Текст книги "Заговор призраков"

4

– Какой договор вас связал? – повторил Джеймс, нависая над племянником.

Тот прохрипел:

– Я поклялся, что мы вернем на землю Истинного короля и разделим триумф победы.

– И подписал договор кровью?

– Да.

Его левая рука свисала безвольно. Рана запеклась черной коркой, но от ее краев растекалась воспаленная краснота, словно ее обвели пальцем, смоченным в вишневом соке. Издали надрез походил на клеймо, какие в прежние дни выжигали на лицах преступников. «В» – «Вор». «Д» – «Дезертир». А «Л»?

«Лжец», – догадалась Агнесс.

– А если проиграем, – продолжил Чарльз, – то вместе сойдем в ад. Только я не думал, что мы проиграем.

– Конечно, не думал. Мальчишки никогда не верят в то, что проиграют, равно как и в свою смерть.

Джеймс указал на провал в полу, который раскрывался все шире, словно ненасытная глотка. До сих пор она довольствовалась скамейками, но лакированная древесина только разжигала ее аппетит. Скоро пасть поглотит весь пол, плиту за плитой, захрустит колоннами, слижет желтую краску и гипсовые гирлянды со стен…

– Твой сообщник ждет тебя, Чарльз, и адова пасть не захлопнется, пока не глотнет твоей крови. Шагни в нее. Ну же, смелее.

По мраморному полу стелилась поземка. Ярости Джеймса было недостаточно, чтобы остудить марево над пропастью или заставить языки огня, взметавшиеся из нее, погаснуть с шипением, но лужа крови вокруг юного Линдена подернулась хрусткой коркой, а затем промерзла насквозь. Потемнела, покрылась сизым инеем. Растопырив пальцы, Чарльз уперся в лед ладонью и рывком поднялся на колени.

Выглянув из-за арки, отделявшей апсиду от нефа, Агнесс встретилась с ним глазами. В них стояла му́ка, которую она уже видела прежде, когда отец ранил Ронана железным костылем. Мутные радужки, зрачки сузились. В груди у девушки теплой волной разлилось сострадание, но принц, зачмокав губами, высосал теплоту до последней капли. Кузену ничего не осталось.

Джеймс прав. За свой поступок предатель заслужил смерть. В этом мире у мужчин и так слишком много поблажек, чтобы оставлять за ними еще и право на слабость.

– Вот вы говорите «смелее», а я, того и гляди, штаны намочу от страха, – криво улыбнулся лорд Линден. – Я трус, сэр. Любой джентльмен на моем месте давно бросился бы туда, чтобы искупить свою вину. А я вот хнычу и никак не могу найти в себе решимость. Наверное, таким же мерзким и жалким я казался вам, когда вас вызвали ко мне в лазарет. Ну, помните?

– Этого мне никогда не забыть.

– Да, представляю, что там было за зрелище. Увидев вас, я поднял рев, точно мальчуган из Младшей школы, которого впервые волокут на колоду для порки. Я ведь подумал, что вы пришли меня исповедовать. А значит, конец мне настал. Сначала вы меня исповедуете, а потом убьете, как моего отца.

– Я не убивал твоего отца, Чарльз, хотя то, что случилось, не было обычным происшествием на охоте. Этого ты ждал от меня столько лет? Чтобы я произнес эти слова?

– Допустим.

– А если бы я признался тебе раньше, ты бы мне поверил?

Чарльз подумал и печально качнул головой.

– Нет, сэр, не поверил бы, – сказал мальчик. – Но тогда, в лазарете, вы взяли меня за руку, и жар сменился холодом, а когда я разлепил глаза, то был уже здоров… Наверное, вы сожалеете, что сотворили для меня то чудо.

– Да, сожалею, – признался Джеймс. – Но все это уже не имеет значения.

– Что ж, я не стану просить у вас прощения, потому что в вашем мире все равно не прощают. В мире Третьей дороги. Но окажите мне последнюю милость.

– Смотря в чем она заключается, мальчик.

– Возьмите меня за руку, как тогда, и подведите к пропасти. А дальше я уж справлюсь как-нибудь. Пожалуйста, сэр. Сам я никак не могу решиться.

