Текст книги "Про психов. Терапевтический роман"

Рождество

Новый год благополучно наступил, все подарки подарены, деньги потрачены, общение с родственниками уже утомило, и тут наступают первые рабочие дни. В новогодние праздники больница работает как обычно, безумие не уходит на каникулы. Наоборот: интенсивное общение с семьей, возлияния и злоупотребления, нарушение привычного ритма приносят обильный приток пациентов.

Косулин, промучившись всю неделю в колебаниях между желанием рвануть в Одессу, убить жену и ее любовника и страхом нарушить привычное равновесие жизни, с воодушевлением шел на работу. За дни праздников он выпил с Паяцем ящик водки. Еще три раза сходил с сыном на горку и один раз на каток, навестил мать, которой так и не признался, почему плохо выглядит, счастливо избежал встречи с родителями жены, наврав про срочную консультацию.

Он успел позабыть о больничных делах, отодвинув их и освободив место для хаоса внутренней жизни. Дочка укатила в Питер с институтской компанией, и он был этому рад. Появившееся в ее взгляде презрение провоцировало на необдуманные поступки. Он видел, что она ждет от него решительных действий, но не умел объяснить, насколько раздавлен изменой ее любимой мамочки.

Жена должна вернуться сегодня. Раз в день она посылала ему лживые эсэмэски о том, как скучает и хочет домой. Он с ужасом представлял, как она вернется и наступит час «икс». Ее не было целую неделю, и с очевидностью напрашивался праздничный секс. Что делать?! Он не сможет не выдать себя. Он просто не сможет. В таких вот мыслях психолог вышел на улицу и отправился на работу.

В праздники Москва принадлежит людям. В метро полно свободных мест. Становятся отчетливо видны изгибы улиц, стряхнувшие с себя двойные ряды припаркованных машин. На короткие минуты узнается старая Москва – Москва детства. В такие дни Косулин чувствует, что не так уж он любит людей. Он представляет себе, что бы могло такого случиться, не очень трагического, но все же совершенно неотвратимого, чтобы в Москве убавилось раза в три народу. Чтобы Москва потеряла свое значение, где-то вырос Новый Прекрасный Город, и все уехали туда. А остались те, кто слишком ленив, чтобы искать лучшей доли. Как раз такие, как он.

Косулин стыдился этих фантазий. Но быстро успокаивался от мысли, что сумасшедшие все равно останутся, их так же надо будет лечить и на больницу эти глобальные изменения никакого впечатления не произведут. Даже если рухнет весь мир Косулина, там все останется по-старому, как в детских воспоминаниях. Так же будут плодиться рыжие дворняги, сонные – охранники будут растворяться в пейзаже, прекрасные цветы и растения лечить измученные души пациентов. Палаты будут полны остановившихся глаз, движения больных будут скованны и необычны, движения врачей быстры и ускользающи.

Все так же он, психолог, с утра будет спешить на пятиминутку, чтобы услышать голос человека, который доносится из особняка с крестом на крыше. Все будет как всегда. Это и есть рай, грустно улыбается Косулин, входя в главные ворота больницы и энергично поднимаясь наверх, на крутой пригорок. Взобравшись на него, он устремляется в маленькую, до неприличия романтичную арку, летом увитую розами со всех сторон. По пути к корпусу он старается обязательно пройти через эту арочку. Это его личный ритуал, оживляющий детские фантазии о замках, рыцарях, принцессах и гномах. Из арки открывается вход в большое внутреннее пространство больницы, и вдалеке слева можно различить окно рабочей каморки Косулина.

Спектакль

Пятиминутка после праздников длилась утомительно долго. Косулин притулился на мягком подлокотнике дивана между монументальной Генеральшей и щуплой противной медсестрой Танечкой. Танечка развернула дневник с записями персонала о состоянии больных в отделении и, колюче упершись острым локтем Косулину в бок, изготовилась читать. Бубнеж дежурного врача по селектору никто не слушал. Заведующая уже писала в листах назначений, старшая сестра изучала свой маникюр.

И тут на стандартный вопрос главного врача: «Будут ли замечания, предложения, объявления?» – откликается директор больничного клуба:

– Сегодня, – начинает он голосом Левитана, объявляющего о победе Советского Союза над фашистской Германией, – в пятнадцать ноль-ноль в клубе состоится театральное представление, поставленное силами пациентов. Приглашаются все!

