Текст книги "Каллиграф"

Она сидела на стуле напротив меня в пурпурном бальном платье и смотрела на меня терпеливым взглядом человека, с которым дурно обошлись.

Несколько долгих мгновений, насколько я помню, я хотел встать, но побоялся, что она в таком случае сочтет меня достаточно окрепшим для новой атаки. А потому я остался там, где был, пока минутная стрелка на старинных часах, над пустым камином, мучительно ползла, пытаясь обозначить наступление очередного часа.

Два часа. Отбросим секунды. И где мы теперь будем сражаться? Как может мужчина, подумал я, защититься от женщины, желающей убить его? Каковы правила? Каков протокол? Безусловно, следует сдерживаться, но что, если она действительно настроена на смертоубийство? Испытывая тошноту, я осознал, что, когда дойдет до потасовки, настоящий мужчина не сможет найти в себе силы нанести ответный удар. Наверное, если такой момент наступит, я вынужден буду просто сдаться.

Люси медленно и размеренно моргала, словно считая движения век. Я опасался, что за ее спокойствием скрывается десяток штормов, борющихся с дюжиной ураганов. Мои немногочисленные уцелевшие «я», которые еще не умерли и не были ранены или полностью деморализованы случившимся, попытались слиться в единое целое, забившись в опустошенный угол моей размочаленной души. На решетке у ее ног я заметил совок, щетку и немного угля. Все собравшиеся во мне сущности всерьез обеспокоились.

Люси заметно похудела. Она выглядела более аскетичной, бледной и строгой – контуры скул заострились. А волосы были радикально обрезаны на уровне шеи, так что теперь свисали двумя асимметричными прядями чуть ниже подбородка. Когда она заговорила, я обнаружил, что и голос у нее стал выше, чем я помнил.

– Я хотела, чтобы ты знал, – сказала она наконец, ее губы двигались как-то замедленно, – что я была здесь. Я не должна была. Но я здесь.

Я мучительно собирал свои «Я». Она улыбнулась:

– Не беспокойся. Я не собираюсь бить тебя. Теперь я чувствую себя намного лучше, я даже не ожидала этого. Все нормально. Я рада, что пришла посмотреть на тебя.

Мне никак не удавалось восстановить ясность мысли. Я поднес руку к лицу, чтобы оценить, что осталось от моего носа. Из тумана выплывали некоторые вопросы:

– Сколько времени я здесь? Сколько времени ты… – Мой голос показался мне самому странным, хриплым и гнусавым, словно я находился на пике тяжелейшей простуды.

Она проигнорировала мои слова.

– Я знала, что ты будешь здесь. Я хотела прийти и убедиться, что со мной все в порядке, – знаешь – встретиться лицом к лицу. Я думаю, теперь со мной все хорошо. Кстати, ты выглядишь ужасно, Джаспер. Из носа кровь течет. И глаз заплыл.

С трудом преодолевая головокружение, я сел. Комната качалась и плыла у меня перед глазами.

– Я видела, что случилось с Селиной – ведь ее так зовут? – и с мужем Селины. Тебе повезло: повезло… что кто-то поймал тебя, иначе ты бы рухнул и ударился головой о стол. Ты мог бы подать на него в суд, – она улыбнулась, – только не проси меня быть твоим адвокатом.

Я покачал головой.

Она прикусила губу. Казалось, она внезапно приняла какое-то решение.

– Ладно, я лучше пойду, – она встала. – Прости, что звонила тебе. Я больше не буду. Я чувствую себя намного лучше, – на мгновение она заколебалась. – Но если… – она глубоко вздохнула, – … если позже – когда бы то ни было – ты захочешь позвонить мне – звони.

Я поднялся на ноги. Чувство вины квакало у меня в сердце, как огромная, распухшая жаба.

– Люси, послушай, мне очень жаль, что все так получилось. То, что случилось…

Но она уже стояла в дверях:

– Мне тоже жаль.

