Текст книги "Про психов. Терапевтический роман"

1 апреля – день дураков

В это же время Костя стремительно летит в сторону Крымского моста. Куртку снял и несет под мышкой. Холодный ветер с реки забирается под рубашку в попытке остудить учителя.

Но Косте не холодно, он почти бежит, едва ощущая под ногами асфальт. Где-то на заднем плане маячит знание, что эти несколько часов станут в будущем предметом любимых воспоминаний. Костя переполнен жизнью, свободой, азартом, счастьем, ужасом от невероятного количества возможностей. Он видит себя мелкой посудиной, в которую льют и льют воду, и вот она уже переливается через край. Буйное весеннее бурление, журчание и сияние вторит его телу.

Проехав несколько остановок на трамвае, Костя понимает, что не может спокойно сидеть и ждать, когда его куда-то привезут. Он выходит и не меньше получаса идет по знакомым московским улицам, увлекаемый потоком собственной энергии. СВОБОДА!

Сначала Костя слегка ошалел от внезапно обрушившейся на него свободы передвижения и действия. После закрытого пространства отделения московские улицы кажутся несоразмерно огромными. Ощущение такое, будто он вернулся в Москву после долгого и тяжелого путешествия. Ненадолго – только взглянуть. Москва нравится Косте как никогда. Легко любить город, из которого бежишь.

На Крымском мосту Костя останавливается, держась за пыльные перила, бугристые от десятков слоев черной краски, нанесенных один на другой. На ощупь эта неровная теплая поверхность напоминает кору старого дерева. Взгляду Кости открывается плавный изгиб Москвы-реки, начинающие уже зеленеть аллеи преображенного парка Горького, сталинские дома на Фрунзенской набережной. Костя любит мосты, усматривая в них символы Истории. Как мост соединяет два берега, так История соединяет прошлое и настоящее, личную судьбу и судьбу человечества.

Костя решает сыграть в свою любимую игру. Возможно, именно из-за детской любви к этой игре Костя и выбрал историю своей профессией. Для того чтобы в нее играть, нужно знать много точных исторических подробностей. Это мотивировало Костю учиться, так же Костя мотивировал своих учеников.

Итак, Костя крепче уцепился руками за перила, глубоко вздохнул, прикрыл глаза и позволил веренице образов возникнуть из солнечных бликов, играющих на поверхности воды, и заскользить перед его внутренним взором.

Вот река, мелкая, с низкими зелеными болотистыми берегами, еще не знающая присутствия людей. Потом Костя видит брод через эту же речку на окраине средневекового города. Голоштанные ребятишки возятся в прибрежной тине, несколько аппетитных баб, подоткнув юбки, полощут белье на мостках и громко переговариваются. На другом берегу несколько разодетых торговцев, прибывших с выгодными предложениями от крымского хана, готовят к переправе своих нервных лошадей.

Этот образ сменяется видом «живого» наплывного моста. Связанные пеньковой веревкой плоты закреплены вбитыми в дно сваями. Тяжелые сосновые бревна покрыты настилом из свежеструганых досок. Пахнет навозом, сосновой смолой и сыростью.

Костя не успевает рассмотреть подробности, теперь он видит тот же мост, но уже заполненный отступающими колоннами русских войск, беженцами, спасающимися от пожирающих центр города пожаров, обозами с продовольствием. Стоит гул сотен голосов, в воздухе гарь и дым.

Костя досадливо отмахивается от призрака графа Толстого, гоняющего туда-сюда несчастного Пьера среди бардака 1812 года. Писатель Тургенев мучает несчастного Герасима, заставляя его топить собачку прямо под ногами стоящего на мосту Кости. Но вот и их уносит течение городской реки.

Под закрытыми Костиными веками Москва пухнет, девятнадцатый век жаждет прогресса, и талантливый инженер Шпейер с гордостью сдает новый Крымский мост, состоящий из двух железных ферм, установленных на каменных быках. Конные экипажи вперемешку со смешными большеколесными автомобилями негустым по современным меркам потоком движутся в узком решетчатом тоннеле моста. Въезды на мост устроены наподобие триумфальных ворот. Москвичи, гуляя по мосту, презрительно фыркают, им не нравится эта железная громадина, они зовут ее «мышеловкой». Москвичам вообще редко нравится новое.

