Текст книги "Веретено Судьбы (сборник)"

– Согласна, – прошептала Анфиса. – Я ведь давно мечтала к вам в служанки попроситься, да не решалась подступиться.

– А время пришло, сразу все смекнула, – усмехнулась мадам Жужу, убрала руку с ее плеча. – Молодец. Вижу, хваткая ты девка, Анфиска. Не пропадем мы с тобой. Поживем еще в тепле да сытости. Пойдем, я тебе комнату твою новую покажу.

Любава сидела на берегу реки, смотрела на стремительный водный поток. Лошадь паслась поодаль. Пускаясь в это путешествие, Любава не подозревала, сколько трудностей ждет ее на пути. В доме мадам Жужу она жила как барыня, на всем готовом. Она не подумала, что нужно взять с собой в дорогу хлеба и воды. Воду из реки она пить не стала, побрезговала. Хотелось спать, но спать на голой земле она не решалась, хотя чувствовала, что бороться с усталостью уже нет никаких сил. Любава повалилась на траву. Последнее, что она увидела: золоченая карета, запряженная четверкой лошадей. Решила, что это счастливый сон, предвещающий ей жизненные перемены.

– Когда я проснусь, все будет иным, – прошептала она, свернувшись калачиком. Кто-то взял ее на руки и запел колыбельную. Добрую, нежную, как в детстве. Люлька, в которую положили Любаву, покачивалась из стороны в сторону: кач-кач, кач-кач. Было так хорошо, что просыпаться не хотелось.

Но прошло время и сон выпустил ее из своих объятий, а мерное покачивание не исчезло. Любава приоткрыла глаза увидела перед сбой худого, бледного господина с щеточкой рыжих усов под носом. На голове у него напудренный парик. Вокруг шеи – кружевной воротник, как у барышни. Такие же кружева были на манжетах рукавов, выглядывающих из-под камзола. Маленькие серые глазки оживились. Тонкие губы растянулись в улыбке. Слова, которые произнес господин, Любава не поняла. Она звонко рассмеялась, замахала руками. Он схватил ее за руки, прижал их к губам.

– Нет, нет, нет, господин хороший, так не пойдет, – покачала она головой. Высвободила свои руки. Осознала, что не спит. Что сидит в дорогой карете, обитой вишневым атласом. Что карета катит по дороге, мерно покачиваясь из стороны в сторону.

– Куда мы едем? – спросила Любава. Господин ответил ей на своем странном языке. Любава нахмурилась. – Ты что, русской грамоте не обучен?

– У-чэн, у-чэн, – закивал он в ответ. – Мал-ма-ло. О, таж-ка.

– Что тут тяжкого-то, когда все легче легкого, – сказала она назидательным тоном. – Слова у нас красивые, нежные, певучие. Слушай.

Запела. Голос у нее был сильный, звонкий. Пела она хорошо. Мелодия бередила душу. Господин прослезился. Достал из кармана кружевной платочек, прижал к глазам.

– Понравилось? – улыбнулась Любава. Он захлопал в ладоши. Потянулся к ней, выпятив вперед губы. Она погрозила ему пальчиком, сказала:

– Ты, барин, видно, меня принимаешь за развратницу какую. А это не так. Я – девушка честная, из богатой семьи. Я – дочь купеческая. Ты не смотри, что на мне платье такое. Это все потому, что на нас с тятенькой разбойники напали. В реке меня утопить хотели, да не успели, ты, барин, подъехал. Веришь мне? – он закивал, прижал руки к груди. – А теперь я с голода умираю, барин. Спасай меня, – Любава прижала руки к животу, застонала.

Он испугался. Заколотил в стену кареты. Что-то закричал. Карета остановилась. Открылась дверца. Слуги опустила ступеньку, помогли господину сойти. Он протянул руку Любаве. Она спрыгнула на землю, огляделась. Местность совершенно незнакомая. Деревья другие и воздух по-другому пахнет. Любава сорвала цветок, воткнула в волосы. Господин послал ей воздушный поцелуй, пригласил к столу, который накрыли слуги. На белой скатерти стояли миниатюрные тарелочки, в которых лежали странные продукты, каких Любава отродясь не видывала. Господин первым приступил к трапезе. Он втыкал в маленькие кусочки еды двузубую вилочку, отправлял ее в рот и, причмокивая, жевал. Любава последовала его примеру. Она съела несколько кусочков странной пищи, похвалила ее. Господин одобрительно кивнул. Подозвал одного из слуг, что-то сказал. Тот поклонился, повернулся к Любаве, заговорил по-русски с сильным акцентом. Она перестала жевать. Все, что говорил человек, ее ошеломило.