Некоторое время я не двигался с места. Оказалось, что стоять намного труднее, чем я мог себе представить. Комната вращалась – или, скорее, скользила против часовой стрелки. Я попытался представить себе, что она поворачивается по часовой, но эта идея не оправдала себя. Постепенно у меня сложилось впечатление, что больше всего мне хочется выпить. Боль, обжигавшая лицо, пронзавшая желудок, была невероятной. Я задумался о том, как найти других и что им сказать. Я высунул язык и медленно облизал верхнюю губу. Засохшая кровь. Я задумался о том, как найти других и что им…

В дверях появилась Мадлен. Она спешила, почти бежала ко мне. Брови ее были насуплены, губы плотно сжаты. Она несла вату и кусок мокрой фланели.

– Сядь.

Она заставила меня опуститься в кресло. Твердой, но заботливой рукой она начала вытирать мне лицо – Сестра Милосердия, опекающая самого своего закоренелого грешника, деловито, сосредоточенно и результативно.

– Голову назад, – распорядилась она.

Чернила перед моим мысленным взором растекались, и, заговорив, я не был уверен, что получатся слова:

– Где ты была?

– Ходила вот за этим, – она показала вату и мокрую ткань.

– Давно я здесь?

Ее ответ нельзя было назвать односложным, но и лишнего она тоже не сказала:

– Недолго. Минут двадцать максимум. Закрой глаза. Они собирались позвонить в больницу; но нашелся доктор, который помог перенести тебя сюда. Он сказал, что с тобой все будет в порядке. Тебе повезло. Нос не сломан, зубы не выбиты. А я успела поймать тебя, так что голову ты тоже не разбил.

– Спасибо, что поймала меня.

– Чистить твою рубашку – пустая трата времени Я чувствовал, что должен признаться ей.

– Знаешь, что…

– Расстегни воротник. Что?

Честность встала у меня костью поперек горла.

– Здесь одна из моих бывших подружек.

Мадлен продолжала вытирать кровь.

– Я заметила, – сказала она.

– Нет, не Селина.

– Нет?

– Нет. Селина никогда не была моей подружкой. Я имел в виду совсем другое. Она только что заходила сюда, но я понятия не имею, где она теперь.

Мадлен на мгновение остановилась и посмотрела мне в глаза. Ее красота поразила меня.

– М-да. И что она хотела сказать?

– Она немного странная.

– Так что она тебе сказала?

– Она сказала, что хотела прийти и убедиться, что все в порядке. Я в порядке. И она в порядке.

– И это все? – Я ошибочно принял ее тон за любопытство.

– Да. В общем и целом. Она сказала, что видела, как муж Селины ударил меня, и мне надо подать на него в суд.

– Что еще?

– Она хотела… сказать, что ей лучше и что больше не будет никаких молчаливых звонков.

– Молчаливых звонков?

– Она звонила и дышала в трубку.

– И это все, что она сказала.

– Все.

Мадлен снова посмотрела на меня. Она отложила в сторону вату и открыла бутылку с водой, а потом протянула бутылку мне:

– Пей.

Я сделал то, что мне было сказано.

– Итак, почему же ты назвал ее странной? – Мадлен забрала у меня бутылку и плеснула немного воды на фланель.

– Ой, как больно… Боже. Кровь все еще идет?

– Немного. Что ты имел в виду под словом «странная»?

– Не знаю… понимаешь, она такая хрупкая или что-то в этом роде. Когда мы расстались, она… была совсем потеряна, думаю так. Она постоянно звонила мне и ничего не говорила. Она обезумела.

Мадлен замерла.

– Все готово.

– Спасибо.

– Что ты ей сделал?

– Ничего.

– Да ладно, ты должен был что-то сделать. Люди просто так не впадают в безумие.

– Когда мы впервые встретились, она была…

– Что случилось?

– Ничего.

Мадлен настаивала:

– Ничего? Она просто на ровном месте сбрендила?

– Это долгая история.

– А ты расскажи мне краткую версию, – в ее голосе зазвенел металл. Я собрал остатки достоинства, но на дороге правды не бывает объездов.

– Люси думала, что я встречался с другой женщиной, когда мы были вместе. Это ее и взбесило.

– А ты был?

– Что?

– Ты был с другой женщиной?

– Да… Да, был.

