Текст книги "Русский Париж"

Глава двадцать четвертая

Там – Сталин. Здесь – Гитлер.

Гитлер здесь уже, в Париже.

Здесь его армия; здесь ужас его странной, страшной доктрины.

Значит ли это, Анна, что гибель мира близка?

«Сколько раз мир погибал – и не погиб. Бояться нечего. Это просто волны времени, волны».

Ни одного письма от Али. Ни одного письма от Семена. Ника вытягивается вверх, будто за уши его тянут. Он юноша почти. Еще чуть-чуть – и мужчина.

Мужчина и война, это почти синонимы.

Наша цивилизация мужская. Почему она не женская?

На улицах Парижа черно от чужих мундиров. Солдаты и офицеры вермахта наглые, тупые, глупые, веселые. Завоеватели. Они везде: в кафэ и на площадях, в синема, в театрах, в парках. Зайди в сортир – и там они. Все, Париж взят. Руки-ноги Парижу переломали. Что не удалось сделать в четырнадцатом году – сотворили в сороковом.

Анна, твои ли это улицы? Любимый Париж сник, потух. Его пылающий фитиль размяли в слюнявых пальцах и плюнули на свечу. Все. Мрак. Стучи по асфальту каблуками, не оглядывайся назад. Тебя преследуют. Черный офицер нагло скалится, по-галчиному клекочет, идет за тобой. Он думает – ты проститутка. Хочет купить тебя на ночь. Сверни за угол! Иди быстро. Скорее.

«Я – убегать?!»

Остановилась. Повернулась.

И – пошла, пошла, пошла на него, на того, кто топал за ней, гремел грубыми сапогами.

Немец даже попятился – так горели глаза у этой незнакомки, бешеной парижанки. Наступала на него грудью, раздавливала его торсом, пронзала, прокалывала ненавидящими, гордыми глазами.

– Donnerwetter!

Анна шла на него, а он пятился. Она чуть не коснулась его грудью. Она отчетливо, с отвращением сказала по-французски:

– Оставьте меня в покое. Вы ублюдок.

Повернулась спиной. Пошла прочь.

– Zum Teufel, – выругался немец и сплюнул. – Ah, Nutte.

Аннино счастье, что он не знал французского языка.

Анна шла и глотала слезы. Немецкая кровь и в ней течет. Германия, во что ты превратила Европу?

Нет ответа. Ни на что нет ответа. Писем нет из Москвы. Да есть ли еще Москва? Может, и Москвы уж нет?

* * *

Юкимару напился до бесчувствия.

Ему принесли, подарили две бутылки хорошего коньяка.

Закуски мало. Засовывал в рот дольки лимона, хлебный мякиш, куски норвежской селедки.

Когда понял: он летит, летит, – пришли виденья.

Но нет, он в своем уме; он видит и слышит ясно, и мысль жива, только движется, бежит по кругу, по кругу.

И круг этот – сцена; и над сценой – подиум.

Одежда, духи, дефиле. Дефиле, духи, одежда. Вся жизнь брошена под ноги моде, толпе, что любит моду больше жизни. Вся трагедия века – любовь к красоте. За эти красочные, роскошные дефиле не кровью ли заплачено?!

Нет, не кровью… не-е-е-ет! Деньги шуршали… деньги манили…

Произнес онемелыми, неслушными губами:

– Век… век выходит… люди, разные… всякие… толпы народа… на подиум… Вся Европа… ногу заголяет… груди из корсажа торчат!.. Нате, возьмите!.. купите… Купите меня!.. меня!..

Крутились юбки. Вспыхивали воланы. Торчали голые тощие плечи из вороха тряпок. Блестели ожерелья на худых страшных шеях.

– Вас… не кормят!.. нарочно… мои манекенщицы… вас – голодом морят!.. чтобы любое… слышите, любое платье на вас налезло…

Толпы шли, накатывались. Подиум трещал под натиском сотен, тысяч ног. Стучали острые каблуки. Громыхали сапоги. Самая модная – военная форма. Надо шить военные платья. Девчонки, слышите?! Вы все пойдете в бой! Надушенные моими духами! Намазанные моей помадой! И в моих, в моих одежонках…

– Я – гениальный японец!.. я покорил Париж… Я его – задушил!.. и он – труп… труп…

Толпы народу на узком, как змея, подиуме плясали канкан. Толпы вопили и кувыркались, и голые ноги – выше головы, и бьются веера, и диким дождем брызгают духи. Жизнь – веер. Ее развернули и обмахиваются ею! А кто обмахивается?! Смерть?!

– Ну и что, война… Война – пройдет… А я – останусь!.. и меня поцелует новая мода… новая…

Наглая полунагая девчонка, плясавшая на краю подиума, подплясала слишком близко к нему. Крикнула ему в лицо:

– Тебя забудут!

И пьяный Юкимару повалился с кресла на пол, на колени, и цеплялся крючьями пальцев за стол, и тащил на себя скатерть, консервы, рюмки, бутылки, и пачкался в прованском масле, и скрипел зубами, и ревел, как бык.

* * *

Пустота. Ничто. Серый цвет пустоты.

Серый ветер над серою розой Парижа.

Отцвела. Сухие лепестки. Сейчас опадут. Что останется?

Города не вечны. Они отцветают и опадают, вянут и сгорают.

Горстка пепла. Горстка людей, они еще верят, что их город вечен.

Война, и все вливается в пустоту, в яму страха.

Что будет? Что дальше?

А дальше – пустота.

Молчание.

И взрывы, и пожары, и вопли, и свист пуль, и черный дым печей, где жгут людей – все в темноте; все в пустоте; все в мертвой тишине.

* * *

Мать Марину арестовали и отвезли в гестапо.

Когда ее везли в машине – она глядела в запыленное окно на дома, на памятники и фонтаны, на Париж, что стал домом и упованием, и думала: гестапо, яма, ведь выхода нет оттуда.

Исхода нет.

На допросе крестилась. Офицер бил ее по рукам. Когда перекрестилась снова – привязал ей руки к табурету, и офицер ударил по щеке. От сильного удара мать Марина вместе с табуретом свалилась на пол. Зашибла бок и щеку. Апостольник сполз с затылка, обнажились темные, с проседью, волосы. Из угла рта текла кровь. Офицер надсадно завопил:

– Ты, русская хрюшка! Укрывала в доме евреев?!

– Поднимите меня, – сказала мать Марина.

Ее подняли. Еще долго допрашивали и били.

Офицер пинал ее в бок сапогами.

Когда она потеряла сознание – вылили на нее полведра холодной воды.

Устали бить и кричать. Мать Марина разлепила распухшие губы. Медленно, тихо сказала:

– Не только до семи, но до семижды семидесяти семи раз… прощать врагу…

– Говори по-французски! – проорал офицер.

– Pardonnez moi, – сказала мать Марина.

Ее прямиком из гестапо, с другими парижанами – евреями, французами, русскими, поляками, испанцами, валлонцами, англичанами, – в коровьем товарняке отправили в концентрационный лагерь Равенсбрюк. Вагон качало, мать Марина спала на соломе, и мирно, тепло пахло навозом. Плакал ребенок. В дороге умирали люди – от страха и голода, и трупы выбрасывали в отворенные двери на ходу поезда.

* * *

В Равенсбрюке очень страшно. Пусто. Особенно страшны крыши бараков. Хочется взобраться на крышу, протянуть руки к небу и попросить: небо, возьми меня к себе без боли, без унижений.

Все знали – у ограды крематорий, и печь работает круглые сутки. Она ела людей, это была ее пища. Люди не противились тому, чтобы стать пищей. Мать Марина думала: а если восстать, если броситься грудью на проволоку под током? Пусть прошьют огнем. Все лучше быть расстрелянным, чем сожженным.

«Три отрока в пещи Вавилонской… три отрока в пещи… три отрока…»

Руки занимала, как в Париже, как обычно: ей раздобыли клубки ниток, она вязала детям и старухам носки – холодно спать, замерзают тут люди во сне, без одеял, на нарах. Обрывки ниток оставались, она вышивала маленькую икону Спасителя. Спас Нерукотворный – на квадрате холстины, вырезанной из лагерной робы. «Господи, убрус Твой священный я, недостойная, сегодня вышиваю суровой нитью, вервием на рогоже. Господи, и в златые бессмертные нити превращается жалкое вервие. Не дай душе умереть. Тело убьют; сгинуть душе не дай».

Вызывали поутру на перекличку. Каждого пятого – отбирали: шаг вперед! Рядом с матерью Мариной стоит девочка. Лет десять ей. Глаза по плошке. Дешевые сережки в ушках. Надзиратель косится, думает – золотые. Погонят в печь – раздеться заставят. А серьги из ушей – грубо, с мясом, выдерет. Ей будет очень больно. Очень.

Да она уже плачет.

«Кто знает, Господи, может, спасется она».

Мать Марина шагнула вперед.

Девочку спиной закрыла.

– Я пойду вместо нее, – по-немецки громко сказала.

Женщины тихо заплакали. Обреченные стояли кучкой, жались к стене. Мать Марина тоже встала к стене, вместе с ними. Вынула из-за пазухи недовышитую икону. Спас глядел строго и властно, Всезнатель, Вседержитель. Монахиня протянула кусок холста с ликом Господним девочке. Отсрочка? Завтра ее сожгут? Пускай. Сегодня она будет жить.

Девочка, утирая нос кулаком, взяла вышивку и затолкала себе за кофтенку.

– Schnell! – крикнул солдат с автоматом наперевес.

Потянулись. Долго шли через весь лагерь, и мать Марина удивилась – какой он большой. Все стало громадным, чудовищным: время, сараи, часовые у ворот. Изрыгала черный вонючий, жирный дым высокая труба крематория. Ее зев тонул в тучах. Длинная серая людская змея извивалась, вползала в черно раскрытые последние двери.

«Да, последние Врата: и се, вниду в них».

Вошли. Пахнуло сладкой гарью. Куча одежды в углу. Раздевались медленно, как можно медленней. Голые тела синели, дрожали, женщины закрывали груди и животы руками. Мужчины плакали. «Рицца стерегла тела убитых сыновей своих, отгоняла от них воронов хищных розгой и волков пустынных, а здесь?! Тел не будет; черный пепел. И кости истлеют. Как тела наши восстанут на Страшном Суде?!»

Не решай за Господа. Он все устроит, как должно.

Голая, без привычной рясы, без рабочей робы, она сама показалась себе маленькой, как та девочка. Волосы всем остригли огромными, как кочерги, ножницами. Раздали куски мыла. Синее, белое и розовое, остро пахнущее немецкое мыло. Может, и правда помывка? Нагие, все дрожали. Железные двери раскрыты. Все падали в пасть смерти сгорбившись, втянув голову в плечи, кто молча, кто плача и крича. Под потолком дырявые стальные круги. Из них потечет вода. Или польется смерть. Никто не знает.

Жались друг к другу худые, ребрастые тела. Женщины к животам детей прижимали. Плакали, выли. Молились. Мать Марина шагнула в черный зев газовой камеры, распрямив плечи, глубоко вдохнув – ядовитую вонь? – о нет: широкое небо. Оно там, над плоскими, как разделочные доски, крышами. Одно: над Германией, над Францией, над Россией.

Перед адским порогом стояла – крестилась. В двери входила – крестилась.

Широкое крестное знаменье за ней повторяли многие руки.

Железные двери с круглыми глазками для наблюденья закрылись.

Чужие глаза прижались к глазкам. Подсматривали. Глядели, как женщины падают на колени, сбиваются в живые белые, желтые кучи, шевелятся червями, дергаются кузнечиками, царапают стены ногтями, высовывают языки. Как их рвет на пол, на кафельный пол, чисто вымытый, аккуратно.

Задыхайтесь, куклы. Вы не люди. Вы мусор. Сваливайтесь на пол скорей, и мы вас сметем в совок щеткой и сожжем в печке.

Дети погибали быстрее взрослых. Дети и старухи.

Губы синеют. Рты беззвучно кричат. За железными толстыми дверями воплей не слышно.

Уже в душегубке, на коленях стоя, – глаза вылезали из орбит, тошнило, вокруг головы огненный обруч безумья, – захлебываясь болью, она поднесла щепоть ко лбу.

Когда все задохнулись и обратились в трупы – человечьи дрова сожгли дотла.

Сожгли и мать Марину.

И Господь и Пресвятая Богородица стояли рядом с нею, горящей в печи, по обеим сторонам ее огненной плоти, и сгорали вместе с ней.

* * *

Аплодисменты. Немцы такие вежливые. Они тоже могут рукоплескать. Как и французы. Как и русские. Цивилизованная нация. О, они еще такие щедрые! То денег сунут, то коробку конфет подарят, изысканный бельгийский шоколад, Descalides.

Наталья Левицкая пела офицерам германской непобедимой армии. Пела, как обычно, как всегда: а не все ль равно, кому петь? Генерала Саблина взяли в первую неделю после сдачи Парижа. Иной народ проклинал бошей, а иной – восторженно высыпал на улицы, встречал захватчиков цветами, радостными криками, кое-кто даже выбрасывал руку вверх в их дурацком тупом приветствии: «Хайль!».

В зале – их фюрер. Он тоже хлопает ей. Ей какая разница, фюрер, дурер?! Песня ни хуже, ни лучше не станет. Куда отправили Саблина – ей не сказали. Сказали: «Пой, пташка! Так красивы русские песни!». Она и пела.

Усики у фюрера. Смешные такие. И ведь ни черта не понимает, что она поет. Имя ее кричит: «На-та-ча!». И еще: «Вундершен!». Нравится, значит.

Все, она под покровительством. Ее не тронут!

Гитлер лениво похлопал и бросил. Встал, ногой двинул стул. Отпил из бокала. Левицкая пела не в концертном зале – в ресторане «Русская тройка», у Дуфуни Белашевича.

Пошел вон из зала. А, куда-то опаздывает. Дуфуня перед концертом шепнул ей: Наталья, у нас нынче ихний фюрер, ты разоденься поприличней, а пой пожальчей. Сердце-то ему железное – растопи!

Она и старалась. Голос лился – горячее масло.

* * *

Красивая толстощекая баба. Настоящая русская баба. Наверное, хороша в постели. Славянки послушны, как все восточные женщины. Это враки, что русские бабы сильны и суровы; они так же податливы и услужливы, как все другие, если на них прикрикнуть, схватить за волосы, подчинить. Ее муженька забрали и уже расстреляли. Красивый голос. Жаль.

Он наклонился к адъютанту:

– После выступления – взять.

Чеканя шаг, вышел вон. Дуфуня Белашевич, красный как помидор, провожал германского царька глазами. Тайком перекрестил живот. Левицкая махнула аккомпаниатору: все, баста! – и, чуть качаясь на высоких каблуках, шелестя платьем в модных блестках, прошла со сцены в крошечную гримерку. Перед зеркалом сидела обезьянка, катала за щекой орех. Левицкая схватила обезьянку на руки, осыпала поцелуями. Дуфуня, стоя в дверях, морщился:

– Фу, Наташка, как ты можешь чмокать грязную скотину! А вдруг у нее блохи!

Левицкая тетешкала обезьянку, нянчила.

– Она чистая! Я мою ее шампунем! И прыскаю духами своими!

Пузырек духов – вон он, на гримерном столике. «Коварство Натали». Лучшие духи в мире.

Раздались громкие голоса – собачий лай. В гримерку протопали немцы. Военные формы, сукно не гнется. Негнущиеся позвонки. Расстрельные зрачки.

Левицкая обводила их глазами. «Кто-то из них ведь говорит по-французски. Кто-то. Кто-то!»

– Вы арестованы, мадам. Пройдемте.

О да, вежливы. Орехи в сахаре!

Обезьянка прислонила теплую ладошку к щеке Левицкой. Круглый карий глаз весело таращился, косил. Ну идем, Колетт. Жена красного генерала должна быть за решеткой. Давно поджидала. Странно, если б иначе было.

Певица обернула к солдатам отчаянное лицо. Крикнула:

– Я ни в чем не виновата!

– Прощай, Натальюшка! – сдавленно крикнул старый цыган. Выдернул из-под рубахи оба креста нательных – свой и жены покойницы, – прижал к губам. Перекрестил уходящую женщину.

Ее били, толкали прикладами в спину.

– Прощай, Дуфуня, дорогой! На том свете свидимся!

Обезьянка лопотала по-своему, на забытом людьми веселом языке.

* * *

Нет, он не будет делать в Париже парад победы. Он боится. Много причин для осторожности.

Никогда не демонстрируй мощь своего государства в чужой стране. По крайней мере, пока она окончательно не стала твоей. Аборигены могут возмутиться. А возмущенье – чревато.

Война идет, и против него борются англичане. Если узнают про парижский парад – снарядят в Париж военных летчиков, и не миновать налета во время парада. Очень нужно усеивать трупами и погибшими машинами площадь Согласия.

После вина, русских блинов с красной икрой и звучного пенья красивой славянской крестьянки, прикидывающейся дамой, он размяк, разомлел. Даже выкурил сигару. Черчилль курит сигары. Черчилль любит сигары. Он же сигары ненавидит. А сегодня? Так, позерство. Попытка отдыха. Курение – смерть. Он не курит, нет; только балуется.

* * *

Левицкую сначала держали в камере вместе с пятью женщинами: три – проститутки с Пляс Пигаль, две – несчастные домохозяйки: евреев в сарае укрывали от облав, подкармливали. Шлюхи пели непотребные песенки, резались в карты, расчесывали друг дружке длинные спутанные волосы; потом притихли. Сидят нахохлившись, мокрые воробьихи на стрехе. На Левицкую косятся: а, шансонетка, и тебе хвост прижали! Две другие узницы молчали. Одна – четки перебирала. Вторая, полная и сдобная, мягкая булка, все гладила Левицкую по плечу.

Обезьяна сидела на руках у певицы. Левицкая отдавала ей свою порцию тюремной похлебки. Хлеб разламывала надвое. Проститутки дивились: надо ж такое, со зверюгой хлеб делит! Перебиравшая четки задумчиво смотрела, как обезьянка ест. Быстро-быстро жует, перемалывает зубками хлебную корку.

– И святой Франциск птиц кормил и привечал, – сказала однажды, и янтарные четки задрожали в старых венозных руках.

Настал день. Дверь камеры с лязгом, широко распахнулась. Приземистый надзиратель прокричал хрипло:

– Натали Лефицка! Антрэ!

«Француз, не немец. Предатель».

Левицкая встала. Обезьянка обняла ее за шею. Ну мать с ребенком, да и только. Шлюха с Пляс Пигаль смачно сплюнула в угол камеры.

Наталья старалась улыбаться. В груди – нездешний холодок.

– На расстрел. Пока, подружки!

Шлюха помахала женщине и обезьяне рукой, еще со следами былого алого лака на отросших, как у зверя, ногтях.

Левицкая ловила ноздрями свежий воздух. Двор тюрьмы, и стены, пустые каменные квадраты кругом. И небо – синий квадрат. А смерть – черный?

Да, смерть – Черный Квадрат, это точно. Четыре стороны ужаса, которого ты уже не увидишь.

Четыре. Три. Два. Один. Колени ослабели. Кирпичные ноги. Она села на землю, стена холодила ей спину. Обезьянка крепко, дрожа, прижималась к ней. Чувствовала все. Звери лучше, безусловней, чем люди, чуют смерть.

– Встать! – крикнул палач.

«Тоже француз. Сволочи. Под Гитлера легли».

Встала, обдирая шелк платья о кирпич стены. Крепче обняла обезьяну. Привалилась спиной к стене – колени уже не держали. Команды не слышала – все заглушил пронзительный визг обезьянки.

Пули попали Левицкой в голову и грудь. Она умерла сразу.

Офицер подошел к визжащей обезьянке. Раненый зверек просил, умолял глазами. О чем? Что бы зверь крикнул, если б он был – человек? Офицер вынул из кобуры пистолет. Выстрелил обезьяне в ухо. Круглые глаза Колетт так и глядели в небо. Они спрашивали Синий Квадрат: за что? Офицер наклонился, аккуратно снял с пальцев Левицкой обручальное кольцо и перстень с уральским малахитом, сунул в карман мундира, вынул белый квадрат – носовой платок – и брезгливо, тщательно вытер руки.

* * *

Париж под немцем, и незачем более жить.

Толстуха Стэнли умирала. Это было страшно – умирать. Всем всегда страшно. Кто делает вид, что не страшно, тот врун.

Стэнли страшно, но она спокойна. Юмашев держит ее за руку. Юмашев тут; ушлый, дошлый русский, французский кутюрье, ты-то что в развалине Стэнли нашел?! А ничего: так. Человека нашел человек. И вот держит его за руку. Провожает на тот свет.

Торжественно. Не умиранье – концерт. Спектакль в «Гранд Опера».

Кровать с умирающей Стэнли выставили на середину зала. Прямо под люстру.

Сегодня с гигантской желтой сковороды на лбы и затылки брызгало постное масло: готовили, жарили вкусно, щедро, чтобы задобрить голодную Смерть.

Смерть! Всегда эта проблема. Ковыряешься в себе, разыскиваешь в кишках, в легких, в мозгу смерть. А она – вот она. За спиной. Улыбается тихенько. Стерва.

И у каждого ведь своя. То красива и покорна. То безобразна. То орет во всю глотку. То молитву хрипит.

А может, их много, смертей? Столько же, сколько людей?

Это так и есть.

Юмашев наклонился к подушке. Она хочет что-то сказать. Ее губы изгибаются, вздрагивают. Дыхание участилось.

– Кудрун?.. Что?..

Задрался вверх подбородок. Люстра слепит ее. Но ей наплевать. Она сама попросила лечь здесь. И вот так. Знаменитый бильярдный стол отодвинули. Теперь она тут царица.

– Виктор… Виктор…

Вокруг смертного одра стоят люди. Много людей. Это все ее друзья. А может, и враги: любопытствуют. Каждому страшно и сладко присутствовать при смерти другого: ведь это ж другой уходит, не ты.

Они все ходили к ней в салон. Ели и пили из ее чашек и рюмок. Рисовали на ее мольбертах. Брали читать книги из ее библиотеки. Одалживали у нее деньги. Отдавали. Не отдавали!

Это Кудрун; и она прощается с вами. Ее тело расплывается по простыням, по матрацу весенним сугробом. Готова ли уже могила на Пер-Лашез? Да, готова. Все оплачено. И мрамор памятника горит алым огнем. Памятник парижской коммунарке, а не язвительной американке.

Здесь все, кроме Хилла, Монигетти и Ольги Хахульской. Хилл в Америке. Хорошо, что его не убили в Испании. Монигетти умер на улице. Ольга выстрелила себе в висок.

Здесь и те, кого она не знает.

Зато ее знает весь Париж.

Люди идут и идут. Ходит дверь на петлях. Люстра горит. Свежий воздух врывается в открытые окна. Холодно в зале.

Хочешь ли ты поесть перед смертью, великая Кудрун? Хочешь ли пить? Есть очень хорошее аргентинское вино. Есть прекрасная испанская «Риоха». А покурить хочешь напоследок, ты, славная старая лягушка?

Люстра сыпала золотую пудру ей в расширенные глаза.

Юмашев наклонился ниже. Повернул ухо к ее искусанным табачным губам.

И очень внятно, раздельно, хрипло Стэнли спросила, и все услышали:

– Так где же выход?

* * *

Древняя русская старуха, грудь в шрамах под тонким батистом, руки в кольцах, в тяжелых самоцветных перстнях – в кресле-коляске, в инвалидном разболтанном, скрипучем кресле, внутри живой тьмы русского храма на рю Дарю.

Дарю. Я тебе еще немного жизни дарю.

Молитва. Бормотание невнятное, теплое, сладкое, беззубое. Виденья, жгущие душу. Снега. Пряники. Синие крикливые сойки. Сани-кошевки, укрытые яркими, черно-алыми коврами. Белые столбы дымов – прямо в звеняще-голубое небо. Мороз – не вдохнуть. Ледышки в ноздрях. Ледяное синее вино на зубах. Платки с кистями на румяных бабах – белые с алыми розами, черные с синими васильками. Лошадь и телега. У лошади из ноздрей валит пар. В телеге – парень. Расстегнут тулуп. Парень манит ее, молодую. Она подходит. Парень, нагнувшись из телеги, обхватывает ее за шею. Целует крепко, сладко. Зубы в зубы, губы в губы, душа в душу. Сердце – в сердце. Она слышит, как бьется сердце его. Он выпускает ее. Смеются оба.

Нет шрамов на груди – от пуль и шомполов. Нет изрезанной спины. Нет черной кобылы, что вынесла ее из-под пуль, жизнь сохранила. Жизнь, зачем жизнь? Ее жизнь сгаснет в Париже.

Нет купола русского храма. Нет парижских духов. Нет железного скелета башни Эйфеля. Синий купол февральского неба накрывает старую княгиню, Царскую фрейлину. Юную девочку в сибирской деревне. Парень любимый все целует, целует ее. Не выпускает.

Не выпускай меня никогда, жизнь моя. Не отпускай.