Текст книги "Веретено Судьбы (сборник)"

Мать Прасковья оказалась простым человеком. Это игуменью огорчило. Она долго не решалась отдать приказ садовнику, чтобы он выкопал могилу на монастырском кладбище. А потом решила, что не стоит переживать из-за того, кому уже все безразлично. Единственное, что решила сделать игуменья – написать на надгробной плите «Святая Великомученица Прасковья – мать настоятельница монастыря Агриппы». На плите выбили лишь дату смерти, потому что дату рождения Прасковьи никто не знал. Никто не мог сказать, сколько ей лет. Было лишь доподлинно известно, что она возглавляла монастырь пятнадцать лет, а до этого несколько лет была простой послушницей, хранившей обет молчания. За это она и получила звание мученицы.

В день похорон солнце сияло особенно ярко. Над монастырским кладбищем кружили белые голуби. Откуда они взялись? Никто не знал. Куда исчезли? Осталось загадкой.

Усевшись в коляску, Елизавета Антоновна дала волю слезам. Они текли по щекам горячими струйками. Она их не вытирала. Так было проще представлять мать Прасковью маленькой девочкой с золотыми кудряшками. Елизавете Антоновне казалось, что эта девочка похожа на ее дочь Танюшу. Потом возник перед глазами другой образ – угловатой, испуганной немки с большими глазами на бледном лице. Елизавета Антоновна силилась представить серый замок Глиссельбург, чтобы понять безмерную тоску девочки, лишенной возможности бегать босиком по траве, нырять в реку и блуждать по лесу среди вековых деревьев.

Елизавета Антоновна открыла шкатулку, обмерла, увидев портрет юной Юстинианы. Ее личико, вставленное в тончайшую серебряную рамочку, было выписано так искусно, что казалось живым. В глазах девочки было столько недетской грусти, что сердце Елизаветы Антоновны сжалось.

– Как страдал этот ребенок, – подумала она. – Как он был несчастен.

Рядом с портретом в темно-синий бархат была воткнута золотая булавка с бриллиантом, в котором преломлялся солнечный свет. Радужное сияние, разливающееся внутри шкатулки, создавало впечатление, что девочка улыбается. Эта улыбка была точной копией улыбки, застывшей на устах матери Прасковьи. Елизавета Антоновна закрыла шкатулку, прошептала:

– Вы обрели счастье, милая моя Юстиниана, Юлиана. Вы заслужили прощение. Я в это верю. Господь не оставляет тех, кто обращается к нему.

Елизавета Антоновна и Андрей Федорович Колпаковы поехали в Востриковку вместе. Деревня находилась вдали от проезжей дороги. К ней вела неприметная дорога, больше похожая на тропинку, проложенную охотниками. Она петляла между высоких сосен, от которых в воздухе стоял терпкий сосновый дух. Что-то сказочное было в этих вековых деревьях, упирающихся макушками в небо. И в солнечном свете, льющемся на землю длинными лучами через их ветки. И в сорочьей перекличке, сопровождающей движение коляски. Поэтому, когда лес неожиданно закончился и Колпаковы увидели десяток одинаковых бревенчатых домиков с островерхими крышами, напоминающие детские пирамидки, они не удивились.

– Как должны быть счастливы люди, живущие здесь! – воскликнула Елизавета Антоновна. – Сама природа подсказала им название деревни. Посмотри, Андрей, каким острым клином вонзается долина в лесной массив! И домики поставлены так, чтобы не нарушалась гармония.

Коляска остановилась. Елизавета Антоновна первой спрыгнула на землю. Из дома вышел седовласый человек, поклонился, представился:

– Емельян Демьянович Востриков – старейшина рода Востривовых. Мы живем обособленно, продолжая традиции заложенные Арсением Ивановичем Востриковым. Соседи зовут нас староверами. Но я считаю, что не может быть старой и новой веры. Это люди стареют, а вера вечна, как вечен Господь, сотворивший небо и землю. Господь учит нас быть странноприимными, встречать гостей хлебом-солью. Проходите в мой дом.