От обыденности происходящего у Агнесс кольнуло в сердце: казалось, дядя и племянник ударили по рукам, заключая пари, а потом Джеймс, нагнувшись, подхватил Чарльза под мышки и помог ему встать. Мальчишка стоял, пошатываясь. Хотя он потерял много крови, в его движениях не было скованности, в мышцах – оцепенения, и только страшная рана указывала на то, что смерть уже причислила его к своему стаду, пометила, как пастухи метят овец, алой краской по белому руну.

Ноги Чарльза заплетались, но дядя был терпелив. Наверное, точно так же он волок бы подгулявшего повесу из кабака, только вместо чана с ледяной водой Чарльза ждала пропасть. От нее исходил такой жар, что краска на потолке вздулась и пошла пузырями. Сглотнув, Агнесс наблюдала, как очередная скамейка соскользнула вниз, обуглившись прежде, чем успела упасть…

– Подождите!

Они оба повернулись. Вернее, обернулся Джеймс, кузен же мотнулся вслед за ним, как мешок, набитый тряпьем. Но когда Агнесс подбежала поближе, лорд Линден приподнял голову и мазнул по ней мутным взглядом. Поморщился, увидев измятую распашонку Берти.

– Прощай, кузина. Мне жаль, что наше знакомство оказалось таким недолгим.

Агнесс не нашла для него слов. Ей было жаль его, но гораздо жальче себя прежнюю. Ту мисс Тревельян, что протянула бы руку грешнику – и не для того, чтобы влепить ему пощечину.

– Агнесс…

Джеймс был еще бледнее племянника, словно в его жилах застыло ледяное крошево. В черных волосах сквозил иней, черты лица заострились, и глаза были прозрачными, как полыньи, но теперь Агнесс шагнула бы в них без трепета, не боясь уйти на дно.

– Я люблю тебя, – заговорил Джеймс. – И любил всегда. В день нашей встречи семена любви упали мне в сердце и долго потом прорастали, как подснежники сквозь зернистую корку льда. Но я не смел тебе сказать. Все ходил вокруг да около и не смел тебе этого сказать…

Агнесс выпростала руку из-под складок муслиновой распашонки. Двумя пальцами дотронулась до его губ. Они уже не казались ей обжигающе холодными.

– У тебя еще будет время.

– Да, безусловно, – прошептал Джеймс.

– А пока что поцелуй меня.

Нужно спешить. После того как он столкнет Чарльза в пропасть, его поцелуи всегда будут горчить на ее устах. Потому что нельзя удобрить сад костями родных и уповать, что от этого пышнее расцветут розы. Нельзя черпать воду из колодца, зная, что на дне разлагается труп. Никогда им с Джеймсом не познать всю полноту счастья, зато у них будет семья, какая-никакая, а все же будет. Хотя бы это они заслужили!

Их первый поцелуй должен быть таким романтичным, чтобы трубадуры почли за честь воспеть его в балладах. Ведь оба они принадлежат к иному миру. Фейри и ясновидящая. Дух зимы и та, что вобрала в себя все зимнее волшебство, сосредоточенное в одной ночи.

На деле же выйдет неловко, заранее огорчилась Агнесс. Сама она баюкала крепыша-принца, чуть встряхивая его, когда он начинал выскальзывать из занемевших рук. Джеймс придерживал за плечо племянника – тот уже не мог стоять. Даже обняться не получится, что уж говорить о пылких лобзаниях?

Зажмурившись, Агнесс почувствовала, как его губы скользят по ее щеке, чуть щекоча кожу. Такое зыбкое ощущение, но на него отзывалась каждая частица тела. Наконец их губы соприкоснулись. В груди стало тесно, словно плотно сжатый бутон сердца вдруг распался на множество лепестков. Лепестки были багряными, мягкими и бархатно ласкали ее внутри, а из сердцевины цветка тянулись золотые тычинки, и каждая заканчивалась искрой.

– Я хотел бы с тобой еще о стольком поговорить. Я ведь почти не знаю тебя, Агнесс Тревельян.

– Я тоже хочу лучше узнать тебя… если ты позволишь мне. Если сочтешь меня достойной.

