Текст книги "Заговор призраков"

2

Джеймс открыл глаза.

Не было ни заснеженной долины, ни побеленных стен итонского лазарета, только пыльный бархатный полог, под которым кружила одинокая моль.

Всего лишь сон, навеянный, видимо, той неудачей, которую он потерпел в Медменхеме. В груди заворочалось глухое раздражение. Первая серьезная схватка за семь лет, и первое же поражение. Дэшвуд был прав. Он вышел на поле брани с руками, cвязанными за спиной, и веревкой послужило не что иное, как его белый шарф. Ему не хватило сил, и неоткуда было их почерпнуть, кроме того единственного источника, к которому он дал себе зарок больше не приближаться. С того самого момента, как уложил Чарльза на больничную койку и услышал его ровное дыхание.

Только во сне желания осмеливались напомнить о себе. Но даже этот сон был предпочтительнее видения, что посещало его с той самой ночи, когда они с Агнесс вникли в тонкости семейной жизни лорда Мельбурна.

…Взмах бритвы, и белокурые локоны падают на землю, один за другим. Они разлетелись бы на невесомые волоски, но там, где пришлась бритва, концы их слиплись от крови. Лавиния оборачивается к нему, смотрит с невыразимой мукой. На груди ее распускается пунцовая роза. Откуда она взялась, если поздней осенью роз не сыскать?..

Он закрыл глаза и снова резко открыл их, чтобы видение поскорее улетучилось из-под век. Потянулся, чувствуя, как возвращаются к жизни затекшие конечности. Он лежал в своей кровати, хотя и не помнил, как туда попал. К телу липли рубашка и брюки, пропитанные потом, а вот сюртука не было, как и шарфа, из чего напрашивался вывод, что в постель его укладывали племянники, которым не хватило решимости раздеть его донага. Лавиния была менее щепетильной. Окажись он в ее руках, проснулся бы в ночной сорочке.

Выпростав руку из-под одеяла, он приподнялся на локте – и увидел рыжеватые волосы, рассыпавшиеся по его подушке. Агнесс забралась с ногами в кресло, вплотную придвинутое к кровати, но от усталости уронила голову на подушку, да так и задремала. Лицо ее было наполовину скрыто спутанными волосами, виднелся только лепесток лба и полуоткрытый рот, который так невыносимо хотелось поцеловать. Джеймс долго смотрел на нее, не решаясь разбудить. Никогда раньше она не казалась ему настолько трогательно-беззащитной, но вместе с тем прекрасной.

От нее пахло теплым сладким молоком, как от спящего ребенка, но ребенком она уже не была. На Рождество ей сравняется восемнадцать. Из тощей девчонки она успела превратиться в красавицу: шершавый северный ветер, пропитанный солью и вересковой пыльцой, не огрубил ее кожу, но мазнул румянцем по щекам. Лондонская сырость распушила волосы, придав им пышность. Где бы ни оказывалась Агнесс, природа благоволила к ней и складывала к ее ногам свои дары.

Едва касаясь, он провел пальцем по ее щеке и улыбнулся, когда Агнесс смешно сморщила нос.

Чего еще он может желать? Пробуждаясь, видеть рядом ее сонное личико, поцелуем разгонять ее дрему – это ли не счастье? Нужно только захотеть. Сколько раз по вечерам, когда сам он усаживался за составление проповедей, его воспитанница вполголоса обсуждала со служанками приданое, все эти простыни, одеяла и платки, которые устилают дорогу к семейному счастью? Стоит ему коснуться коленом пола, как Агнесс выкрикнет «Да!» еще до того, как он откроет рот. Который месяц она ждет предложения. Она уверена, что он оставил ее для себя, и все вокруг придерживаются того же мнения. Прихожане навострили уши, ожидая, когда же для их нелюдимого пастора зазвонят свадебные колокола. Припасен и рис, и старые башмаки, чтобы швырять в новобрачных, когда те рука об руку пойдут в церковь. Вопрос лишь в том, кого позовут шафером и подружкой невесты, потому что у пастора вообще нет друзей, а у его невесты их слишком много.

