Текст книги "Заговор призраков"

4

Странно… Теперь пейзаж казался другим. Ощущение было, как будто… Как будто прорвалась какая-то завеса. Как в тот день в Медменхеме, когда Джеймс показал ей Третью дорогу. Только на сей раз Лавиния видела не потусторонних тварей. Ее взгляд выхватывал все, что привнесла в эти края цивилизация, и не только в эти края: казалось, она обрела способность видеть на многие мили окрест, и повсюду вставали перед ней заводы с дымящими трубами и мосты, извивались железные дороги, ползли по Темзе пыхтящие башни, и все это выглядело так жутко и так чуждо…

– Да, я их вижу.

– Все это – дары Второй дороги.

– Что?

Его рука, налившаяся тяжестью, давила ей на плечи, не позволяя оборачиваться.

– Не вы ли давеча прочли мне лекцию о трех дорогах, о коих я запамятовал, любуясь вашей красой? Вот так выглядит вторая из них, единственная, которая плодоносит. Задумайтесь об этом, миледи. До того, как на сии берега приплыли дочери царя Альбина и, совокупившись с демонами, наплодили великанов, здесь не было вообще ничего. Холмы, поросшие вереском, а над ними клочья тумана. Фейри не сеяли и не жали, не возводили построек и не знали иных забот, кроме плясок под луной.

– Ничего другого им и не нужно, – возразила Лавиния.

– Все верно, однако великаны, сыны людей, ворочали камни и сложили из них кромлехи, застолбив сию землю, как свою. За ними последовали другие народы – кельты и римляне, англосаксы и датчане, норманы под знаменами Вильгельма-Бастарда. Они вытравляли лицо земли и заново вырезали на ней свои письмена, строили крепости и замки, а заодно бани, торговые площади, арены для увеселений. Но в основе всего, что они делали, лежало их себялюбие, желание спать мягче и есть вкуснее. Вы не можете не понимать их, миледи, ведь вы сами когда-то выбрали довольство.

– По-твоему выходит, будто я прельстилась роскошью, в самом же деле все было не так! Я выбрала бы все, что угодно, лишь бы не вступать на Первую дорогу.

– И кто может вас винить? Первая дорога вгоняет в тоску. Унылый тракт, утрамбованный сандалиями пилигримов. Подумайте, сколько людей веками строили соборы, завещая детям продолжить работы, и все ради чего? Чтобы новое поколение фанатиков объявило дело их жизни идолопоклонством, сожгло статуи святых и расколотило драгоценные витражи? Первая дорога заводит в тупик.

– Зато Третья дарит свободу.

– Свободу дарят власть и деньги, а не возможность увидеть тролля под каждым мостом. Кроме того, миледи, похоже, лишилась своего проводника, – сказал Чарльз, отступая назад.

Нет. Не Чарльз.

Зря мисс Тревельян так похвалялась своим даром. Чтобы заметить сверхъестественное, достаточно быть наблюдательной и обращать внимание на мимику собеседника, тембр голоса, акцент, то, как он строит предложения. У юнцов семнадцати лет от роду, даже самых избалованных, не бывает такой пресыщенной улыбки. Губы чуть вывернуты наружу, глубокие складки тянутся от крыльев носа, чистый лоб собрался в морщины. Наверное, именно с такой гримасой римляне перегибались через бревно, чтобы извергнуть съеденное и вернуться к новым порциям соловьиных языков и жареных сонь (она читала о таком в книгах сэра Генри – самые безобидные из римских утех, о которых она читала!). И то, как он стоял, ссутулившись и широко расставив ноги, указывало, что он привык нести вес грузного тела. Вряд ли Дэшвуду уютно в новой оболочке. Точно так же чувствовала бы себя она, напялив одно из платьев худышки Агнесс.

– Совсем скоро Джеймс будет здоров и отомстит за нанесенную ему обиду. Я убеждена в этом, – произнесла Лавиния, стараясь смотреть на лорда Линдена снисходительно, будто по-прежнему видела в нем дерзкого мальчишку, а не убийцу и чернокнижника.