– Когда-то я был настолько ослеплен глупостью, что думал, будто твой мир умещается в корзине с рукодельем.

Джеймс усмехнулся и рассеянно похлопал по плечу племянника – тот застонал от резкого движения. Зачем так растягивать расправу, ведь каждую секунду мальчишка должен изнемогать от ужаса перед встречей с неминуемым? Но, присмотревшись, Агнесс заметила, что кузен так ослабел, что впал в забытье. Дядя явил ему своеобразное милосердие, присущее зиме: так замерзающие на улице дети представляют, что грызут пряники у рождественской елки. Чарльз ничего не почувствует.

– А пока я чванился, – продолжил Джеймс, – ты придумывала для меня невыполнимое задание. Ты сыграла со мной в игру, Агнесс. В древнюю игру, которую девушки играют с фейри. Хотя, наверное, и не догадывалась, что в таких играх ставится на кон.

– По-твоему, я слишком смелая?

– «Смелый» – это опасное слово, оно таит в себе похвалу и осуждение. Первое достается героям на поле брани, второе – девицам, что идут наперекор приличиям. Самой же смелой женщиной, кого я знал, была Лавиния…

«… и теперь она мертва, – подумала Агнесс и еще крепче прижала к себе Берти. – А сейчас за ней последует Чарльз, самый смелый мужчина из всех, кого знала я».

Зря Джеймс думает, что она сыграла с ним в ту игру по какой-либо иной причине, кроме безрассудства. На самом деле она жалкая трусиха. И многое бы отдала, чтобы упасть в обморок и не видеть, как погибнет кузен. Вот бы ему и вовсе не погибать…

Но с потолка сорвался кусок лепнины, и вслед за ним посыпалась известка. Провал охватил уже половину церкви, отрезая путь к двери. Из него уже не вырывались языки пламени, только зарево поднималось, как от раскаленных углей в жаровне. Угли тлели терпеливо, дожидаясь, когда на них зашипит кусок мяса. Агнесс развернулась боком, уберегая малыша от этого жара.

– Но я считаю, что ты хороша именно такой, какая ты есть, – Джеймс все говорил и не мог наговориться. – Вот такой я тебя и полюбил.

– А если бы я изменилась очень сильно? Так, что сама бы себя не узнала?

– Я продолжил бы любить тебя. Потому что в тебе есть то, что неподвластно никаким изменениям. Что-то твердое, настоящее. Как серебряная монета, запеченная в пудинге. Как жемчужина в раковине. Как колдовской камень-отолит в голове у рыбы. Держись за этот талисман и не давай никому его у тебя отнять. Потому что это и есть твоя душа.

– Спасибо, Джеймс. Ты открыл для меня новый мир.

– И тебе спасибо, Агнесс. Я счастлив, что мне довелось тебя знать.

«Совсем чуть-чуть осталось, и все закончится», – думала Агнесс. Но почему же их речи звучат, как прощание? Кажется, будто они говорят последнее слово друг у друга на похоронах.

– А сейчас нам пора. Иного пути нет. Не осуждай меня за то, что я собираюсь сделать.

Он взвалил племянника на плечо и потащил к пропасти. Голова Чарльза безвольно моталась. Волосы разметались по сторонам, легкие и сухие. Не в силах смотреть, как они вспыхнут, Агнесс зажмурилась.

– Нет, любимая, не закрывай глаза, – окликнул ее Джеймс.

Он стоял на краю пропасти. Сквозь потрескивание огня из недр доносились и иные звуки – далекие крики, далекие, но пронзительные, так кричат от неимоверной боли, пока кричащий не лишится сознания, но там, в огненной бездне, нельзя было сорвать голос, там страдания длятся вечно… Муки ада. Джеймс то и дело упоминал их в проповедях. Порою Агнесс задумывалась, что же представляют собой эти муки – что-то вроде физической боли или это боль иного рода, вечное осознание своей вины, стыда, своих утрат, одиночества и ненужности? Даже у чернейшего из грешников наверняка есть что-то, от чего может болеть его проклятая душа…

И на эти муки Дэшвуд обрек себя грехами, а Чарльз – своей бездумной смелостью.