Всего одно его слово.

Так за чем же дело стало?

Раз он напялил на себя белый шарф, что мешает ему спеленать ее белым платьем? Белый цвет приличествует моменту. Не тот белый, хрупкий и смертоносный одновременно, что кружится в метели, и не тот, что ложится зимой на поля, чтобы напитать землю по весне и заструиться по листьям травы. Иной цвет, тусклый, затхлый. Цвет окрашенных гробов, ложной святости и обглоданных дочиста костей.

И он сам сделал этот выбор.

– Агнесс, – позвал Джеймс чуть слышно, боясь испугать ее резким звуком.

Она сонно причмокнула губами, а рука выскользнула из-под подушки и смахнула волосы с лица. Агнесс протерла кулачком глаза, разгоняя сон, но проморгалась не сразу. Веки опухли и покраснели, ресницы слиплись – должно быть, долго плакала перед тем, как ее сморил сон.

– Мистер Линден! – спросонья Агнесс говорила с хрипотцой. – Вы очнулись.

Зевнув, она потянулась, и просторные рукава батистовой сорочки упали до самых плеч, обнажая ее руки. На сливочно-белой коже золотились волоски, виднелась россыпь бледных осенних веснушек. Джеймс поймал себя на мысли, что никогда раньше не видел ее плечи. Как, впрочем, и колени.

– Долго ты так сидишь? – спросил он, присаживаясь на край кровати.

– Всю ночь и почти все утро. Вы были в забытьи два дня, – пояснила Агнесс и улыбнулась участливо.

Одежда ее опекуна была измятой и достойной не джентльмена, а бродяги, чьим ложем служит скамья в Гайд-парке, волосы свалялись и свисали грязными сальными прядями. Ну и пугало! Следует хотя бы причесаться, прежде чем подталкивать Агнесс к самому важному решению в ее жизни. Сейчас ему пригодился бы костяной гребень ундины, хотя один его взмах вызывает бурю.

Впрочем, Агнесс не привыкать к небритым и нечесаным мужчинам, ведь мальчик-селки, которого она привела в пасторат, выглядел ничуть не лучше.

Но мальчика-селки она хотя бы любила.

– Тебе не следовало утомляться, – начал Джеймс, но девушка сразу же замотала головой.

– Ах, что вы, сэр! Любая на моем месте поступила бы точно так же!

Любая… Лучше бы ему не просыпаться и не слышать этих слов.

– Благодарю тебя, Агнесс. Твоя забота вернула меня к жизни.

– Не надо, сэр, вы все равно сделали для меня несоизмеримо больше! Вы сотворили для меня чудо, – говорила девушка, прижимая руки к кружевной манишке. – Нужно быть неблагодарной девчонкой с сердцем черным, как сажа, чтобы об этом забыть.

Бывает, что женщины выходят замуж, руководствуясь куда худшими побуждениями. Как Лавиния, которая распахнула объятия богатому развратнику. Агнесс же будет счастлива. Заставит себя быть счастливой. Если застелить пол клетки ковром, задрапировать стенки занавесками, расставить повсюду букеты цветов с лепестками из ракушек и перьев, то пропадут из виду железные прутья.

– Полежите еще, а я пока позабочусь о завтраке. Кухарка почему-то не явилась, ну да не беда, я зажгу огонь и поджарю тосты. А с утра заходил молочник и принес свежего молока – все, как вы любите.

Приняв его пристальный взгляд за подозрительность, Агнесс потупилась.

– Ну, настолько свежего, насколько тут можно сыскать. На дне кувшина был какой-то осадок, и кузен сказал, что это истолченный мел. Но если вам угодно, я поищу что-нибудь получше.

– Не стоит хлопотать, ступай-ка отдохни. Я же вижу, как ты утомлена.

– Тогда позвольте хотя бы подать вам воды, – спохватилась она, бросаясь к туалетному столику, на котором стояли кувшин и кружка-поилка.