Повернулся, показал рукой на свой дом. Как по команде распахнулись двери всех домов, и на улицу вышли жители Востриковки. Все крепкие, светловолосые с красивыми открытыми лицами. Все одеты в белые одежды, расшитые неброским орнаментом. Востриковы поклонились гостям до земли. У Елизаветы Антоновны на глазах навернулись слезы. После всего, что она видела, слышала, о чем знала, такая встреча показалась ей подарком судьбы, данным для того, чтобы она смогла воспитать в своих детях особые чувства. Она решила, что непременно привезет сюда Танюшу и Данилу, чтобы они сами увидели, каким прекрасным может быть человек, старающийся не разрушать гармонию, созданную Творцом.

Колпаковы вошли в дом. В большой просторной горнице на столе пыхтел самовар. Пахло травами и пирогами. Хозяева не только потчевали гостей, но и ублажали их слух мелодичными песнями. Елизавета Антоновна была от происходящего в полном восторге. Она видела только одну грань происходящего, в которой отражалась светлая палитра радости и безмятежности.

Андрей Федорович, привыкший подмечать мельчайшие детали, видел действительность в ином свете, поэтому восторга жены не разделял. От его внимательного взгляда не утаились едва заметные жесты, которые подавал своим близким хозяин дома Емельян Востриков. Они боялись его. И этот страх заставлял их быть послушными марионетками в его руках. Улыбки на лицах людей показались Андрею Федоровичу искусственными, неискренними, несмотря на то, что Востриковы старались изо всех сил.

– Мы ведь к вам с поручением приехали, – сказал Андрей Федорович, когда смолкла песня. – Нам нужен Иван Емельянович.

– Иван? – хозяин нахмурился. На его лице отразилось беспокойство. – Приболел он немного, – посмотрел на одну из девушек, стоящих у двери. – Сбегай, узнай у Глафиры, как дела.

Девушка шмыгнула за дверь. Елизавета Антоновна, спросила:

– Емельян Демьянович, позвольте нам по вашей деревне погулять. Уж больно мне домами вашими полюбоваться хочется. На детишек ваших посмотреть.

Востриков широко улыбнулся. Позволил. Пошел гулять по деревне вместе с гостями.

– Емельян Демьянович, а почему вы не спрашиваете, кто мы такие? – поинтересовался Колпаков.

– Потому что мне это без надобности, – ответил тот. – Я хороших людей чувствую. Сразу могу понять, с добром или нет человек к нам пожаловал. А имя его и звание мне без надобности. Сам захочет, назовется. А нет, не велика беда.

В дальнем доме, стоящем особняком, с шумом распахнулась дверь. На крыльцо вывалился Иван в длинной до пят холщевой рубахе, поверх которой висел громадный деревянный крест на черном шнурке. Иван пошатывался, смотрел вокруг невидящим взглядом. Было понятно, что он мертвецки пьян.

Следом за ним из дома вышли две девушки. Одна Колпаковым была знакома. Ее Емельян Демьянович отправил за Иваном. Вторая девушка была одета в такую же, как у Ивана длинную до пят холщевую рубаху. На груди у нее тоже висел массивный деревянный крест. Девушка отличалась от остальных Востриковых особой статью и красотой. Она была выше других. У нее были темно-русые волосы и большие карие глаза. Голову она держала высоко. Смотрела так, словно была уверена в своем особом предназначении и гордилась этим.

Троица застыла на крыльце, увидев Емельяна Демьяновича и Колпаковых. Иван тряхнул головой, потер глаза, выпрямился.

– Ваше благородие, господин генерал, я… – пошел ему навстречу, бухнулся в ноги. – Не губите. Глафира без меня пропадет. Мы же с ней после смерти графа изгоями стали. А ей рожать скоро, – повернулся, показал на Глафиру рукой. Она еще выше подняла голову, выпятила живот.

– Поднимись, Иван, – сказал Колпаков строго. – Я тебе уже один раз сказал, что прошлого ворошить не стану, если ты будешь себя вести достойно. А ты распустился. Пьянствуешь.

– Я больше не буду, Ваше благородие. Честное слово, – Иван принялся истово креститься.

– Не ерничай, – прикрикнул на него Востриков старший. Иван опустил руки.

– И то верно, – согласился Иван. – Мне Глафиру беречь надо. Она ведь в нашем роду Востриковых первая графиня. Через нее наше родословное древо новую ветвь приобрело, потому как Борис Эдуардович с ней обвенчался. Она – его законная супруга. И ребеночек будет фамилию Гроссман носить, – всхлипнул. – Жаль, не дожил до этого светлого дня наш дорогой Борис Эдуардович. Земля ему пухом.

– Хватит причитать. У господ дело к тебе, – сказал Емельян Востриков.