Лицо Мадлен стало опустошенным, она, как мне показалось, долго смотрела на меня, прежде чем произнесла:

– Знаешь, Джаспер, выбирать людей, которым собираешься причинить боль, надо даже тщательнее, чем тех, кого собираешься любить.

21. Песня

 
О, не печалься, ангел мой,
Разлуку мне прости:
Я знаю, что любви такой
Мне в мире не найти.[102]102
  Перевод Г. Кружкова.


[Закрыть]
 

Я пережил этот бал избиения и отчаяния, наполненный женщинами и кровью. Поскольку Мадлен теперь была в курсе моих проблем, я мог больше не бояться внезапного визави с Селиной, Люси или кем-либо еще. Ни о ком из них мы больше не говорили. И отношение Мадлен ко мне не изменилось. Теперь, когда с моим прошлым было покончено, создалось впечатление, что она расслабилась. Казалось, для нее имеет значение только то, что я делаю сейчас и насколько хорошо ей со мной, а мне – с ней. А меня одна мысль о том, что ее может не быть со мной рядом, приводила в ужас. Каждый раз, когда я задумывался об этом, мне казалось, что где-то в закоулках моего сознания уже формируется решение.

Через несколько дней после того уикенда с балом, в августе, она уехала – назад в Иорданию, чтобы еще что-то разведать в Аммане. Сразу после этого она снова уехала, на этот раз в Америку – как она сказала, в Сакраменто проходил какой-то крабовый фестиваль, и она писала о нем для«Санди таймс». Мы провели вместе всего один уикенд между этими поездками – но все равно мои воспоминания о лете сливаются в одну сплошную ночь в постели, с перерывами только на работу и сон. Мне трудно поверить, что мы так много времени провели врозь.

В августе я тоже много работал: семь дней в неделю, по десять часов в день и даже больше, закончив «Проклятие», «Тройного дурака», «Прощание, запрещающее грусть» и «Твикнамский сад». Наконец передо мной забрезжило – отдаленное, слабое, нечеткое – понимание того, о чем на самом деле написаны «Песни и сонеты».

Моя бастарда[103]103
  Тип почерка, см. выше.


[Закрыть] становилась все более беглой и уверенной, я все лучше владел пером; появилась даже необходимость следить за тем, чтобы не уходить слишком далеко от более напыщенного стиля, который я использовал в первых стихотворениях. Я повесил «Воздух и ангелы» и «Неразборчивого» на стену над доской, чтобы постоянно сверяться с композицией этих листов и стараться, чтобы вся работа была выдержана в едином ключе. Я был уверен, что все тридцать стихотворений будут выставлены в одном месте, и – вопреки всему – стойко придерживался принципов художественной логики. кто-то должен стоять на страже искусства.

Мадлен никогда не связывалась со мной во время своих отлучек – она говорила, что работает, а никто не посылает домой открытки из офиса. Но в тот четверг, вечером, в середине августа, когда она вернулась с Ближнего Востока, она позвонила мне сразу, как только самолет приземлился, и приехала на Бристоль Гарденс прямо из Хитроу, захватив с собой и чемодан, и ноутбук.

Погода стояла не слишком летняя, а потому мы проигнорировали уговоры сырого и теплого Лондона и объявили об окончании июльского режима исследования города. В пятницу она на несколько часов ушла к себе, чтобы сделать деловые звонки и узнать о продвижении ремонтных работ, а я тем временем отнес ее вещи в прачечную и даже убедил постирать самые нежные из них в суточном, особо деликатном режиме. Суббота стала повторением наших самых ленивых июльских дней. Но вечером я встряхнулся и приготовил великолепную рыбу-монаха с тимьяном, пока Мадлен принимала очередную ванну, длинную как скандинавский эпос. Затем мы уселись перед телевизором, чтобы наблюдать кошмар, который представляла собой субботняя программа передач.