Формула «приглашаются» – условность. Посещение мероприятий, объявленных по селектору, обязательно для всех. Косулин настораживается. В сознании всплывает образ бледного тонкого лица учителя, его рассуждения о греческом театре.

Плохо, думает Косулин, ох как плохо. Точно сформулировать, что «плохо», не получается, но отступившие было переживания по поводу странного пациента, встретившегося ему перед Новым годом, вновь обретают актуальность. Дальше Косулин уже не слушает Танечку, рассказывающую про температурящих и неспокойных пациентов.

Рабочий день пролетает незаметно. Больных мало, подлечившиеся пациенты все еще пребывают в домашних отпусках, и Косулин проводит большую часть времени беседуя с теми, кто всегда встречает праздники в больнице. Косулин с удивлением замечает, что, кроме нехорошего предчувствия по поводу предстоящего спектакля, начинает зарождаться любопытство и какая-то смутная надежда. Возникает ощущение, что на этом спектакле произойдет что-то важное и для него самого.

Косулин терпеть не мог ходить в клуб. Обычно там выступали пациенты дневного стационара. Тягостное зрелище, вызывающее смешанное чувство стыда и раздражения. Пациенты, которым в этой жизни уже давно ничего не надо, под руководством больничного театрального работника пели и плясали. Больше всего это напоминало театр депрессивного Карабаса-Барабаса, неумело управляющего поломанными марионетками. Косулин, возможно, более других драматизировал, но выдерживал эти спектакли с трудом. Он либо избегал их, либо садился у самой двери и ждал подходящего момента, чтобы сбежать. В этот раз все по-другому. Фраза «силами пациентов» внушает надежду.

На обеде почти никого. Только Пашка, Агния и Белла. Встречаются как после долгой разлуки, обнимаются, обмениваются новостями и подарками. Косулин радуется, что после праздничного перерыва привычный тоскливый фон отступил. Все оживлены и приветливы. Косулин рекламирует предстоящий спектакль. Не хочется смотреть его одному. Однако коллеги морщатся и в клуб идти не хотят. Тогда Косулин предлагает сходить на спектакль, а после отметить все прошедшие праздники, а заодно и сегодняшнее Рождество. Наконец удается договориться.

Косулин выходит из отделения ровно в три. Он знает, что спектакль не начнется вовремя, и поэтому никуда не спешит. День солнечный, морозный, и Косулин идет глубоко вдыхая холодный свежий воздух, позабыв про жену и предвкушая новизну.

Здание клуба стоит близко к входу на территорию больницы. Форпост – место встречи внешнего и больничного миров. Косулин идет обгоняя группы пациентов, под предводительством социальных работников медленно бредущих на спектакль.

Актовый зал, занимающий весь первый этаж здания клуба, заполнился уже больше чем наполовину. Все рассаживаются, здороваются со знакомыми, поздравляют с прошедшими. Косулин разглядывает кудрявую Пашкину макушку, рядом с ним сидят Белла с Агнией. Они шепчутся и хихикают. Косулин пробирается к ним, усаживается рядом с Агнией и начинает оглядываться.

Никому не приходит в голову топить зал как следует. Высокие потолки и окна во всю стену обеспечивают арктический микроклимат. Холодно даже в июле. Спустя полчаса наслаждения больничным искусством ноги начинают мерзнуть, а кончик носа леденеть. Косулин шутил над этим, говоря, что это искусство требует особых жертв и страданий, но сейчас жалеет, что забыл дома перчатки. Агния предлагает ему одну из своих варежек. Косулин как джентльмен отказывается.

Народу в зале прибывает. То, как рассаживаются зрители, отражает негласную иерархию больничной жизни. В первых рядах – врачи. Их белые халаты, не снятые даже на время представления, выглядывают из-под шуб и пальто. Они чинно шествуют по проходам между рядами, усаживаются и продолжают вести деловые и светские беседы. Вот прошествовала Царица, окруженная стайкой докториц, среди них Косулин заметил и Майю Витальевну. Она выглядит встревоженной и не замечает приветственного жеста Косулина. Царица усаживается в первый ряд, рядом с главным врачом. Будут выступать ее больные, догадывается Косулин. Затем Косулин видит Куклу. Она устроилась в гордом одиночестве. Врачей немного, большинство спектакль проигнорировали.

Остальные места занимают больные. Пациенты каждого отделения сидят вместе, социальные работники, в чьи обязанности входит водить больных в клуб, следят, чтобы они не смешивались. Так за ними легче следить. Мощный бас Катьки Макаровой возмущается тем, что ее заставляют сдавать верхнюю одежду в гардероб. «Вот и мои пришли!» – отмечает Косулин.

