Текст книги "Русский Париж"

Глава тринадцатая

К тощей девчонке, шансонетке Туту, ночью в ресторации Дуфуни Белашевича прицепился парень один, приклеился – не отодрать. Хвостом за нею ходил. За локотки хватал. Туту вырывалась. Набрала в рот слюны, но не плюнула наглецу в рожу – побоялась скандала. Марьяна Романовна, закатывая глаза так, что сквозь густые прижмуренные ресницы синели выпуклые восточные белки, пела, втиснув толстое тело в страстный выгиб рояльного бока.

«Все равно расскандалимся, – думала Мадо Туту, отпихивая пьяненького парня от себя, – утомил меня вшивый гамен».

Она не знала, русский он или француз. Ей было все равно. Парень изловчился, схватил ее рукой за шею. Туту извернулась и двинула его локтем в грудь. Парень упал, и вместе с ним упали со стола рюмки и разбились с озорным звоном.

– Mille diable! – завопил нахал по-французски. А потом добавил по-русски: – Не хочешь, французская лягушка.

Вскочил. Занес руку. Вместо поцелуя – жестокий, сильный удар кулаком. Будто с мужчиной дрался. Бил точно, безжалостно.

Туту не орала. Что толку орать.

Возились оба, кряхтели. Под глазом у Мадо вспухал кровоподтек.

Дуфуня подошел, грузный, сердитый.

– А ну вон отсюда! Позоришь мое заведенье!

Крепко сцепил запястье парня.

– Уползай подобру-поздорову, мышонок. Привечаю тебя, да ведь могу и пнуть сапогом. Не погляжу, что русский! Здесь хорошие русские собираются! Благородные!

– Благородные-е-е-е?! – гримасничал буян. – Ах, тут благородные-е-е-е?!

Дуфуня подтащил парня к двери, вышвырнул на улицу. Парень ударил кулаком в стеклянную дверь, разбил стекло. Кулак в крови. Облизал пальцы.

– Я еще тебе устрою, конокрад недорезанный!

Ушел. В разбитое стекло врывался ночной холод. Дуфуня подошел к Туту. Потрепал за волосы.

– Ну, ну… Поди умойся.

Туту сунулась к Дуфуне – отблагодарить. Кроме поцелуя и объятья, она не знала благодарности. Целовала крепко, в губы. У Дуфуни свет померк перед глазами. Эта худая воблешка целовалась лучше всех его женщин!

Марьяна Романовна, из-под прищуренных ресниц, видела все. Рояль гудел под пальцами аккомпаниатора; ее оплывшее, как толстая свеча, тело вбирало густые вибрации и обертоны.

* * *

Старый цыган пошел на зов тощей девчонки, как не бежал ни к кому и никогда.

Эту ночь он переспал с Мадо.

Они оба остались до утра в ресторане. Марьяну Дуфуня отправил домой в такси.

Такси шелестело, пронзая тряским гремучим металлом ночные мертвые улицы. Марьяна Романовна плакала, забившись в угол сиденья.

Дуфуня поднимался на жилистых, еще сильных руках над изящной рыбкой, над деревянной статуэткой – не женщина билась и кричала под ним, а золотой осенний, истончившийся под ветрами лист. Комната за ресторанной кухней, и старый диван, и сам он старый, ни на что не гожий, а она слишком молодая. Огрузлый волосатый живот копной нависает над звонким ксилофоном девичьих, птичьих ребрышек. «Мне сто лет, а ей десять. Я поганец. Она сама соблазнила меня. Она сама виновата».

Когда оба утихли и отдышались, Туту поднялась на локте и тихо спросила Дуфуню:

– Месье Волшанинофф, а почему люди любят телами?

Дуфуня повернулся на бок. Серьга впилась ему в щеку.

– А ты меня любишь?

Туту молчала. Потом засмеялась.

– Я первая вас спросила.

За окном «Русской тройки» тек холодным голубым молоком тоскливый рассвет.

– Потому что умерли души.

* * *

Игорь заявился в Дом моделей «Картуш и друзья» рано утром. Еще никто не пришел на работу. Ему открыл консьерж. Указал на диван, обитый телячьей кожей: посидите здесь, хозяева скоро будут. Игорь дивился на необычайные плафоны, лампы, бра – освещенье роскошней, чем в Версале, у королей, подумал растерянно. Первым приехал Жан-Пьер. Увидел Игоря, подмигнул ему.