Оказывается ее новый знакомый, граф Ризотти. давно мечтал жениться на русской барышне, да ни одна из невест не выдерживала испытаний, которые устраивал для нее жених. Ни у одной из невест не было таких больших глаз, таких густых красивых волос, такого голоса, как у Любавы. Ни одна из них так звонко не смеялась. Ни одна не стала кушать сыр, приготовленный в сыроварнях Ризотти. Все невесты предъявляли к жениху одни и те же требования: снять парик, сбрить усы, сменить кружевную блузку на мужской наряд. Требования эти граф выполнять не желал. Барышни тоже не хотели уступать. Тогда граф решил навсегда покинуть эту негостеприимную страну. Он приказал кучеру ехать без остановки. Но остановиться им все же пришлось.

– Мы сделали только одну остановку на берегу реки, чтобы встретиться с вами, – закончил свою речь переводчик. – Господин Ризотти счастлив, что Фортуна наконец-то ему улыбнулась. Он вас не отпустит. Он желает, чтобы вы поехали вместе с ним в Голландию. Он просит вас стать его женой.

– Ой! – воскликнула Любава, спрятав лицо в ладони.

– Ой? – повторил господин Ризотти, пытаясь заглянуть ей в глаза. Она убрала руки, заговорила скороговоркой:

– Меня разбойники обобрали, бросили на дороге. Я умирать собралась, а тут вы… Ой, даже дух перехватило, – посмотрела на переводчика. – Ты уж ему скажи, что я барышня знатная. Что я дочь купеческая. Что мне нельзя сразу соглашаться на его предложение. Я подумать должна. На дом его посмотреть, на хозяйство. Я ехать с ним в заморские страны не против. Да можно ли ему верить? Не обманет ли он меня? Не бросит ли он меня там, на чужбине?

Ризотти выслушал переводчика, улыбнулся. Прижал ладони к губам, послал Любаве воздушный поцелуй. Снял с мизинца золотой перстень с изумрудом, протянул ей.

– Это свадебный подарок, – перевел его слова слуга. – Этот фамильный перстень семьи Ризотти – гарантия того, что с вами ничего плохого не случится.

– Трудно мне в вашей заморской стране будет, – надев колечко на безымянный палец, проговорила Любава. – Язык у вас непонятный, тарабарщина какая-то. Как мы с вами беседы вести станем? Неужели все время переводчика звать будем?

– Зачем же все время? – рассмеялся переводчик. – В делах сердечных посредники не нужны. Там все и без слов понятно, потому как чувства говорят больше слов.

– Больше, – подтвердила Любава, разглядывая невыразительное лицо графа Ризотти. – Скажи, как моего суженого зовут?

– Бар-бе-ри-но, – по слогам произнес слуга.

– Барберино, – повторила Любава несколько раз. Рассмеялась. Схватила графа за руки, закружила, запела:

– Барберино, Барберино – мой единственный мужчина! А меня зовут Любава. Стану я твоей забавой.

Ризотти смешно выпятил вперед узкие губы, произнес:

– Лу-ба-бава.

– Лубабава, так Лубабава, – еще звонче рассмеялась она. – Ох, и заживем мы с тобой, Барбосик! Уж я тебя так любить буду, голову потеряешь.

Слуга перевел графу ее слова. Он закатил глаза, бухнулся на землю.

– Что это с ним? – испугалась Любава.

– Обморок от счастья, – пояснил слуга. – У него это частенько случается. То от горя, то от счастья. А наша задача вовремя мазью височки его натереть, да по щечкам похлопать, чтобы к его светлости сознание вернулось. Вот, видишь, порозовели щечки. Глазки открылись, – слуга склонился ниже, выслушал то, что сказал ему Ризотти, перевел:

– Граф хочет, чтобы вы его поцеловали.

– Ладно, – улыбнулась Любава, опускаясь на колени. – Не стану я тебе такому болезному отказывать. Поцелую тебя троекратно по нашему русскому обычаю.