И где только Агнесс успела ее раздобыть? Нужно срочно привести себя в порядок, иначе воспитанница сочтет его безнадежно больным и примется потчевать бульоном.

– Я сам.

Он нетерпеливо щелкнул пальцами, но кувшин не шелохнулся. Стоял неподвижно, словно был отлит из чугуна, а не из тонкого фарфора, расписанного мельницами и синими голландскими крестьянами. Повторная попытка поднять его в воздух тоже не увенчалась успехом. Что за чертовщина? В Лондоне его силы всегда ослабевали, уж слишком много здесь было железа, и не просто холодного, но лязгающего и извергающего пар. Даже наперстянка не вилась по столбикам его кровати. Но притянуть керамическое изделие одним усилием воли ему удавалось всегда. Он и ребенком провернул бы такой трюк.

Не до конца веря происходящему, Джеймс уставился на свои пальцы. Выглядели они как обычно, разве что под ногтями чернела грязь.

Вот только волшебства в них не осталось ни капли.

Вмиг им овладел тупой, мертвящий ужас. Сердце пропустило несколько ударов. Наверное, так же чувствует себя солдат, когда просыпается в полковом госпитале и, откинув одеяло, видит культи вместо ног.

«А меч берет все, что пожелает».

Так вот что имел в виду Фрэнсис Дэшвуд, когда глумился над ним за пределами соляного круга. Призраку достаточно было захотеть, чтобы вся сила фейри хлынула в него, оставляя только пустую оболочку. Тело расставалось с силой без сопротивления, как с чем-то ненужным, лишним, и только сознание не смогло принять утрату, погрузившись во мрак.

Пожалуй, в его потере можно усмотреть высшую справедливость. Он ведь почти не пользовался таившимся в нем волшебством. Тратил его на салонные фокусы да на усмирения сэра Ги, когда тот в очередной раз возвращался в мир живых. Стоит ли собаке скалить зубы, если ее сгоняют с сена?

А Дэшвуд, конечно, применит волшебство с умом.

Заметив, как мистер Линден побледнел, Агнесс вскочила, не зная, то ли укладывать его обратно в постель, то ли сразу бежать за врачом, то ли воспользоваться кружкой-поилкой, дабы восстановить его пошатнувшееся здоровье. Взгляд запрыгал по комнате и приклеился к кувшину. Ротик девушки приоткрылся, в глазах засквозило понимание. Но гримасу отчаяния тут же сменила улыбка, насквозь пропитанная фальшью, как савойский торт – мадерой.

– Не тревожьтесь, сэр, – защебетала Агнесс. – Совсем скоро вы пойдете на поправку, и ваши силы вновь вернутся к вам. Дайте себе время! Вот увидите, все будет хорошо!

При всех своих достоинствах, мисс Тревельян была отменной врушкой. Как-то раз между ними завязалась оживленная дискуссия по поводу того, почему ни одна из десяти заповедей не воспрещает лгать. По мнению Агнесс, это был верный признак того, что Господь всемилостив и не требует от людей невозможного.

Вот только от ее утешений мало толку.

– Агнесс, могу я попросить тебя об одной услуге? – спросил Джеймс, вставая на ноги.

Чтобы совершить это нехитрое действие, пришлось схватиться за точеный столбик кровати.

– Только если она пойдет вам на пользу, – осторожно отвечала воспитанница.

– Если тебя не затруднит, спустись в гостиную и позови меня по имени минут через пятнадцать.

– Громко позвать?

– Нет, совсем тихо. Так, чтобы на это не отозвался мой слух. Чтобы я услышал иначе.

Понимающе кивнув, Агнесс скрылась за дверью, и он смог, наконец, привести себя в порядок.