Стоило ей открыть глаза, как Джеймс улыбнулся, чего она уж совсем не ожидала.

– Вот так лучше, – сказал он. – Никогда, ни при каких условиях не закрывай глаза пред лицом испытаний, Агнесс. Иначе ты погрузишься во тьму, а в ней обитает страх. Смотри в оба, наблюдай и подмечай, и тогда любые невзгоды будут тебе не страшны. Я вижу, как в твоих глазах разгорается тот огонек, который я так долго искал и не находил. Жаркий, полыхающий огонь отваги, а под ним – твое упрямство, глубокое и земное, как залежи торфа. Зажги факел, любовь моя, и поднеси его ко всем своим страхам – вот увидишь, они скукожатся от огня, словно пауки. Это мое тебе благословение, Агнесс Тревельян. И слово мое крепко.

Чарльз пошатнулся, мраморный пол обрушился у самых мысков его сапог. Он оглянулся на дядю, хотел что-то сказать, но Джеймс оттолкнул его, швырнул туда, где еще не горело, не рушилось…

– Джеймс! – закричала Агнесс что было сил. Крик выворачивал ее наизнанку. В легких совсем не осталось воздуха, и когда Джеймс встретился с ней глазами, дыхания хватило только на одно слово: – Почему?

– Моя кровь зовет меня, – сказал он и не шагнул, а упал, раскинув руки в стороны, как падают в воду, только поглотило его ревущее, визжащее, рыдающее пламя.

И вмиг твердь сомкнулась, и мраморный пол вновь стал гладким, точно старый шрам. Но прежде чем оглушающая тишина обрушилась на церковь, Агнесс успела прокричать последние слова – бессмысленные, потому что их уже некому было услышать:

– Джеймс! Я люблю тебя. Я же тебя люблю.

Ребенок на ее руках стал тяжелым, как земной шар, и, чтобы не уронить его, она опустилась на колени, а когда даже эта поза стала невыносимой, легла на каменный пол. Она повернулась на бок, согнув в коленях ноги. Прижала принца к груди. Сквозь опийный дурман он почувствовал холод и захныкал сначала тихонько, но потом все громче и требовательнее. Плач принца доносился до Агнесс откуда-то издалека, словно бы со дна колодца. Она не знала, чем утешить Берти и как его убаюкать.

Ею овладело странное оцепенение. Казалось, что кости ее стали ломкими, как прихваченные морозом стебли осоки, мышцы слиплись комьями заиндевевшей травы. В голове не оставалось ни одной мысли. Она только и могла, что таращиться в пустоту и отмечать про себя, что вот в дверях появился чей-то силуэт и, приволакивая ногу, движется к ней. Когда ее безвольные пальцы разомкнули, отнимая у нее младенца, Агнесс приоткрыла рот, но не смогла закричать.

– Мисс Тревельян, ох, мисс Тревельян! Крепитесь, мое милое дитя, подмога уже близко, – раздался над ней смутно знакомый голос. – Все будет хорошо, теперь-то будет.

Она держала глаза открытыми, как и велел Джеймс, но в зрачки хлынула тьма, наполняя ее голову густой, вязкой тяжестью и оттуда растекаясь по всему телу. Больше вглядываться было не во что. Смежив веки, Агнесс пошла на дно.

А когда очнулась, вокруг все было черным-черно, и то был мир, в котором ей предстояло жить.

Глава четырнадцатая

1

Каменная стена склепа была холодной, как айсберг, но Агнесс терпеливо стирала изморозь, пока не проступили буквы: имя и дата рождения и смерти, а ниже подпись «Нет больше той любви…». Евангельский стих оборвался на середине и оттого приобрел совсем иное значение. Той любви и правда больше нет…

Мисс Тревельян подула на окоченевшие пальцы и поплотнее укуталась в шерстяную шаль, латаную-перелатаную, но довольно теплую. Поутру она выменяла у служанки шаль, а заодно и застиранное платье из голубого ситца, на наряд из серого фуляра, который стоил бы гораздо дороже, если бы не пятна грязи и травы по всему подолу – никаким щелоком не выведешь. Ощупывая шелк, горничная ворчала. Что ж это за девица, раз так плохо следит за вещами? Оно и понятно, кабы была знатной леди, так ведь голь перекатная, даром что словеса плетет, как благородная. Ей бы над каждым платочком трястись, а не марать шелка, словно она по три раза на день платье переменяет. А кромка чем запачкана? Да не кровь ли это?