Когда пациентки его отделения проходят мимо, Косулин успевает заметить, что Катя чуть ли не волоком тащит Лору. Лора сильно взволнована, все норовит остановиться, но Катька уверенно держит ее за локоть и, что-то убедительно доказывая, тащит ее ближе к сцене. В атмосфере разливается напряжение. Событие из ряда вон: пациенты сами поставили спектакль. Косулин тоже сильно волнуется. Он одновременно боится, что все будет как обычно – уныло, стыдно, глупо, и в то же самое время надеется, что спектакль окажется особенным. Все вместе пугает, страшно предположить последствия.

В то время как Косулин разглядывал пришедшую на концерт публику, Костя дает последние наставления своим актерам. Он серьезно и сосредоточенно носится по сцене, поправляет костюмы, разговаривает со всеми разом, досадует на то, что не успевают начать вовремя. Его останавливает Мориц. Он кладет неожиданно тяжелую руку на плечо Кости:

– Пора, учитель!

И вот, наконец, свет в зале гаснет. Зрители затихают в ожидании. Малиновый занавес колыхнулся раз, другой и плавно пополз в сторону. На сцене так же темно, как в зале. За несколько секунд воцаряется тишина. Вспыхивает софит, яркий круг белого света шарит по сцене в поисках действующих лиц и останавливается на высокой фигуре неопределенного пола и возраста. Фигура закутана в длинную белую хламиду, похожую одновременно на греческую тогу, ангельский наряд и костюм привидения. Лицо, обращенное к залу, тоже белое, темнеют только провалы глаз, кажущиеся прорезями в маске. Длинные волосы в продуманном беспорядке падают на плечи. Это Мориц, совершенно неузнаваемый без своего обычного наряда.

Он стоит какое-то время, внимательно разглядывая зал. Из-за слепящего света софитов вряд ли может видеть лица зрителей, но каждый в зале чувствует, что фигура на сцене смотрит именно на него. И им неуютно. Словно не актер стоит на сцене под взглядами зрителей, а, напротив, зритель, нежданно-негаданно оказывается под пристальным вниманием этого странного белого существа. Когда некоторые зрители начинают подозревать, что все действие и будет заключаться в этом непонятном и неуютном разглядывании, Мориц слегка качнулся вперед и запел. Голос его, неожиданно высокий и мощный, странно хрупкий, усиленный хорошей акустикой актового зала, заполняет собой все. Мориц стоит неподвижно, выражение его лица не меняется, живут только голос и руки, совершающие одно медленное, непрерывное, почти незаметное движение. Мориц протягивает их вперед, к зрителям, то ли просящим, то ли предлагающим жестом. Песня звучит торжественно и грустно. Косулин, захваченный силой и красотой голоса, не обращает внимания на слова. Хочется закрыть глаза и только слушать. Когда же он отходит от первого эстетического потрясения и начинает вслушиваться, то с удивлением понимает, что не может разобрать слов. В этом грустном и торжественном гимне, обнажающем душу, слов нет.

Косулин удивленно поворачивается к Агнии и неожиданно близко видит ее лицо. Нахмурившись, она внимательно слушает странное пение. Косулину кажется, что сидящая рядом с ней Белла плачет, сама того не замечая. Косулин, боясь пошевелиться, рассматривает зал. Зрители выглядят завороженными жертвами сирен, запертыми в звуках. Мориц поет долго, и его голос все больше меняет реальность, заставляя каждого увидеть собственное одиночество и тоску.

Только Царица, монументально восседающая в первом ряду и изготовившаяся благосклонно принять сначала самодеятельность пациентов, а потом и похвалу начальства, чувствует, что все идет не так. под влиянием пения Морица она увидела себя старой и никому не нужной, и это чувство ей не понравилось. На празднике в психиатрической больнице должно быть весело и задорно. Или хотя бы просто задорно, как в детском садике. Это она знает наверняка. Но не понимает, что делать с желанием молиться, возникшим в ее душе в ответ на пение Морица. Ее пациента.

Мориц допел и, не поклонившись, медленно ушел со сцены. Еще несколько мгновений в зале стоит тишина, затем зрители разражаются аплодисментами, кто-то кричит «молодец!» и «браво!», все задвигались, задышали.