Игорь жадно глядел в окно на черный кадиллак. Из автомобиля вылезал месье Юмашев, одергивал пиджак, давал наказ шоферу. «Личные шоферы у каждого, вот как живут богатые». Приосанился: у модели должна быть безупречная выправка! Как у солдата.

«Я солдат на войне жизни. Я должен победить».

Обговорили условия. Когда Юмашев назвал цену Игорева оклада, сердце раскачалось на незримых качелях, сорвалось и ухнуло в пропасть.

«А как же Дуфуня?» – испуганно подумал. Все, Дуфуня Белашевич, родной, прости-прощай, голубь. Улетает твой верный половой, улетает!

К новой, непонятной жизни летит.

В коллекции «Восток есть Восток» модельеры готовили семь дефиле. В кабинете Картуша на стене висел самодельный плакат, сам кутюрье написал на плотной бумаге красными чернилами:

Ночи Египта

Водопады Японии

Колдуны Марокко

Колокола Тибета

Мексиканское танго

Порт Шанхай

Жемчужина Индии

– Будешь выходить в «Колдунах Марокко», будешь Буддой в «Водопадах Японии». А «Мексиканское танго» буду вообще на тебя готовить, – жестко, как обрубил, сказал Картуш.

Юмашев набирал телефонный номер. Кабинет гудел голосами, мужчины и женщины входили и выходили, влетали и вылетали, как птицы. Безумная жизнь модельера; а все к чему? Чтобы развлечь, распотешить публику. То же актерство, тот же театр, только дороже стоит. В театре – тысячи франков, тут – миллионы. «Куда я попал? Смогу ли я? Колдун Марокко… с Маросейки».

– Я хорошо танцую танго, – сказал Игорь, не прекращая улыбаться.

– Я помню, – кивнул Картуш. – Поэтому и взял тебя.

* * *

Зачем она зашла в этот бар? Ноги сами занесли.

Огляделась. Вон свободное место. «Хоть раз в жизни отдохну… от семьи… одна».

Заволновалась: если что заказать – вдруг денег не хватит?

«Так посижу, посмотрю на народ».

Анна села за столик, расправив юбку, как гимназистка. За столиком уже восседал посетитель.

Старик, корявый как коряга, филин седой. С лицом, покореженным временем.

«Сильнее времени ничего нет. Гляди, он смотрит на тебя так завистливо. Ты – молодая. Еще молодая. Против него. Перед ним».

Старик скрюченным пальцем подозвал гарсона. Попросил вина. Уточнил:

– Да только не в стакане, а в кружке! В кружке!

Анна глядела на старика во все глаза.

И он глядел на нее.

Глазами – сражались. Глазами – любили.

Как это было знакомо ей.

«Все мои любови всегда – так. Издали. Глазами. Дыханьем. То, что сказано телесами – не то, что прошептано душою».

– Выпьете со мной, мадемуазель?

– Я мадам.

– Выпьете со мной, мадам?

«Какой странный французский. Точно иностранец. Нос горбатый. Щеки прочернелые. Араб?»

– Не откажусь.

– Гарсон, еще кружку вина!

От старика плохо пахло. Анна поборола тошноту. Не мылся давно. Может, он клошар и живет под мостом? И – ограбил кого, а сюда пришел деньги прокутить?

Рваный пиджак распахнулся на впалой груди. Дырья рубахи. И на рубахе – напротив сердца – на миг мелькнул серебряный крест.

Георгиевский крест.

Анну бросило в пот.

– Вы русский?

– Русский, – по-русски сказал старик.

Кажется, он не удивился соотечественнице.

За стойкой бара – девушка с толстыми, как сосиски, губами, с намазанными фиолетовыми румянами щеками; у нее печальные, плывущие слезами глаза и густая, звериная челка до бровей. Девушка держит в руке кружку с пивом. Пиво пенится, пена выползает на стойку, шипит, тает, гаснет. Не шее девушки огромный бант, как у кошки. Она глядит, глядит глазами в слезах на женщину и старика за соседним столиком. Как мало они заказали вина! Бедные.

Гарсон принес кружки. Поклонился:

– Мадам, месье, я разогрел вам вино. Глинтвейн. Не возражаете?

– Не возражаю, – сказал старик. И добавил по-русски: – Пошел вон!

Ускользнул гарсон, услужливая ящерица. Старик вонзил бело-голубые, прозрачные глаза в Анну. Дряхлый. Жалкий. Только взгляд один – жесткий и живой.

«Он пред вратами Смерти. Как помолиться за него?»

– Выпьем, родная. Выпьем, да и я пойду. Я тебе не пара.

Стукнул кружкой о ее кружку.

Выпили.