Пропуская мимо ушей брюзжание, Агнесс читала недельной давности «Иллюстрированные лондонские новости», которые служанка постелила ей вместо скатерти, водрузив на газету нехитрый завтрак жилицы – хлеб с маслом и жесткую, как подошва, копченую селедку в дополнение к остывшему чаю. Убористый шрифт оповещал лондонцев о свадьбах и крестинах, раздаче церковных должностей и, конечно, о похоронах. В разделе некрологов взгляд зацепился за знакомое имя, и через несколько минут Агнесс опрометью мчалась на улицу, размахивая страницей, к которой еще липли хлебные крошки. Угрюмый кэбби взялся отвести ее на север Лондона, хотя и не мог взять в толк, какое отношение скромная особа имеет к баронессе, похороненной на кладбище Хайгейт. Не родственница же, в самом деле?

Кладбище Хайгейт открылось три года назад и напоминало скорее парк на склоне живописного холма, чем обитель смерти. Несмотря на промозглую погоду, по аллеям совершали променад семейные пары. Склепов было не так много, а молодые саженцы, которым еще предстояло укутать кладбище сообразной настроению тенью, едва доходили прохожим до пояса. Исключением был высокий ливанский кедр, окруженный хороводом усыпальниц.

Спуститься в Ливанский круг, как назывался этот участок кладбища, было все равно, что шагнуть в осушенный ров. Узкая дорожка, по обе стороны которой высятся портики с наглухо закрытыми дверями, а если поднять голову, виден ствол кряжистого кедра. Там, вверху, лай собак и крики детей, гоняющих обруч по колкой от инея траве. Внизу – влажная стылая тишина, как в погребе.

Агнесс пришлось несколько раз пройтись по кругу, прежде чем она прочла нужную фамилию над одной из дверей. Лавиния Мелфорд, в девичестве Брайт. Агнесс стояла перед ее склепом, как, наверное, замерла бы у дверей ее особняка – закусив губу, не зная, что сказать. В иллюстрированных журналах ей попадались гравюры с обнимающими надгробия девами, но она не была уверена, что имеет право на столь пылкое изъявление чувств. Было бы Лавинии приятно, если бы она преклонила колени у ее гробницы? Кто знает, ведь Лавиния была переменчивой, как ветер – во всем, кроме одного.

– Спасибо, – начала она, переминаясь неловко, словно произносила тост в незнакомой компании. – Когда я была голодна, ты накормила меня, когда я дрожала от холода, ты согрела мне воды, когда нуждалась в утешении, у тебя нашлись для меня правильные слова, а когда я оступилась, твое наказание не было даже вполовину таким суровым, какое я заслуживала. Ты была права, Лавиния, мне следовало ценить то, чем одарила меня судьба. Я не послушалась тебя и упустила свое счастье.

Слова клубились у ее лица теплым белым паром, но быстро растворялись в морозном воздухе.

– Жизнь кажется мне похожей на огромное разбитое зеркало. Вроде бы в каждом осколке отражается все то же самое, но немного иначе, как будто в искаженном виде. Вытащи мы другие осколки, Лавиния, и, быть может, все сложилось бы по-другому. Мы могли бы стать лучшими подругами – или никогда бы не встретились. Но мы… мы вытащили какие-то неправильные осколки… и вообще все, все неправильно! Так не должно быть! – Отчаянный крик вспугнул ворон, рассевшихся на ветвях кедра, и в их рассерженном карканье потонули ее всхлипы: – Ни одна история не должна заканчиваться… вот так.

Промокнув слезы бахромой шали, Агнесс вытащила из кармана записную книжку, между листами которой был заложен засохший цветок. Когда-то он выпал из дневника Чарльза – как давно это было, словно бы годы назад! Алые лепестки выцвели, стебель истончился до нитки, но так жалко расставаться с последней наперстянкой, ведь ничего больше не осталось в память о Джеймсе. Подцепив цветок окоченевшими пальцами, Агнесс просунула его в щель под кованой дверью.