По крайней мере, мы пытались. Честное слово, не поверил бы, если бы не видел своими глазами: в течение двадцати минут нас терзала криворотая телевизионная блондинка лет тридцати с похожей на бутылку фигурой – искусственный нос, искусственная грудь, искусственные губы, искусственные волосы, искусственное лицо, искусственные зубы и все равно похожа на мешок подгнившего лука-шалота. Она проводила какой-то кошмарный конкурс с двумя участниками (вытащенными из зрительного зала в студии после серии подмигиваний, вздохов и кривляний) в качестве прелюдии к… но к чему? Трудно было ответить на этот вопрос. В качестве прелюдии к чему-то вроде розыгрыша нового дома, окруженного профессионально разбитым садом и обставленного по проектам лучших дизайнеров. На кухне был шеф-повар, подробно обучавший телезрителей готовить вареные яйца, мамочке и деткам обещали ежевечерне делать новую прическу, кроме того в передаче участвовали специалист по внутреннему декору и соседи победителей, которые тоже оказались телевизионными знаменитостями, а также эксперт по оформлению патио… О, боже! Кто знает, что мог бы еще показать нам этот Крысолов из черного ящика?

К девяти вечера наше терпение иссякло. Вино подошло к концу, а нам необходимо было срочно поднять настроение, поэтому я предложил сделать пару коктейлей.

– Хочешь розовый джин?

Ее голова лежала у меня на коленях, так что ей пришлось повернуться, чтобы посмотреть вверх:

– А что это такое?

– Что-то вроде джина с горькой «ангостурой».

– Звучит ужасно. Но давай попробуем. Меня всегда занимал вопрос, для чего ты используешь «ангостуру».

– Отлично, если ты в подходящем настроении, – я попытался встать и пойти на кухню, но она поймала меня за ноги своими ногами и притянула к себе.

– Ты в ловушке, – сообщила она, вытаскивая из-под себя пульт дистанционного управления. – Ты знаешь, где находится Ангостура?

– Нет. – Я на мгновение задумался, но так и не смог вспомнить. – Похоже на Тибет или Непал или что-то в этом роде. В каком-нибудь месте, где разводят коз или стригут шерсть?

– Двоечник. Это вообще на другом континенте: в Венесуэле – на реке Ориноко. – Она отпустила меня. – Ступай на кухню, невежественный раб.

Когда я вернулся с двумя бокалами в руках, она стояла у открытого окна и играла с растущей в горшке мятой. Я передал ей напиток.

– А есть на свете место, где ты не была?

Она с упреком глянула на меня, словно хотела указать, что задавать подобный вопрос путешественнице – значит, отрицать обширность земного шара и бесконечность перспектив развития ее карьеры.

– Конечно. В сотнях мест: на Украине, в Азербайджане, Индонезии, на Аляске, в Уругвае… Нет, правда, действительно в сотнях мест. Афганистан.

– А что Европа?

– И снова: да. Ни в одной из стран Балтии – ни в Эстонии, ни в других. В Польше. По-настоящему не была в Португалии, во всяком случае за пределами Лиссабона. Не была в Турции, на Кипре или на Сардинии, или… множество мест: на самом деле, в Риме, на Мальте и, боже мой, даже в…

– Рим. Ты не была в Риме?

– Нет. Никогда, – она сделала глоток и облизала губы. – Чудесно. Мне нравится этот коктейль, – она снова провела кончиком языка по верхней губе. – Ты из этого окна за мной шпионил?

– Нет. Обычно из студии.

Она медленно кивнула:

– Очень романтично. – Ее тон был насмешливым лишь отчасти. – Мои пальцы пахнут теперь твоей мятой, – она протянула мне руку, которую я поцеловал. – Но, конечно, все это неправильно.

– Что ты хочешь сказать?

Некоторое время она изучала мое лицо.

– Ты переписывал любовные стихи у окна, а я загорала в саду.

– Что в этом неправильного?

– Ну, я должна была находиться наверху, в окне а ты – внизу, в саду, меланхолично бродить – так это называется? – меланхолично бродить туда-сюда под моим окном. Как настоящий человек Возрождения.

– Я понял. – Я пересек комнату, чтобы поставить музыку. – Только я не слишком хорошо пишу сонеты, и мы живем не четыреста лет назад, и это, вообще-то, не совсем любовные стихи.

