Текст книги "Заговор призраков"

2

Домой Лавиния возвращалась, кипя от злобы. Девчонка прогнала ее, а молокосос поддержал свою кузину… Они выставили ее за порог, эти дети. Ее. За порог.

Господь всемогущий.

Кто угодно может сидеть у постели Джеймса, прикасаться к его пылающему лбу или держать его за руку. Любая служанка-кокни, но только не она.

Она бы умерла за него, но никогда не сможет жить с ним рядом. Агнесс – может, потому что их связывает родство. Пусть и мнимое, оно надежно защищает добродетель, которую девчонка так лелеет. Да, Джеймс сказал, что Лавиния для него – друг, но будь она мужчиной, уж она смогла бы приблизиться к больному другу! Леди – не может. Будь проклят этот мир.

Обида, ярость, злоба вскипали в ней – и не находили выхода. На людях нужно держаться с достоинством, да и потом, в уединении собственной комнаты, нельзя завыть в голос: о чем еще судачить служанкам, наклоняясь над кастрюлями или смахивая с рук мыльную пену, как не о хозяйкиных горестях? Не хватало еще стать посмешищем на весь дом, а то и Лондон. Сплетни расходятся широко, как круги на воде…

Тонкий девичий голосок прорвался сквозь шум крови в ушах Лавинии. Голос пронзительный, как комариный писк, такой же навязчивый и неумолимый…

 
Чьей кровью горячей твой плащ обагрен,
Дэви, о Дэви?
Чьей кровью горячей твой плащ обагрен,
Скажи мне всю правду, сын мой.
– Мой сокол любимый был мною убит,
Леди-мать, о леди-мать,
Мой сокол любимый был мною убит,
И правды не знаю другой.
– Кровь сокола вовсе не так горяча,
Дэви, о Дэви,
Кровь сокола вовсе не так горяча,
Скажи мне всю правду, сын мой…
 

Всего лишь старая баллада, но ничего более неуместного на всем белом свете не сыщешь. После гибели Уильяма эта песня надолго вошла в репертуар наглых фермерских батрачек, ведь все тогда судачили, что достопочтенный мистер Линден убил старшего брата и положил глаз на племянника. А в балладе некий Дэви тщетно лгал матери, что убил он сокола, что убил он гончую, но мать подозревала правду, и в конце концов ему пришлось сознаться:

 
Я Джона, любимого брата, убил,
Леди-мать, о леди-мать,
Я Джона, любимого брата, убил,
И правды не знаю другой.
 

Разумеется, наглые девицы горланили песню, когда Джеймса не было поблизости, ведь фейри-полукровку с руками по локоть в крови боялись все крестьяне. Зато паршивки принимались петь громче, стоило им завидеть Лавинию!

 
Какую ты казнь себе изберешь,
Дэви, о Дэви,
Какую ты казнь себе изберешь,
Скажи мне всю правду, сын мой?
– Я в море отправлюсь на лодке без дна,
Леди-мать, о леди-мать,
Я в море отправлюсь на лодке без дна
И мне не вернуться домой.
 

Продавщице фиалок, осквернившей вечер этой песней, на вид было лет четырнадцать. Убого одетая, без чулок, в капоре из торчавшей во все стороны соломки, но с претензией на чистую бедность. Лавинии так хотелось ударить ее, чтобы на бледной впалой щеке отпечатался алый след! Но леди не пристало опускаться до рукоприкладства, да и не виновата перед ней девчонка, хотя песню она выбрала неудачную.

– Леди! Купите фиалки, леди! Душистые фиалки! Купите у бедной девочки! – Цветочница бросилась к фаэтону, протягивая букетик, и вовремя успела отскочить.

– Пошла прочь, дрянь! – И леди Мелфорд хлестнула лошадь, не заботясь о том, заденет ли девчонку грязное колесо.

В голове сами собой рождались слова, которые продавщица фиалок еще не успела пропеть.

 
А что ты оставишь несчастной жене,
Дэви, о Дэви?
– Беду и печаль до конца ее дней,
Ведь мне не вернуться домой[4]4
  Перевод Ольги Гурфовой.


[Закрыть].
 