– Да какое у них ко мне может быть дело? – усмехнулся Иван.

– Мы вам письмо от Юлианы Гроссман привезли, – сказала Елизавета Антоновна, протягивая ему конверт.

Иван протрезвел окончательно. Глаза широко раскрылись, щеки заалели. Прежде чем забрать письмо, он тщательно вытер руки об рубаху. Прижал конверт сначала к губам, потом к груди, проговорил:

– Господи, спасибо Тебе, услышал мои молитвы, – развернулся, пошел прочь. Ему нужно было уединиться, чтобы прочесть то, что написала ему любимая женщина.

Колпаковы поблагодарили Востриковых за гостеприимство, уехали. В Востриковке потекла привычная жизнь. Глафира села на крыльцо, обхватила живот руками, сказала с улыбкой:

– Вот и дождались мы с тобой известий, Степушка. Не зря мне сон вещий привиделся. Скоро-скоро в землю заморскую отправимся. В замке жить будем, – запрокинула голову запела:

 
– Солнечный луч ниточкой тонкой
Свяжет меня и тебя.
Солнечный свет отыскать нам поможет
Главный секрет бытия.
 

Иван ушел в укромное место, сел на поваленное дерево, распечатал конверт. Прочел вслух:

– Здравствуй, дорогой мой друг Иванушка! – слезы брызнули из глаз. Как давно он ждал этих слов. Как желал вновь увидеть Юлиану, услышать ее голос властный, но такой дорогой, что дух перехватывало.

– Почему, почему ты нас покинула? – простонал он. – Милая ты моя. Душа моя без тебя омертвела. Я не жил, существовал, – вытер глаза подолом рубахи, продолжил читать письмо.

– Предвижу твой вопрос: почему ты исчезла? Так было нужно, Ваня. Нужно всем нам. Я покинула вас, чтобы повидать своих родителей, которые живут в немецком городке Глиссельбург. Наш фамильный замок – памятник архитектуры средневековья будет стоять вечно. За годы моего отсутствия с ним ничего не произошло. Он остался таким же серым, неприступным, зловещим. Встреча с прошлым меня огорчила и обрадовала одновременно. Огорчило то, что все осталось по-старому, словно не прошло более тридцати лет после моего ухода. Так же скрипели цепи, когда опускался подвесной мост. Так же громыхали по булыжной мостовой колеса и сапоги стражников. Так же теплились в старых фонарях огарки свечей. Привратники были одеты в те же одежды, и казалось, что в Глиссельбурге время остановилось.

Ты, Иван, знавший меня бесстрашной женщиной, огорчился бы, увидев меня бледной, растерянной, дрожащей от страха. Но именно такой я предстала перед своим отцом графом Эдвардом фон Грюнемманом. Он восседал на высоком троне и выглядел так же монументально, как наш фамильный замок. Справа от него восседала на троне моя мать графиня Эрнестина. Они молча выслушали мою историю, мою просьбу о прощении, и удалились, оставив меня одну в огромном тронном зале. Ожидание было вечным. Я успела несколько раз пожалеть о том, что приехала сюда. Мне стало казаться, что вокруг меня не люди, а мертвые камни, похожие на людей. Мне стало не по себе от того, что я могу стать похожей на них, лишиться своей воли, своей души. Отчаяние мое достигло высшего предела. Я распласталась на холодном мраморном полу и зарыдала. Я лежала так довольно долго. Мое тело совершенно закоченело. Я решила, что никогда уже не поднимусь с этого пола. Шевелиться не хотелось. Кто-то тронул меня за плечо. Я отреагировала не сразу. Было стыдно своих слез, своей слабости.

– Мы прощаем тебя, Юстиниана, – сказали в голос отец и мать. – Не плачь, дорогая.

Я медленно подняла голову, посмотрела на их сияющие лица и разрыдалась еще сильней. Никогда прежде я не видела своих родителей такими счастливыми. Никогда прежде их лица не озаряли такие открытые улыбки. Мы обнялись, расцеловались, поклялись в любви.

За ужином родители поведали мне о том, что все, рожденные после моего исчезновения дети, умирали от какой-то странной, неизлечимой болезни. Злой рок или проклятие, которое нес на себе род фон Грюнемман, можно было разрушить, даровав прощение старшей дочери Юстиниане. Но никто не знал, где ее искать. Теперь, когда Юстиниана сама явилась в замок, жизнь ее обитателей совершенно изменится. Я поняла, что родители меня ни за что не отпустят. Что мне придется остаток жизни провести в заточении. Но это в мои планы не входило.