3

Когда с утренним туалетом было покончено, ногти вычищены, а волосы – расчесаны и напомажены, он распахнул гардероб, чтобы выбрать костюм. Выбор, как всегда, был невелик. В спальню проникали скудные лучи ноябрьского солнца, но за дубовой дверью висела плотная бархатистая тьма. Черные сюртуки, мантии для торжественных богослужений. На прошлой неделе он наведался за ними к Томасу Коксу, державшему лавку по адресу Саусгемптон-стрит, 29. У этого портного, предлагавшего услуги исключительно клиру, он и раньше заказывал облачения, но всегда по каталогу, в самом же магазине побывал впервые. Что тут скажешь? Даже в похоронном салоне «Джея и Ко» царит более непринужденная атмосфера.

«Вот так, – думал мистер Линден, застегивая сюртук на пуговицы из черного тусклого рога. – А теперь повяжу шарф и вновь брошу вызов Клубу Адского Пламени».

Только вот незадача: если он как фейри-полукровка не смог тягаться с Дэшвудом, что же делать теперь, когда сила из него высосана досуха? Что использовать в качестве оружия?

Невесело усмехнувшись, он провел рукой по мантиям. «Рекомендуем преподобным господам облачения из лучшего велюра, отличающиеся внешним великолепием, равно как и носкостью – всего шесть гиней за штуку». Достойные доспехи для защитника веры. Остается только воззвать к Господу, умоляя покарать нечестивцев. Соверши чудо, и тогда я буду вести себя, как подобает доброму христианину, буду месяц поститься, хмельного в рот не возьму… Помолиться, как простодушные первые христиане.

И снова беда. С самого начала не был он слугой Господа, а всего лишь служителем церкви. Требы, десятина, регистр, куда заносят имена прихожан и указывают, имеются ли у них дома Библия и молитвенник. Таковы его обязанности. Наспех повенчать крестьян, прежде чем те вернутся на сенокос, и не забыть взыскать с них шиллинг. Прочитать слепнущей старухе из книги Иова. Терпеливо объяснить девчушке, что нет, он не может окрестить ее куклу, посему душа куклы не вознесется.

Что же до веры, она у него тоже есть. Только имя ей Долг. Перед страной, на чьей каменистой земле его угораздило родиться, перед людьми, пусть те и одной с ним крови только наполовину, перед покойным братом и перед стариком, который, хоть и не любил приемыша, но никогда не поднимал на него руку. Долг перед Чарльзом. Ведь обязан же он довести племянника до двери палаты лордов, а там пусть сами с ним мучаются. И перед Агнесс.

Таков его Символ веры. Поэтому Господь не откликнется на его молитвы, как бы громко ни звенела медь и ни звучал кимвал. Если уж на то пошло, к Богу он относился примерно так же, как пройдоха-управляющий к помещику, который получает ренту с ирландских владений, а сам проживает в Лондоне. Пэдди и рад слать хозяину квартальные отчеты, лишь бы приезжал пореже. И арендаторы рады. Пусть так все и остается. А то вдруг господин нагрянет и как-нибудь проявит себя. Мало ли, что ему на ум взбредет, с его-то могуществом.

Молиться бесполезно. Нужно просто выполнять свой долг. Потому что долг – это все, что у него есть. Его жизнь от и до. Долг и еще любовь к Агнесс. И если он хочет удержать ее, то каждый день, скрепя сердце, должен выбирать мир людей, потому что на Третью дорогу она не сможет за ним пойти, точно так же, как не смогла последовать за мальчиком-селки. Хотя его-то она любила.

«Джеймс!»

Нежный голос зазвенел в голове, растекаясь по его сознанию, успокаивая воспаленный разум. Он по-прежнему слышит ее, хотя волшебство тут, наверное, ни при чем. Обычная любовь.

«Я иду».

Переместиться в пространстве без помощи ног он был не в состоянии, так что пришлось воспользоваться чудесным изобретением человечества – лестницей.

4

Как он и велел, Агнесс дожидалась опекуна в гостиной. Приоделась в платье из серого фуляра, с которого уже успела спороть нелепые розочки, гладко причесала волосы. Увидев Джеймса, она отложила пяльцы и поднялась ему навстречу. Ее глаза лучились радостью, на этот раз неподдельной.