Ворвавшись в дом, Лавиния вихрем пронеслась в свою комнату, захлопнула дверь перед носом оторопевшей камеристки, повернула ключ – и, рыдая, повалилась на кровать.

Джейми! О Джейми! Даже не вздумай! Только не теперь.

Наплакавшись всласть, она вытерла лицо платком, смоченным лавандовой водой, и, как только с глаз сошла краснота, позвала Грейс. Нужно сшить новую амазонку. Алую, из той самой ткани, которую Джеймс советовал приберечь.

В ней Лавиния поедет в Вест-Вайкомб и дознается, что за нечисть там обитает. Пускай у нее нет чар, как у Джеймса, и ясновиденья, как у Агнесс, но некоторый опыт охоты все же имеется. Вдруг удастся выйти на след сообщника-человека, кого-то, кто вызвал привидение из небытия? В церкви могут быть улики.

Амазонка нужна ей к завтрашнему утру, потребовала Лавиния, и белесые брови камеристки поползли на лоб, хотя возражать она не посмела. На то и леди, чтобы требовать невозможного. Говорят, будто швеи слепнут, если им приходится шить по ночам при свете сальных свечей… Ну и пусть слепнут. Они, по сути, и так слепы. Точно кроты, что ползают по грязи и, натыкаясь на корни деревьев, радуются их красоте, потому что ничего краше отродясь не видели – ни листьев, ни цветов. Им не дано постигнуть ни красоту, ни ужас этого мира.

Лавиния гнала мысли о том, что несправедливо карать лондонских портних и ту цветочницу за выходки фермерских дочек, донимавших ее когда-то балладой о братоубийце. Но ей опостылело быть справедливой. Доброй, понимающей и снисходительной. Все свои благородные чувства она растратила на Джеймса, ни на кого другого их не оставалось.

У нее достаточно денег, чтобы потребовать алую амазонку сразу после завтрака. И пусть хотя бы один стежок будет неровным… Слепота покажется блаженством.

3

На следующее утро в дверь постучались сразу двое посыльных – один с увесистым свертком от портнихи, другой с букетом от лорда Линдена. Первой мыслью Лавинии было вернуть подарок отправителю, но, после недолгих раздумий, она отправила Грейс за вазой, уж больно хороши были розы. Белые, чуть кремового оттенка, словно выточенные из слоновой кости. Кажется, розы такого сорта зовутся «якобитскими» – большая редкость посреди ноября. Удивительно, что школьник может позволить себе столь дорогие подарки. Неужели деньги перепадают ему от Джеймса, по шиллингу за каждый выученный псалом?

К букету прилагалось письмо, в котором Чарльз многословно извинялся за поведение кузины, а также за то, что вынужден был ее поддержать, ибо боялся оскорбить взор леди Линден столь неприглядным зрелищем, как девичья истерика. Извинения не стоили затраченных чернил, но с огромным облегчением Лавиния узнала, что жар у Джеймса спал, хотя «дядя все никак не проснется». Ввиду его временной немощи Чарльз предлагал продолжить экспедицию в Вест-Вайкомб, правда, в несколько ином составе. В спутники леди Мелфорд метил он сам.

Лавиния с минуту посидела в задумчивости, дожидаясь, когда Грейс очинит ей перо.

До Вест-Вайкомба, имения в двадцати милях от Медменхема, она доберется своими силами. Кроме того, помощник из Чарльза никудышный – весь в отца, который без помощи Джеймса не отличал боггарта от индейки. С другой стороны, компания юного джентльмена лучше, чем совсем ничего. Юного джентльмена, который осведомлен о делах своего дяди и желает ему помочь.

Даже странно. Лавиния всегда была убеждена, что ненависть, основанная на страхе, – очень живучее чувство. А уж покойник лорд Линден успел как следует запугать внука. Перед тем как окончательно покинуть Линден-эбби, мисс Брайт дозналась у экономки, что в тот день милорд почти два часа продержал внука в своей спальне. Много ли цикуты старик успел влить ему в уши? Видимо, яд быстро улетучился, раз Чарльз не видит в дяде врага. Пожалуй, его желание принести пользу следует поощрить.

Скользя по шелковистой бумаге, как коньки по льду, новое перо размашисто вывело «да». Мальчишка-паж со всех ног бросился доставлять послание, а вернулся уже в сопровождении милорда.