Мне пришлось сказать родителям, что в России у меня остались муж Иван Емельянович и сын Борис, за которыми я должна поехать. Граф Эдвард насторожился, а графиня Эрнестина обрадовалась.

– Наконец-то стены этого замка услышат детский голосок! – воскликнула она. – Поезжай, Юстиниана. Но дай мне слово, что обязательно вернешься. Я не умру, пока не услышу голос твоего мальчика. Я буду ждать тебя столько, сколько потребуется.

Она написала дарственный документ, в котором завещала замок и все, что принадлежит семье Грюнемман потомкам их дочери Юстинианы – Юлианы Гроссман и ее мужу Ивану Емельяновичу Вострикову. Да-да, Ванюша, ты – мой муж. Я знаю, ты всегда этого хотел. Я твое желание удовлетворила. Считаю это – правильным решением. Ты вырастил Бориса, как родного сына. Ты был со мною рядом в радости и беде. Я знаю, что ты до сих пор беззаветно мне предан. Ты любишь меня всем сердцем. Хотя такой высокой любви я не заслужила. Я не сумела оценить ее. Я отказалась от самого дорогого дара – любить. За это и поплатилась. Расплата ужасна.

Борис меня презирает. Его отец лишился рассудка и умер в психиатрической больнице. Я ушла в монастырь. Пять лет держала обет молчания. Просто не желала ни с кем разговаривать. Мое «смирение» оценили, и назначили меня настоятельницей монастыря.

Если бы они знали правду, которая известна только тебе, Ванюша, они бы с позором изгнали меня из своей общины. Но… правду я надежно замаскировала. Ее никто, кроме нас с тобой, не узнает. Вернее так, ее будешь знать теперь только ты. Почему? Потому что я умираю, Ванюша. Уже умерла, а ты живи долго.

Ты должен отвезти Бориса и его детей в замок. Я уверена, что у Бориса есть дети. Я так же уверена в том, что графиня Эрнестина фон Грюнемман еще жива. Все женщины в нашем роду живут долго. Если бы меня не травили мышьяком, я бы тоже прожила до ста двадцати лет, как моя бабушка Юлиана, именем которой я называла себя в России. К сожалению, я слишком поздно поняла, что пью отравленную воду, поэтому и ухожу в иной мир, прожив в два раза меньше, чем моя бабка. Хотя выгляжу я дряхлой старухой. Яд медленно убивал мой организм. Я почти не встаю с постели. Мне нечем дышать. Мне снятся сны о смерти. Мне снится умерший Борис, а потом он видится воскресшим.

Мне уже не узнать, что с ним стало? Каким он стал? Правда скрыта от меня так же надежно, как и ложь. Я сама выбрала свое одиночество, сняла с себя ответственность за все то недоброе, что зародилось в сознании моего ребенка, может быть, по моей же вине. Прости, что всю ответственность, я переложила на твои плечи. Ты знаешь о Борисе все. А для меня он остался десятилетним мальчиком с горящими злобой глазами. Я не перестала его любить, нет. Я решила, что вам вдвоем будет лучше.

Пусть документ, подписанный графиней Эрнестиной фон Грюнемман, порадует тебя.

И еще, Ванюша, я хочу признаться тебе в любви. Сама того не понимая, я любила тебя, мой милый Иванушка. Любила нежно, как сестра. Прости. Прощай. Помни. Люби. Будь счастлив.

Вечно твоя мать Прасковья, Юлиана Гроссман, Юстиниана фон Грюнемман.

Иван уронил письмо, обхватил голову руками, завыл, как дикий зверь. Невозможно было поверить, что его любимой Юлианы больше нет. Он не хотел в это верить. Ему нужно было выкричаться, чтобы вытолкнуть наружу всю свою боль, все свое отчаяние, всю свою неизбывную тоску и безмерную любовь, не нашедшую отклика. Иван катался по земле и выл, выл, выл.