Костя видит и себя в элегантном костюме, почему-то с пенсне на носу и какими-то бумагами в руках, спешащим через это странное сооружение по очень важным делам. Костя улыбается… Но и этот образ тает…

На мосту появляется линия конки, а затем и трамвая. Учитель чувствует, как под ногами содрогается железная конструкция, когда мимо проносится допотопный вагон с забитой гимназистами подножкой…

Холодная осень приходит на смену теплу. 1917 год, мост залит кровью юнкеров и красногвардейцев. Кровь мешается с осенней грязью, юнкера побеждены, 55-я красногвардейская рота, грохоча сапогами, устремляется в Кремль через Остоженку. Они возбуждены, они рвутся вперед, они близки к победе. К светлому будущему. К свободе, равенству, братству и власти.

Они так и не успевают добежать. Тысяча девятьсот тридцать восьмой год, сталинская реконструкция Москвы, тонны метала и гранита, невероятно короткие сроки, сверхчеловек вместо простого горожанина, «мышеловка» сменяется десятью тысячами тонн стальной клепаной подвесной конструкции, парящей над все теми же грязными водами московской речки. С закрытыми глазами Костя видит пилоны, украшенные фальшивыми корабельными носами, светильники, напоминающие фонари маяков. Москва силой имперской фантазии превращается в порт пяти морей.

Образы ускоряются, мелькают еще картины: в 1941-м ледяной от мороза мост минируют, готовят к смерти. Вдалеке рвутся снаряды, немцы вот-вот войдут в город. Потом проносятся, как в калейдоскопе, разнообразные шествия, то первомайские с красными флагами, то многотысячные манифестации самых разных политических сил.

Начало девяностых, орущие люди ждут перемен, дерутся и стреляют в попытке что-то изменить. На мосту стоит гордый и тяжелый танк. И люди меняют жизнь и получают свои перемены, а потом, позже, они же, но сильно разочарованные и постаревшие, и их дети стоят, взявшись за руки, с белыми ленточками на груди, вновь требуя свободы и перемен, обнимают Крымский мост вместе со всем Садовым кольцом. Обычно Костя проскакивал современность и играл дальше, рождая образы будущего, вплоть до конца времен.

Но сейчас в будущее не хочется. Костя открывает глаза. Каждый раз после игры Костя чувствует себя частью чего-то большего и целого, по большому счету никогда не меняющегося. Он чувствует себя и бликом на воде, скоротечным и случайным, и самим потоком, все время движущимся, но не меняющимся и постоянным.

Костя давно так не развлекался. Он с благодарностью погладил перила моста, выпустил их и пошел дальше. Он не один, его история связана со всеми остальными, и нет причин для тревог.

Все эти смутные и возвышенные переживания пробудили в Косте нешуточный голод и жажду. В больнице наступило время обеда, и режим требовал еды. Совершенно счастливый, он понял, что может пойти и выпить чашку хорошего кофе (как же он хотел хорошего кофе все эти месяцы!). Не стоит уходить далеко от метро: надо еще успеть на вокзал. У Парка культуры стоит знакомая кофейня. Раньше, в другой жизни, до больницы, он не раз сидел в ней с друзьями или с ноутбуком.

В середине рабочего дня маленькая кофейня почти пуста. Костя взбирается на деревянный табурет у стойки-подоконника. С удивлением понимает, что ему не нужно ни читать, ни занимать себя разговором, что удовольствие – просто сидеть в кафе в полной анонимности и смотреть на улицу. Костя заказывает капучино и сэндвич. Долго благодарит симпатичную официантку за кофе с нарисованным сердечком. Девушка смущается, Костя наслаждается.

Со временем пройдет это ощущение роскоши от того, что можно просто сидеть и думать, смотреть на красивую улицу, кокетничать с симпатичными официантками, пить вкусный кофе. Пока же он недоумевает, как мог раньше не ценить этих простых удовольствий.