Граф был при полном параде. Модный сюртук, темно-зеленый, как мох у корней дуба, облегал ладную мальчишескую фигуру. С ним отлично смотрелась шелковая жилетка, расшитая все теми же якобитскими розами, а цепочка часов не сверкала, как у почтового клерка в выходной, а темнела благородной патиной. Из-под шейного платка торчали острые концы накрахмаленного до скрипа воротничка. Темно-русые волосы были напомажены и чуть подвиты.

Оглядев гостя с головы до ног, леди Мелфорд спрятала улыбку в кулак. Мальчишка растет заправским денди. Когда-то в Мелфорд-холле держали павлинов, и она успела пронаблюдать, что чем моложе самец, тем шире он раскрывает хвост, дабы произвести впечатление на пернатых дам.

Как оказалось, Чарльз потратил время не только на подбор идеальных запонок, но и на то, чтобы нанять карету. Еще вечером Бартоломью раскричался, что уж лучше миледи сразу продать всех лошадей на живодерню, где их пустят на корм для кошек, чем гонять их каждый день в такую даль. Предусмотрительность Чарльза пришлась как нельзя кстати.

Вторым же приятным сюрпризом стала его обходительность с бедняжкой Грейс. Со вчерашнего дня она дулась на госпожу за то, что та умчалась невесть куда с холостяком, пусть и служителем церкви. Выходки, которые прощаются в провинции, в столице совершенно недопустимы. Но стоило Чарльзу ласково с ней заговорить, как старая дева оттаяла и даже изобразила кокетливую улыбку, более похожую на гримасу боли от флюса. Тут уж Лавиния не могла не рассмеяться. Точно так же мальчик в свое время обхаживал кухарку, выклянчивая кусок пирога.

– Я помню вашу алую амазонку, – заговорил лорд Линден, помогая ей сесть в карету. – Она была на вас… ну, тогда.

– Нет, это уже другое платье. То я потом сожгла, – сказала леди Мелфорд и поправила цилиндр с невысокой тульей.

– Правда? А мне почудилось, будто то самое. Память – чертовски ненадежная штука.

– Даже если так, памятью нужно дорожить.

Порою ей казалось, что память – это кубок, полный пряного вина, но, отхлебнув, она чувствовала, как на зубах скрипит пепел.

– У вас-то да, леди Мелфорд, вы много всего повидали и бывали на континенте. А мне даже вспомнить нечего.

В этом есть своя прелесть, подумала Лавиния, сидеть в карете с юным дворянином и говорить не о погоде, которая опять разнюнилась, и не о дерзости слуг, а о материях столь возвышенных. Но что он может знать о воспоминаниях? Ему и восемнадцати не исполнилось.

– Все потому, что ты так молод, – с улыбкой сказала миледи. – Придет время, когда ты отправишься в гранд-тур и наполнишь закрома памяти дивными вещами.

– Скорее уж макаронами, мопсами из мейсенского фарфора да прочей дребеденью для туристов, – буркнул Чарльз. – В наше время не осталось ничего стоящего ни здесь, у нас, ни там, через пролив. Воспоминания стали дешевыми, как литографии певичек – полдюжины за пенни.

– А вот цинизм тебе совсем не к лицу. Сначала отрасти усы, чтобы усмехаться в них, произнося наиболее смачные гадости.

– Это не цинизм, а здравый смысл! Представляете, как было б здорово, живи мы веком ранее! Тогда все было… даже не знаю, как сказать… более настоящим!

Его обида на современность не могла не отозваться в душе миледи. Сэр Генри рассказывал, что в дни его молодости мораль казалась чем-то вроде корсета: днем затянешь потуже, вечером – распустишь, а если твои пальцы не справляются со шнуровкой, помогут чужие. А Дэшвуд, дай ему слово, и не такое бы порассказал. В XVIII веке никто не взглянул бы косо на светскую даму, зачастившую к холостяку, если ей, конечно, хватало ума принимать меры предосторожности. Полумаска, плащ-домино… Увы, плутни канули в прошлое. Барон Мелфорд был так стар, что наверняка застал еще те деньки, когда Адам пахал, а Ева пряла, так что и мечтать не о чем. Пустое.

