возбуждены, взволнованы, поглощены друг другом. Мы вели себя так, как ведут себя все любовники в начале романа. Мы игнорировали друзей. Мы редко выходили из дома. И нас это не особенно смущало. Потому что мы наслаждались друг другом. И при таких дурманящих обстоятельствах я не мог заметить лицемерия, и у меня вряд ли могли появиться дурные предчувствия.

Через три недели после пикника на Хэмпстед-Хит, в пятницу (очень длинную пятницу) в начале июля мы проснулись практически одновременно в половине восьмого. Мы спали с четырех часов вечера, когда легли в постель. Мы заглянули друг другу в глаза (чтобы увидеть меняющиеся волны цвета и далекие звезды) и обнаружили (слова для этого были не нужны), что находимся в полнейшем духовном согласии: завтра нам необходимо – совершенно необходимо – что-нибудь сделать. Все, что угодно. Например, покинуть квартиру.

Я сварил крепкий кофе, а потом мы деловито уселись в кровати и составили масштабный список бодрящих и полезных субботних занятий: я собирался купить мой первый мобильный телефон; Мадлен намеревалась приобрести подходящую двуспальную кровать для своей квартиры; я собирался написать письмо бабушке; Мадлен намеревалась разобрать коробки и папки со своими старыми статьями; и мы оба приняли решение провести вечер вместе в театре «Глобус» на представлении шекспировского «Цимбелина» (потому что ни один из нас никогда не видел эту пьесу на сцене и вообще ничего о ней не знал).

Но когда наступило субботнее утро (естественно, позднее), вместо того чтобы приступить к выполнению намеченных планов с энергией, которой был вправе ожидать от нас христианский мир, мы обнаружили себя снова жертвами странной зоны сверхмощной гравитации, которая отказывалась ослабить свою хватку и отпустить нас.

В половине одиннадцатого я совершил нечеловеческое усилие и надел брюки, но затем совершил ошибку (поразительная наивность), принеся Мадлен кофе в ванну и попытавшись читать ей, пока она лежала, удерживая блюдце и чашечку на груди, и делала маленькие глоточки, когда я смотрел на нее.

Около двенадцати я снова встал и даже пошел к выходу (и даже оптимистично приготовил пару ботинок к активному использованию), но через несколько секунд я босой бросился к ней на помощь потому что она сказала, что у нее болит спина, и, несмотря на то, что в этот момент ее слова были скорее информационным сообщением, чем просьбой, я не мог праздно пренебрегать ими и отказывать ей в маленьком облегчении, которое могли принести мои заботливые ладони.

Последнее усилие – где-то после трех часов дня – было не более результативным: она скрылась в гостиной, а я перебирал одежду, висевшую на спинке стула, в поисках своей рубашки. Потом я крикнул ей, что ее музыка должна быть где-то там, а минутой позже она появилась в дверном проеме, заявила, что если я потерял ее «Рождение Прохлады», она отрежет мне голову, и спросила, почему у меня нет ничего такого, что ей хотелось бы слушать. В этот момент я понял, что моя рубашка на ней, а еще заметил, что белые полы падают точно до середины между бедрами и прекрасными коленями. И на этом все было кончено.

После этого мы решили отменить свои планы по выходу из квартиры, как слишком далеко идущие. Ленивый день плавно перетекал в ранний вечер. В семь часов я все еще лежал в постели, читая предисловие к старому изданию стихов Донна, которое я недавно купил: «Можно предположить, что независимо от того, были его отношения малочисленными и долгими, или, что кажется более вероятным, многочисленными и краткосрочными, очевидно, что он знал женщин разного склада, от самых ограниченных до весьма чувствительных…» (Какой все-таки странный тон у этих старых критиков, и как лег они переходят от слова «предположение» к понятию «очевидности».) Тем временем Мадлен сидела за моим письменным столом у окна, откинувшись на спинку стула, согнув ногу и опершись подбородком о колено, и красила ногти на ноге, так что в комнате стоял запах лака, хотя окно было открыто. Звучал largo ma non tanto – Концерт Баха для двух скрипок. Майлс Дэвис благополучно оставался там, где я его спрятал.

Через некоторое время она спросила:

– Тебе нравятся мои ногти на ногах?

– Давай посмотрим.

Она развернулась на стуле и продемонстрировала неотразимой красоты ногу.

– Да, – заявил я. – Мне нравятся твои ногти. Какого они цвета?

– Розовые. Дурачок. Ты что, сам не видишь?

– Вижу. Просто я подумал, что этот цвет может иметь специальное название – знаешь, привлекательная вишня, или драматически выраженный Дамаск, или что-то в этом роде.

– Нет, – она нахмурилась, как будто хотела отчитать нерасторопного клерка. – Это просто розовый для вечеринок.

– Ну что же, выглядит отлично. Так… вечериночно.

Она удовлетворенно кивнула, а потом встала и проковыляла к изножью кровати, стараясь держать пальцы ног выгнутыми кверху, чтобы дать лаку просохнуть.