Девушка за стойкой, с бантом на высокой шее, глядела на них неотрывно.

Старик выпил горячий глинтвейн залпом. Как водку. Анна пила долго, неловко, обжигаясь. «Глупо. Как глупо. Он сейчас уйдет. Георгиевский кавалер! Господи, быть может, офицер царский…»

Старик брякнул пустой кружкой об стол. Анна грела руки о горячую глину.

Криво, страшно повелся вбок беззубый рот. В улыбке обнажились десны.

– Что смотришь так?! Да, опустился. Да, несчастный! И что!

– Ты лучший и счастливейший, – хрипло, как простуженная, вымолвила Анна.

Допила вино. Старик встал. Цеплялся уродливой, израненной, в шрамах, рукой за спинку стула. Постоял так немного – и ушел.

И Анна его не держала.

Провожала взглядом. Когда старик переступил порог – она схватила со стола салфетку, вытащила из сумочки карандаш, писала быстро, дырявя бумагу.

«Только успеть. Успеть».

Пальцы на миг свело судорогой. Анна испугалась. Отняла слепое лицо от исчерканной салфетки. Схватила другую. Проклятье письмен! Но лишь ими оправдана жалкая жизнь.

«Я – русский, русская, старик или старуха, мне все равно – налей – мне все одно: жестянки ли разрухи, порфиры королей, тюремных ребер прутья, вопли люда и кружев блуда грязь, – на том я свете с милым Богом буду пить твой “Бурбон”, смеясь…»

Стойка бара. Кружки. Бутылки. Рюмки. Бокалы.

Люди пьют все, везде и всегда.

Толстогубая, с челкой и кошачьим бантом, живая девушка исчезла из-за барной стойки.

Вместо нее стояла над рюмками картонная кукла со стеклянным взглядом, с шеей, сшитой из лоскутов телесного атласа и набитой ватой, со взбитым колтуном нитяных волос. Точно такая же. Спутать можно. Нет, другая. Просто очень похожая на нее.

* * *

Запах пота, перламутр голых плеч. Беззастенчиво кажут подмышки. У кого – бритые, у кого – темная поросль мохнатая. Говорят, есть мужчины, которым в постели нравится уткнуть нос в пушистую бабью подмышку. Двигаются, как призраки: то стремительно бабочками белыми мимо летят, то медленно, плавно. Живые. Жизнь!

Жизнь моделей. Манекенщиков и манекенщиц.

Вот эта милая. Назвалась Натали. Русые гладкие волосы, прилизанные, будто корова по голове широким языком прошлась, зализала. Гелем мажет. Серые глаза широко расставлены под упрямым лбом – можно утонуть. Сперва по-французски болтали. Когда, подтягивая бретельку, выругалась тихо по-русски, он ее за руку – цап! Русская! «Тут почти все русские, – усмехнулась. – Графини, княгини! Вот княгиня Иловайская. Здесь ее зовут Иветт Ге. А вон, видишь, в углу девчонка сидит, туфли стащила, пальцами пошевеливает? Княжна Шаховская! Модель Одиль Леклер!»

Все лучше, чем по притонам Сент-Оноре, Пляс Пигаль мотаться, потрясенно думал Игорь.

Как в театре. Как за кулисами. Полутемень; тени колышутся. Полунагие женские фигуры – как рыбы в аквариуме; и вдруг – высверк софита, и в круге света – мощь женской красоты!

Манекенщиков мало, манекенщиц – много. Публика любуется не на мужское платье – на женское. Цветок и папироса. Веер и пистолет. Изменчива мода! Нынче одно, завтра – другое. И то, за что отдал немыслимые, бешеные деньги, выбросят на помойку, на свалку.

Издали увидал худенькую девушку: в пальцах сигарета, короткая, как у мальчика, стрижка, черная круглая, котелком, шляпка с вуалькой. Ближе подошла – оказалась почти старушкой! Умело подкрашена, тонко.

– Вы – новенький? Как вас зовут?

– Игорь.

Дама сморщила вздернутый носик и стала похожа на китайскую собачку пекинеса.

– Игор! Игор! Опять русские! Одни русские! Париж русский город!

Русая прилизанная Натали вышагнула вперед.

– А вы разве сомневались, мадам Додо?

«Ах, это ж… ну да, в газетах о ней пишут, Додо Шапель. Костюмы сочиняет! Духи…»

Не прошло и трех дней, как старуха Додо сама повесилась ему на шею.

Испугался: выгонят! Не смел отказаться от сомнительного удовольствия.