– И-и-эх, кабы раньше-то мы дарственное письмо получили, не стал бы Борис разбойничать. Что же ты, Юлиана, сразу мне обо всем не рассказала? Зачем ты всю нашу жизнь наизнанку вывернула? Всем плохо. Вс-е-е-м…

– Дядь, Вань, что с тобой? – спросила Глафира. Иван затих. Несколько минут лежал без движения. Потом медленно поднял голову, посмотрел на нее отрешенным взглядом, проговорил:

– Умерла моя любовь, Глаша. Душа моя умерла вместе с нею. Мне теперь жить незачем.

– Ты это брось, – строго сказала Глафира. – Нам с тобой Степушку вырастить нужно. Вставай. Ты же не баба, чтобы нюни распускать.

Ее слова его обескуражили. В строгом голосе племянницы он услышал те же нотки, которые так любил в голосе Юлианы. Неожиданно пришло прозрение: его предназначение – дарить свою любовь тем, кто в ней нуждается. Не стало Юлианы и Бориса, появилась Глафира, скоро родится Степушка. Иван улыбнулся.

– Я тебя, Глаша, больше жизни любить стану. Я все сделаю, чтобы зло, убившее Бориса, не дало всходы в душе маленького Степки.

Иван встал, поправил рубаху. Поднял письмо. Посмотрел на Глафиру, сказал:

– Не зря ты меня, Глаша, послушалась. Не зря за Бориса Эдуардовича замуж вышла. Скоро в замок с тобой уедем. Заживем по-королевски.

– Ладно болтать, – отмахнулась она.

– Не болтаю я, Глаша. На вот, погляди, – он протянул ей завещание графини фон Грюнемман.

– Мудрено больно написано. Ничего не разобрать, – скривилась Глафира. Повертела бумагу в руках, отдала Ивану. – С какой стороны не посмотри, ничего не понятно.

– А ты мне на слово поверь, Глаша, – сказал он, прижимая к груди бумагу. – Этот документ удостоверяет, что Иван Емельянович Востриков является мужем немецкой принцессы Юлианы фон Гроссман. А ты, Глафира Гроссман, являешься нашей прямой наследницей. Потому как ты – жена нашего сына Бориса.

– Брешешь ты, дядя Ваня, – нахмурилась она. – Борис Эдуардович тебе не сын вовсе. Ты – мужик деревенский, а он – граф. Он другой, другой, другой. Он на тебе ни капельки не похож.

– Это ты знаешь, что он мне не сын, – сказал Иван, улыбнувшись. – А господа фон Грюнемман никогда его не видели, поэтому для них, я – его отец. Так завещала Юлиана. Она захотела, чтобы я отцом Бориса назвался. Ясно?

– Теперь ясно, – ответила Глафира, положив руки на живот. – Степашка сегодня не на шутку расшалился.

– На волю просится, – улыбнулся Иван. Погладил живот Глафиры. Малыш затих. – Потерпи еще немножко, сынок. Скоро, скоро увидимся. А пока я твою мамку грамоте да разным языкам обучать стану. Нельзя же ей в заморскую страну безграмотной крестьянкой ехать. Она у нас теперь графиня, а потому ученой должна быть.

– Ох, дядя Ваня, дядя Ваня, врать ты горазд, – покачала головой Глафира. – Как ты меня будешь грамоте учить, если по-русски с трудом разговариваешь?

– А так и буду, как Бориса учил, – ответил Иван. – Ты не смотри, что я – мужик деревенский, я столько на своем веку повидал, о-го-го. Я много разных языков знаю. Да не всем про это говорить нужно. Тебе я свой секрет открыл, потому, как мы с тобой теперь одно целое. Ты моего внучка носишь. Ты через это графиней стала. А раз ты – графиня, то деревенские замашки бросать нужно. Слушайся меня во всем и увидишь, как дальше дело повернется.

– Ладно, – улыбнулась Глафира. Взяла Ивана под руку, повела к дому. – Нам с тобой друг за дружку держаться нужно, чтобы не пропасть. А то Емельян Демьянович нас поодиночке живо со света сживет. Я уж его характер знаю.

– Не сживет, Глаша. У нас с тобой теперь цель есть заветная. Нам теперь ничего не страшно.

– Ах, дядя Ваня, если бы ты знал, как меня воля влечет. Как мне хочется заглянуть за невидимую ограду, которой окружена наша Востриковка. Как хочется плод познания вкусить. Знаю, что он может ядовитым оказаться, да ничего с собой поделать не могу. Желание мое выше самых высоких сосен. А раз оно такое огромное, то непременно должно исполниться. Я в это верю. Верю свято.