Она по-детски прихлебывала коктейль.

– Боже мой, Джаспер, какая приземленность. Что случилось?

Я присел на корточки, чтобы выбрать нужный диск.

– Прости. Эта перемена была непреднамеренной. Мой внутренний Дон Кихот медленно удаляется. Думаю, это своего рода мужская менопауза. Хотя Рой Младший утверждает, это все из-за того, что я ем слишком много рыбы. Я становлюсь более нормальным… очевидно более приятным, – я покачал бедрами. – Теперь я жалею, что спал с чужими женами. И еще я подумываю о том, чтобы расставить музыкальные диски по алфавиту – или, может быть, в порядке приобретения – или по композиторам.

– Но ты прав. – Она подошла и встала прямо у меня за спиной, слегка надавливая коленками мне на спину.

– Я знаю, – вздохнул я. – И в чем же именно?

– В том, что это не совсем любовные стихи. В этом я с тобой согласна. Я прочитала экземпляр, который ты дал мне, пока была в Аммане, – читала, когда возвращалась в отель. Несколько раз прочла. Они такие… такие трудные – как головоломки. Но лучше читать их, чем терпеть приставания ужасных толстяков в местном баре. А теперь, как ни удивительно, я чувствую, что ко мне пристает Донн. И это очень странно. Он ведь не был ужасным старым толстяком, правда?

Я сосредоточился на процессе раскладывания дисков по их футлярам – задача, которую Мадлен была совершенно неспособна выполнить.

– Нет. Насколько я знаю, нет. Он был довольно худой. Нормального телосложения. Но пользовался большой популярностью у дам. – Я достал из проигрывателя диск Шуберта и поставил вместо него запись Билли Холидея, принадлежащую Мадлен. – Может, позже, когда он позволил загнать себя в угол женитьбой и детьми, и религией, и всем прочим, – когда он уже служил в соборе Святого Павла, – может, тогда он и начал набирать вес. С людьми такое случается, когда обстоятельства сильнее их, – это способ отрешиться от собственной сексуальности. Но я точно не знаю. Возможно, он до конца жизни оставался худощавым. Во всяком случае, он так и не прекратил бороться с Господом и бить баклуши в обществе других мужчин.

– Думаю, он оставался худым, – еще одно движение коленей. – Но о чем они, Джаспер? Мы ведь оба сошлись на том, что они не о любви? – Это слово она произнесла сардоническим тоном, но вопрос все равно получился искренним.

Я встал и посмотрел ей прямо в лицо:

– Если честно – я все еще не знаю. Ведь нельзя сказать, что они и не о любви. Проблема с Донном заключается в том, что все его стихи обо всем одновременно. Или, вернее, все заключено во всех его стихах: верность, неверность, верность, неверность; правда, обман, правда, обман… Именно это он называет «мучительным искусством».

Она с насмешкой взглянула на меня:

– «Мучительное искусство»?

Я проигнорировал ее иронию.

– Это цитата из одного его стихотворения. Он обращается, как обычно, к себе: «Но ты, что так самозабвенно искусно мучаешь меня…»

– Так в чем его проблема? – перебила она. – Женщины?

– Не женщины как таковые – хотя никто не склонен недооценивать количество неприятностей которые привнесли в его жизнь женщины. Скорее, я думаю, его проблема – если ты предпочитаешь называть это так – в том, что связано с «обладанием».

Она рухнула на диван, удерживая на весу бокал, чтобы не пролить его, а потом подобрала под себя ноги, как делала в первый раз, когда пришла сюда.

Я сел рядом с ней и положил ноги на низкий столик.

– Когда он постигал, интеллектуально овладевал чем-то, это переставало иметь для него значение. Так было с религией, с путешествиями, так было и с женщинами. Но прежде всего так было со стихами. Порой чувствуется, что он не слишком заботился о концовках, потому что когда большая часть стихотворения оказывалась на бумаге, он терял к нему интерес. Это отвращение к обладанию.

– Правда? Я их не читала – то есть – я не воспринимала их как стихи об обладании.