Трижды поцеловала его в губы. Поднялась. Он блаженно зажмурился, что-то прошептал. Слуги подняли его, понесли к карете. Усадили, обложили подушками. Он поманил к себе Любаву.

– Вы уж с ним поласковей будьте, – попросил ее слуга. – Заморские господа – натуры утонченные, не то что ваши русские мужики.

– А ты что же – не русский что ли? – поинтересовалась Любава.

– Не русский, – ответил он. – У меня способности к языкам. Я все налету схватываю, вот меня господин Ризотти и пригласил к себе в компаньоны. Я со всеми барышнями беседы веду, а потом своими впечатлениями с графом делюсь, – взял Любаву под локоток, шепнул: – От моего слова многое зависит. Советую меня со счета не списывать. Приглянулась ты мне, девка.

Она вспыхнула. Хотела что-то сказать. Он покачал головой. Дал понять, не время и не место сейчас в дебаты вступать. Потом, все потом, когда в Голландию приедем. Любава уселась в карету напротив Ризотти. Переводчик поклонился, закрыл дверцу. Карета тронулась.

– Вперед, вперед, вперед к новой жизни, – запело все внутри у Любавы. – Я ведь, когда веретено крутила, мечтала заморской принцессой стать, и вот – чудо из чудес – Барберино Ризотти!

Дмитрий Веретенников ушел из усадьбы на рассвете. Куда? Никто не видел. Управляющий Игнат долго стоял на крыльце, всматривался вдаль, приложив ладонь козырьком ко лбу. Ждал, что барин почудит немного и вернется. Но к полудню понял, что Дмитрий Макарович не шутил, когда говорил о предстоящих своих скитаниях.

Игнат потер занемевшую руку, пошел в дом. Радости от безграничной, желанной власти не было. Был страх за судьбу барина.

– Игнат Устинович, что же теперь с нами-то будет? – спросила Пелагея, всхлипнув.

– Жить будем, – ответил он. – Возвращения барина будем ждать. Молиться за него станем. Всем будем говорить, что Дмитрий Макарович за границу поехал свататься.

– Наш барин? Дмитрий Макарович? – Пелагея всплеснула руками. – Ах, проказник! Да разве ж ему здешних барышень мало? Нет, Игнат Устинович, не поверит народ. Все же знают, что барин от семейной жизни бежит, как черт от ладана. Вы уж что-нибудь другое придумайте.

– Не стану я ничего другого придумывать, – нахмурился Игнат. – Хочу, чтобы барин с женой обратно вернулся.

– Мы многого хотим, – сказала кухарка, выглянув из кухни, – да не всегда по-нашему выходит. Вернулся бы барин цел и невредим – это самое главное.

– Главное, – повторил Игнат и пошел в комнату Дмитрия. Остановился на пороге.

Постель не смята. Барин не ложился, дождался, когда все в доме крепко уснут, чтобы никто не заметил, как он уйдет, чтобы никто удерживать его не стал. Игнат перешагнул через порог, подошел к столу. Взял в руки лист бумаги, исписанный ровным почерком Дмитрия, прочел.

– Игнат, меня не ищите. Вернусь тогда, когда пойму, что стал другим человеком. На это может уйти год, три, пять. Угадать невозможно. Поэтому, веди хозяйство так, словно оно твое. Без дела деньги не трать. Но и не будь слишком прижимистым. Будь мудрым, рачительным хозяином, чтобы богатство приумножалось.

Ты лучше других знаешь, что наследников у меня нет, поэтому я составил особое завещание, которое хранится у моего нотариуса. По этому завещанию половина дохода твоя. Если я не вернусь через семь лет, усадьба станет твоею. Почему я называю цифру семь? Потому что люблю ее. Тебя, Игнат, люблю, как брата, иначе бы не оставил тебе все, что у меня есть.

Надеюсь, Господь будет милостив ко мне во время моих скитаний, и я смогу еще обнять тебя, дорогой мой Игнат.

– Сможете, Дмитрий Макарович, – сказал Игнат, усевшись за письменный стол Дмитрия. Положил листок перед собой, разгладил его. Взял в руки перо, обмакнул в чернильницу, написал число, месяц и год. Улыбнулся.

– Вот теперь – порядок. А то – поди знай, с какого времени семь лет отсчитывать?