Они вошли в дом, закрыли дверь. С этой минуты начался отсчет дней, приближающий их к заветной цели.

Илья зачастил в дом Веретенниковых. Был он на редкость смышленым малым. Налету схватывал все, что говорила Наталья Власовна. Дремавшая в нем сила нашла наконец-то выход. Илья без устали трудился над постижением грамоты. Через месяц с небольшим он научился хорошо читать, писать, считать и даже рисовать. Все, за что он брался, получалось. Натали не переставала им восхищаться. Хвалила. Поймала себя на мысли, что привязалась к этому деревенскому недотепе всем сердцем. Он ей был дороже и роднее, чем Дмитрий. Потому что он, Илья, был настоящим, искренним. Он не боялся быть смешным. Он вел себя естественно, как ведут себя маленькие дети, которым неведомы законы взрослой жизни. На вопрос Натали: ты хочешь? Он всегда отвечал: я желаю!

Но когда она решила обучать его французскому языку, он повел себя странно. Замкнулся, перестал отвечать на ее вопросы, а потом вовсе убежал. Она пошла его искать. Нашла на опушке леса. Он сидел на полуразвалившемся пне и, не мигая, смотрел перед собой. Натали подошла сзади. Илья ее не видел. Он был занят собой, своими мыслями, своими переживаниями. Он сидел, высоко подняв плечи, уперев руки в колени, и что-то бубнил. Она прислушалась. Илья говорил по-французски. Он разговаривал со своим воображаемым собеседником о том, что не решился сказать ей. Натали слушала и бледнела. Она не знала, как теперь ей вести себя. Как исправить ситуацию, в которую они попали. Она поспешно ушла. Нужно было успокоиться.

– Откуда этот неграмотный юноша знает французский язык? – спросил Дмитрий, когда Натали рассказала ему о случившемся.

– Для меня это такая же загадка, Митя, – ответила она. – Но еще большая загадка – его чувства.

– Здесь как раз никаких загадок нет, – улыбнулся он. – Здесь все банально просто. В тебя, милая моя Наташенька, невозможно не влюбиться. А если сюда еще прибавить поцелуи, похвалы и нежные взгляды, все станет яснее ясного. Я тебя предупреждал, чтобы ты не играла с огнем. А ты… – он укоризненно покачал головой. – Ты обольстила бедного юродивого юношу, а во мне разожгла пожар ревности. Вы, Наталья Власовна, порочная женщина.

– Да, Митя, ты прав, – проговорила она растерянно. Села на стул. – Прости меня. Я вела себя неосмотрительно.

– Я не сержусь на тебя, – обняв ее за плечи, сказал Дмитрий. – Вначале мне было интересно за вами наблюдать. А потом, когда ревность начала разрывать мне сердце на клочья, я понял, что, несмотря на всю твою порочность, я тебя безумно люблю, – она подняла голову. – Ты добрая, хорошая, умная, но тебе, Наташа, следует быть более осмотрительной в общении с молодыми людьми. Думаю, нам нужно пойти к Аннушке и обо всем ей рассказать. Может быть, она ответит на интересующие нас вопросы.

– Митя, ты гений! – воскликнула она. – Как мне самой эта мысль не пришла в голову. Анна – его мать. Она должна знать о сыне все. Идем к ней немедленно.

Натали вскочила, схватила Дмитрия за руку, повела за собой в дом пряхи. Шли они быстро. Дорогой не сказали друг другу ни одного слова. В дом Анны Наталья Власовна вошла первой. Дмитрий замешкался в дверях. Он слышал, как упало на пол веретено, как Анна сказала:

– Свершилось!

– Что? – испуганно спросила Натали.

– Что? – перешагнув порог, спросил Дмитрий.

– То, что было предначертано, – ответила Анна, глядя мимо них. Она встала, пошла к двери. Дмитрий и Натали расступились, пропуская ее. На их лицах отразилось крайнее недоумение. Оно исчезло, когда они обернулись и увидели Илью, обнимающего Любаву.

– Милый, милый мой Илюша, как я рада нашей встрече, – голос Любавы дрожал, по щекам текли слезы. А Илья стоял с закрытыми глазами и повторял тот французский монолог, который так обеспокоил Наталью Власовну. И тут только она поняла, что он повторяет заученные когда-то слова, добавляя к ним новые, идущие от сердца.