В будуарчике ее, здесь же, в Доме моды Картуша, вдыхал терпкие ее, изысканные, гадкие духи. Она заламывала тощие, как у скелета, руки. Сбрасывала с ног на пол башмачки со стуком, как кости. Вместо кровати – жесткая кушетка, и скрипит.

А дней через десять он, сходя с ума от репетиций, курева, дефиле, показов, афиш, переодеваний, шуршанья тряпок, окриков кутюрье, от спутавшихся в один колтун дней и ночей, подошел в темном зальном углу к Натали Пален, крепко сжал руками ее плечи и выдохнул ей в лицо, темно и пьяно, хотя был трезв как стеклышко:

– Будь со мной. Прошу тебя.

* * *

Объятья. Сколько можно? Бесконечно, пока – молодой.

Состаришься, и никому не будешь нужен.

Во мраке – плечи, и сугробами – белье, и комьями снега – сброшенные рубаха и платье. Два приблудных щенка. Две рыбы, выловленные временем, на берег выброшенные: а берег – французский. Чужой язык. Чужая мода. Кто вспомнит нас в России и когда?

Объятья. Объятья. Вся жизнь – одно ли, два ли объятья. Остальное – молчанье.

– Хочешь курить?

– Хочу.

– Я раскурю тебе папиросу. Где они у тебя?

– Возьми в кармане.

– Не шарю по чужим карманам.

– Я тебе разрешаю.

Взяла папиросу в зубы, как цветок. Красный крохотный цветок огня задымил, затлел. Затягивалась умело. Глубоко. Взяла двумя пальцами папиросу, как бабочку, всунула ему в рот. Он затянулся, благодарно поцеловал белую, теплую, тонкую руку.

«Рука белая как снег. Как теплый, новогодний московский снег. На Сивцевом Вражке. На Сухаревке».

– Я дочь Великого князя Павла Александровича. Отца расстреляли. Его уводили – я знала: убьют. Всех убивали.

– Бедная девочка.

– Все мы бедные. Ты тоже бедный мальчик.

– Я мужчина.

– Тогда – мальчиком был.

– Рассказывай. Не молчи.

Передавали папиросу друг другу. Курили по очереди. Искурилась до пепла – сама рассыпалась в пальцах.

– Кровь. Много крови. Я помню – только кровь. Кровь и голод. Никогда не забуду. Они братика Володю замучили. Тело… потом… к дому подбросили. Я вышла на крыльцо… а он… лежит. С выколотыми глазами… Нос… отрезали… Мама сознанье потеряла… я ее водой обливала, холодной, из ведра… кричала так, что охрипла… Мы с мамой и сестрой бежали. По льду… по Финскому заливу… в Гельсингфорс. Мама видела уже дома… хибары финские… упала на лед… животом… лежала. Мы ее поднимали, поднимали! А она – не шевелится… она очень, очень замерзла…

– Ты тоже замерзла. – Накинул ей на голые плечи простыню. – Не говори, если тяжело.

Глаза закрыты. Говорит, говорит. Когда-то надо спеть эту песню. Слишком долго она торчала костью в горле.

– Синий лед… синее небо, свет! Лед – соленый… я пробовала, грызла, пить хотела… Мама не умерла, нет; просто устала, легла, идти не могла. Я к берегу побежала. Вернулась – с людьми… они говорили по-русски… плохо, но говорили, и нас понимали… Сестра – плакала-заливалась… Эти финские рыбаки кричат: хто ви таккой, хто ви таккой?! А мама: я княгиня Ольга Пален, а это дочки мои! Я их – от смерти спасла! Спасите нас, плачет… Привели в избу чухонскую. Сельдью свежей, жареной – кормили! Отвратительно воняла…

Передернула плечами, поежилась. Этот озноб неисцелим. Обнял. Никакие объятья не согреют.

– В Гельсингфорсе – год прожили… мама всего боялась. Боялась – придут они!.. и всех нас перестреляют… Все ехать хотела: дальше, дальше! Ну вот мы дальше и поехали… Европа… – Опять поежилась. – Она оказалась… такая маленькая.

– Это ты маленькая, – вырвалось у него.

Плечи, белые плечи. «У нее тело цвета свечей. Цвета белого воска».

– Я не могла забыть ужаса. Просыпалась по ночам, кричала… Мама давала мне белые таблетки. Вонючие! Пахли нафталином… Тогда я засыпала. А утром – не добудишься. Я все время чувствовала на затылке холод. Будто – ледяной ангел за мной летел. И – крыльями накрывал… Мама плакала, когда я сказала ей, что в модели пойду. Кричала: «Я тебе расцарапаю лицо!». Не расцарапала… А лучше бы – расцарапала, тогда бы – шрамы… и никаких показов, никаких дефиле… Все русские, эмиграция вся, шипели вокруг: ты внучка царя, и так опуститься, до манекенщицы! Позор! Позорище…

Затряслась: то ли в смехе, то ли в рыданьях.

Приблизила к нему лицо. Губы. Вдыхала запах табака от его губ. Не целовала – глядела.

Снова легкое головокруженье – падал в ее глаза. Так падают в небо.

«Небо и облака. Вот бы – полетать! Когда в Москве, на Поклонной горе, Лапутин на аэроплане летал – мы, мальчишки, мечтали: вот бы туда, с собою, в кабину взял!»

– Ты мое небо, – хрипло, нежно сказал.

Ласкала его лицо глазами.

– Я с тобой не навеки. Помни об этом!

Рассмеялся. Она засмеялась: эхом.

– Мы все гости на земле. Натали!

Упала спиной в подушки. Он положил ладонь на ее маленькую грудь. Грудь-воробышек. Грудь-зяблик.

Додо узнала: мадемуазель Пален с новым манекенщиком снюхалась.

В ярость пришла.

Глава четырнадцатая

Судомойка в кафэ. Хорошо, к дому близко.

Дочь взрослеет. Сын растет. Время крутит вихри над живыми их головами. Выкручивает ее, Анну, как тряпку. Сколько тряпок видели руки! Мокрых, ветхих; дырявых. Вот и сейчас, в этом кафэ, снова мокрая тряпка в руках. И пальцы, ладони болят, трескаются от соды.

Повар груб с ней донельзя. Она никогда не видела, чтобы люди так грубили.

Уж лучше бы убил. Орет, кулаками трясет перед носом, брызгает слюной.

Что она делает не так? Она чисто, чисто моет посуду. Горы грязной посуды. Люди едят и пьют из нее. Люди окунают ложки, втыкают вилки в месиво, наваленное в миски, тарелки, чашки, – и вбирают это губами, глоткой. Почему человек обречен на вечный голод? Голод и любовь, проклятье богов.

Человечек обречен еще и на вечную, унылую стряпню. Еда, еда. А чтобы ее приготовить, надо ее купить. А чтобы купить – надо заработать денег. А чтобы денег заработать, надо быть здоровой, не больной. И мыть, мыть, вечно мыть эту посуду, эту проклятую грязную посуду, из которой едят люди, едят, едят.

Анна положила чашку на самый верх посудной фарфоровой горы.

Чашка оказалась тяжкой, чугунной. Обрушила всю пирамиду над пол.

Звон осколков. Битые тарелки. Страшная музыка. Лучше б не слышать.

Анна стояла. Повисли руки вдоль тела. Не шевелилась.

Повар подошел и наотмашь хлестнул Анну по лицу мокрым полотенцем.

– А, эти ленивые русские! Сомнамбулы! Еле двигаешься, тварь! Два месяца жалованья не получишь!

Анна шагнула вперед, обеими руками взяла из мойки огромную кастрюлю с теплыми помоями – и вылила все на повара. На грудь ему, на живот.

С белого поварского одеянья стекала жижа. Объедки погонами ложились на плечи.

Повар силился сказать слово. Не мог. Когда снова смог говорить – прохрипел:

– В тюрьму упеку!

Не упек. Просто выгнал вон.

Анна чисто вымыла руки под проточной холодной водой. Причесалась перед грязным зеркалом кафэ. Подавальщицы и уборщицы глядели на нее: кто как на смертницу, кто как на царицу.

Дома тихо сказала мужу, сняв туфли, босиком, бесшумно пройдя в комнату, где дети спали:

– Сема, я так не могу больше жить.

* * *

Юмашев трудился над индийским дефиле. Розовые шальвары! Бусы из цветов! Золотые мониста на груди – в три обхвата!

Надо исследовать феномен сари, важно сказал Жан-Пьеру.

Черная ночь покрывала. Шали, унизанные поддельным жемчугом. А японский выход, о! Девочки-куколки, и в деревянных гэта. Мелко перебирают ножками. За спиной – громадные банты. Парижские модницы будут носить гэта, будут укутываться в яркие сари!

Восток есть Восток, спору нет; но ведь Россия – это тоже Восток! Почему Юм не сделает русскую коллекцию? Ему сам Бог велел.

«Виктор, поплаваем по Сене на моей лодчонке! – Жан-Пьер сладко вздохнул. – Хороший у меня катерок! Девочек пригласим. Отдохнем хоть немного, нельзя ж работать денно и нощно!»

На лодке – поплыли, и девочки загорали на солнце, обнажались до полосатых купальных костюмов. Причалили к берегу. Золотисто-серый песок послушно ложился под спины, под животы. «Девчонки, раздевайтесь донага, устроим ню! Жаль, художников нет!»

Голяком – на солнце калились. Пили из горла мадеру. Померанцами закусывали, шоколадом «Leonidas».

– Твой новый манекенщик спит с Додо, – сказал Юмашев Жан-Пьеру, отхлебнув мадеры.

Картуш улыбнулся.

– Не только с ней. Он еще и с Натали спит.

– С Пален?

Картуш вылил остатки мадеры на песок.

– Пусть земля наша тоже вина попьет.

– Пусть.

Солнце в лица наотмашь било.

– Знаешь, Юм? Я женюсь на ней.

– На ком?

– На Натали.

– Осетрина не первой свежести! И надкусанная! Многими крысами…

– Я не крыса, Юм. И Натали – не осетрина. Она царская внучка.

– Дело твое.

Бутылка покатилась по песку, как граната: вот-вот взорвется. Докатилась до воды, захлебнулась. Врылась горлом в песок.

* * *

Свадьба Натали Пален и Жан-Пьера Картуша была пышной и громкой.

Французы возмущались: mon Dieu, великий кутюрье женился на русской мышке, на манекенщице жалкой!

Русская аристократия негодовала: Боже великий, внучка Александра Второго, царя-освободителя, вышла замуж за жалкого портного, за оборотистого закройщика! Великая княжна – за безродного французского провинциала!

Княжна Шаховская на свадьбе подошла к Натали, стукнула бокалом о ее бокал. Глаза полны слез. «Будь счастлива, деточка». Они ровесницы, зачем она говорит, как мать? «Спасибо, Одиль. Я постараюсь».

Глаза сами искали в толпе гостей того, кто дал ей чистую, древнюю радость любви. Мгновенную, как все на свете. Как мгновенны мы сами.

Игорь не пришел на празднество. Хотя был приглашен.

В тот вечер, когда весь Дом моды сверкал и гремел огнями, музыкой, поздравленьями, он сидел в «Русской тройке» у Дуфуни, пил водку, заедал икрой из ложки – и плакал, плакал без слез.

Плакал обо всем: об Ольге, жене; о погибшем отце; о матери, которой не знал, и вырос без ласки, без сказок на ночь; о Фрине, залетной мексиканке – шматок огня, пламенный сполох, вот был – и нету; о серых глазах искушенной в любви юной девочки, Натали, – а может, вовсе не юная она, а просто хорошо сохранилась.

Дуфуня Белашевич плакал вместе с ним. Крепко они напились. На дармовщинку пил Игорь; цыган не взял с него ни франка, хоть Игорь деньги ему в жирные волосатые лапищи совал. «Я много теперь получаю, держи! От меня – в подарок – держи…» Дуфуня мотал головой, как пес, серьга плавником золотой рыбы проблескивала в мочке. «Еще водки, Тамарка!»

И лишь о странной, непонятной женщине, встреченной на большом пути через жизнь здесь, в Париже, о поэтке с лицом треугольным, как с египетских фресок, об этой чертовке русской, что так неумело, нелепо пыталась танцевать с ним танго в нелепом, старомодном платье, будто вынутом из бабкиного, нафталинного сундука, не плакал он.

Он о ней просто не думал. Забыл.

* * *

– Андрэ! Ветер! Нельзя лететь!

Высокий, под два метра ростом, чуть грузный мужчина в летном шлеме стоял у самолета, будто у бока дойной коровы, похлопывал машину по обшивке, словно успокаивая. «Бреге-14», биплан с квадратным носом и двигателем марки «Рено» в триста лошадиных сил.

У летчика тоже нос квадратный. Как у льва или пуделя. Немножко курносый. Спокойное лицо, чуть припухлые, как у хомяка, щеки. Будто не в самолет сейчас садится – а из ванной вышел, и полотенцем растерся, и – аперитив на столе. Что-то детское в лице. Вечный ребенок. Неисправимый! Перелет Париж – Касабланка сегодня надо отменить: синоптики ураган обещают!

К Андрэ по летному полю бежал, смешно размахивая руками, низкорослый Клод Лепелетье, друг-пилот. Андрэ шутил: «Клод, ты величиной с горшок. В тебе можно выращивать рассаду». Лепелетье не обижался: в эскадрилье все любили Андрэ – за улыбку, за детский смех. За доброту.

Важно быть добрым, а не добреньким. Доброта вредила ему с женщинами. С мужчинами – чаще – спасала: хотя он силен был и при случае мог подраться с обидчиком по всем правилам, сам за себя, за обиду свою не дрался никогда. Только если – защищал кого.

Париж – Тулуза; Тулуза – Аликанте; Аликанте – Касабланка. Доставка почты. Он – почтальон всего лишь! Но зато сколько людей ждут его самолета!

О, он знал, что такое ветер. Недавно попал в страшнейшую воздушную яму – не в яму: в пропасть. Падал, и вцеплялся в штурвал, и мысль работала ясно, четко: это смерть? Это смерть! В каких-нибудь ста футах от земли самолет внезапно послушался руля, взмыл – это показалось немыслимым чудом. На миг ослеп от пота, тек с бровей на веки, по глазам, по ресницам.

– Думаешь, ветер мне помешает?!

Криком – свист ветра перекрывал.

Лепелетье повертел пальцами у виска.

– Обожди хотя бы день! В Касабланке – без почты обойдутся! Подождут!

Андрэ рассмеялся, и нос вздернулся еще выше, холмиками поднялись щеки.

– Я не боюсь, ветра, Клод! Пусть ветер боится меня!

– Ненужное геройство, – кинул Лепелетье, отходя прочь. Андрэ уже забирался в кабину.

Мотор зарычал, гул усилился, тарахтенье мотора заглушило вой ветра.

– Ты дурак! Ты не поднимешься! Тебя снесет с полосы!

Андрэ, уже из кабины, помахал другу рукой. «Бреге» тронулся, побежал по полосе, набрал скорость. Оторвался от земли.

Клод стоял, провожал летящий самолет глазами. «Бреге» накренился на одно крыло. Потом выровнялся. Видно было, что он удачно вошел в поток ветра, в попутный воздушный поток, и он нес самолет, как птицу, поднимал все выше. Мотор работал. Перистые облака в высоком ясном небе; а с запада – клубятся тучи, буря идет.

«Бреге» взял курс на юг.

* * *

«Мои руки по локоть в бензине и масле. И я – единственный, кто считает их красивыми».

Так летчик Андрэ де Вержи писал в письме одной невероятной женщине. Своей музе? Своей тайне? Он не знал толком, кто она; познакомился с ней на аэродроме в Орли. Она стояла, жадно смотрела на самолеты. Прикрывала глаза от солнца рукой. Ее длинные русые волосы взвивал ветер. Они не были убраны ни в пучок, ни в косу, ни в прическу. Это было красиво и дерзко.

Он первым заговорил с ней. Она ответила.

Двумя-тремя незначащими словами обменялись. Адрес свой она ему нацарапала химическим карандашом на шелковой подкладке своей шляпки – безжалостно, варварски выдрала шелк, когда обнаружилось – нет ни клочка бумаги.

Кусок шелка Андрэ бережно спрятал, затолкал во внутренний карман летной куртки: поближе к сердцу. Не заметил тогда, не помнил, как расстались. Быстро… и просто. Ветер все замел серой метлой, облака поглотили.

А потом часто перед ним из ночной тьмы вставало это лицо. Натали Пален.

То улыбалась; то сурово, в нитку сжимала строгие губы. С французским именем, а русская.

Он стал писать ей письма.

Почта! Люди пишут письма друг другу. Пишут, чтобы не умереть. Чтобы – жить.

«Натали, родная, знаешь ли ты, какая чудесная вещь – авиация? Ты высоко в небе, и небо – твой дом. Ты в нем живешь… а иногда умираешь. Не бойся! Будем жить. Я взлетаю в серый рассвет, под ветром и дождем. Я лечу над горами ночью, клюю носом, борюсь со сном, туман над Пиренеями, гнусавый голос по радио сообщает о шторме, идущем из Испании. Мой полет в Марокко. Африка, Натали! Там сплошные пески и горы, горы и пески. Радио хрипит, что начнется шторм, и я просыпаюсь! Я лечу. Я один. Небо со мной. Небо одно. Земля далеко, осталось одно небо. Никогда за меня не бойся!»

Он называл ее – «родная», хотя три минуты они были знакомы.

* * *

«Аля, мне тяжело прокормить шестерых!»

«Мама, им негде жить!»

«Аля, я измучилась».

«Мама, мы скоро с папой в Эсэсэсэр уедем! И вас останется только четверо!»

«Аля, ты все врешь».

«Мама, Изуми работать устроилась! В булочную напротив!»

«Ее завтра выгонят. Она плохо знает язык!»

«Мама, вы жестокая!»

Анна оборачивала к Але обреченное лицо.

«Ты не знаешь, что такое жестокость».

Бесполезно доказывать молодости, что такое деньги.

Жизнь в юности меряется не монетами – поцелуями. Не куском хлеба – поворотом плеча в танце с милым, любимым.

Девочки, восточные куколки, тише воды, ниже травы. Понимают – живут в чужом доме. А завтра?

Вечерами танцевали на утлой кухне: Аля показывала па, разученные у мадам Козельской, Изуми и Амрита – канкан, коим кормились в «Мулен Руж». «Почему они там не остались, в “Красной мельнице”! Быстро бесстыдству научились бы. И хорошо жили».

* * *

Ольга Хахульская теперь не Хахульская и уж не сеньорита де лос Анхелес: она теперь мадам Кабесон, и на вернисажах ее прожигают сотни завистливых глаз. Заприметила в салоне у Стэнли индуску – процарапал сердце чужеземный танец! Кудрун пригласила смуглую малышку и раз, и два, и денег давала; в карман шальвар атласных франки совала. Девочка краснела, вытаскивала из кармана, жадно прятала за расшитый золотой нитью лиф.

Где ты живешь, откуда костюм, беззастенчиво спросила Ольга, подойдя к индуске и нагло цапнув за плечо: мяла в руках атлас, придирчиво щурилась. «У добрых людей, мадам!» Хм, добрые люди, Париж так и кишит добрыми людьми. Девочка отвела глаза от метельной, хищной усмешки. А эти добрые люди кто? «Русские, мадам, и они бедные». Я русская, и я богатая, весело сказала Ольга и подмигнула индуске. Потрогала пальцем красное тавро на ее лбу, между бровей. Хочешь, я тебя пристрою? Хорошо пристрою. Будешь как сыр в масле кататься.

Ольга выдернула из сумочки карандаш, вырвала из блокнота листок. Индуска во все глаза глядела на блокнот в черепаховом переплете, с серебряными вензелями; карандаш был прикреплен к переплету серебряной цепочкой. Вот, держи, это мой адрес и номер телефона, если трубку возьмет мужчина и выругает тебя по-испански, не пугайся – это мой муж, он художник, он не любит, когда ему мешают во время работы.

«Мадам, у меня…» Ну что у тебя, говори скорее! Ольга уже начинала нервничать. Слишком длинный разговор. «Я не одна! У меня сестра!» Ольга расхохоталась. Сестра, это забавно! Вы близнецы? «Нет, она японка». А, у вас разные отцы, понятно! Или – разные матери? Звони, малютка, я жду!

Амрита сказала в длинную, обнаженную желтую спину, в шевеленье смуглых лопаток: «А у кого мы будем жить? Куда мы поедем?».

Полуобернулась. Подбородок острый, надменный, нитка шанхайского жемчуга вокруг высокой шеи, взгляд через плечо.

К мадам Мартен, к великой женщине. Ловите последние миги великой тангеры на этой земле. Завтра старуха помрет, и некому будет большое искусство передать.

Ольга шла сквозь табачный дым салона, цокая по паркету каблуками. Нагая спина светилась перловицей в ночной воде. Амрита вытирала потные от волненья ладони об атлас шальвар. Записка с адресом уже пряталась за пазухой, вместе с заплаченными за танец Парвати франками.

* * *

Когда Амрита и Изуми объявили за ужином, что они переезжают, Анна вроде бы и не особенно удивилась. Аля вспыхнула щеками и лбом, как новогодний фонарь, следила за материнским лицом, за руками, за ложкой, погруженной в кастрюлю с овсянкой.

– У нас вам худо?

Ложка зачерпывала кашу. Шмякала на тарелку.

– Вечером за нами пришлют авто.

Амрита стискивала руки под нестиранной скатертью.

Анна поглядела в окно. За окном плавился и дымился Париж. Дым ее сигареты. Дым ее пожарищ. Дым, ладан во храме. Дым… дом…

– Что ж, собирайтесь. Адрес оставьте, где будете отныне.

Ничего не спросила.

Аля глядела широкими, просящими прощенья глазами на мать, на кашу в тарелке, на пепел в дешевой жестяной пепельнице за двадцать су.

* * *

Билет в «Гранд Опера». Очень дорого стоит. Третий ряд партера.

Но теперь он может себе это позволить.

Он много чего может себе теперь позволить.