– Получилось! Вот видите, сэр, не стоило и волноваться. Вы такой же, каким были прежде. Так отрадно вновь видеть вас в добром здравии!

Если надеть на нее кандалы, она их позолотит и украсит кружевами. Но разве не так поступают все женщины?

– Скоро и остальные ваши способности восстановятся, – щебетала Агнесс, наливая ему чай. – И тогда вы вновь сможете приступить к расследованию.

– И сослужу моей государыне добрую службу, – согласился Джеймс, отхлебнув из расписной чашки с золотым ободком. Странно, что фарфор не растворился от его слов, столько в них было яда.

– Само собой! Ведь на этот раз охотиться с вами поеду я.

Опять за старое.

– Ты даже не понимаешь суть своей просьбы.

– Еще как понимаю! Я пригожусь вам не хуже леди Мелфорд. Пусть я не знаю, с какого конца взяться за ружье, и с трудом удерживаюсь в седле, но и от меня может быть прок. Пожалуйста, сэр! Найдите занятие, которое мне подойдет. Вы так добры ко мне, позвольте же и мне принести вам пользу!

Воистину, он счастливейший из смертных. Все вокруг только и думают о том, как бы принести ему больше пользы. Агнесс, Лавиния. Со всех сторон он окружен заботливыми, добросердечными людьми.

А почему бы и нет? Они обе ему пригодятся. Принесут пользу. Агнесс, чтобы заваривать чай, и Лавиния на случай, если к нему вернется сила фейри и ему вздумается вновь поохотиться на призраков. Жена в доме и женщина на стороне. Лорд Мельбурн всецело одобрил бы такую форму семейного устройства. В его времена люди только так и жили, да и сейчас живут.

Оставить их обеих – что может быть проще? Мир людей выпишет ему индульгенцию.

Мир, где жена не знает, каким страшным недугом наградил ее муж, и думает, что болезнь сама зародилась в мерзких глубинах тела, где блуждает матка, вызывая приступы безумия.

Мир, где в субботу вечером можно пойти в бордель, а воскресным утром раздавать проституткам душеспасительные брошюры.

Мир, где с каждым годом женские юбки становятся все пышнее, отделяя их владелиц от мужчин и друг от друга, замыкая их в тюрьме с шелковыми стенами и решетками из китового уса.

Мир, который он, Джеймс Линден, выбрал и продолжает выбирать.

– Агнесс, ты меня любишь?

Вопрос прозвучал так внезапно, что она чуть не подавилась чаем, и на глазах ее выступили слезы. Джеймс терпеливо ждал, пока она откашляется и промокнет глаза платочком, на котором она начала вышивать свою монограмму, да так и не закончила. Просто «А» в окружении цветов и листьев. Без фамилии.

Агнесс все не отвечала, и – не в силах ждать – он спросил снова. Голос дрогнул:

– Хотя бы немного?

Закрыв лицо платком, она вдруг разрыдалась. Худенькие плечи ходуном ходили под широким кружевным воротником. Никогда еще он не видел, чтобы она плакала так – взахлеб, почти срываясь на стоны. В День Иоанна Крестителя крик льдинкой застыл у нее в горле, но, наконец, растаял и прорвался наружу. Когда платок превратился в мокрый комок ткани, она отшвырнула его и сложилась пополам, заходясь криком.

Первым порывом Джеймса было обнять ее и прижать к себе, впитывая боль из ее дрожащего тела, но вряд ли ей будут приятны его объятия. Прикосновения нелюбимого – это насилие, каждое касание причиняет боль, как полновесная пощечина.

Он подумал про Лавинию и барона Мелфорда – и не сдвинулся с места.

– Это ничего, Агнесс, это не страшно, – заговорил он тихо и ласково. – Не кори себя, в твоих чувствах нет ничего постыдного.

Она подняла к нему лицо – покрасневшее и мокрое от слез, распухшее почти до неузнаваемости.

– Вы… вы слишком г-горды, чтобы согласиться на меньшее? – прохрипела она.