– Зачем грезить о несбыточном? Время не повернуть вспять. И с годами мы будем становиться все более цивилизованными.

– А разве вы, леди Мелфорд, не мечтаете о несбыточном? – подловил ее Чарльз.

Она горько усмехнулась.

– Так и мне не мешайте мечтать. Порою я представляю прошлое, как только что сотканный гобелен, на котором еще не успели поблекнуть краски. Такой просторный гобелен, что на нем хватает места и Истинному королю, и его верным якобитам, и другим людям, которые не боялись ничего, кроме скуки. Если бы я мог, я постелил бы этот гобелен вам под ноги, леди Мелфорд. Вы ступили бы на него, и вам не было бы тесно.

Он посмотрел выжидательно, но она раскрыла томик Диккенса, уложенный в дорожную сумку заботливой Грейс, и всю дорогу до Вест-Вайкомба следила за угасанием Нелл, оказавшейся на поверку особой невероятно живучей.

Когда хлюпанье колес по жидкой грязи сменилось перестуком по мостовой, Лавиния оторвалась от страницы.

– Мы приехали?

– Да, уже в Вест-Вайкомбе, – сказал Чарльз, глядевший хмуро.

Своей книги он не захватил и почти час, вытягивая шею, читал чужую. Но вряд ли ему был по душе слезливый реализм Диккенса.

– Только в усадьбу мы не поедем. После смерти Дэшвуда имение оттяпал его племянник, святоша, каких поискать. Так что в самой усадьбе смотреть нечего, кроме разве что портретов Уилберфорса и коллекции религиозных брошюрок.

– Твой дядя не упоминал усадьбу. Он говорил про церковь и мавзолей, в котором хранится сердце Пола Уайтхеда, приспешника Дэшвуда.

– Так за чем же дело стало? Пойдемте к мавзолею, он как раз под боком у церкви, – согласился Чарльз и, приоткрыв дверь, отдал извозчику соответствующее распоряжение.

Церковь Святого Лаврентия высилась на вершине поросшего кустарником холма, точно сторожевая башня.

– Зачем надо было строить церковь так высоко? – удивилась Лавиния.

– На сей счет существует легенда, – авторитетно заговорил Чарльз. – Якобы церковь начали строить еще в двенадцатом веке на лугу, но каждое утро строители находили кирпичи на вершине холма. Намаявшись их перетаскивать, они пригласили священника. Тот принес колокольчик, Библию и свечу, а также благодатную траву руту, которую и начал жечь, читая молитвы. В это время раздался жуткий голос, который сказал, что не станет больше вредить, только если церковь все же будет достроена на холме.

– Я уже слышала такую легенду про какое-то другое место…

– Да уж, – вздохнул Чарльз. – Такие байки про каждую вторую часовню рассказывают. Черепицу на крыше задел копытом дьявол, колокольня накренилась в знак уважения к девственнице, единственной на все графство. Обычные побасенки.

– А зачем на крыше этот… шар?

Огромный шар из гнутых деревянных панелей, покрытых позолоченным свинцом, венчал колокольню вместо креста. Не самое традиционное украшение для храма.

– Видимо, для красоты. Его тоже заказал Дэшвуд. Внутри шар полый. Оттуда можно увидеть всю округу, но сначала взглянем на мавзолей.

Путь на холм они преодолели почти бегом, но все равно успели основательно промочить ноги, продираясь сквозь заросли травы и высокого, почти по пояс, болиголова. Леди Мелфорд была раздосадована – впору юбки выжимать, точно рыбачке, весь день собиравшей моллюсков на побережье. Из-за ее дурного настроения мавзолей нисколько ее не впечатлил.

Шестиугольная стена из серого камня, снаружи укрепленная белыми колоннами, окружала небольшой дворик, тоже поросший травой. В центре дворика находился пьедестал с потемневшей от времени урной, в которой, судя по надписи, покоился прах леди Дэшвуд (вот кто настрадался при жизни!). Внутренняя сторона стены, как швейцарский сыр дырами, была испещрена нишами. В них от дождя прятались другие урны, где обрели последний приют члены клуба и их близкие. А вот и сам сэр Фрэнсис. Лавиния ожидала увидеть на его усыпальнице какой-нибудь отъявленно неприличный сюжет и была откровенно разочарована, когда пред ней предстали бык и грифон, поддерживающие герб Диспенсеров. Наверное, похоронами заправлял тот самый родственник-святоша.