Положил перо. Выдвинул ящик стола. Обомлел, увидев черный пистолет на красном сукне. Поспешно задвинул ящик. Встал. Вышел из комнаты, плотно закрыв дверь. Решил, что на сегодня для него потрясений достаточно. Пора заняться своим привычным делом.

Дмитрий шел по цветущему лугу и улыбался. Он впервые за долгие годы шел пешком. Впервые вдыхал полной грудью ароматы луговых трав. Любовался неяркими цветами. Слушал неслышимые за топотом копыт звуки. Теперь ему стали понятны восторженные речи Дарьи Филипповны и ее всегдашнее желание бродить пешком.

– Да как вы не поймете, Дмитрий Макарович, что сидя верхом на лошади невозможно увидеть маленького жучка на былинке, – не раз повторяла она в ответ на его насмешки. – Забудьте о том, что вы – барин. Станьте учеником, желающим брать уроки у природы.

Он внял ее просьбе. Он, Дмитрий Веретенников – скиталец, желающий уединения. Он построит себе шалаш из веток и будет жить вдали от мира столько, сколько потребуется для того, чтобы он стал другим человеком.

Дмитрий остановился, загляделся на божью коровку, ползущую по травинке. В этом медленном движении было столько умиротворяющей грациозности, что Дмитрий решил больше никогда не спешить. Он лег на траву, закинул руки за голову, закрыл глаза. Подумал, что лежать на траве очень-очень приятно. Жаль, что он прежде не делал этого. Но теперь у него много времени, чтобы все-все исправить.

Солнышко пригревало. Дмитрий разнежился. Ему казалось, что он слышит, как дышит земля, как бегут земные токи к каждой травинке, каждому цветочку и деревцу, чтобы напитать их, чтобы дать силы. Дмитрий решил, что земля может напитать и его.

– Я принимаю твою силу, – проговорил он и открыл глаза. Приподнялся. Увидел перед собой старца с медным посохом. Тот улыбнулся, присел на траву напротив, сказал:

– Рад, что ты внял голосу истины, Дмитрий. Хорошо, что пошел по этой дороге, по дороге познания, которая сложна и терниста. Хорошо, что не испугался испытаний. Значит, не все потеряно. Ты сможешь стать похожим на прапрадеда Аверьяна, продолжить его дело, дописать его книгу. Ничего, что ты не взял ее собой. У тебя будет возможность начать свои записи, – старец протянул Дмитрию тетрадь в кожаном переплете, точно такую же, как дневник Аверьяна Веретенникова.

Дмитрий взял тетрадь в руки, открыл. Удивился, что она пустая. Старец рассмеялся. Встал. Прикоснулся посохом ко лбу Дмитрия. По его телу разлился жар. А потом стало холодно и страшно. Пропали звуки. Перед глазами все поплыло, сознание затуманилось. Дмитрию показалось, что под ним разверзлась земля, и он полетел в пропасть.

– Про-пасть – это значит исчезнуть, стать невидимым для других, – зазвучали откуда-то извне голоса. – Не бойся пропасть, выпасть из привычного мира. Страшись увязнуть в суете и бездуховности, потерять свое истинное лицо. Лицо человека, сотворенного по образу и подобию Божию. «Убоитесь меча, ибо меч есть отмститель неправды, и знайте, что есть суд».[10]10
  Иов 19:29.


[Закрыть]

Голоса смолкли. Дмитрий почувствовал, что сознание возвращается. Он снова услышал щебетание птиц. Почувствовал дуновение ветерка и запах дурман-травы. Открыл глаза. Поднялся. Огляделся. Удивился произошедшим вокруг изменениям. Перед ним высокая гора с пологой вершиной, словно специально приготовленной для того, чтобы построить на ней жилище отшельника. Чуть поодаль – поблескивает река. За ней стеной стоит дремучий лес. Позади Дмитрия косогор, поросший белым ковылем. Ветер гладит его седые пряди своей огромной ладонью. От его прикосновения ковыль приходит в движение, дрожит, прижимается к земле, чтобы через мгновение подняться во весь рост. Новый порыв ветра, новый поклон. Взгляд отвести невозможно. Дмитрий смотрит на ковыль и думает о том, что каждый человек должен усмирить свою гордыню, иначе он никогда не услышит голос вечности, голос Всевышнего, взывающего к нему.