– Блажен, кто верует. Нет, миледи, к полукровке уже никогда не вернутся силы фейри, – вальяжно ответил тот, кто сейчас сидел в Чарльзе. – В мехах не осталось молодого вина, его выпили до последней капли. Я буду удивлен, если после сего приключения ваш друг и вовсе сможет встать на ноги. А если осмелится бросить мне вызов, я сокрушу его силой, отнятой у него же. Так какой вам от него прок?

Ужас, вызванный его словами, был сильнее, чем тот, что пронзил ее, когда Зверь из Багбери сбросил Джеймса на землю и поднял Уильяма на рога. Тот ужас был живым, плотским. Этот – леденящий, примораживающий к месту.

О таком исходе она даже не задумывалась. Несчастье, постигшее Джеймса, представлялось ей недолговечным, и она в мыслях не допускала, что он, возможно, останется прикован к постели…

– Подарите его той рыженькой скромнице, воспитаннице или кем она приходится нашему проповеднику. Дева сия как раз и создана для того, чтобы поправлять калекам подушки и потчевать их жидкой кашей. Вы же рождены повелевать и наслаждаться жизнью. А коли вам тяжело идти по Второй дороге, так оттого лишь, что нет спутника вам под стать.

– А если бы таковой спутник нашелся?

– Тогда вы могли бы делать все, что захотите.

«Никогда не поворачивайся спиной к ощерившейся собаке, – учил ее брат. – Медленно отступай назад, не сводя с нее глаз, и думай о том, кого позвать на помощь. Или как отбиться самой». Главное, не впадать в панику и повторять, что собака скалится потому, что на самом деле она тебе улыбается, а иначе давно бы тебя искусала. Если убедить себя в этом, будет не так страшно.

– У меня закружилась голова, – коротко сказала Лавиния. – Я хочу спуститься вниз.

Она дождалась, когда он сойдет и скроется в церкви, и лишь затем спустилась сама, то и дело озираясь, словно дух мог вырваться из тела Чарльза, подлететь к ней и столкнуть ее вниз. Глупый, необоснованный страх, потому как призрак основательно угнездился в теле мальчика.

Да и живой она пригодится ему больше. Ведь она, Лавиния, баронесса Мелфорд, обладательница самой непристойной коллекции фарфора во всем королевстве, вообще-то лакомый кусочек для любого чернокнижника. Хотя по ней и не скажешь. Иногда она задумывалась о том, что с юридической точки зрения их брак с сэром Генри считался бы недействительным, так что лишить ее состояния мог любой врач-акушер, если бы родне барона хватило ума пойти по этому пути, а не засыпать ее письмами с угрозами и мольбами. Чтобы успокоить голос совести, она напоминала себе, что, учитывая все то, что сделал с ней барон, единственное его упущение уже не играло роли.

Так или иначе, он растлил ее, и растлил основательно. Иначе с какой стати Дэшвуд разговаривал с ней так, словно нашел родственную душу? От этого становилось противно вдвойне.

Ступив на площадку, Лавиния запустила правую руку в карман, нащупала флакончик со святой водой, вынула пробку. У нее будет только один шанс. Не упустить бы.

Когда она спустилась, церковь выглядела совершенно иначе. Какие-то тени шевелились вдоль стен, и от них веяло такой жутью, что вглядываться не хотелось. А сверху, с потолка, капала кровь. Лавиния даже подставила ладонь, чтобы убедиться в реальности этой крови, но капли исчезали, не долетая до руки, а стекали они со стола, за которым пировали апостолы…

– Лавиния, ты пришлась мне по сердцу, – сказал Дэшвуд, маня ее к купели.

Еще одно видение или деревянный змей на несколько дюймов подобрался ближе к голубке?

– Давно не видывал я женщин, подобных тебе. Я думал, что они канули в небытие, и новый век разбавил им кровь, и в венах у них течет грязная водица, как в сточной канаве после дождя. Но ты не такая, как они все. Не такая, как лупоглазая кукла с косами, обмотанными вокруг ушей. Пожелай что угодно из того, чем обладает она, – любую драгоценность, надел земли, привилегию, – и желаемое окажется у твоих ног.