– Я не знаю, где ты, но, наверное, тебе там лучше, чем здесь. Иначе ты пришла бы ко мне, правда? Как все те, кто не обрел покоя. Но если тебе что-то понадобится, приходи, ты ведь знаешь, где меня найти. Я отправлю тебя туда, куда ты захочешь попасть. Я медиум. Я помашу тебе вслед.

Она встала, отряхнув землю с колен, и, пока шла по Ливанскому кругу, слышала тихое шуршание за спиной, а когда чуть обернулась, уловила краем глаза разноцветную рябь. Из-под двери пробивались тугие зеленые стебли, и ползли вверх, цепляясь за щеколды и петли, и вспыхивали алыми огнями. Но эта сцена была слишком личной, принадлежавшей только Лавинии, и Агнесс не смела долго ее разглядывать.

2

Куда же теперь податься, задавалась вопросом девушка, пока подпрыгивала на сиденье кэба.

Ее возвращение из Вест-Вайкомба было окутано туманом, и когда Агнесс пыталась восстановить события, память заедала, как ящик стола, и не желала являть свое содержимое. Первым четким воспоминанием было пробуждение в доме Линденов. Спальня была нетопленой, да и сам дом стал чужим, с гулким насмешливым эхом на лестнице, с запахами восточных сладостей в гостиной, от которых накатывала тошнота.

Наскоро собрав то, что она считала своим, Агнесс на цыпочках выскользнула из дома и поехала по тому единственному адресу, который пришел ей на ум. Мистеру Рэкренту не понадобилось много времени, чтобы пересчитать те шиллинги и пенсы, которые чудом оказались в одном из ее карманов. Оценив ее финансы, домовладелец предложил сдать «интерьер не самый изысканный, зато комфортабельный, с прислугой и столом». Означенные апартаменты располагались в недрах Уайтчапела, но Агнесс была согласна на любую конуру, лишь бы ей дали выплакаться вволю. Сколько она провалялась в чердачной комнатушке, прячась от сквозняков под дырявым одеялом, девушка в точности не помнила, но, судя по тому, что успели пройти ее ежемесячные недомогания, не менее недели. А слезы никак не заканчивались, словно лондонская сырость наполняла ее глаза влагой. Возможно, она пролежала бы так до конца года, если бы за завтраком на глаза ей не попался тот самый некролог.

Визит на кладбище подействовал на нее неожиданным образом: разрозненные мысли сложились в общую картину, и ей стало понятно, что же делать дальше. Она должна почтить память Джеймса и Лавинии, пусть та и не стала ее подругой. Ей предстоит облечься в траурное платье, которое сменит только на саван, потому что радость ушла из ее жизни, ушла безвозвратно, и нет нужды это отрицать.

Агнесс запустила руку в карман, но он был возмутительно пуст, а за взмах ресниц ей не продадут даже черную ленту на капор.

Вздохнув, она дотронулась до груди, нащупывая подарок селки. Согретые теплом ее кожи и оттого казавшиеся живыми, жемчуга перекатывались, не даваясь в руки – предчувствовали, какая участь их ждет. Девушке не сразу, но все же удалось снять ожерелье. Оно едва помещалось в озябших ладонях, вскипало морской пеной.

Жемчуг – к слезам, напомнила себе Агнесс. И разве не для того Ронан оставил ей этот дар, чтобы она, при нужде, оплатила себе обратную дорогу в мир людей? Чтобы жить среди них теперь, ей понадобятся деньги на траур. Черный цвет сотрет улыбки с лиц прохожих и притупит остроты, окутает ее коконом, в котором останется место лишь для двоих – для нее и ее скорби.

В последний раз Агнесс поднесла ожерелье к уху. Крик чаек, шуршание волн о гальку, а вдалеке – отрывистые гортанные звуки, но ничего из этого уже не занимало ее. Если рядом нет Джеймса, Третья дорога покажется такой же унылой, как первые две.

«Я так и не сказала, что люблю его. Он меня не услышал».