– Нет. Будь я гордецом, мне польстило бы, что ради меня девушка собирается сломать себе жизнь, и какая девушка!

– Я могла бы составить ваше счастье. Мы могли бы… мы с вами…

Договорить она не смогла – горло сдавил новый спазм.

Осторожно, словно опасаясь ее вспугнуть, Джеймс подошел к ней поближе и протянул свой платок. За умеренную плату мистер Фокс предлагал вышить на нем стих из Библии, и хорошо, что преподобный Линден отказался. Намокнув, черные нитки могли испачкать Агнесс лицо.

– Бедная малиновка! Залетела в клетку и свила себе гнездо. Как там у Блейка? Если птицу в клетку прячут, небеса над нею плачут. Жаворонка подобьешь – добрых ангелов спугнешь.

Она рыдала, не умолкая, он стоял перед ней, убрав руки за спину и сжав кулаки так, что кожа на костяшках едва не лопалась. Нельзя к ней прикасаться. Она заслуживает лучшей участи.

Стылый ветер будет завывать снаружи, а в ее доме будут потрескивать дрова и пиликать сверчок. Деньгами он ее обеспечит. Их будет недостаточно, чтобы привлечь к ней внимание охотников за приданым, но она никогда не будет знать нужды.

– Пожалуйста, – разобрал он среди всхлипов. – Мне нужно время… я не готова дать ответ… не сейчас.

Но она уже ответила.

– Ты перепутала долговую тюрьму с дворцом, – объяснил Джеймс, – и саван с подвенечным платьем. Ты обрекла бы себя на муку, но не ту, которая обостряет чувства и заставляет рваться прочь от источника боли. Нет, эта мука подобна моросящему дождю, что со временем стирает лица даже у каменных статуй. Она изматывает и опустошает. Вот такой была бы твоя жизнь с нелюбимым. Хорошо, что мы вовремя объяснились.

– Вы не понимаете…

Он вспомнил, каким напыщенным болваном казался при первой их встрече. С какой легкостью ему дался менторский тон! Почтенный дядюшка-пастор наставляет племянницу, которая только вчера перестала заплетать две косички и отпустила юбку ниже щиколоток. Где бы вновь найти все те увещевания? Их больше нет. Они сгорели на костре любви. Ни утешить он ее не сможет, ни образумить.

Но вместо тех слов, столь же рассудительных, сколь лживых, достойных стать прологом к воскресной проповеди, с его уст рвались другие – и что это были за слова! Кололи язык, как чертополох, истекали соком волчьей ягоды. Столько лет они томились, замурованные в его сознании. Давно пора выпустить их на свободу.

– Напротив, я понимаю тебя слишком хорошо. Когда-то я и сам совершил ошибку, Агнесс, страшную ошибку. Я примерил костюм, который кроился не под меня, черный долгополый сюртук с белым шарфом. Этот костюм стал для меня пропитанной ядом рубашкой, надев которую, скончался Геракл. Я нацепил его только потому, что того потребовал мой приемный отец. Мне стыдно было нарушить клятву, данную у смертного одра. О, каким я был глупцом!

Пусть люди играют по своим правилам. Ему-то что до них, если он вообще не человек?

Развернувшись, он пошел прочь, но хриплый вскрик Агнесс заставил его обернуться.

– Подождите!

Путаясь в юбках, она шла к нему, и в какой-то миг ему показалось, что они еще могут обрести счастье. Он упрямо тряхнул головой, гоня прочь ложную надежду.

 
…Да, лишь отчаянье открыло
Мне эту даль и эту высь,
Куда надежде жидкокрылой
И в дерзких снах не занестись[5]5
  Эндрю Марвелл. «Определение любви». Перевод Г.М. Кружкова.


[Закрыть]…
 

Нет. Он не должен с ней оставаться. Любовь – как благодать. Ее невозможно приманить добрыми делами. Нельзя заслужить. Она или есть, или ее нет. И кому знать об этом, как не ему – неблагому фейри?