– Вот так сразу? – спросила Лавиния, не вынимая руку из кармана.

– Не сразу, но окажется. Дай мне время. Сила, кою отнял я у полукровки, преумножит мое могущество, и скоро я стану неуязвим.

– И тогда ты дашь мне все, что я пожелаю?

– Не я сам, но тот, на чьей службе я состою. От тебя потребуется немногое.

– Расписаться кровью? Ты пустишь мне кровь, чтобы убедиться, что она алая, а не серая? Точно так же, как той девчонке в часовне Медменхема?

Делая вид, что придерживает шляпку левой рукой, она вытащила шпильку и припрятала в рукаве. Человека ею не убьешь, куда ни коли, но призрака, даже сильного, серебро прогонит. Должно прогнать.

– Достаточно будет поцелуя.

Она бросила взгляд на фреску с Тайной вечерей, на которой, сидя вполоборота, Иуда задумчиво подпирал кулаком подбородок, словно размышляя, на что потратить тридцать сребреников. Будь на его месте Дэшвуд, он не распорядился бы деньгами столь бездарно, а закатил бы на них пир, с вином и нагими плясуньями. Серебро есть серебро. Кровь легко стекает с монет, не оставляя бурого налета.

– Что ж, цена не высока! – рассмеялась Лавиния, надеясь, что смех ее покажется беззаботным, а не предвестником истерики, каковым он и являлся. – Я согласна.

Дэшвуд шагнул к ней, полные сочные губы Чарльза округлились для поцелуя. И когда они коснулись губ Лавинии, она пустила в ход все имевшееся у нее оружие: что было силы воткнула булавку в его предплечье и плеснула святой водой в лицо.

Чарльз издал вопль, от которого могли бы рухнуть стены. Во всяком случае, Лавинию как ударом отбросило, хотя мальчишка ее и пальцем не коснулся… Но может быть, ее ударил тот, кто сидел в нем? С потолка посыпалась штукатурка и тонкая струйка песка. Лавиния сжалась, ожидая, что сейчас церковь обрушится им на головы, но ничего не происходило. Опомнившись, она вцепилась в руку Чарльза, горячую, как у больного лихорадкой. Ладони мальчика были скользкими от пота, и большего успеха она добилась с манжетой, хотя и оцарапалась о его дурацкую запонку в виде чертополоха. Чарльз следовал за ней, как сомнамбула, медленно переставляя ноги.

5

На крыльце их дожидалась ноябрьская хмарь, когда непонятно, то ли мелкий дождь моросит, то ли влага испаряется с земли. В иное время Лавиния вздохнула бы, вспоминая благодатное тепло Италии, теперь же английская стужа стала ей союзницей.

Туман остудил лоб мальчика, и Чарльз моргнул. Помотал головой, словно пробуждаясь ото сна, и, наконец, вытащил шпильку, так и торчавшую из предплечья. Снова моргнул, провожая взглядом каплю крови, упавшую с острия.

– Леди Мелфорд? Где мы? Что произошло?

В первый миг она чуть не бросилась ему на шею, радуясь, что Дэшвуд не поступил, как иные воры, что, обчистив дом, поливают паркет ламповым маслом и чиркают спичкой. Чарльз снова в себе – во всех смыслах этого выражения! Но вспомнив, как кривились румяные губы, которые были сейчас удивленно приоткрыты, она едва сдержала дрожь.

– Ты совсем ничего не помнишь?

Мальчик как-то чересчур плотоядно прикусил губу, зажмурился, даже дернул себя за волосы, мокрые от святой воды.

– Мы стояли в мавзолее, я протянул руку к урне… а потом очнулся здесь. А что я должен помнить?

– Ты был одержим призраком, – нехотя сообщила Лавиния, отодвигаясь от дверей. Из церкви тянуло серой. – Фрэнсис Дэшвуд беседовал со мной твоими устами.