Дмитрий повернулся, пошел к горе. Он знал, что там, на вершине ему суждено познать истину. А потом… Он улыбнулся. Подумал о том, что потом будет новый день с новыми красками, новыми мыслями, новыми переживаниями, новыми победами над своим «я». Борьба добра и зла не закончится, пока живет на земле человек. Слишком сильно в людях злое начало. Делать зло привычнее, легче. Добросердечие не в чести. Добрых, чутких людей считают умалишенными. Над ними смеются.

Дмитрий много раз высмеивал сердечность. Именно он посоветовал Павлу Расторгуеву спрятать свое доброе сердце под маской зловредности и жестокости. Он же распространил слух о безжалостном обращении купца Расторгуева со своими слугами. О его несносном характере и тяжелом кулаке, который этот безжалостный человек пускает в ход при любом удобном случае. Он рассказал о злоязычии Расторгуева и сам поверил во все свои выдумки. Добрейший, милейший человек Павел Расторгуев перестал существовать. Дмитрий порвал с ним все отношения. Забыл, что когда-то они были закадычными друзьями. Теперь он горько сожалел о произошедшем.

– Зачем был нужен этот маскарад? – часто спрашивал себя Дмитрий. – Затем ли, чтобы помочь другу стать известным в Москве человеком? Или затем, чтобы удержать возле себя Дашу? Дмитрий поморщился. Честно ответить на этот вопрос он пока не решался. Ему нужно было приучить себя не думать о Дарье Филипповне. Но пока не думать о ней он не мог. Воспоминания доставляли ему физическую боль. Мысль о том, что он потерял ее навсегда, ударила в солнечное сплетение. Дмитрий остановился. Дорога пошла резко вверх. Нужно было перевести дух, набраться сил для подъема.

Дмитрий присел на камень, посмотрел вниз. Удивился, что прошел уже больше половины пути. Глубоко вздохнул, сказал сам себе:

– Ты потерял двух добрых друзей. Двух людей, которые любили и понимали тебя. Которые были готовы на любые жертвы, чтобы ты стал другим человеком. А ты… – усмехнулся. – Я сделал все, чтобы растоптать их добрые сердца. Я ударил по протянутой мне на помощь руке, посмеялся над чувствами. И…

Дмитрий поднялся, пошел вверх с твердым намерением повиниться перед Дарьей и Павлом, когда закончится время его скитания. Мысль о том, что они вновь станут добрыми друзьями, окрылила его, придала силы.

Дарья Филипповна никак не могла привыкнуть к городской жизни. В большом доме Расторгуевых она не находила себе места. Ей было нечем заняться. Она попыталась вести дела Павла Никитича, но из этого ничего не вышло. Павел с трудом распутал все, что Даша запутала, сама того не желая. От дел супруга ей пришлось отойти. Павел познакомил Дашу с московскими дамами. Но она не смогла войти в их круг. Они все ей казались лживыми интриганками, думающими только о балах и кавалерах.

– Паша, милый, как же ты здесь жил столько лет? Как умудрился не сойти с ума среди этого безумия? – вконец измаявшись, воскликнула она. – Мне кажется, что я становлюсь такой же двуличной и ничтожной, как те люди, с которыми мне приходится общаться.

– Дашенька, родная моя, милая моя Даша, как я счастлив, что ты – особенная, – обняв ее за плечи, сказал Павел. – Как я рад, что ты меня понимаешь, сопереживаешь мне. Мне в самом деле очень-очень непросто вести двойную жизнь. Но, – вздохнул, – таковы правила игры, которую мы называем жизнью. Кто-то играет хуже, кто-то лучше, кто-то блефует, а кто-то так заигрывается, что теряет свое настоящее лицо. Не лицо, а душу. Становится бездушным. От бездушия, царящего вокруг, мне страшно. Можно ли ему противостоять? Можно, сохранив свою душу незапятнанной, легкой, как перышко, которое потом взвесят на весах вечности. Я стараюсь не запятнать свою честь, свою душу. Когда становится невмоготу, я уезжаю на природу. Чаще всего – в ночное, – посмотрел на Дашу. – Я же обещал тебя в ночное взять. Поехали, Даша! Нынче же ночью, – оживился. Глаза засияли. – Да-да. Брошу все свои дела бесконечные и… – подхватил Дашу на руки, закружил. – Я счастлив, как мальчишка. Дашенька милая, я люблю тебя с каждым днем все сильнее, все самозабвеннее, все неистовей. Жизнь моя подле тебя обрела новые краски. Я могу быть самим собой, смешным, угловатым, нерешительным человеком, а не таким, каким меня привыкли видеть в обществе. Не таким…