– Вот видишь, Наташа, ситуация прояснилась, – улыбнулся Дмитрий. – Финал прекрасен. Илья нашел свою возлюбленную. Ты можешь спать спокойно. Угрызения совести тебя больше не будут тревожить, а меня перестанут мучить приступы ревности. Мы, наконец-то, заживем счастливо и беззаботно.

– Беззаботно жить у нас с тобой не получится, – сказала Наталья, покачав головой. – У нас будет ребенок, Митя.

– Что? – глаза его засияли. – Это правда, правда? – она улыбнулась, кивнула. – Милая моя, да об этом событии трубить на весь мир нужно. Кричать так, чтобы вся округа слышала. Ура-а-а-а!

Илья с Любавой повернулись, услышав его крик, а Анна проговорила с улыбкой:

– Свершилось, – посмотрела на Любаву. – Рада, что ты вернулась, дочка. Дай обниму тебя.

– Аннушка, милая моя, родная, прости меня за все, – бросившись ей на грудь, проговорила Любава.

– Ты не у меня, у Ильи прощения проси, – сказала Анна. – Видишь, каким он у нас молодцем стал. Все благодаря Наталье Власовне, супруге Дмитрия Макаровича. Если бы не она… – Анна покачала головой, договаривать не стала. Зачем, если Любава ее уже не слушает. Она во все глаза смотрит на барина и его красавицу жену. Оценивает.

Наталья Власовна Любаве не понравилась.

– Что в ней барин нашел? Не барыня, а кукла тряпичная. Слишком пышногрудая. Слишком круглолицая. Слишком высокомерная. Есть в ней что-то настораживающее, что-то такое, что приказывает держаться от нее подальше. Не верить ее милой улыбке, ее льющемуся, как ручеек голосу, ее открытому взгляду, – подумала Любава.

– Здравствуйте, Люба, – Наталья Власовна протянула ей свою пухлую руку. – Или вам больше нравится, когда вас Любавой величают?

– Любава – имя, данное мне при крещении, – ответила та, пожав ее руку.

– Вот как! Буду знать, – улыбнулась Наталья Власовна. – Мне о вас Дмитрий Макарович много рассказывал.

– Ругал, наверно? – спросила Любава, глянув на него.

– Ругал, – рассмеялась Наталья Власовна. Ее смех Любаву рассердил. – Вначале он вас ругал, Любавушка, а потом себя. Да-да, сокрушался сильно из-за того, что вы по его вине в такую беду попали. Вы же на волосок от смерти были. Наверно, ужасно страшно, когда тебе ко лбу пистолет приставляют? – протянула руку, хотела потрогать лоб Любавы. Та отстранилась, сказала резко:

– Я от страха в обморок упала, потому и жива осталась. Спасибо за сочувствие, барыня, но мне о своей беде с посторонними людьми говорить не хочется. Простите, – развернулась, пошла в дом Анны. Лицо Натальи покрылось красными пятнами. Она сжала кулаки.

– Не сердитесь на нее, Наталья Власовна, – попросил Илья. – Поймите, Любава очень-очень несчастный человечек. Она столько пережила, столько…

– Хорошо, Илья, я не стану сердиться на нее, если ты скажешь мне, кто научил тебя говорить по-французски? – Наталья Власовна скрестила на груди руки, посмотрела на него свысока. – Все в твоих руках, Илья, ну?

Илья крепко сжал губы, насупился, отступил на шаг. Анна пришла ему на выручку.

– Это не его тайна, барыня, а моя, – сказала она, заслонив сына собой. Илья вжал голову в плечи, стал маленьким, жалким. Натали мысленно пожурила себя за то, что слишком к нему строга, что слишком бесцеремонно вторгается в чужую жизнь, но отступать уже было поздно. Тайны для того и существуют, чтобы их разгадывать.

– Дмитрий Макарович, помните старца в одежде странника? – спросила Анна. Дмитрий кивнул. – Старца этого зовут Мефодий. Он долго жил в нашем доме. Он обучал меня разным премудростям. А чтобы нас никто ненароком не подслушал, он со мной по-французски говорил. Илюша всегда при нас был. Я и не думала, что он все запомнит, уж больно он болезным ребеночком был. Люди говорили, что не жилец он. Скорую смерть ему пророчили. А он выправился. Вон каким молодцем стал! Сердце радуется на него глядючи. Мне Мефодий тогда еще говорил, что Илья наш большим человеком станет. Я не очень-то верила, а теперь вижу, правду он мне говорил, – Анна подтолкнула Илью вперед, заставила поклониться. – Спасибо вам, барыня, за заботу.