Ссудную кассу пришлось искать долго. Агнесс робела, приставая с расспросами к прохожим, и говорила так тихо и сбивчиво, что те быстро теряли терпение. Озвучивать просьбу чуть громче было стыдно. В детстве она часто сопровождала мать к ростовщику, когда та носила закладывать свой корсет, который выкупала, как только приходило вспомоществование от лорда Линдена. Агнесс закрывала лицо фартучком, если мама и приказчик вступали в жаркий спор по поводу степени поношенности корсета. Когда же предметом дебатов становилась шнуровка, девочка лезла под прилавок. Из этого убежища ее сразу же извлекала мать, дабы Агнесс послужила ростовщику немым укором и он надбавил несколько пенсов.

Щурясь от ледяного ветра, девушка проходила улицу за улицей и вглядывалась в вывески, но ни одна из них не служила опознавательным знаком ломбарда, этой юдоли горя и невзгод. Все как одна, лавки выглядели опрятно. Краску на вывесках подновили по случаю праздничного сезона, а стекла витрин отмыли от копоти и протерли так тщательно, что казалось, будто ничто не отделяет прохожих от пирамид из фарфоровых чашечек или золотых часов, гроздьями свисавших с разлапистых подставок. Рядом с тушками кроликов в мясницкой лавке болтались веточки омелы. То тут, то там виднелись гирлянды из остролиста, на которых капельками крови проступали алые ягоды.

«К чему украшения, если до Рождества почти месяц», – думала Агнесс, хотя для нее праздники в любом случае не наступят. Не придется целоваться под омелой, отбиваясь и хохоча, и язык не защиплет от корицы в пунше, и глаза не вспыхнут при виде горящего пудинга, от которого пахнет изюмом и бренди. Вместо хрустящего снега под ногами будет хлюпать слякоть. Слишком много слез пролилось на страницы ее жизни, все строчки размыло до серой мути.

Но жить-то все равно нужно. Вместе с ней пропала бы ее память, все те обрывки воспоминаний, где они с Джеймсом пили чай, шутили и пикировались, ловили призраков и перебрасывались цитатами из пророков. И тот последний лоскут, где он поцеловал ее, прежде чем прыгнуть в огонь. Из этих лоскутьев она сошьет себе одеяло и заберется под него с головой, уж что-что, а махать иголкой она умеет, и стежки получаются ровные. Главное, сосредоточиться на работе и чтобы никто не мешал, так что без черного платья не обойтись. Пусть весь мир оставит ее в покое.

За спиной раздавался мерный перестук копыт. Агнесс оглянулась и увидела карету, которая следовала за ней уже не первый квартал. На всякий случай девушка еще попетляла по улицам, чувствуя, что в желудке разрастается ком, тяжелый, как кусок сырого теста. Кто преследует ее и что им нужно? Оконце кареты было занавешено наглухо. Надвинув цилиндр на лоб, кучер глядел на нее бесстрастно, хотя и гнал лошадей за ней по пятам, неотвратимый, как само время.

Наконец ломбард отыскался в глухом переулке, где шансы повстречать знакомых были невелики. На витрине пылилась всевозможная утварь, от крестильных ложек до лоханей и утюгов размером с наковальню. Тускло поблескивали цепочки, рассортированные по длине, медальоны приоткрывали створки, словно устрицы, а в некоторых видны были миниатюры и тусклые пряди волос. Горло сдавил спазм. Неужели ее жемчуга тоже лягут на пыльном сукне, рядом с табакерками, погнутыми шляпными булавками и застиранными носовыми платками? Но дверь в ссудную кассу была призывно открыта, и закладчица, потупившись, скользнула внутрь.

Из полутемной прихожей, где толпились ее товарищи по несчастью, она попала в коридорчик, вдоль которого были расположены с полдюжины дверей. Планировка ломбардов была ей хорошо знакома. Каждая из дверей ведет в кабинку, выходящую к прилавку, дабы посетители могли сохранить последние крупицы достоинства и спрятаться от чужих глаз. Впрочем, через перегородку всегда можно заглянуть, особенно если из кабинки доносятся громкие крики и брань. Об этом Агнесс тоже знала не понаслышке.