– Ну, теперь, когда ты запер меня здесь на целый день, что ты мне дашь на ужин? Или я должна умереть с голода?

– А что бы ты хотела?

– Что-нибудь, но только не то, что нужно готовить целую вечность.

– О, какой сложный заказ. А что, если я спущусь на минутку к Рою и…

– Знаешь, чего мне на самом деле хочется? – Теперь она подобралась ко мне поближе, в глазах ее сияла довольная улыбка. – Я хочу пиццу.

Я отложил книгу.

– Ты хочешь пойти к Данило или куда-нибудь еще?

– Нет, закажи пиццу на дом, и посмотрим кино. Слишком хорошо, чтобы куда-то идти. Думаю, нам надо просто – знаешь – свернуться вот так поудобнее в постели и всю ночь напролет смотреть фильмы.

– А в программе есть что-нибудь хорошее?

– Нет, я имела в виду что мы возьмем фильмы напрокат.

– В видеопрокате?

– Ага. Я могу послать тебя в магазин, ты позвонишь мне, расскажешь, что там есть нового, и я выберу. Иначе ты принесешь что-нибудь совершенно невозможное. Я слишком слаба, чтобы проделать весь путь вниз и наверх по ступенькам, а то я сходила бы с тобой.

– У меня по-прежнему нет телефона. Если помнишь, мы сегодня так ничего и не сделали.

– Можешь взять мой. За выбор фильма должна отвечать я.

– Но у меня нет видеомагнитофона.

Она рухнула на спину и в отчаянии закатила глаза.

– Боже мой, Джаспер, что же ты, черт побери, за человек?

– Я знаю, – я скорчил гримасу. – Я пытался купить видеомагнитофон пару месяцев назад, но парень в магазине сказал, что в этом нет смысла, потому что видеотехнологии развиваются так быстро, что пока я дойду до дома, моя покупка уже устареет. Я спросил, что же мне делать, и он ответил, что единственный вариант – сидеть не дергаясь и ждать, пока наступят Темные Века, и тогда, судя по его прогнозам, технологии домашних развлечений замедлят свое развитие на столетия, и я наконец смогу купить себе что-нибудь подходящее, не боясь отстать от прогресса.

Она вздохнула:

– Ты просто дурачок.

– Ну извини.

– Ладно, у меня есть DVD-плеер – все еще нераспакованный. Так что я пойду и принесу его.

Она резко вскочила с кровати и занялась поисками своей одежды.

– Только не забудь, что в видеомагазине надо купить еще и кабель, чтобы подключить плеер к телевизору. Сейчас все так сложно. – Она прыгала на одной ноге, надевая джинсы на другую. – Да, и еще я хочу пиццу с мясными деликатесами и двойной кукурузой. Надеюсь, номер доставки пиццы у тебя есть?

– Конечно, – я изобразил умеренное возмущение.

Поговорим о том, как стать Правильным Парнем! Мне это нравится. Вам это тоже должно понравиться. Мое обращение было стремительным и ревностным, а жизнь стала богатой и полноценной. И какое наступило облегчение! Нет больше ненужных размышлений на одну и ту же навязчивую тему. Все мысли – здесь и сейчас: фильмы, еда, журналы. Планы на отпуск, разумеется, дети, и выплата по ипотеке; больше никаких размышлений о будущем типа «Куда идет человечество?». Забыто отчаяние из-за ужасной, душераздирающей нищеты и смерти которые наши корыстные и гротескные религии приносят миллионам порабощенных ими людей Нет горестных раздумий о полном одиночестве планеты Земля, смело глядящей в лицо бесконечной пустоте, прикрывающей стыд лишь застиранным тонким нижним бельем под названием озоновый слой. Нет больше ужаса, от которого сводит челюсти, ужаса перед полной невозможностью для видов, которые и минуты не смогли бы прожить без кислорода, бросить вызов вселенной, в которой, по большому счету, никакого кислорода нет. Ничего подобного. О, нет, нет, нет».

Вместо всего этого в тот субботний вечер я пристроился рядом с подружкой – полагаю, к июлю мы вполне можем так называть Мадлен – пристроился вместе со своей подружкой (подружкой!) перед телевизором, DVD (DVD!) терпеливо крутил новейший триллер (Цыпочки надирают кому-то задницу, – похоже, в наше время они ничем другим не занимаются; эй, сестренки, хватит позволять мужикам наставлять нам рога, давайте лучше надерем им задницу. Верно? Чертовски верно!), перед нами лежала пицца, под рукой торчали стаканчики с диетической колой, никаких тревог и никакой боязни вторжения извне. Невероятно. Вот где я был, примостившись на диване рядом с подружкой (сейчас на ней была футболка и мои боксерские шорты), и она лениво вытаскивала начинку из хлюпающих траншей поля боя на пицце и запивала ее вином. Вот где я был, безразличный к жалобному хрусту расчлененных помидоров (О, как они рыдали по свежему базилику!); безучастный к мелькающим на экране многочисленным преступлениям против искусства и гуманизма, глухой к скорбной мольбе презрительно отвергнутого шабли (бутылка наполовину опустела и нагревалась с каждой секундой). Вот где я был, безмятежный, взирающий на самых неубедительных актеров в мире, изображающих мучения, унижения, воинственные атаки, согласно сценарию, написанному каким-то умственно отсталым графоманом. Вот где я был, быстро возвращающийся на кухню, чтобы подогреть чесночные хлебцы. Вот где я был, с бумажными салфетками в руках. Вот где я был, удобно свернувшийся калачиком. Вот где я был, обнимавшийся с ней. Вот где я был, когда зазвонил телефон.