Когда аплодисменты стихли, все увидели, что круг света на сцене несколько поблек и расползся. В нем появились новые действующие лица. На сцену выходят Костя, Мент, Ванечка-дурачок и отец Елений. Костя одет в серый костюм и галстук, в руках он держит учительский портфель. Мент в милицейской форме невероятно хорош. Отец Елений в черной монашеской рясе выглядит так, как будто в ней родился. Ванечка нарядился в красный спортивный костюм с Микки-Маусом на груди.

Фигуры медленно ходят по сцене и оглядывают друг друга, зал. Из колонок раздается шум улицы, слышны гудки машин, смутные обрывки разговоров, шаги, музыка в отдалении. Шум этот вскоре стихает, и герои оказываются стоящими в ряд у переднего края сцены. Как и Мориц, они безмолвно вглядываются в зал. Каждый из них похож на себя: Костя чувствителен и вдохновлен, отец Елений добродушен и открыт, Мент несчастен и подозрителен, Ванечка глуп и беззащитен.

Лора во все глаза рассматривает Костю. Он нравится ей в костюме. Так вот ты какой, учитель… Она вытягивается, стремясь макушкой к потолку, чтобы ничего не пропустить.

Тем временем на сцене актеры снимают с себя одежду и оказываются в одинаковых клетчатых больничных пижамах. Они складывают свою повседневную одежду в большой черный мешок, который выбрасывают за рояль. На сцене теперь пациенты психиатрической больницы.

Круг света опять сужается, концентрируется и замирает на Косте. Остальные трое актеров остаются в полутьме. Костя поправляет воротничок больничной пижамы и начинает говорить. Зрители, уже привыкшие к пантомиме, удивленно вздыхают.

– Я учитель, – говорит Костя. Голос его звучит совсем не театрально, а обыденно и просто. – Учитель истории. Я рассказываю детям про древних славян, про Ивана Грозного, про Ленина и про войну. Отвечаю на вопросы детей, чем Ленин отличается от Сталина, а Сталин от Гитлера. Еще я люблю театр. Знаете… я организовал в школе детский театр. Это стало делом моей жизни. – Костя горько усмехается и замолкает. Кажется, что он задумался или погрузился в воспоминания. – А потом мой начальник обвинил меня в педофилии. В том, что я домогался своего ученика. – Костя делает паузу.

В зале вновь начинается движение и шум. Царица поворачивается к Майе Витальевне и почти в полный голос что-то ей выговаривает. Майя сидит ссутулившись. Кажется, она готова заплакать. Остальные врачи тоже зашумели, переговариваясь.

Костя ждет.

– Это неправда! Я никогда не причинял вреда детям, – продолжает он. – Но кто мне теперь поверит? – Голос Кости становится жестче с каждой новой фразой. – Ведь я теперь псих. Я теперь один из вас.

В эту секунду, сидя в шумящем зале, Косулин чувствует мгновенный укол острейшей душевной боли. Точный безжалостный укол прямо в сердце. Косулин судорожно вздыхает, в голове его звучит Костина фраза «Я теперь один из вас». Да как он посмел, думает Косулин, как он посмел причислить и меня к общему числу. Один из вас…

Косулин не успевает додумать. Свет гаснет и в ту же секунду зажигается снова, но теперь уже в его кольце – Мент. Он нервно переминается с ноги на ногу и исподлобья оглядывает зрителей.

– Я милиционер, – начинает он. – Я должен охранять ваш покой и защищать закон. Но у нас никому не нужен закон. Только сила. Я пошел против системы и оказался здесь. Она меня сломала… – Губы Мента дергаются и уходят влево.

Свет переползает на отца Еления.

– На воле я был монахом. Я молился и работал. Я мечтал о встрече с Божеством. Когда я с ней встретился, то оказался здесь… – Елений смотрит прямо на главного врача, который понимающе кивает.

Белла перегибается через Агнию к Косулину:

– Он сказал «с ней» или мне послышалось?

– Я тоже услышала «с ней», – шепчет Агния, подняв недоуменно плечи.

Заканчивает сцену Ванечка. Он стоит, неуклюже скосолапив большие ступни, щурясь от бьющего в глаза света, и улыбается своей глупой улыбкой:

– Я – Ваня. Я люблю конфеты. – Он произносит «конфеКты», отчего в зале раздается хихиканье. Услышав его, Ваня тоже засмеялся. – Бабушка приносит мне конфеты в субботу. И в эту принесет. Я хочу уйти домой с бабушкой.