– Вы хотите сказать, что в моих уроках Илья больше не нуждается? – нахмурилась Натали.

– Нуждаюсь, – сказал Илья, смотря в землю. – Я в вас нуждаюсь, Наталья Власовна. Вы… – замялся. Поднял голову, посмотрел на Дмитрия. Тот стоял со скрещенными на груди руками и всем видом показывал свое негодование.

– Ты меня любишь, да? – воскликнула Наталья Власовна. Илья кивнул, облизал пересохшие губы. Заговорил быстро по-французски:

– Милая, милая Натали, вы мне бесконечно дороги. Я люблю вас, как святыню, которой обладать нельзя. Вы – божество. Я знаю, что не стоит создавать себе кумиров, но все равно боготворю вас. И если мы будем реже видеться, мой пыл, моя страсть, моя одержимость вами, возможно, ослабеет, и тогда… – он опустил голову, закончил свою речь по-русски. – И тогда я смогу жениться на Любаве. Хотя… – посмотрел на Анну. – Хотя я не уверен, что именно это ей нужно. Простите, я устал. Позвольте мне уйти, – развернулся, ушел, не дожидаясь ее разрешения.

– Все очень-очень странно, – сказала Наталья Власовна, глядя ему вслед. – В Москве не каждая барышня знает французский язык, а вы, Анна, простая пряха, крестьянка свободно по-французски беседы со старцем ведете. Чудеса.

– Чудеса, – вы правы, – улыбнулась Анна. – В нашей жизни, Наталья Власовна, чудес много. Только успевай удивляйся. Совет вам дам, не морочьте себе голову нашими тайнами. Лучше о своей тайне подумайте. Поезжайте куда-нибудь на воды. Обстановку смените. На Расторгуева злиться перестаньте. Жене его не завидуйте. Дмитрия Макаровича не обижайте. Илью моего от себя отпустите. Не нужен он вам. Поигрались и будет.

Наталья попыталась скрыть волнение, не смогла. К лицу прилила краска. Ей стало стыдно за то, что она заигралась и перешла грань дозволенного. Ее поцелуи стали страстными. Она хвалила Илью даже тогда, когда он похвал не заслуживал, только лишь для того, чтобы прижаться к нему, чтобы прикоснуться губами к его ждущим поцелуев губам. Наталья Власовна была одержима этим юношей. Безумная страсть владела ею. Но она не желала себе признаваться, что ведет нечестную игру, что мучает Дмитрия. И теперь во взгляде Анны читает заслуженное презрение. Нет, не презрение, осуждение. Ноги становятся каменными от этого проникающего в душу взгляда. На помощь приходит Дмитрий. Он берет Натали за руку и уводит.

По дороге он что-то говорит про Крым, про их скорый отъезд. Она слушает в пол-уха. Сейчас ей все это не нужно. Ей хочется забраться с головой под одеяло. Спрятаться ото всех и от себя, чтобы утром про все забыть. Чтобы начать жизнь сначала, с нового, чистого листа. Она, Наталья, это умеет. Она много раз так поступала. И сейчас все будет так, как она захочет. Все будет именно так!

Дмитрий замолчал, поняв, что Натали его не слушает. Задумался над словами Анны, которые подтвердили его догадки. Натали увлеклась Ильей. Увлеклась всерьез, поэтому охладела к нему. Чтобы как-то отвлечься, он зачастил к Расторгуевым. Помогал Дарье Филипповне нянчить Николеньку. Мальчик был беспокойным, много плакал, требовал к себе повышенного внимания. Доктор объяснил это нервным перенапряжением, которое испытала Дарья Филипповна во время беременности. Она так переживала из-за ареста Павла Никитича, что не доносила ребенка. Николенька родился семимесячным, болезненным и крикливым. Вдобавок ко всему, у Дарьи Филипповны пропало молоко. Мальчика было нечем кормить. Дмитрий помог найти кормилицу. Николенька пошел на поправку, прибавил в весе. Дарья Филипповна воспряла духом. Она была так счастлива, что расцеловала Дмитрия в обе щеки. У него сладко заныло сердце. Он задержал ее в своих объятиях чуть дольше, чем следовало. Она отстранилась, строго на него посмотрела, сказала: