Текст книги "Про психов. Терапевтический роман"

Новенький

31 декабря

Костя проснулся. Тридцать первое декабря, Новый год. Как новый год встретишь… На соседней койке тревожно спал Мент, даже во сне сохраняя острое настороженное лицо. Костя рассматривал его и видел, что Мент похож на птицу, стремительную и трагическую. Ворон? Или сумасшедший ястреб? А в чем, собственно, его сумасшествие? Надо понять его. Тогда определится его роль в спектакле.

Из коридора доносился голос Морица, вполне сносно поющего «Джингл Белз». Костя улыбнулся: Мориц может недурно петь, это тоже пригодится. В углу палаты сидел Ваня-дурачок и украдкой жевал синюю мишуру, прилепленную скотчем к голой стенке. А ты кто? Костины мысли блуждали. Тот школьный спектакль казался теперь репетицией к главному театру его жизни, который будет здесь – в психиатрической больнице. Это будет настоящий современный театр. Правильно сказал Мориц: мы же в дурдоме, здесь можно все, рецензий все равно нигде не напишут. Да здравствует творческое безумие! Костя вскочил, потянулся и украдкой выглянул в коридор.

Медсестры на посту пошленько хихикали. Было тише, чем обычно, большинство больных отправились отмечать Новый год домой. Костя чувствовал себя бодрым, сознание было ясным, хотелось есть. Он оделся, умылся и сходил в туалет. Уже привыкнув к коллективному справлению нужды, доброжелательно поздоровался с Душным, который стоял перед унитазом и внимательно его осматривал. Костя бросил режиссерский взгляд на внушительный пенис Душного, подумал автоматически, что Душного тоже надо занять в театре.

В столовой уже гремели бидонами, больные помогали разливать овсянку по тарелкам, жидкий чай исходил паром в одинаковых кружках. Мориц подсел к Костику, подпихнул его легонько и указал пальцем на одного из пациентов:

– Смотри, новенький.

Новенький оказался истощенным напряженным мужчиной, довольно молодым, с мутными бледными глазами. Он сидел и смотрел в пол. Заметив, что Костя его рассматривает, быстро поднялся и ушел. Костя поежился.

– Мориц, друг мой, кто это?

– Новенький. Ночью привезли. По виду – в психозе. Смотри аккуратнее, учитель, он опасный. Если что, меня держись.

Мориц жеманно оттопырил мизинец с длинным острым ногтем и принялся за кашу. Медсестры раздавали таблетки. Косте тоже дали две белые и одну оранжевую. Мориц засунул свои в рот и сразу выплюнул, как только медсестры отвернулись. Костя поколебался и сделал так же. Внимательно следили не за всеми, а только за теми, кто был замечен в отказе от лекарств.

Каша была почти доедена. Повеяло легким ветром – Майя Витальевна легкими шагами неслась по отделению, здороваясь со всеми и ни с кем конкретно. Сказала что-то постовым сестрам и скрылась. Костя удивился: что она тут делает в Новый год? Неисчерпаемый источник информации, сидящий рядом, тут же откликнулся:

– Наша фея сегодня дежурит. Кому еще дежурить в главную ночь, как не ей? Это честь для провинившихся, одиноких, тех, кого никто не ждет, ну и для фиолетовых фей, естественно.

– Ее никто не ждет?

– Любезнейший Костя, это же дурдом! Здесь очень мало счастливых женщин. Впрочем, у нее есть отпрыск. Девочка.

Между тем завтрак закончился. Со столов убрали. Солдатики накрывали столы скатертями, буфетчица гремела грязными бидонами. Неразлучная парочка наркоманов сидела с видом ведущих аналитиков Пентагона. Встречать Новый год трезвыми они не собирались. Предстоял настоящий мозговой штурм. Вариантов было несколько, все они были рискованны и неочевидно приводили к успеху. В итоге аналитики решили попробовать в новогоднюю ночь галоперидол, благо достать его не было проблемой. Они долго обсуждали предполагаемый эффект, в итоге решили, что это будет похоже на «побыть роботами и, собственно, почему бы и нет?». Мориц крутил пальцем у виска: галоперидол жрут добровольно, торчки хреновы! Он явно не дружил с галоперидолом, разнервничался и ушел спать.

Костя пошел на острую половину, надеясь найти Майю Витальевну и решительно сказать ей, что хоть он и подписал согласие на лечение, но больным себя не считает и от лечения хочет отказаться. Надо все ей объяснить, она поймет…

Вдруг он услышал резкий звук бьющегося стекла, женский крик, еще крики. Подумал сначала, что включили телевизор, но слова слышались матерные, некрасивые и страшные. К нему по коридору в двух левых ботинках бежал Ванечка-дурачок. Прямо у ног споткнулся, повалился на Костю и, закатывая глаза, страшным шепотом проговорил:

– Ко-остя, доктора убили.

Из столовой бежали больные, часть спряталась в туалете, другие, онемев, смотрели на новенького. Он жутко орал:

– Порежу, с-суку, и себя порежу!!

В правой окровавленной руке у него был большой кусок оконного стекла, пол был усыпан осколками. Левой рукой он крепко держал Майю Витальевну. Острый край стекла приставил к ее горлу. Майя Витальевна смотрела на Костю серьезными, ничего не выражающими глазами. Костя оцепенел. Сзади послышался топот постовых сестер. Их было двое. Как только они вбежали в столовую, новенький опять заорал:

– Порежу всех, суки, ни х…я у вас не получится, я вам живым не дамся, выпустите меня отсюда! Убирай свой шприц! Подойдешь, я ей в шею воткну и себе потом. – Новенький опасно дернулся, сестры отступили.

Все замерли. Кто-то в глубине отделения завыл. Наркоманы оказались близко к разбитому окну и теперь тихонько отползали под столом.

Медсестра Любочка стала загонять больных в палаты. Костя стоял к новенькому и Майе Витальевне ближе всех, боясь пошевелиться. Кровь с рук новенького заливала белый халат врача, и на нем расплывалось новогоднее красное пятно. Стало холодно, в разбитые окна врывался мороз.

Любочка дернула Костю за рукав и попыталась увести, но Костя стоял столбом. Она оставила его в покое. Не до него сейчас.

– Что ты хочешь? Мы сделаем все, что ты скажешь, отпусти врача. – Любочка попыталась сделать шаг вперед.

– Стой, сука, с-сказал, порежу, с-сказал! Открывай двери, быстро, я с-сказал, меня не запрешь, суки еб…е!

Вторая медсестра исчезла. Наверно, пошла за помощью, с надеждой подумал Костя. Майя Витальевна перестала дышать, став похожей на мертвую куклу.

– Выпустите меня! – орал новенький. – Или я ей башку отпилю. Быстро!

– Мы выпустим тебя, только стекло опусти. Надо достать твою одежду, не пойдешь же ты в пижаме на улицу. Там холодно. Подожди немного, сейчас принесут. – Любочка говорила ласково и убедительно.

И тут Костя включился. Он вновь почувствовал ярость, как тогда в кабинете у Ясеня.

– Отпусти ее, – сказал он тихо.

Новенький от неожиданности перестал орать. Костю он до этого момента вообще не замечал.

– Что??

– Отпусти ее. Ты же мужик – отпусти бабу. Давай лучше меня возьми, какая тебе разница?

Это будет хорошим решением и моих проблем, холодно подумал Костя.

Новенький растерялся, замер. Костя сделал шаг вперед, потом еще один. Он подошел на расстояние вытянутой руки. Реальность стала прозрачной. Он увидел ужас и безумие новенького, увидел бессилие и смирение Майи Витальевны, увидел свое желание убить и быть убитым. Потом остались только несчастные одинокие глаза новенького. Костя протянул руку, взялся за стекло и отвел его от шеи Майи Витальевны. Она сделала пару шагов в сторону и осела на пол. Костя и новенький стояли почти вплотную друг к другу. Костя держал стекло с одной стороны, новенький с другой. Что я делаю? Я и вправду спятил! Сомнение мелькнуло у Кости в глазах, и новенький взревел. Он дернул стекло на себя. Он сейчас убьет себя или меня, понял Костя. Но тут что-то больно обрушилось на Костю сбоку, он отлетел в сторону. Четыре санитара, как потом выяснилось, и вправду вызванных второй медсестрой, вязали новенького. Один из них и отпихнул Костю. Новенький отчаянно кричал, ревел, бился насмерть, но санитары знали свою работу.

Костя наклонился к Майе Витальевне, все еще сидящей на полу, взял ее под мышки и поставил на ноги. Ноги ее не слушались. Она вцепилась в его рубашку и прижалась напряженным телом. Такая маленькая, удивился Костя. Костя наклонил голову к самому ее уху и сказал:

– Все уже хорошо. Все кончилось.

От нее пахло адреналином и мандаринами. Потихоньку оживая, она все еще не отстранялась. Костя и сам еле стоял на ногах. Вдруг развеселился, как будто стакан водки залпом выпил. Подумал: «Да я герой, а вот и спасенная дама. Как хорошо жить-то, Господи!» Кажется, сказал это вслух. Майя Витальевна тоже улыбалась с совершенно детским лицом. Санитары меж тем волокли новенького прочь из отделения. Он продолжал орать:

– Все уколы рикошетом! Все уколы рикошетом!!!

Косте стало его жалко. Он начинал понимать, что же такое безумие на самом деле. Больные осторожно выглядывали из палат, примчался все проспавший Мент. Узнав, что случилось, торжественно пожал руку Косте и заверил, что, если учителя выгонят из школы, наверняка возьмут в антитеррор, поскольку он профессионал от природы и вообще мог бы стать настоящим милиционером.

Мориц, обретя дар речи и привычную манеру, указал на Костю и торжественно произнес:

– Господа, еще есть герои на этом свете! Костя – да ты же Спаситель настоящий!

Ванечка рыдал навзрыд в дальней палате.

Спустя полчаса в отделении навели порядок. Битое стекло убрали, кровь замыли, дыру на месте оконного стекла заложили фанерой. Острым пациентам дали дополнительные лекарства. Все обсуждали случившееся.

В кабинете Царицы сидели Костя, Майя Витальевна и Любочка. Решили запить стресс коньяком. Барьер, непреодолимо отделяющий врачей от пациентов, исчез. Костя чувствовал себя героем вечеринки. Майя Витальевна после пережитого совершенно опьянела и смотрела на Костю влюбленными глазами.

Рассказывала, что каждый психиатр хоть раз в жизни подвергается нападению, и это ее первый раз. Выпили за то, чтоб и последний. Костя рассказывал про школу, говорил, что дети, конечно, тоже бандиты, но не до такой степени. Любочка ругала предыдущую смену, не заметившую у новенького острого состояния и склонности к агрессии, рассказывала про аналогичный случай в ее практике, закончившийся трагически. Пациент тогда выпрыгнул в окно и разбился насмерть. Костя все выспрашивал, что чувствовал новенький, чтобы решиться на такое. Выпили и за его скорейшее выздоровление. Между Костей и Майей Витальевной возникало чувство родства, которое так связывает переживших совместно смертельную опасность. Без халата и опьяневшая, Майя Витальевна казалась хорошей и близкой. Он рассматривал ее лицо, удивляясь, что не сразу заметил, какая она милая. Сидели рядом на диване. Майя Витальевна забралась с ногами, скинув туфли, и ела одну шоколадку за другой. Ближе к полуночи Любочка ушла встречать Новый год вместе с дежурившими сестрами. Они остались вдвоем.

Ощущение странности происходящего все больше заполняло пространство. Она – врач-психиатр, он – буйный пациент, педофил и чудовище, неожиданно оказавшееся героем. Коньяк кончился, и мысль о том, что завтра все будет по-другому, повисала все чаще.

– Ты завтра работаешь?

– Нет, теперь только четвертого.

– Жалко.

Стресс отпускал, и ей потихоньку становилось неловко от того, что она ночью пьет с пациентом в кабинете Царицы. Только сейчас подумалось, что кто-то наверняка зайдет и увидит ее без туфель на диване рядом с пациентом в клетчатой больничной рубашке. Праздник заканчивался. Они неловко попрощались, она проводила его в отделение, заперла за ним дверь, включила телевизор без звука. До пяти утра смотрела на новогодних фриков, пытаясь осмыслить происшедшее.

Никогда в жизни ее никто не спасал, она вообще не считала себя такой женщиной, ради которой мужчины могут совершить подвиг. Женщина-врач, сама спасающая всех вокруг и никогда не получающая достаточно благодарности. В пациентах она не видела мужского начала, не кокетничала с ними, чувствовала себя скорее матерью или старшей сестрой, на которой висят младшие, все отнимающие братья. Влюбиться в пациента казалось ей непрофессиональным и достойным осуждения.

Пытаясь вернуть себе старую удобную схему «доктор – пациент», нашла историю болезни Кости, несколько раз все внимательно перечитала, поискала заключение психолога. Его не было. С Косулиным у них были приятельские отношения. Почти дружеские. Больше года они проработали вместе. Посылали друг другу пациентов, иногда созванивались, чтобы обсудить обострение кого-нибудь из них и стратегию лечения. Хорошо бы с ним поговорить про пациента Новикова. Майя Витальевна, разложив на диване постельное белье для дежурств, заснула в смятении и счастье.

Сны

Сон Косулина

Косулину снится, что он идет по пустынному берегу моря. Пасмурно и сыро, ноги увязают в сыром песочном тесте, ветер наполнен грохотом волн и солеными острыми брызгами. Он бредет по этому берегу без цели, кутаясь в вязаное старенькое пальтишко. Серое небо низко нависает над головой облаками, грозящими дождем. Он видит скамейку у самой воды. На скамейке кто-то сидит. Косулин подходит и садится рядом. Повернуть голову и посмотреть на сидящего рядом боязно. Сосед сидит неподвижно и молча.

Косулину страшно и тревожно, начинает сильно болеть сердце. Он хватает ртом воздух, но боль не отпускает. Сосед обращается к Косулину, но тот не может расслышать слова, ветер уносит их в сторону. Косулин оборачивается и видит лицо, так похожее на его собственное. Он узнает себя. Рассматривает. Собственное лицо кажется ему старым, несчастным и очень грустным. Ему становится себя жалко. Он улыбается себе и, повернувшись всем телом, распахивает руки, обнимает, прижимает себя к себе. Как будто две половинки складываются во что-то одно, целое и любимое. Из сердца уходит боль, его заливает горячее тепло. Так не хочется просыпаться.

Сон Майи

Майе снится, что она на работе, в своем маленьком кабинете. Пишет. Стопки историй громоздятся на столе, на полу, на подоконнике, она окружена ими со всех сторон. Она спешит и пишет, пишет. В голове ее привычные тревожные мысли. Она думает о том, что надо успеть написать еще много историй, и о том, что было бы здорово иметь такие наборные печати со словосочетаниями, которые повторяются чаще всего, вроде «эмоциональный фон устойчивый», «в отделении держится обособленно», «спал и ел достаточно» и так далее, и просто шлепать эти печати в правильном порядке. Размышления прерывает звук текущей воды. Майя отрывается от историй и смотрит на пол. Из-под двери ординаторской течет вода. Канализацию прорвало, понимает она. И правда, вода, текущая из-под двери, грязная и воняет дерьмом. Она быстро прибывает. Майя судорожно спасает истории болезни, подбирает те, что на полу, и пытается пристроить их на стол, на подоконник. Места не хватает. Она мечется, а вода все прибывает. Вот уже по щиколотку, по колено. Становится страшно и отвратительно. Пытается открыть дверь, но гранка проскальзывает в дверном замке, дверь не поддается. Она кричит, зовет на помощь, бьется в дверь, но тщетно. Вода поднялась уже до груди, в воздухе стоит нестерпимая вонь, вокруг плавают истории болезни, справки, рецепты, выписки, ручки. Когда между водой и потолком кабинета остается меньше полуметра, Майя начинает вопить от ужаса, она не хочет захлебнуться в дерьме.

Просыпается от собственного крика в слезах и удушье, долго не может успокоиться, пьет валокордин, курит на кухне и плачет.

Сон Паяца

Паяцу снится венецианский карнавал. Темные улицы города на воде наполнены музыкой, тайной, пороками и мертвой красотой. Паяц ищет. Обращается к кружащимся вокруг ряженым, но его не видят. Он задает вопрос одному, другому, но те смеются и ускользают. Паяц злится, ему очень важно найти того, кого он ищет. Он кидается к темной глади канала, заглядывает в него, пытаясь увидеть, ухватить взглядом свое отражение, но вода слепа, в ней расплываются отблески фейерверков, силуэты танцующих, зданий, а самого Паяца там нет. Он пугается и бежит мимо празднующих, мимо темных каналов и кривляющихся мимов, через сверкающие праздничными огнями площади и узкие переулки. Перед одним из домов он останавливается. Видит то самое окно. Оно светится мягким леденцовым светом. Это из-за смешного оранжевого абажура с кисточками, которые они вместе смастерили из старой занавески. Он стоит как вкопанный, сердце колотится, уж в этом окне он точно себя увидит. Он завороженно подходит ближе и ближе. Но ничего не видит, только свет. «Неужели меня на самом деле нет?» – думает он. Смотрит в окно и не может оторваться. Меня просто нет, как же я раньше этого не знал?

Паяц просыпается, какое-то время лежит неподвижно, смотрит в потолок. Потом переворачивается на другой бок и снова засыпает.

Сон Лоры

Лора видит себя в странном кирпичном здании с множеством переходов, узких туннелей и проходов. Ходит по ним, пытаясь найти выход. Неожиданно заходит в комнату, заставленную мебелью. Крепкий дубовый шкаф, плюшевые диваны, разноногие стулья и столы. Лора рассматривает мебель, которая вдруг начинает уменьшаться и расплываться, теряя очертания. В конце концов просто исчезает. В этот момент Лора, перестав сдерживать в себе желание, взлетает и медленно летит к большому-большому окну. Лететь трудно, а хочется подняться выше. Вылетая из комнаты, Лора видит фигуру, летящую к ней издалека. Это высокий мужчина с темными волосами, и он летит быстрее и легче. Они встречаются и летят вместе вверх. Мужчине лететь просто. Лора обнимает его двумя руками, уткнувшись лицом куда-то в живот. Ей совершенно все равно, куда они летят, ей просто очень хорошо.

Сон Морица

Во сне Мориц – смешарик Нюша. Розовый и красивый. Во сне с ним Мент. Он тоже смешарик – Ежик. И это их нисколечко не беспокоит. Нюша-Мориц и Ежик-Мент бегают по дорожкам больницы. Тепло и весело. Лето. Они смеются, носятся туда-сюда, взявшись за руки, и подпрыгивают. Нюша-Мориц кричит Ежику-Менту: побежали купаться! И они бегут к фонтану. Залезают в голубой детский бассейн и вдруг становятся десантниками в фиолетовых беретах. И у них праздник. Нюша-Мориц поет песни, а Ежик-Мент машет флагом, на котором надпись: «Нет войне! All you need is love!» Мориц во сне улыбается.

Сон Кости

Костя бродит вокруг развалин античного храма на безымянном греческом острове. Храм стоит на высокой горе, поросшей средиземноморскими соснами. Жарко, стрекочут цикады. Костя устает и садится на обломок колонны, смотрит на храм. Возникает желание молиться. Он ложится на нагретый солнцем обломок колонны и засыпает. Во сне видит полупрозрачную деву в развевающихся одеждах. Она кружится и зовет с собой. Дева показывает разные части острова: то маленькую деревеньку, то берег, потом горы. Все, что он успевает рассмотреть вокруг, удивительно прекрасное и яркое. Они оказываются под водой. На той глубине, где уже сумрачно, но солнце проникает и туда. Они подплывают к развалинам простого античного жилища – маленькой хижине. Дева указывает на него рукой. Костя входит, а она остается снаружи. Внутри все так, как будто жилище оставили только что.

В маленькие окошки проникает призрачный солнечный свет. Лучи скользят по грубо сколоченному столу и скамье, над очагом подвешен кувшин с надколотым носиком. Множество предметов, назначения которых Костя не понимает. Он садится на лавку и долго рассматривает все вокруг. Внезапно становится отчаянно грустно. Он плачет о том, как ненадолго дается возможность прикасаться к окружающим людям и предметам – всего лишь на несколько десятков лет! И у него еще есть время.

Костя просыпается в палате от острого желания кого-нибудь обнять.

Сон Лизы

Больничной дворняге Лизе снится ее любимый сон. О том, что она стала главным врачом больницы. Она ездит с шофером в департамент, проводит долгие совещания, посещает отдаленные корпуса больницы с бессмысленными, но очень страшными для окружающих проверками. Во сне у нее собственная столовая и повар. Больше всего ей нравится финал сна: когда она, будучи главным врачом, возвращается в кабинет, исполнив свои начальственные обязанности.

Кабинет даже во сне заставляет собаку нежно перебирать лапами. Она со всех ног бежит в красный кирпичный двухэтажный особняк девятнадцатого века. Из крыши которого гордо торчит золотой крест. Кабинет главного врача находится на втором этаже. В пролете между первым и вторым этажами висит огромная, батального размера картина «Снятие цепей». На ней изображен французский врач-реформатор Филипп Пинель, прославившийся борьбой за смягчение психиатрического режима. Он снимает цепи с истерической барышни, обнажившей грудь.

Второй этаж корпуса разделен на две части. Справа больничная церковь, слева приемная и кабинет. Причудливое сочетание Пинеля с церковной позолотой и ладаном, выросший из крыши крест, зеленая коверная тишина, напряженные лица в приемной – все это придает Лизиному сну небывалую торжественность и высоту. В этот момент Лиза окончательно теряет голову, перестает быть собой и становится чем-то неизмеримо большим. И, становясь большим, Лиза строго вопрошает:

– Вы понимаете, что такое шизофрения?!

Неожиданно во сне все меняется, величие кабинета главного врача больницы сменяется уютом и затхлостью больничного музея. Среди старинных, обнимающих себя смирительных рубашек и пожелтевших историй болезни можно ознакомиться с меню пациентов столетней давности. Пациенты после экскурсий перестают воспринимать селедку на завтрак как нечто само собой разумеющееся и долго потом вспоминают всякие бланманже, стерлядки припущенные, бефстроганов с черносливом и малиновый крем на десерт. Меню звучит потусторонней музыкой. Незнакомые на вкус названия придают собачьей дремоте особую изысканность. Сквозь сон она слышит звуки подъехавшей психиатрической перевозки. В ней привозят больных из города. Лиза с любопытством, открыв глаза, нюхает воздух, пытаясь определить, знает ли она, кого привезли на этот раз…