Я на мгновение задумался:

– Нет, в некотором роде ты права: они действительно не об этом. Это скорее то, что в них – ну, не знаю – обыгрывается. А то, о чем они… может быть, об изменчивости и превратностях. Можно сказать, что более всего Донна занимало непостоянство: в мире вокруг него, в женщинах, с которыми он встречался, и прежде всего в самом себе. Но и о любви там тоже сказано немало – особенно о любви к его жене.

– Кем она была?

– Ее звали Энн. Он женился на ней тайно, полагая, что выйдет сухим из воды, но ошибся насчет реакции ее отца и попал в большую беду. Она была совершенно не его круга – его отовсюду выгнали, им пришлось уехать и жить в уединении, в крошечном домике, вдали от Лондона… вдали от всех событий, долгие годы. Но когда она умерла, он написал, что стал dolore infans – от горя утратил дар слова.

– Печальные слова для поэта. Сколько ему было лет, когда он женился?

– Двадцать девять лет, по-моему, или тридцать.

Мне гораздо лучше думается по ночам – возможно, потому что темнота и тишина гораздо ближе к природе вселенной. Звезды – включая наше молодое солнце – только зря привлекают к себе внимание своим светом, жаром, шумом, они не способны ничего противопоставить огромным пространствам разделяющим их. Но по ночам вы можете слиться с глубочайшей истиной. Вы можете принимать решения.

Хроническое невнимание, которое многие люди демонстрируют к жизни, тоже больше всего поражает меня именно ночью. Как будто достаточно просто жить. «О, – говорят они с такой характерной для самозваной мудрости многоречивостью, – но ведь все самые важные решения принимают за нас другие». А на самом деле это всего лишь форма трусости и уклонения от ответственности. Потому что в действительности все важные решения – ваши и только ваши. Нет Бога, нет справедливости, нет поддающихся контролю извне правоты или неправоты, и вам не в чем винить своих родителей. (Они понятия не имели, во что ввязываются.) Нет, – вопреки громогласному хаосу всех этих безрассудных генов, унаследованных от бесконечной череды безымянных предков внутри нас, и вопреки безмерному, молчаливому безразличию вселенной вокруг нас, вы и только вы, без надежды на вознаграждение и испытывая уверенность, что впереди вас ждет смерть, должны найти свой жизненный стержень – свой горный хребет – и занять определенную позицию. В противном случае вас ждет унизительное рабство: вас будут толкать и торопить, понукать и тянуть через заболоченные долины к людям, которые вам безразличны. А в итоге вы становитесь не чем иным, как дышащим воплощением всех своих несбывшихся желаний и упущенных решений. И тогда вам остается только хроническое невнимание.

И если была одна-единственная ночь, когда я сделал выбор, то это была та ночь в августе. Мы засиделись допоздна – болтали, пили, ничего не делали. Часа в три или четыре я все еще бодрствовал, лежа рядом с ней, – а она уже спала. Я помню, что погода доводила меня до безумия, дождь все бродил, спотыкаясь, за окном, как маленький ребенок, которому в шутку налили виски. Мое решение не было патетическим или громогласным – скорее осторожным и приглушенным – я стал иначе думать о ней, иначе думать о самом себе. Но в конце концов это, наверное, и есть любовь: неизвестный риск, на который идешь в ночной тьме, при самой неблагоприятной погоде. И в любом случае, я уже давным-давно собирался повидать бабушку.

Естественно, в воскресенье, когда я проснулся, и комната была залита светом, а она перевернулась на другой бок, волосы ее свесились с подушки, плечи казались узкими и хрупкими, а снаружи доносился шум камнедробилки… естественно, когда я проснулся, раздавались уже другие, более игривые голоса: «О, пожжалуйста, Джексон. Неужели нельзя обойтись без этих дурацких вопросов? Нет у нас нет времени на всю эту чепуху Ну давай, прекрати. В наши дни человеческая раса двигается слишком быстро, чтобы так глубоко погружаться в изучение души. Конечно, ради собственного спокойствия мы с нашими приятелями из новой эры можем остановиться ненадолго, раз уж это так необходимо; эй, кто знает? – может, по чашечке зеленого чая, способствующего самопознанию, дважды в день, как это делали в древнем Китае? Но что касается серьезных дел – природа Любви, например – бога ради, все эти любовные лирики – да пошли они. Пошли они все. Никаких шансов. Не сейчас, Джексон. Все остальное человечество сидит на стероидах, соблюдает специальную, исключающую еду диету, и нечего попадаться им под ноги со своими идиотскими, бессмысленными вопросами. Это гонка. Держи темп. Не выпадай из общего ритма. (И делай деньги, ради бога, делай деньги.) «Влюблен» – ну кто сегодня понимает, что это значит?