Чарльз вновь поднес к глазам запачканную кровью шпильку, затем воткнул ее в свой шейный платок на манер булавки для галстука. На нежно-зеленом шелке проступило алое пятнышко.

– Что он вам такое наговорил, раз вы вогнали в меня шпильку аж до самой кости?

– Прости, что пришлось причинить тебе боль.

– Нет, боль – это хорошо. Боль дает нам понять, что мы еще живы. Но что же он вам наболтал?

– Звал на свою сторону и, видимо, признавался в своих чувствах ко мне, – пожала плечами Лавиния.

Она ожидала, что Чарльз возмутится, после чего они на два голоса будут костерить распутника, желательно, удаляясь от церкви, где оный обретается. Вместо этого Чарльз сел на мокрый каменный порог, нимало не заботясь о своих щегольских брюках, и спрятал лицо в ладонях.

– Негодяй! – простонал он. – Как только посмел? Ненавижу его, ненавижу!

– Такое впечатление, Чарльз, будто ты не понимаешь, с кем мы имеем дело, – подивилась его наивности Лавиния. – Это Фрэнсис Дэшвуд, брат из Медменхема, и говорить скабрезности вполне в его духе.

– Дело не в этом!

Чарльз поднял голову, и в его покрасневших глазах было столько отчаяния, столько мольбы! Когда-то и сама Лавиния смотрела так на Джеймса, рассказавшего ей о своем намерении принять сан.

– Он… он использовал меня, чтобы оскорбить вас своими намеками. И… и теперь, чтобы ни сказал я… вы меня уже не услышите, леди Мелфорд. Вам будет противно.

Господи, как же я устала, – подумала Лавиния.

Устала от всего. От того, что осталось позади, и того, что таится в будущем, если Дэшвуд не солгал и Джейми останется калекой, немощным, как сэр Генри. И что ей тогда с ним делать? Устала от Чарльза Линдена, который при всех своих достоинствах был обычным человеком. А всего сильнее устала от запаха серы. Им пропиталась ее амазонка, и Грейс опять будет принюхиваться, словно такса, которая знает, что где-то под полом сдохла крыса, но никак не сообразит где.

– Быть может, тебе и вправду не стоит ничего мне говорить? – предложила она, отворачиваясь.

Но Чарльз схватил ее за руку и поднес к своим губам, горячим, как будто опаленным адским пламенем. А потом сказал все равно.

Глава десятая

1

– Хочу… чтобы стало холодно, – хрипел мальчик, распластанный на койке в итонском лазарете.

– Сейчас.

Джеймс откинул простыню, осторожно подсунул руки под спину и под колени племянника, поднял его – голова Чарльза бессильно свесилась назад. Только жар и слабое, хриплое дыхание доказывали, что мальчишка цепляется за жизнь.

Джеймс прижал племянника к груди, закрыл глаза и позвал Третью дорогу.

…Она уже ждала. Взывала к нему, целовала его пальцы, покрывая их инеем. Она отозвалась – едва он успел пожелать.

Джеймс почувствовал порыв ледяного ветра. Его осыпало мелким острым снегом. Он с наслаждением вдохнул свежий воздух, пахнущий снегом, соснами и морем. Открыл глаза, зная, что не увидит закутка с кроватью, отгороженной ширмой: они с племянником сбежали из этого прибежища скорбей.

Когда он прибыл в Итон, моросил мелкий дождик, типичный для середины ноября, а под ногами чавкала грязь. Здесь же стояла морозная зима в самом торжественном из своих облачений: стволы деревьев покрывало серебро инея, на ветвях лежали искрящиеся шапки снега. Ведь уже минуло тридцать первое октября, когда в ночь Самайна власть переходит от Летнего двора – Зимнему. И здесь, в Иной стране, в Несуществующем, в Царстве фейри, зима по всем правилам вступила в свои права.

Ни единого человеческого следа не было на поляне, у края которой оказался Джеймс, только тонкий узор птичьих и беличьих, и глубокие круглые лунки, следы копыт: олени прошли след в след, к источнику, который бил из-под покрытого льдом камня. От источника начало брал ручеек, тут же уходивший под лед, но сам источник не замерзал. Никогда не замерзал, Джеймс знал это.

Снег мягко поскрипывал под сапогами, и с каждым шагом Джеймс чувствовал, что меняется. Порывы ветра срывали с него наносное, серое, скучное, все то, что он пытался сделать своим истинным, своими доспехами, защищающими от греха. Он чувствовал, как внутри разгорается ледяное пламя. Он чувствовал силу, и страсть, и желание свободы, и ему хотелось отбросить все человеческое…

Все, включая чувство долга и даже жалость к этому глупому ребенку.

Швырнуть мальчишку на снег, перепрыгнуть через заледенелый камень – и в лес. Там Джеймса ждали. Там он мог быть самим собой, желанным и своим, а не изгоем и чужаком.

В лесу завыли по-волчьи, но волчьи голоса стали вдруг прекрасными, хоть и не человеческими, и Джеймс услышал слова языка древнего, незнакомого, но каким-то образом понятного: два мужских голоса и три женских пели о свободе и силе. И кажется, сам источник пел вместе с ними, хрустальным полудетским голоском выводил: «Оставь мир людей, иди к нам, дитя, иди с нами…»

Джеймс до крови прикусил губу, стряхивая морок.

Соблазны. Обычные соблазны Третьей дороги.

Он не в первый раз противостоит им.

Он пришел сюда, чтобы исцелить Чарльза, и с ним же вернется в мир людей.

Таково было его решение, и он искал поддержку в иной силе, которая была превыше всех соблазнов и чар. Даже таких могущественных, как те, которые исходили от девицы, вынырнувшей из воды и сидевшей теперь на обледенелом камне.

Она расчесывала длинные, снежной белизны, серебром отливающие волосы, и платье ее казалось сотканным из алмазной чешуи, и кожа ее была белее снега, а раскосые длинные глаза с вертикальными узкими зрачками – прозрачными, словно лед, и страшными, как сама вечность. Иней лежал на ее ресницах и осыпался, когда она моргала.

Ундина, чьего имени Джеймс не знал, леди источника, дарующего исцеление, выглядела совсем девочкой, лет пятнадцати, не больше, но она помнила времена, когда Англия не звалась еще Англией и не была еще завоевана римлянами, когда на этой земле и вовсе не было смертных. Ногти у нее были синие, как у покойницы, а гребень в руке – костяной. Джеймс предпочел не думать о том, чья это кость… Не думать о том, какими манящими были ее губы, темно-красные, поблескивающие льдом, словно замерзшие вишни. И о том, как остры и упруги были ее маленькие груди с бледными сосками.

Она была холоднее покойницы, но невыносимо желанна.

…Не смотреть на ее губы, не смотреть на ее грудь, но и в глаза тоже!

Пар шел от дыхания Джеймса, пар шел от дыхания Чарльза – но не от ее дыхания.

Когда Джеймс приблизился, она перестала петь, и только протяжные голоса в глубине леса все выводили слова древней песни, призванной завлекать смертных в мир фейри.

– Чем ты заплатишь за глоток воды из моего источника, полукровка? – усмехнулась она, верно разгадав его намерения.

– Кровью, данной по доброй воле.

– Кровью человеческого ребенка?

– Кровью человеческого отродья.

– В тебе лишь половина крови – человеческая, значит, я возьму два глотка.

– Это справедливая сделка. Обещай, что удовлетворишься этим и не попросишь иного.

– Обещаю, – серьезно ответила ундина.

Фейри не шутили со словами, и особенно – с обещаниями, но лучше соломы подстелить.

– Подтверди обещание трижды, – потребовал Джеймс.

– Обещаю. Обещаю, – послушно повторила ундина еще два раза. – И слово мое крепко.

Теперь все правила были соблюдены.

Джеймс положил Чарльза на снег. Холод, царивший здесь, не принесет мальчику вреда. И действительно, дыхание Чарльза стало менее натужным, и кажется, обморок перешел в глубокий сон измученного болезнью ребенка.

Ундина соскользнула с камня. В ее руке был только гребень, но она перевернула его зубцами внутрь, и стало видно, что кромка у него острая, как костяной нож.

Джеймс протянул ей руку запястьем вверх, отгибая край рукава.

– Нет, не так. По правилам, – усмехнулась ундина, приоткрыв зубы – мелкие и острые, как у хищного зверька.

Этого Джеймсу очень не хотелось, но не было причин отказать.

Разматывая с шеи белый пасторский шарф, он снова почувствовал опьянение свободой и магией, разливавшимися в стылом воздухе, и снова в нем взмыло желание бежать в глубину леса, присоединиться к поющим, но прежде – сорвать поцелуй с губ ундины, попробовать на вкус: может, и правда они сладки, как замерзшая вишня? Ундина почувствовала его влечение и улыбнулась шире. Голоса в лесу зазвучали ближе и громче, в них было торжество и столько страсти, что противостоять ей казалось немыслимым, невозможным, глупым, преступным… «Господь – крепость моя и щит мой», – почти беззвучно прошептал Джеймс, сбрасывая на снег сюртук и жилет. Он распахнул рубашку. Ундина сделала шаг вперед, ледяной ладонью провела по его груди, и от одного этого прикосновения Джеймс почувствовал себя одурманенным вожделением.

– Только кровь. Ты обещала, – прошептал он.

– Только кровь, – с сожалением подтвердила ундина.

Она взмахнула гребнем и сделала надрез на груди слева, над сердцем. Прижалась, присосалась, жадно сделала два глотка – и отступила. Рана затянулась мгновенно, но теперь Джеймс едва держался на ногах.

Количество крови не имело значения, важна только заключенная в ней сила. Непослушными от слабости руками он одевался, глядя, как ундина достает из-под камня прозрачную, то ли из хрусталя, то ли изо льда выточенную чашу, наполняет водой, подходит к Чарльзу, становится возле него на колени, приподнимает мальчика и разлепляет его запекшиеся губы краем чаши.

– Пей.

Казалось, единственный глоток омыл мальчика изнутри и снаружи, смыл и унес болезнь. Ундина ласково улыбнулась, но Джеймс насторожился: создания вроде нее любят детей. Играют с ними, пока те не захлебнутся, иногда могут похитить и оставить у себя. Все зависит от переменчивого настроения фейри, и не угадаешь, что именно эта ундина хочет именно от этого ребенка?

– Чарльз, я здесь, – окликнул Джеймс племянника, который осовело моргал, почти ослепленный сиянием снега.

– Где мы, сэр? Когда успела наступить зима? Я… я болел, я помню.

Взгляд его прищуренных глаз заскользил по сторонам, но споткнулся о нагую ундину. Лорд Линден восхищенно прицокнул языком.

– Так вот что бывает от опийной настойки! Ребята говорили, что нужна правильная доза, а я все не верил…

– Нет, просто ты в бреду, – отрезал Джеймс. Не хватало еще, чтобы после этого небольшого приключения наследник рода пристрастился к лаудануму, точно поэт Кольридж, которому после неумеренного употребления наркотика являлись абиссинские девы с гуслями. А Чарльз пусть губит здоровье мадерой, как его отец.

– Спи, Чарльз Линден! – Он нетерпеливо махнул рукой у лица мальчишки, и тот зажмурился, словно в ожидании удара, но глаза уже не открывал.

Смех ундины зажурчал, как ручеек о гальку.

– Хорошенький мальчик. Сильный. Храбрый. Отчаянный, – нежно пропела она. – В мире смертных будет несчастен, у нас мог бы стать настоящим воином. Если бы ты остался… Вместе с ним…

– Мы уходим.

Джеймс подхватил спящего племянника, казавшегося теперь невероятно тяжелым.

Благодарить ундину он не стал. Нельзя благодарить фейри. Этим ты делаешь себя их должником, а у них уже состоялась сделка. Честная сделка…