– Паша, я тоже хочу собой остаться. А для этого мне нужно в усадьбу вернуться, – виновато улыбнувшись, сказала она. – Устала я здесь. Соскучилась по соловьиному пению, по цветам на лугу. Я знаю, знаю, что жена должна подле мужа быть. Но нет сил моих, Пашенька, жить здесь.

– Я вижу, – он тяжело вздохнул. – Вижу, и мучаюсь от этого еще сильнее, чем ты. Потерпи, милая, еще немного. Я сейчас не могу уехать, и тебя одну отпускать не хочу. Эгоизм? Да. Но он оправдан, потому что я без тебя с ума сойду, Дашенька. Ты – моя душа, без которой жизнь моя смысла не имеет.

– Я буду ждать столько, сколько потребуется, милый, – прижавшись к нему, сказала Даша.

Для завершения дел потребовалось полгода. Счастливый Павел вбежал в дом с криком:

– Даша, мы свободны!

– Тише вы, Павел Никитич, – замахал на него руками управляющий. – У Дарьи Филипповны доктор. Он шуметь не велел.

– Что? – Павел побледнел. На лбу выступила испарина. Он швырнул на пол важные документы, получения которых ждал так долго, побежал вверх по лестнице в Дашину комнату. Служанка преградила ему дорогу. Павел Никитич рассердился не на шутку, оттолкнул ее, влетел в комнату. Увидел бледное счастливое Дашино лицо, вздохнул облегченно:

– Дашенька, как ты?

– Поздравляю вас, Павел Никитич, у вас двойняшки будут.

– Что? – Павел растерялся. Он не сразу понял, о чем идет речь.

– Батенька, Павел Никитич, вы скоро отцом станете. Отцом сразу двух малышей, потому как у Дарьи Филипповны будет двойня, – пожав ему руку, сказал доктор. – Кричите: ура! И везите скорее Дарью Филипповну в деревню, на свежий воздух. Ей гулять нужно, чтобы детки крепкими родились.

– Детки? – Павел обхватил голову руками, глаза увлажнились. Он опустился на колени перед кроватью, на которой лежала Даша, прошептал:

– Даша, Дашенька, это чудо. Я ведь бежал к тебе со всех ног, чтобы сказать, что мы свободны, что я все дела свои завершил, что готов сегодня же ехать в усадьбу.

– Сегодня, Павел Никитич, ехать я вам не разрешаю, – строго сказал доктор. – Дарье Филипповне нужно после обморока отлежаться.

– После обморока? Даша, ты упала в обморок? Ты не ушиблась? – прижав ее руки к губам, спросил Павел. Лицо его было таким бледным, что казалось это ему, а не ей нужна помощь доктора.

– Павлуша, со мной все в порядке, – ответила Дарья. – Я в кресле сидела, книгу читала. Что произошло, я даже не поняла. Слышу крик, шум. Глаза открыла – доктор стоит, руку мою в своих руках держит. Потом он помог мне подняться, в комнату меня проводил, на кровать уложил. А тут и ты вернулся, – улыбнулась. – Знаешь, Паша, я ведь до конца еще осознать не могу, что внутри меня жизнь зародилась. Так это все непостижимо, что дух захватывает. Захватывает сильнее, чем когда мы с тобой в ночное отправились, когда песни народные пели, босиком по росе бегали и в туман ныряли.

– А потом до головокружения целовались, – прошептал он, глядя на нее счастливыми глазами. Оба поняли, что чудо, о котором они говорят сейчас, зародилось тогда, у реки. И теперь никакая сила не сможет разлучить их. Никакая…

В положенный срок Дарья родила двух крепких малышей. Мальчика назвали Никитой в честь отца Павла Никитича. А девочку – Ольгой, в честь бабушки Дарьи Филипповны. О возвращении в город теперь не могло быть и речи. Детям нужен свежий воздух и место для прогулок.