Теперь Костя позволяет себе вспомнить про Лору. Он думает о том, как много бы сказал ей, если бы она сейчас оказалась рядом. Знает, что в реальности никогда этого не скажет, и не потому, что не решится, просто ситуация будет диктовать другие слова, но сейчас в воображении он говорит ей:

«…Лора, есть вещи, о которых мне сложно тебе сказать. Даже если ты обо мне многое знаешь и любишь меня. Эти вещи – важная часть меня, но мне кажется – такое не рассказывают девушке. Мне хочется полностью доверять тебе, но я не знаю, как, – ведь это опасно, ты можешь меня отвергнуть, и мне будет больно. С тобой я переживаю очень новые, очень приятные и очень непривычные чувства. Что ты хочешь обо мне знать? Давай вместе пройдем через все эти сложности. Рядом с тобой я чувствую себя таким мужчиной, каким всегда хотел быть. Как-то так, понимаешь?»

Ему нравится представлять Лору, внимательно слушающую его откровения.

Череда фантазий наконец приводит Костю к вполне конкретной мысли, что нужно купить цветы для Лоры. Ему кажется, что каким-то магическим образом это увеличит вероятность того, что она появится на вокзале.

Костя расплачивается с официанткой, подхватывает свои вещи и двигается в сторону вокзала. Времени остается все меньше.

На вокзале он долго ходит вдоль цветочных рядов. Что купить? Розы – банально, лилии слишком сильно пахнут… что же ей нравится? Костя проникся мыслью, что цветы для девушки – это правильный жест, и он должен его совершить! Пусть этот этап их отношений начнется просто и правильно. С цветов! Если вообще начнется…

Время поджимает, а Костя все никак не может решиться. И тут он видит нарциссы. Нежные, хрупкие лепестки с сильным ярким желтком в сердцевине. Непонятно, как он мог не заметить их раньше. Костя покупает букетик, отказывается от упаковки и бежит на поезд. Посадку уже объявили.

Костя не знает, с какой стороны может появиться Лора. Он бежит к поезду и все время крутит головой, вглядывается в лица проходящих мимо женщин, нервничает: ему показалось, что он может пропустить Лору, что они каким-то образом разминутся…

Чуть раньше Лора медленно, ни на кого не глядя, шла по Старому Арбату. В сумке лежало Костино письмо. Она останавливалась каждые три минуты и вынимала письмо из сумки, перечитывала и клала обратно. Уже через минуту ей казалось, что она его потеряла и забыла номер вагона, останавливалась и читала вновь. Она была потрясена неожиданной встречей с родителями Кости и теперь жалела, что не сказала еще каких-то правильных и уместных слов. Неожиданно Костя стал совсем реальным, живым человеком, у которого хорошая семья, симпатичные родители. Она шла, погруженная в мечты.

Временами ей казалось, что все становится похожим на тот день, когда она шла в Кремль. Однако все иначе: теперь она знала, зачем идет, куда и к кому, и все это было частью реальности. Реальность любви оказалась куда более волнующей, чем реальность психоза, и Лора увидела разницу. До времени, когда Костя должен был сесть в поезд и умчаться от нее и от всех в город Т., оставалось четыре часа. Надо было что-то решать.

На Арбате солнечно, гуляют школьники и смешные иностранцы в меховых шапках, неуместных первого апреля. Лора подошла к Окуджаве. Многие памятники в центре были ее друзьями: Большой Гоголь на Гоголевском бульваре и тайный Гоголь на бульваре Никитском, красивый Энгельс на Кропоткинской и умный Тимирязев на Тверском. Все это были друзья детства. А Окуджава появился уже позже, потому что был новым памятником, но Лора сразу к нему прониклась. Он был добрый. Она села на лавочку и стала с ним разговаривать. Окуждава тихо напевал и смотрел на Лору грустными, все прощающими глазами. Когда Лора рассказывала Окуджаве про Костю, ее тело стало опять оживать, включаясь постепенно: от плеч к животу становилось тепло. Сердце весь день было таким живым, что Лора никак не могла понять, как жила раньше, когда сердце ничего не чувствовало. Когда в памяти возникало лицо Кости, сердце нагревалось, как печка, и тогда Лоре казалось, что у нее высокая температура. Впрочем, так было всегда, как только она начинала мечтать об учителе. Но час настал, фантазии заканчивались, и нужно было действовать. Что делать?

Лора лукавила, задавая этот вопрос. Еще в больнице, просветленная Морицем, она знала, что поедет на вокзал и найдет Костю. Но требовалось время, чтобы к этому решению привыкнуть. Попрощалась с Окуджавой и пошла домой.

Она не знала, когда вернется и что нужно взять с собой. Взяла все деньги, которые были дома, паспорт, приготовила кое-какую одежду. Она понятия не имела о планах учителя и не знала, что их ждет. Думать рационально об этом не получалось. Все рациональное заканчивалось на моменте их встречи. Тепло опять стало заливать тело, и Лора испугалась, что к вечеру возбуждение доконает ее. Залезла в холодный душ, просила воду помочь справиться.

Наконец настало время выходить. Такси уже ждет у подъезда. Смотрит на фиалки: после больницы Лора особенно их холила. Они только что зацвели. Теперь они точно выживут и дождутся ее. Зашла к соседке и предупредила, что оставляет квартиру на странного старичка. Написала записку отцу Елению с просьбой никуда не уезжать, присмотреть за квартирой и поливать фиалки раз в четыре дня. Лора надеется, что эта просьба на какое-то время остудит пророческий пыл отца Еления. После больницы он целыми днями где-то пропадал, потом готовил супы, а она жарила ему картошку. Он был безмерно счастлив, когда поздним вечером возвращался домой. С ним оказалось на удивление уютно жить, и Лора всячески уговаривала его остаться.

Сев в такси, еле пролепетала: «Киевский вокзал». Ехали по Садовому быстро, пробок не было. Лора смотрела по сторонам: таким, как сейчас, она видит город в последний раз. Как только закрывала глаза, сразу видела лицо Кости, и в теле начинало твориться что-то невообразимое. Никогда в жизни Лора такого возбуждения не испытывала, и как справляются с похожим другие люди – понятия не имела. Она расплатилась, попросила таксиста пожелать ей ни пуха ни пера и с удовольствием послала его к черту.

Купила билет. Поезд был почти пустой: сегодня в город Т. никто не ехал. Мучительно краснела, когда просила кассиршу продать ей билет именно в это купе. Та все говорила: девушка, поезд пустой, а там мужчина едет одинокий, зачем вам это? Пришлось унизительно объяснять, что это сюрприз возлюбленному. Кассирша смотрела с осуждением, наконец, бросила: ну как хотите, дело ваше, – и, больше ничего не говоря, протянула билет. Лора переводит дух, ища себя в вокзальных зеркалах. Мерещится, что все вокруг видят ее стыдное положение.

До поезда остается двадцать минут, пора идти. Лора все оглядывается, ища Костю, но его нигде нет. Вот и красивый новый поезд. Лора находит пятнадцатый вагон. Сердце сжимается от совпадений: пятнадцать – вихрь двойственной природы… ну да, все правильно, их же двое… в этом вагоне.

Веселая проводница проверила билет, паспорт, показала купе. Дверь закрыта. Неожиданно ужасно захотелось в туалет, от страха или еще от чего, и Лора пугается, что сейчас описается. Это смешно и опять стыдно. Столько стыда она не переживала, пожалуй, никогда. Это мучительно, но придает сил. Печка в сердце разогрела живот и все, что ниже, так сильно, что пришлось распахнуть пальто и расстегнуть воротник платья.

Лора возвращается к проводнице, спрашивает про туалет. Проводница говорит:

– Терпите, девушка, скоро уже поедем, туалеты открою через пятнадцать минут после отправления.

Лора прислушивается. Пятнадцать минут – это много, но она попробует потерпеть. Проводница внимательно смотрит на Лору и, улыбнувшись, говорит:

– Ладно, давайте сейчас открою, а то вид у вас очень несчастный.

Лора умылась холодной водой, причесалась и поговорила с собой в зеркале. Возвращается к купе, зажмуривается и открывает дверь, забыв постучать от волнения. Костя сидит слева от окна и улыбается. Стараясь не смотреть на него, Лора садится напротив.

– Привет.

– Привет, давай я помогу тебе раздеться. – Фраза звучит очень интимно, хотя Костя всего лишь собирается снять с Лоры пальто. – Это тебе. – Он протягивает нарциссы прямо в банке с водой.

Лора берет банку и ставит ее на стол. Они долго возятся с рукавами ее узкого пальто, от неловкости боясь действовать решительно.

Поезд трогается, и они усаживаются, все еще не смотря друг на друга. Лора прячет глаза, не выдерживая открытости своей души перед ним. Она не знает, что увидит в ответ, боится и хочет увидеть. Она не понимает, рад ли он тому, что она пришла, отдав свою отдельность его воле. Он не смотрит на нее, также боясь выдать себя. Пока она не зашла в купе, Костя не находил себе места, метался на двух с половиной метрах, прыгал, приседал, пробовал даже отжиматься. Пытался успокоиться. В то мгновение, когда она была с другой стороны, не решаясь войти, он стоял на голове и пытался прогнать мысли о том, что будет, если она не придет. Что будет, если она придет, он тоже не знал.

Слава Богине, она вошла в купе с закрытыми глазами, как будто падая в пропасть, и не видела его растерянного и безумного вида. Молчали, переводя дыхание. Лора смотрела на Костины ноги в черных ботинках: одна нога тревожно качалась в ее направлении. Он нервничает, очень нервничает, понимает Лора, и ей становится легче, она даже решается заглянуть в его лицо и едва узнает его: темные глаза смотрят совсем по-другому, чем тогда в больнице. Мелькает паническая мысль, что она совсем его не знает: ведь они виделись всего два раза в жизни! «Что я делаю?!» – Пойманная душа Лоры бьется в последней битве с ужасом.

Ситуацию спасает веселая проводница:

– Здравствуйте еще раз, господа пассажиры, приготовьте свои билетики, какие вы у меня хорошие. Вот вам белье новое, только что со склада принесли. Скоро вам чаю сделаю с лимоном, будете?

Просит Лору пересесть к Косте, чтобы отметить их билеты в своих журналах. Лора пересаживается, оказавшись тесно прижатой к его ноге. Сразу чувствует электричество его тела.

Пока проводница делала свои отметки, брала деньги за белье и болтала про погоду в городе Т., Лора, замерев, сходила с ума от этого прикосновения. Их бедра сливались, тепло смешивалась с теплом. Лора молчала, ошарашенная этими ощущениями. Костя меж тем отдал проводнице деньги за белье, сказал, что сам зайдет за чаем попозже.

Когда она выходит, он, придерживая Лору руками, встает, чтобы закрыть дверь купе, выключает свет и садится рядом. Вместе с поездом они неторопливо уплывают из Москвы. Их лица близко-близко. Глаза смотрят друг в друга, души наполняются узнаванием и радостью. Лора сама не замечает, как начинает плакать. Сдерживаться нет сил, в его глазах она видит себя, Бога, Богиню, весь мир и его любовь. Ее отдельность совсем исчезает, сердце с головой затопляет энергия.

Костя видит Богиню, погружаясь в ее мягкую силу и добро. Реальность пропадает для обоих надолго, их одежда как будто истлела на парящих от легкости телах. Теряя контроль, оба поразились идеальному устройству своих тел, словно специально выверенному природой соотношению частей. Они превращаются то в химические элементы на пороге неизвестной науке реакции, то в животных, беспринципных в своих любовных проявлениях, и только под утро становятся людьми, мужчиной и женщиной. Конечно, они не знали раньше, что так бывает. Обнявшись сердцами, летели высоко над землей. Благодарные, входили друг в друга запахом, вкусом, слухом, зрением и телом и никак не могли остановиться. Позже радовались, как дети, горячему утреннему чаю в подстаканниках.

Счастливая Лора в белой Костиной рубашке сидит на верхней полке и зовет его опять. Он запрыгивает к ней одним прыжком, удивляясь, откуда у него столько сил. Утренняя бесстыдная нежность сливает их в одно целое снова и снова. Молодые и пьяные, они едут навстречу городу Т. и неизвестности.

12 апреля

А что же Саша Косулин? Казалось бы, наш герой сыграл свою роль, нашел свое место, призвание. Пережил кризис. И может теперь расслабиться и пожинать плоды, наслаждаться стабильной, уютной жизнью в больнице, в семье, в обществе. И нам хотелось бы, чтоб все обстояло именно так. Мы всей душой болели за Косулина, сочувствовали ему и считали, что уж он-то точно заслужил награду. Ведь он сделал невероятный в своей сложности выбор: осознанно принял то, что имел, возлюбил то, что есть! Нам хотелось бы поставить точку в том месте, где Косулин, как герой старого вестерна, неторопливо идет к закату, сулящему отдохновение усталому ковбою.

Ах, если бы все было так, как хочется нам… Но нет – богиня реальности весьма иронично настроена к мечтам и фантазиям о стабильности и неизменности бытия.

Косулин возвращается с координационного совета психологов. Он злится и сильно расстроен. Половина дня потеряна впустую. Ему пришлось отменить группу, которую он недавно начал вести в своем отделении. Сообщение о координационном совете всегда приходило внезапно, передавалось по больничному беспроволочному телеграфу из уст в уста. Длился совет столько, сколько хотел начальник службы, разменявший седьмой десяток, но так и не распрощавшийся с советскими амбициями, чиновник от психиатрии.

Начальство и старшие коллеги ритуально ругаются, обсуждая доплаты и организационные вопросы. Косулин в сотый раз думает о том, что надо выходить из этого странного органа управления социально-психологической службой, но сказать об этом вслух не решается. Не хочет сталкиваться с малопредсказуемой реакцией начальства, да и статус члена чего-то, что имеет отношение к принятию решений, греет его мужскую душу.

Косулин решает сделать круг по территории больницы, выпустить пар. Солнце слепит и обнажает весеннюю грязь на оттаивающей земле. Воздух ледяной, и руки мерзнут. Косулин, сутулясь, быстро шагает, утопив руки в карманах плаща. В десятый раз прокручивает в голове разозлившие его моменты. Сегодня он сорвался и нарушил свой собственный зарок – не вовлекаться! Он призвал начальство и своих коллег обратить внимание на то, что в больнице большая текучка среди психологов. Мало кто остается работать после трех – пяти лет стажа. Поэтому больница постоянно сталкивается с необходимостью обучать вновь пришедшие кадры. После обучения недавние студенты, набравшись опыта и практики, отправляются на поиски места, где будут больше платить и предоставят лучшие условия работы.

После этого заявления Косулина чуть не сожрали с потрохами. Главный аргумент начальства родил в его голове очередной когнитивный диссонанс. Ему было сказано, что «статистически этой проблемы не существует». Вспомнились все антиутопические книжки, которые он читал. Как могли люди, профессионалы в определении того, что существует, а что нет, – не замечать очевидного? «Статистически не существует». Что это вообще значит?! Текучка – очевидный факт. В больнице не осталось никого, с кем Косулин начинал работать. Все давно на вольных хлебах.

Однако это было только началом неприятностей. Косулин не стал спорить с начальством и умолк до конца совета. А после совета его попросили задержаться. Дальнейшую сцену Косулин вспоминал раздуваясь от гнева и скрежеща зубами.

Дворняга Лиза учуяла Косулина, когда тот проходил мимо зарослей можжевельника. Лиза выбралась из своего укрытия и потрусила рядом. Косулин потрепал ее по загривку. Извиваясь всем телом, от хвоста до морды, Лиза выражала глубочайшее удовольствие. Косулин присел и начал чесать собаку за ушами, отчего та завалилась на бок, подставила брюхо и, закатывая глаза, запыхтела от такого внезапного счастья.

– Ну что ты, Лизка-подлизка, валяешься, дурилка ты лохматая, – ласково ворчал Косулин. – Нравится тебе? Хочешь любви?

Лиза подобострастно закатывала глаза, всем своим видом говоря: «нравится, продолжай, не отвлекайся». Но Косулин поднялся, вновь спрятал руки в карманы и побрел дальше, правда, уже не так решительно и целенаправленно. Лиза поднялась, отряхнулась и догнала его. Человек и собака, беседуя, продолжили гулять вместе.

– Лизка, что же мне делать, а? Меня переводят в другое отделение. И, заметь, в хорошее отделение. Чтобы это не выглядело как наказание, надо полагать. А знаешь почему? Потому что я начал реально работать. После этой истории с Костей у меня начался такой подъем, такое воодушевление. Я же начал верить, что могу что-то изменить! Я начал двигать пациентов. Нарушил гомеостаз. Кукла сдрейфила, решила, что мой срок годности истек. Ну и еще я перестал разговаривать с ней почтительно, стоит признать. Расслабился. Или я чего не понимаю, а, Лиза? – Собака трусила рядом, иногда подталкивая коленку Косулина теплым мохнатым боком. – И знаешь, что самое мерзкое? Я знаю правила игры, знаю, что надо сделать, чтобы остаться в своем отделении, что – чтобы перейти в другое, с некоторыми бонусами. Но при этом я не могу просто сказать: «Отнеситесь с уважением к моей работе, я – не мебель! Прихоть заведующей не повод меня куда-то переводить, я не хочу бросать пациентов, с которыми работаю!» – Косулин замолчал, с тоской думая о том, сколько усилий потребуется ему на новом месте для адаптации. Стало горько. Больше десяти лет жизни отдано этой больнице, этому месту, и что взамен?

Косулин продрог и направился в сторону своего корпуса. У дверей вежливо попрощался с Лизой, пообещал ей сосисок. Затем он поспешил в свое отделение, чтобы рассказать Паяцу новости. Перевод означал, что они больше не будут работать вместе. Это тоже огорчало Косулина. Последнее время Паяц был угрюм и неразговорчив. Психолог привык, что иногда на психиатра находит, и он перестает быть доступным для человеческого контакта. Косулин знал, что такой период надо просто переждать, но все равно не мог удержаться и иногда дергал Паяца, от чего тот только сильнее отстранялся. Впрочем, все это были дела житейские, рябь на поверхности. По крайней мере так считал Косулин.

В отделении Паяца не было. Медсестры сказали, что он уже ушел, хотя до конца рабочего дня оставалось полчаса. Странно… Косулин, поколебавшись несколько мгновений, набрал телефонный номер друга. Аппарат не отвечал.

Тогда Косулин отправил ему сообщение «Надо поговорить. Срочно!» и начал собираться. Предстоял разговор с Куклой, но душевных сил на него не осталось. Да и о чем с ней говорить? Сначала надо принять решение, что он хочет от ситуации. В голове царил ватный сумбур.

Пришел ответ от Паяца: «Приезжай в “Рюмочную”». «Ок», – ответил Косулин и уже через полчаса спускался в полуподвальное помещение их с Паяцем любимого заведения.

Миллионы рюмок коньяку, котлет и фаршированных перцев было выпито и съедено в этом почтеннейшем московском месте. И кого только не встретишь за столами, накрытыми истертыми клеенками! Тут и спившиеся непризнанные поэты, ищущие свободные уши, и юные актеры, и иностранцы в поисках столичной экзотики, и просто интеллигентная алкашня московского центра. Никакой музыки, только старый телик, бубнящий что-то под потолком.

В «Рюмочной» малолюдно. Корпулентная хозяйка бара, опершись грудью о стойку и подперев щеку кулаком, таращится в телевизор.