Агнесс застыла в нескольких шагах от него. Опустив голову, комкала его платок.

– Вы уходите? – прошептала она.

– Да, насовсем.

– Неужели вы останетесь один?

Он не сдержал злой усмешки.

– Кто сказал тебе, что я останусь один?

– Значит, вы уходите к той женщине, – стиснула зубы Агнесс. – К леди Мелфорд.

– К Лавинии.

Он привык думать, что она любит лишь ауру волшебства вокруг него. Заодно и узнает, так это или нет. А если так… что ж, еще одна утрата. Какая разница, если дни его все равно сочтены? Но если ему и суждено погибнуть, он утащит за собой Дэшвуда и всю его свору, пусть это и будет последним, что он сделает в этой жизни. Вот о чем сейчас следует думать.

Он шагнул в коридор, так и не взглянув на нее еще раз. Все равно он не запомнит ее такой – заплаканной, с всклокоченными волосами и глазами-щелками. Его память сохранит иной образ: ее сияющее торжеством лицо, после того как она задала ему невыполнимое задание и выиграла игру. Самая прекрасная девушка, которую он когда-либо встречал. Самая упрямая.

Глядя себе под ноги, он чуть не столкнулся с Чарльзом. Следовало догадаться, что мальчишка прибежит на плач, но о том, что племянник может подслушивать под дверями, он даже не подумал. Видно, мало Чарльза муштровали в Итоне, раз так и не вылепили из него джентльмена.

– Чарльз, послушай, мне нужно кое-что сказать тебе, – начал мистер Линден, но Чарльз вскинул голову, пытаясь посмотреть на дядюшку сверху вниз.

– Опять ваши нравоучения? Оставьте их при себе, сэр, а еще лучше пустите по ветру. Вы заставили мою кузину плакать, теперь уходите к леди, которая… с которой… вам не место рядом с ней! – выкрикнул Чарльз, сжимая кулаки.

Куда подевался тот мальчуган, которому он снял с верхней полки историю якобитских восстаний, и подросток-крепыш, чье полыхающее лихорадкой тело он положил остудиться на снег? Как Джеймс не всматривался в племянника, он так и не мог разглядеть их обоих.

Перед ним стоял мужчина и смотрел на него, как на соперника. Так вот в чем дело. Открылся ли Чарльз Лавинии, а если так, что она ему на это сказала? Судя по тому, какое отчаяние проступало на его лице, ничего утешительного. В другое время он пригласил бы племянника в курительную комнату и вызвал на разговор, но сейчас он не в том состоянии, чтобы приглаживать чьи-то взлохмаченные чувства. Со своими бы разобраться.

– Я должен взять с тебя обещание, Чарльз, – твердо сказал Джеймс. – Поклянись, что не будешь лезть в это расследование и удержишь от него Агнесс. Мы с Лавинией справимся сами.

Он обязан довести задуманное до конца. Пока Дэшвуд бродит по земле, никому не будет покоя.

– Поклянись мне, как некогда я поклялся твоему деду. Моей выдержки хватило на семь лет, от тебя я прошу от силы неделю. Ну же!

– Давать клятвы выродку – не много ль будет чести? – выплюнул юнец. – Или нечисть и впрямь настолько беспардонна, как говорится о ней в легендах? – продолжил он, глядя исподлобья. – Вы можете отнять у людей все – их женщин, их земли, их покой – и расхохотаться в ответ на упреки. Вы ведь именно такой, дядя Джеймс?

– Ты вправе ненавидеть меня, сколь душе угодно.

– Ненавидеть вас? – Чарльз расхохотался. – О, что вы, сэр! Отнюдь! Я вам скорее завидую. И желаю вам подражать.

– Знал бы ты, сколько сил я потратил на то, чтобы ты рос, не подражая мне. Я должен был тебя уберечь. Твой отец хотел, чтобы я позаботился о тебе.

Чарльз отшатнулся, как от удара, и смерил дядю долгим взглядом. Затем процедил:

– Он попросил вас об этом перед тем, как вы его убили?