Под конец этой немудреной речи Ваня начинает хлюпать носом. Но тут вновь вспыхивает свет, осветив всех четырех героев. Они сбиваются в неплотную кучку и шаркающей неопрятной группой удаляются прочь со сцены.

Минутное недоумение разражается аплодисментами. Катька, сидящая рядом с Лорой, басом кричит: «Браво!» Лора тоже хочет крикнуть, но слезы сдавливают горло, и она молчит. Аллочка Сонькова вскакивает и всем длинным телом крутится во все стороны, приговаривая:

– Ну какие молодцы! Нет, ну не молодцы? Молодцы!!! Все правда, все как есть!

Психологи шушукаются, склонив головы к Косулину. Шостакович разводит руки: не ожидал, мол, и поднимает вверх большие пальцы на обеих руках.

Косулин сидит не дыша, вспоминая, что чувствовал себя почти так же, когда его шестилетний сын играл в детском садике главную роль Чебурашки. Он повторяет, боясь сглазить: «Подождите, подождите, давайте посмотрим, что будет дальше». Тревожно оглядывает часть партера, сидящую в белых халатах. Там – тихо. Наконец поднимается главный врач и с наигранным удивлением изрекает:

– Посмотрите-ка, интересно, очень интересно! Настоящий театр! И как раскрыта проблема стигматизации! Декораций почему-то нет… Ну это ерунда… Я не все понял, конечно, но интересно, очень интересно!

В антракте народ высыпает курить на улицу. Солнце припекает и заставляет сверкать сугробы бриллиантами. Косулин, Белла, Шостакович, Агния столпились обсудить увиденное. Договорились после спектакля встретиться около морга и покурить. День короткий, а домой никому не хочется.

Наконец все возвращаются и рассаживаются. Место главного врача пустует. Лора меняется местом с пациенткой, проспавшей все первое действие. Катька отдает целую пачку сигарет за место рядом с Лорой. Теперь они сидят во втором ряду, откуда сцена отлично просматривается, но Лора все равно тянется вверх. Все ждут, что будет дальше. Начинается второй акт.

Занавес открывается, и перед внимательным залом предстает новая картина. В правом углу сцены – докторский стол. Горит настольная лампа, громоздятся стопки папок с историями болезней. Белоснежный Мориц сидит, в задумчивости склонившись над раскрытой историей, и меланхолично грызет ручку. В центре сцены лицом к залу сидят Костя и Мент. Костя в женском платье. Старомодный зеленый костюм с брошкой в форме маленькой птички сидит на нем неожиданно хорошо. Косте кажется, что в нем он очень похож на маму. Мент сидит рядом, переодетый в штатское. В левом углу сцены, уютно устроившись в мягком кресле под клетчатым пледом, отец Елений отхлебывает чай из граненого стакана с серебряным подстаканником. Герои, одновременно присутствующие на сцене, совершенно не обращают друг на друга внимания, каждый занят своим.

За сценой слышится неловкое громыхание тяжелых ботинок, что-то со звоном обрушивается, и, наконец, на сцене появляется Ванечка-дурачок, все в том же костюме с Микки-Маусом. Ваня оглядывается и ковыляет к Морицу, который при его приближении перестал грызть ручку и усиленно застрочил, изображая большую занятость.

Зал встречает появление Ванечки нестройными аплодисментами. Ванечка улыбается, кланяется и чуть не падает прямо на Морица. Тот не обращает на него внимания.

Косулин со стыдом и отвращением наблюдает за Ванечкой, ему мучительно хочется сбежать и не видеть продолжения. Мучит ощущение абсурда и неотвратимой опасности, заключающейся то ли в воцарившемся в его жизни балагане, то ли в чем-то еще, что он никак не может осознавать.

Косулин оборачивается к Агнии за поддержкой. Она с интересом и недоумением следит за развитием событий на сцене. Косулин со страхом думает: «Неужели только я это вижу?» Тут кто-то садится на пустовавшее до этого соседнее кресло. Косулин поворачивается. Рядом приземляется Паяц. Он помят, бодр и весел. Косулин с облегчением говорит:

– Слава богу, что вы пришли, а то я тут сейчас чокнусь.

– Разве ж я мог пропустить главное театральное событие сезона!

Тем временем на сцене Ванечка начинает дергать Морица за рукав халата и хныкать гнусаво:

– Доктор, доктор, что со мной? Когда я пойду домой?