Павлу приходилось разрываться между Москвой и усадьбой. Он постарался свои отъезды в город свести до минимума. Ему хотелось вместе с Дашей радоваться новым успехам малышей. Он никогда не думал, что дети могут доставлять столько положительных эмоций. Он никогда прежде не испытывал таких чувств, которые появились у него после рождения Олечки и Никитки. Забот хватало всем. Но эти заботы были приятными. Первые шаги. Первые слова. Первые шишки и первые открытия – все вызывало восторг. Павел вновь стал маленьким ребенком, познающим мир. А когда Даша сказала, что в честь первого юбилея малышей она решила устроить особенный праздник, Павел удивленно воскликнул:

– Неужели пролетело пять лет?!

Он куда-то умчался. Вернулся под вечер с двумя белыми маленькими лошадками. Даша всплеснула руками:

– Паша, где ты их раздобыл?

– Слетал на соседнюю планету, – шепнул он ей. – Это не простые кони-пони. Это – пегасы, приносящие удачу. Нашим малышам она просто необходима. У них впереди долгий, полный радости и испытаний путь, поэтому уже сейчас им нужны верные друзья, добрые сердца и надежная защита.

Олечка и Никита пришли в восторг от папиного подарка. Они оседлали маленьких лошадок и долго-долго катались по усадьбе, воображая себя лихими наездниками. А потом все вместе сидели за большим столом и кушали именинный пирог. Жизнь казалась безоблачной и счастливой. Но обстоятельства заставили Павла надолго покинуть усадьбу. Он писал Даше трогательные, нежные письма. Обещал скоро приехать. Она отмечала в календаре дни его отсутствия, тосковала смертельно. Когда стало совсем невмоготу, пошла бродить по лугу. Еще издали увидела странника с медным посохом в руке. Остановилась. Все внутри обмерло. Она слышала, что такая встреча со старцем не всегда сулит радость.

– Доброго здоровья, барыня, – сказал странник с улыбкой. Его смеющиеся глаза показались Даше знакомыми. Ей захотелось броситься в его объятия, но она лишь поклонилась. Внутреннее волнение было таким сильным, что Даша не смогла ответить на приветствие. Она силилась вспомнить, почему ей кажутся такими знакомыми эти глаза, этот голос, этот высокий без единой морщины лоб. Ее смутили его длинные, развевающиеся на ветру темные волосы.

– Старцы седовласы и седобороды, – подумала она. – А этот человек еще молод. Мо-ло-д… Он…

– Истомилась ты тоской сердечной, барыня, – ворвался в ее мысли знакомо-незнакомый. Странник сделал шаг вперед. – Не волнуйся понапрасну. Нынче ночью сокол твой домой вернется. Тебя и деток обогреет. А ты ему поведаешь, о том, что на лугу с прозорливцем Дмитрием повстречалась.

– Ах! – воскликнула Даша и упала без чувств. Странник нагнулся, положил ей под голову дорожный мешок, растер виски. Расстегнул ворот платья.

– Что ж ты, Дашенька, в таком узком платье ходишь?

Она открыла глаза, прошептала:

– Дмитрий Макарович, неужто, это вы?

– Я, я, милая Дарья Филипповна, – ответил он. – Вернулся домой из долгих скитаний. Я, Дашенька, новым человеком стал. Постиг разные науки. Научился лица людские читать. Вижу, как светится твое личико. Рад, что вы с Павлом свое счастье нашли.

Протянул Даше руку, помог подняться.

– Хочу у вас прощения попросить за все, что сделал. Мечтаю вновь вашим другом стать. Мечтаю, как в былые времена с вами, Дашенька, за самоваром сидеть. Простите ли вы меня? Позволите ли вы мне в вашем доме бывать?

– Позволим, Дмитрий Макарович, – сказала она. – Приходите…

Повернулась, пошла к усадьбе. Он пошел за нею следом. Но говорить больше ни он, ни она не стали. Так и шли молча. Она впереди. Он чуть поодаль. У калитки она остановилась, сказала не оборачиваясь: «Приходите».