Она постучала по каменной гробнице, вделанной в стену, а затем, сняв перчатки, тщательно ощупала ее, надеясь отыскать щель, в которую вошел бы лом. Что, если вытащить останки Дэшвуда и как-нибудь над ними надругаться? Отправит ли это его душу в мир иной или же осквернение могилы разозлит его еще пуще, как разозлил бы человека вид висящей на одной петле парадной двери? В отсутствие Джеймса лучше не рисковать. Он не давал на сей счет никаких указаний, а без его совета она не решилась бы громить чужую гробницу.

Но где же Пол Уайтхед? Леди Мелфорд тщательно изучила все ниши, то наклоняясь, то становясь на цыпочки, и, наконец, нашла то, что искала. На уровне глаз стояла огромная урна из разноцветного мрамора, украшенная медальонами с какими-то греческими божествами. Вот только была она открыта.

– Чарльз, подойди сюда!

Лорд Линден тщательно вчитывался в надпись на каждой урне, пытаясь найти там зашифрованные непристойности. Он тут же откликнулся на зов и подбежал к ней с резвостью молодого сеттера. В светлых глазах сверкали задорные искорки.

– Леди Мелфорд, вы нашли урну Уайтхеда!

– Нашла, но что-то подсказывает мне, что она пуста. Ты не мог бы засунуть руку и проверить наверняка? – попросила Лавиния.

Одно дело – навести пистолет на чудовище, и совсем другое – сунуть руку в старинный сосуд, где может таиться все, что угодно, от пауков до… до чьего-то забальзамированного органа, что едва ли сулит тактильное наслаждение.

Оставить свое сердце на память другу… Случается, что в континентальной Европе тело погребают в одном месте, а сердце – в другом. Тело – где удобнее, сердце – в том месте, которое при жизни было особенно дорого, на далекой родине или рядом с родителями. Лавиния не слышала, чтобы кто-то из умерших послал свое сердце приятелю, но идея показалась ей привлекательной. Надо написать в завещании, чтобы ее сердце было извлечено и вручено Джеймсу Линдену на вечное хранение. Она усмехнулась, представив себе лицо Джейми. Только сложно будет найти поверенных, которые согласятся проследить за исполнением такого необычного пожелания.

А жаль, ведь ее сердце даже не пришлось бы бальзамировать. Оно и так твердое. Когда-то в нем кипела кровь, а потом застыла, как попавшая в воду вулканическая лава. Об него погнулся бы нож.

– Будет сделано! – отсалютовал ей Чарльз, после чего, вытянувшись на цыпочках, запустил руку в урну, но заскользил по мокрой траве и упал навзничь. Хорошо, что сзади не оказалось других урн, иначе и череп мог раскроить. Обеспокоенная, Лавиния нагнулась над ним, но Чарльз, отклонив ее руку, поднялся сам и, досадливо морщась, начал отряхивать спину.

– Что с тобой?

– Сам не знаю, – буркнул мальчик. – Видать, дрожь меня пробрала, как дотронулся до той осклизлой гадости.

– Значит, в урне все же есть сердце?

– Есть, почему бы ему там не быть?

– Джеймс говорил мне, что у клерка, который покушался на королеву, была отрезана рука. Сердцем Уайтхеда Джеймс тоже интересовался, вот я и решила, что это может быть как-то взаимосвязано. Видимо, я ошиблась. – Она раздосадованно прикусила губу. – В таком случае, давай осмотрим церковь, где, по крайней мере, должно быть сухо.

От церкви мавзолей отделяло кладбище с редкими могильными плитами. Миновав его, Лавиния задрала голову, придерживая цилиндр.

– Мы полезем на колокольню?

– Ваша милость не боится высоты? – поддразнил ее Чарльз, и Лавинии захотелось дать ему тумака, как в те славные деньки, когда в придачу к пухлым щечкам он уже был наделен слишком длинным языком.

Боится ли она высоты? Нет, с тех пор, как она чуть не упала со шкафа, а Джейми поймал ее в полете и бережно поставил на землю. Сердце защемило от тоски. Вот бы он был здесь вместо нахального племянника!

– Моя милость не боится высоты.

– Тогда мы поступим сообразно вашим желаниям, – велеречиво проговорил Чарльз, пропуская леди в церковь.

Церковь была прекрасна, несмотря на темноту, пыль и заброшенность. Красные коринфские колонны возносились к украшенному позолотой потолку. Над входом в алтарную часть располагался огромный герб Дэшвуда. Кафедра была вырезана из красного дерева, а скамьи затянуты зеленым дамаском.

В центре потолка сияла фреска с изображением Тайной вечери, написанная рукой умелого живописца: казалось, бородатый Иуда смотрит прямо на входящих… Но, пройдясь вдоль ряда скамей, Лавиния поняла, что Иуда не смотрит на вход, а следит взглядом за каждым, кто перемещается по церкви! «Следящие картины», конечно, не новинка, но обычно так изображали купидонов. А предатель, который не выпускает тебя из виду, – нечто более пугающее, чем проказник с луком и стрелами.

– В обществе считали, будто строительством церкви Дэшвуд занялся во искупление грехов, – сказал Чарльз. Из-за эха его задорный голос показался ей раскатистым, чужим. – Но более внимательные господа отмечали, что церковь выглядит уж слишком светской, напоминая нарядную гостиную.

– А видишь ли обманный путь, меж лилий, что цветут в лесах? Тропа Неправедных. Не верь, что это путь на Небеса, – задумчиво прочитала Лавиния, разглядывая интерьер.

– Откуда сие?

– Что значит откуда? Отрывок из баллады о Томасе Рифмаче, там, где говорится о трех дорогах. Первая – для праведников, Вторая – для тех, кто прельстился мирскими дарами, и Третья, особая. Вспомнил теперь? Эту балладу частенько напевала нам миссис Крэгмор.

– Миссис Крэгмор? – Чарльз смотрел непонимающе.

– Да. Элспет Крэгмор, няня Джеймса, а потом экономка в Линден-эбби. Или она больше у вас не служит?

– Служит, но я и думать позабыл про старую каргу, когда рядом со мной такая женщина, как вы, – разболтался юнец.

Возможно, в той бульварщине, которую он читал вместо Цицерона, упоминалось, что женские сердца так и тают от похотливых взоров, но сведения эти, мягко говоря, не соответствовали действительности.

– Оставь эти замашки, Чарльз, – упрекнула его миледи. – Я не графиня Альмавива, да и ты не Керубино, и петь с тобой дуэтом я не намерена. И между прочим, мы приехали сюда по важному делу.

Чарльз потупился, уткнувшись подбородком в шейный платок, и по щекам его разлился жаркий румянец. Против такого раскаяния, совсем еще детского, Лавиния не могла устоять.

– А тут что? – чуть мягче спросила она, останавливаясь у небольшой купели.

Четыре голубя расселись на края чаши, склонившись, словно пили из нее воду. Еще один цеплялся за деревянный пьедестал, вокруг которого обвивался змей.

– Сия купель очень старая и привезена была из Италии, – отвечал Чарльз как ни в чем не бывало. – Необычное оформление, вы не находите? Дьявол, преследующий Духа Святаго даже на пороге величайшего из таинств – Крещения.

Лавиния вынула платок, опустил руку в купель, мазнула по дну… На ткани осталась грязь, никаких следов пепла или крови.

– Вы готовы к восхождению? – окликнул ее Чарльз, отыскавший лестницу на колокольню.

– Конечно, – отозвалась Лавиния и невольно посмотрела вверх.

Иуда проводил ее долгим, серьезным взглядом. На фоне остальных апостолов, таких румяных, словно они загодя угостились вином, он выглядел человеком солидным, трезво оценивающим ситуацию.

Подняться на площадку на крыше было довольно просто, а вот к самому деревянному шару вела железная лесенка, проржавевшая и шаткая. Но Чарльз взобрался по ней без особого труда и, открыв дверцу, залез внутрь шара, откуда и позвал свою спутницу:

– Давайте же!

Как неудобны дамские ботинки, не говоря уж об изобилии юбок, и о вуали, бьющейся на ветру! На половине пути Лавиния подумала, что издали ее алую амазонку можно принять за пламя – как бы не сбежались зеваки со всей округи и не увидели, как полощутся на ветру ее нижние юбки. А уж что подумала бы ее матушка, узнав, что титулованная дочь лазает по крышам со сноровкой трубочиста! От внезапно накатившего смеха ослабели пальцы, и Лавиния чуть не сорвалась, но Чарльз дернулся к ней и крепко ухватил ее за запястье. Затем, ничуть не смутившись, рывком втащил наверх. В шаре было темно и душно, но Чарльз зашарил по стенам, пока не нащупал потайное окно. Распахнул его, впуская свет, и Лавиния увидела деревянные скамейки, а на них пыль, обрывки паутины, кое-где птичий помет. Ничего иного, будоражащего воображение, здесь не было. Опасный путь был проделан зря.

– Чем же они тут занимались? Рыцари святого Франциска? – спросила она разочарованно.

– Выпивали, обменивались анекдотами, наблюдали, как внизу копошатся люди.

– А жертвоприношения?

– Здесь их не было, ибо невозможно затащить упирающуюся жертву на такую высоту. Нет, сюда поднимаются по доброй воле. А миледи и впрямь не боится высоты, – заметил Чарльз, подходя поближе. – Чего еще не боится миледи? Привидений?

– Да уж их-то меньше всего. И, если ты не забыл, Чарльз, я всегда была такой. Не визжала при виде призраков и мышей, как иные барышни моих лет.

– Вы тщеславны, леди Мелфорд, – в его устах это прозвучало как комплимент, – но что-то же должно внушать вам страх?

Скука. Одиночество. Бессмысленность жизни. И ожидание долгих лет скуки, одиночества и пустоты. Так называемая обыкновенная жизнь. Так называемая женская доля. Это страшнее любого чудовища. Страшнее даже, чем потеря Джеймса.

– Многое, Чарльз, – скупо ответила миледи. – Я многого боюсь, однако призраки не входят в число моих страхов.

Чарльз улыбнулся понимающе, так, словно прочел ее мысли. Ей же стало отчасти не по себе. То ли приватность обстановки подействовала на него поощряюще, то ли близость взрослой женщины, но взгляд Чарльза стал цепким, как крючок для пуговиц, и расстегивал он их одну за другой. Лавинии почудилось, что с нее сейчас спадет платье. Сама того не желая, она поднесла руку к груди, но тут же усмехнулась: поза вышла точь-в-точь как у статуи из коллекции сэра Генри – нимфа, убегающая от сатира. Увы, она не в том возрасте, чтобы изображать нимфу, да и Чарльзу до сатира еще расти и расти. Хотя задатки у него есть.

Впервые в жизни она наблюдала, чтобы мальчик его возраста вел себя так развязно, с такой вызывающей прямотой. Очевидно, что он влюблен в нее, но разве не присущи первой влюбленности трепет и робкие вздохи, а вовсе не желание поскорее задрать своей пассии нижнюю юбку? Лавиния повела плечами, стряхивая отвращение.

Нужно поставить Джеймсу на вид за то, что он из рук вон плохо следит за нравственностью племянника. Если, конечно, ей суждено вновь увидеться с Джеймсом.

– Быть может, смелой леди угодно осмотреть окрестности? – предложил Чарльз с прежней ухмылкой. – Отсюда открывается наилучший вид.

Лавиния была только рада поскорее выглянуть в окно, хотя пейзаж ее не обрадовал. Серые оттенки осени, сбрызнутые дождем – словно дерюга, мокнущая в корыте.

– Скажите, что вы видите? – дохнул ей в ухо Чарльз, и ее снова передернуло.

– Города и веси, размокшие поля, грязная Темза петляет вдали – обычные для этой унылой поры пейзажи.

Она подалась назад, но словно о деревянный брус ударилась – Чарльз вытянул руку, преграждая ей дорогу.

– Взгляните еще раз, миледи, – потребовал он. – Внимательнее. Видите ли вы плоды рук человеческих?