(А) Уверены ли вы, что ваш партнер настолько хорош, что вы в состоянии проигнорировать скрытые пороки его/ее личности? (Б) Можете ли вы вспомнить моменты, когда он/она был(а) проявлял(а) заботу по отношению к вам – дарил(а) подарки, например? (В) Является ли он/она более или менее милым(ой)/приемлемым(ой), по сравнению со всеми остальными, с кем вы встречались или, возможно, будете встречаться; неужели вы всерьез сомневаетесь, что другие люди не способны смириться с вашей поразительной ненадежностью и ужасающим невежеством? (Г) Превышает ли коэффициент сексуальности данного индивида средний показатель для лиц противоположного (или того же) пола? (Е) Вы серьезно опасаетесь, что больше никого не встретите? Итак, если вы дали более пятидесяти процентов ответов «да»… ну, что ж, вперед! Вы влюблены! Так что можете сообщить родителям (если у вас есть таковые); купить дом; жениться/выйти замуж; завести детей; начинайте шоу сначала. Гениально!

Таков был голос утра.

Но, как я уже отметил, ночные голоса звучат куда глубже, яснее, отчетливее. Так что мое решение устояло. Даже когда она запаковала чемодан, чтобы отправиться в Сакраменто, и посмотрела на меня, уже готовая к отъезду, стоя в изножье кровати, положив руки на бедра. Особенно когда она запаковала чемодан, чтобы отправиться в Сакраменто и посмотрела на меня, уже готовая к отъезду, стоя в изножье кровати, положив руки на бедра. Мое решение устояло.

– Спасибо, что постирал мои вещи, – сказала она. – Итак, увидимся через пару недель?

– Ага, – я встал с кровати. – А потом я хочу организовать для тебя нечто особенное. Что-то вроде маленького отпуска – насколько я знаю, леди это любят.

Она усмехнулась:

– Особенно те, кто пишет о путешествиях.

– Это место, где ты еще не бывала.

– Ну, скажи.

– Придется подождать до твоего возвращения.

– Можно я попробую угадать?

– Можно – но я не скажу тебе, угадала ты или нет. – За окном загудел клаксон такси.

Она поцеловала меня.

– Ладно, мне пора идти. Сегодня, чтобы тебя допустили к полету в Америку, нужно провести пятьдесят тысяч часов на досмотре. – Она взяла сумки и несколько секунд стояла без движения. – Как идут дела?

– Что ты имеешь в виду?

– Ты знаешь: я-не-могу-идти-мне-надо-еще-за-кончить-три-или-чуть-больше-стихов.

– Ах, ты об этом! Сейчас я работаю над строками: «О, не печалься, ангел мой, Разлуку мне прости: Я знаю, что любви такой Мне в мире не найти».

– Вот как, – она улыбнулась. – Именно это я и хотела сказать.

Я удержал ее еще на мгновение:

– Ты не слишком прилежна.

– Я почитаю его поподробнее и тогда смогу с тобой спорить более аргументированно.

Готов спорить, что «Песня» – самое прекрасное стихотворение, написанное на английском языке, Но, как и в случае со «Сном», я так же сильно поражен смятением на пути к заявлению в последней строфе, как и самой строфой:

 
Мне вещим сердцем не сули
Несчастий никаких;
Судьба, подслушавши вдали,
Вдруг да исполнит их?
Представь: мы оба спим,
Разлука – сон и блажь,
Такой союз, как наш,
Вовек неразделим.[104]104
  Перевод Г Кружкова.


[Закрыть]