Паяц сидел недолго, не успев еще доесть заказанную еду, зато уже изрядно набрался. Бутылка мутной настойки опорожнена больше чем наполовину.

Паяц, заметив Косулина, кисло улыбнулся и вяло помахал рукой, призывая того присоединиться. Косулин взял себе коньяка и лимона и, не снимая пальто, уселся напротив. Разлили, чокнулись, выпили. Помолчали. Новости в телевизоре трындели про Государственную думу.

– Что это вы так бурно празднуете, Олег Яковлевич?

– Так ведь День космонавтики, Александр Львович! Белка, Стрелка, Гагарин! Помянем героев! Как он там сказал… П-о-оехали!

Косулин проследил за траекторией очередной стопки, отправленной Паяцем в рот.

– А что в одиночку? По такому поводу могли бы и позвать.

Паяц утерся салфеткой, закусил тощей четвертинкой вялого соленого огурца и ничего не ответил.

Косулин погрел бокал с коньяком в ладонях, повздыхал.

– Олег, меня переводят. Такие вот космические новости. Не знаю, что мне делать.

– Что ты говоришь?! Серьезно? – Паяц переполошился, замахал руками, даже как будто протрезвел. – Куда?

– К Киселю в отделение. К зубрам.

Паяц поковырял остатки еды в своей тарелке. Промычал что-то, откинулся на стуле, прищурившись, воззрился на Косулина и, растягивая слова, начал:

– А что? Кисель – мужик хороший. Старая советская профессура. Тревожный только очень. Да и отделение это недалеко от нашего. Будешь в гости ходить…

– Ну ты же знаешь, что это уже не то! Вместе мы больше работать не будем. – Косулина разочаровала такая готовность Паяца принять его перевод. – Да и не хочу я начинать все заново! Я же хорошо работаю, перевод нужен Кукле, сплошная политика. Надоело! Дерьмо это все. Тоскливое однообразное дерьмо. Я кобенюсь – система меня подминает и учит. Я опять кобенюсь. И опять получаю. И конца этому не видно. Только недавно Костю наставлял, отговаривал с ветряными мельницами бороться, а сам что? Я просто часть экосистемы, нужная для ее поддержания и сохранения. Или как прививка. Моя роль содержит ровно столько либерализма и гуманности, сколько нужно, чтобы настоящие изменения в отношении к пациентам не произошли НИКОГДА! Я, как взбесившаяся бактерия, запустил иммунитет и в скором времени буду обезврежен.

– Вот что мне в вас всегда нравилось, Александр Львович, так это умение себя жалеть и одновременно превозносить… Прям и меня вы разжалобили. Такой благородный героический жентельмен в белом! Только тернового венца не хватает. – Паяц скорчил умильное лицо и с деланым восхищением снизу вверх заглянул Косулину в глаза. – Где же она, эта система, про которую вы все время твердите? Где?! Это что, тайное общество злобных угнетателей? Масоны?

– Ну вот, опять вы ерничаете не к месту. Лучше скажите, что мне делать?

– Пейте коньяк! Самый верный ответ – на дне бутылки. – В подтверждение своих слов Паяц опрокинул очередную рюмку.

– Омар Хайям аплодирует стоя, даром что покойник. – Косулин устало потер глаза – И Шостакович в тропиках своих увяз. Только я решил, что все наладилось, все под контролем. Планы начал долгосрочные строить… Дурак.

– Нытье, нытье… – Паяц злобно кривлялся.

– Олег, что с вами? Что вы злобствуете сегодня? Мне поддержка ваша нужна, а вы фигню несете!

– Почему же только сегодня? Я вообще человек так себе… не то чтобы хороший человек-то. Но у вас ведь как? Сделал я что-то хорошее – молодец, а соорудил говнецо – это все система, ее дурное на меня влияние. Выгорание, мол, деформация. Удобно! Никакой ответственности.

– Ну что ты мне мозги пудришь?! Мы с тобой водку пили, из одной тарелки жрали, морду друг другу били. Плакали даже вместе, было дело. Что ты несешь?!