О, да. Может быть, все-таки были знаки. Может быть, я слишком легко погрузился в это мягкое умопомрачение, также известное под названием «влюбленность». Может быть, все-таки бывали моменты, когда я находил ее поведение слегка нервирующим, отчасти даже странным; вероятно, были поступки, жесты, выражения лица, в которых сегодня мы можем увидеть (если внимательнее вглядимся в постоянно расширяющееся зеркало заднего вида нашей жизни) мимолетный признак фальши. Но если мы должны отдать должное навыкам Мадлен в искусстве тщательно продуманного обмана, мы должны также восхищаться ее талантом спонтанной чуши, мастерских экспромтов. Потому что когда – как я теперь вижу – рискованные ситуации и ловушки лежали прямо у ее ног, как многочисленные мины на поле боя, она легко и непринужденно танцевала средних, двигаясь увереннее, чем мусульманский дервиш.

Телефон звонил и звонил.

Хотя мне нечего было бояться, признаюсь, кровь моя стала пульсировать быстрее, протискиваясь в сердце. Поздние звонки всегда пугают. Однако моя уверенность не покинула меня: я задал вопрос в самом великолепном тоне безмятежно-спокойного-но-несколько-любопытного-молодого-человека, чья мать (если у него вообще есть мать) могла внезапно позвонить ему в три минуты двенадцатого, а если нет, значит, он неожиданно понадобился кому-то из своих многочисленных и разношерстных друзей:

– И кто бы это мог быть?

Мадлен в этот момент почти лежала на мне; она повернула голову:

– Наверное, одна из твоих бывших подружек звонит, чтобы сообщить, что несмотря ни на что, все еще тебя ненавидит.

– Очень может быть, – я мягко высвободился, чтобы взять трубку.

– Поставить на паузу? – предложила она.

– Нет, все в порядке. Просто расскажешь потом, что там произошло, – я уже направлялся в прихожую. – Я уверен, что как-нибудь сумею разобраться.

Мадлен нажала на кнопку «пауза».

Я снял трубку.

Дыхание. Очень тихое – но тем не менее дыхание. Женские губы трепетали, как пойманные бабочки, возле самой мембраны телефона.

Мой мозг отчаянно пытался найти способ подняться в воздух прямо из прокуренной офицерской столовой.

– Уилл, – произнес я наконец. – Уилл, это ты? Я тебя не слышу… нет… Где ты? Да… очень шумно… Нет, я сейчас с Мадлен. С Мадлен. Мы едим пиццу. Опять не слышу… Уилл? Совсем ничего не разобрать. Уилл? Уильям? Ты еще здесь? Черт побери! – Я повесил трубку.

Остался ли мой обман незамеченным? Я думал, что да: в конце концов, экспромты тоже были моим métier [91]91
  Ремеслом (фр.).


[Закрыть].

– Связь прервалась, – сообщил я.

Мадлен стояла в дверном проеме: Венера в боксерских шортах. Примерно полсекунды выражение ее лица не было ни интимным, ни приветливым, а лишь изучающим. Напряженным.

Затем ее руки легли мне на плечи.

– Уилл? – уточнила она.

– Да.

– Пьяный?

– Да.

Мы боролись. Мы падали. Мы лепетали. Она выдернула телефонный провод из розетки и велела мне протянуть запястья вперед.

– Джаз, приятель, ты ешь слишком много этой хреновой рыбы. – Рой Младший стоял у меня на «кухоньке», жевал жвачку и гримасничал, одновременно почесывая спину левой рукой, как будто пытался вытащить осколок, застрявший между лопатками.

– Ты так думаешь? – Я посмотрел на двух морских окуней, распластавшихся на деревянной поверхности разделочной доски, как дары провинившегося Нептуна.

– Я это наверняка знаю, приятель. Сначала лосось. Потом ты брал морской язык. После этого мидии – это, правда, не совсем рыба, – а теперь эти ублюдки. – Рой распрямился. Он в первый раз находился у меня в квартире и явно стремился извлечь из этого все возможное.

– Это такая фаза, Рой, как было с грибами в прошлом году. Закончится сама собой, прежде чем успеешь это осознать. – Мне ужасно хотелось закурить сигарету, но я сопротивлялся этому желанию из-за рыбы.