В выбранной кабинке было тесно и пахло сыростью. Вздохнув, мисс Тревельян приготовилась ждать, поскольку приказчик с гладко зализанными волосами не выказывал к ней ни малейшего интереса. Потребовалось немало покашливаний, чтобы привлечь его внимание, а когда он оторвался от гроссбуха и вразвалочку подошел к прилавку, мокрые губы презрительно кривились.

– Ну, показывайте, чего принесли. – Он протяжно зевнул. – Что у вас там, мисс, небось брошка аль муслиновый платочек – от милого дружка презент?

Девушка молча протянула ему ожерелье. Выпучив глаза, приказчик взял жемчуга, но сам оценивать их не стал – побежал за управляющим. В душе Агнесс шевельнулась радость. Значит, жемчуга поистине ценны и за них можно выручить неплохие деньги. В таком случае, хватит не только на траурное убранство, но и на квартиру, а там уж она придумает, чем жить дальше.

Понятно, что в Линден-эбби ей не суждено вернуться. Значит, придется подыскивать место гувернантки, давать объявления в газетах, а это процесс долгий и хлопотный. Чем-то же надо перебиваться, пока ей не придет ответ из торфяных топей Поуиса или графства Мейо.

При виде управляющего, вокруг которого, точно рыбешки вокруг кита, крутились клерки, у нее упало сердце – с таким господином каши не сваришь. Управляющий был отменно толст, суров и посмотрел на Агнесс так, словно обнаружил ее руку в своем кармане. Жемчуга он уже успел припрятать.

– Значит так, мисс, – начал джентльмен, наваливаясь на прилавок, – всем закладчикам мы задаем следующие вопросы: «Как ваша фамилия?», «Является ли товар вашей собственностью?» и «Где изволите проживать?» Вникли?

Девушка зачарованно кивнула.

– Ну так вот, на какой из этих трех вопросов вы не сможете дать честный ответ?

Ни на один, опечалилась мисс Тревельян. Своей фамилией она разбрасываться не собиралась, чтобы ее не выследил мерзавец-кузен («А не он ли в той карете?» – пронеслась мысль). Постоянного жилья за ней не значилось, а что до принадлежности жемчугов, тут дела тоже обстояли непросто. По совести они принадлежали матери Ронана, а по закону – мистеру Ханту, которого она растерзала в море, после чего другие селки сожрали его плоть и раздробили кости. Вдаваться в такие подробности не хотелось.

– Какую вы предложите цену?

– Тридцать фунтов, – последовал ответ.

– Я согласна.

С потяжелевшими карманами Агнесс покинула лавку, а когда, проплутав по переулкам, вышла на Друри-лейн, сразу увидела карету. Мальчишка-метельщик настойчиво стучал в окно, предлагая пассажирам выглянуть и ознакомиться с его изящными набросками, сделанными метлой по грязи, но никто ему не открывал. Значит, в карете не лорд Линден. Тот не отказал бы себе в удовольствии вздуть юного художника ручкой метлы. Как хорошо, что не придется еще раз увидеть спесивое лицо, наглую усмешку и зазор между зубами!

Отсюда она держала путь в траурный салон «Джея и Ко», то самое здание, с которого началось ее знакомство с Лондоном. Какая злая ирония! Она оглядывалась на себя, глупышку в усыпанном незабудками платье, и вспоминала, с каким восторгом разглядывала высокие дома и роскошные магазины, каждый из которых казался ей пещерой Али-Бабы. Могла ли она тогда подумать, что вновь вернется на Риджент-стрит, но не ради вееров и кружевных воротничков, а чтобы навсегда зачехлиться в черное платье?

На примерку ушло больше двух часов, и еще полчаса – на то, чтобы отбиться от двух нахальных приказчиц. Тарахтя, как две сороки, они наседали на покупательницу с двух сторон и навязывали ей то писчую бумагу с траурной каемкой, то набор украшений из гагата, а под конец предложили самую модную услугу – герб покойного, нарисованный в черно-белой гамме на деревянном щите, который затем вешался над парадным входом. Тот факт, что у покойного не было герба, а у скорбящей – парадной двери, не остудил пыл продавщиц. Пришлось спасаться бегством.