Он дождался, когда она войдет в дом. Пошел к себе. Хотелось плакать от того, что он, Дмитрий, лишь сторонний наблюдатель чужого счастья. Но плакать прозорливцу не пристало. У него другая миссия, другое предназначение. Он остановился, поднял голову вверх, чтобы непрошенные слезы не пролились из глаз. Успокоился. Пошел к своей усадьбе. Остановился у ворот, погладил бороду, улыбнулся, отметив, что Игнат дело свое выполняет исправно. Фасад дома выкрашен новой бледно-оливковой краской. Перед домом клумба с причудливым цветочным орнаментом. Кусты жасмина аккуратно подстрижены. Дорожки посыпаны песком.

– Эй, человек, иди отсюда. Мы подаем нищим только в святой день, – крикнула толстая баба, одетая в яркий сарафан. Дмитрий присмотрелся. Узнал служанку Пелагею, которая заняла место Любавы. Оперся на посох, бросил к ногам дорожную сумку, сказал с улыбкой:

– А ведь я не за подаянием пришел. Я судьбу твою предсказать пришел.

– Не нуждаюсь я в твоих предсказаниях, – крикнула она недовольно. – Иди, иди отсюда. Мы гостей ждем, не до тебя, болезный.

– Кого же вы ждете такого важного, что даже судьбу свою знать не желаете? – поинтересовался Дмитрий.

– Кого надо, того и ждем, – огрызнулась она. – Ступай подобру-поздорову, пока я слуг не позвала.

Она подбоченилась, пошла на Дмитрия. Он расхохотался.

– Да, Пелагея, испортилась ты за эти годы. Растолстела, очерствела, барыней себя возомнила. Высоко ты, девка, взлетела, да вот удержаться там, на вершине, не смогла. Придется тебе вновь наряд служанки носить, да барину прислуживать, если он захочет такую злыдню терпеть. А если не захочет, пойдешь с сумой переметной по свету бродить и ждать святого дня для подаяния. Тогда, возможно, поймешь, что к чему. Посторонись.

Отодвинул ее посохом, пошел к дому. Пелагея так и осталась стоять соляным столпом посреди двора. Одна мысль стучала в ее висках:

– Как же я так опростоволосилась, барина не признала?

В ворота въехал Игнат. Спрыгнул с коня. Что-то спросил. Пелагея не шелохнулась. Игнат подошел, взял ее за подбородок, поцеловал в губы, вытер рот рукавом, спросил:

– Ты что, жинка, воды в рот набрала?

Она замотала головой, замахала руками, указывая на дом, запричитала:

– Ой, ой, ой, Игнаша, беда.

– Хватит блажить, дура, – прикрикнул он. – Выкладывай все, как есть.

– Вернулся, вернулся окаянный, – залилась она слезами. – По миру нас пустить обещал за наше усердие, за…

– Погоди, ты про кого говоришь? Про барина, про Дмитрия Макаровича, да? – прервал он Пелагею. Она кивнула. Игнат побледнел.

Он надеялся, что Дмитрий никогда не вернется, и он, Игнат, станет полноправным хозяином усадьбы. Завтра истекает срок ожидания. На завтра назначен званый ужин, на который Игнат пригласил именитых гостей. И что теперь? Вновь прислуживать этому самодуру? Он посмотрел на раздобревшую Пелагею, вспомнил, как открещивался от нее, хотя прекрасно знал, что сделает ее своей женой. Баловство? Возможно. Она на двадцать с лишним лет его моложе. В дочери ему годится. Но против плоти не пойдешь. Плоть потребовала взять в жены молодую. Он ее желание удовлетворил. Понравилось. А когда понял, что Пелагея – девка хваткая, хозяйственная, что с такой не пропадешь, стал ее женой своей называть. Дал ей неограниченную власть. Она житье в доме так обставила, лучше, чем при барине стало. Слуги ее Пелагеей Сергеевной величать стали, барыней. Это льстило ее самолюбию. Подхалимов она поощряла. Неугодных бранила и даже секла собственноручно, чтобы другим неповадно было. Игнат жене не перечил. На жалобы слуг отвечал строго:

– В чести себя соблюдать нужно.

– А сам-то ты, Игнат Устинович, что честь-то не блюдешь? – спросила как-то его кухарка. – С молодой девкой невенчанный живешь, потому и деток у вас нет.

Игната ее слова задели за живое. Он обвенчался с Пелагеей. Стал ждать пополнения семейства, но все безрезультатно. За эти годы Пелагея ни разу не зачала.

– Пустая она, – сказа кухарка. – Пустая и злая. Не жди от нее добра, Устинович.