– Ванечка, у тебя хроническое нервное расстройство. – Мориц говорит медленно, не отрываясь от письма. – Надо полечиться.

– Когда я выздоровею, доктор? – продолжает хныкать Ванечка.

– Надо пить все лекарства, слушаться доктора, и все будет хорошо, – отделываясь от Ванечки, как от ребенка, повторяет Мориц.

Ванечка не отстает и продолжает задавать одни и те же вопросы.

Тогда Мориц, наконец, отрывается от писанины. Оправляет белый халат, плавно и горделиво встает из-за стола, выходит на авансцену и начинает расхаживать туда-сюда, заложив ладонь за отворот халата. Его движения наполняются достоинством и смыслом, подбородок устремляется вверх. Видно, что эта роль доставляет Морицу особенное удовольствие.

– Ну что же тут непонятного?! Зачем вам так много знать? Есть доктор, есть больница, есть ПНД в конце концов, предоставьте свое здоровье профессионалам. Они о нем позаботятся. Вы все равно ничего не поймете, это слишком сложные материи… Ну вот узнаете вы, что больны, скажем… шизофренией! И как вам это поможет? Лучше об этом просто не думать. Лечиться – и все. А то вы же начнете все отрицать или, хуже того, отчаиваться. В общем, будете только мешать. Мешать вас лечить!

Мориц возвращается к своему столу, открывает ящик, достает из него шоколадку и дает ее Ванечке. Ваня с радостью отвлекается от сложных вопросов, разворачивает шоколадку и бредет к Косте с Ментом. Мориц возвращается к столу и опять начинает грызть ручку.

Ванечка добредает до тихо сидящей пары, отламывает обслюнявленными пальцами кусок шоколада и протягивает его переодетому Косте.

– Ма-амочка, папочка, Ванечка принес вам шоколадку.

Мама-Костя, не замечая шоколадку, смущенно поправляет выбившуюся из штанов Ванечкину рубашку. Папа-Мент, краснея и принужденно улыбаясь, забирает шоколадку и, заворачивая в салфетку, брезгливо убирает ее в карман.

– Мама, папа, а вы меня любите? – глупо спрашивает Ваня.

Мама-Костя и папа-Мент, не отвечая на вопрос, встают, начинают суетиться, загораживают Ванечку от зала. Костя-мама с виноватым лицом обращается к залу:

– Не обращайте на него внимания, пожалуйста, он у нас хороший мальчик.

Папа-Мент раздраженно одергивает ее:

– Прекрати, прекрати, пойдем отсюда…

Мама-Костя берет Ванечку за руку, тянет за собой, напоследок оборачивается к залу и сдавленно шепчет:

– Я ведь даже не курила никогда…

Папа-Мент тянет Ванечку за другую руку. Ванечка ревет и не хочет уходить. Папа-Мент уводит маму-Костю со сцены.

Паяц нагибается к уху Косулина и шепчет:

– А чего, похоже на жизнь, правда, Александр Львович?

– Меня сейчас стошнит, Олег Яковлевич, я их всех уже ненавижу.

– Терпите, Александр Львович, такая у нас работа с вами. Бог терпел и нам велел, а вот, кстати, и он, судя по всему, под пледиком… – Паяц радостно тычет пальцем в направлении кресла отца Еления.

Майя сидит не дыша рядом с Царицей и тихо умирает от восторга. Как мог так быстро, казалось бы, ничего не понимающий в реальной жизни Костя ухватить самую суть их больничного мира? В Морице она узнала себя и отчасти Царицу. Ленинский жест, так точно повторенный Морицем, принадлежал сидящей рядом заведующей. На лице Царицы не дрогнул ни один мускул. Майя еле держится.

Тем временем зареванный Ванечка перестает звать маму и, заметив отца Еления, ковыляет к нему. Всхлипывая, усаживается на пол, обнимает ноги отца Еления:

– Боженька, я здесь. Я урод, и меня не любят родители. Я никому не нужен. А я их люблю…

Зал замирает. Катька в гробовой тишине, со слезами в голосе, укоряет невесть кого:

– Ну что же это делается-то?

В отсеке белых халатов слышатся разговоры. Косулин разобрал: «Надо прекратить этот балаган, сейчас все возбудятся, что мы делать будем? Ловить их потом по всему городу?»

Елений оборачивается к залу и очень внимательно смотрит на белые халаты, смотрит пристально, никуда не торопясь. Он не похож на себя обычного: сухонького и смешного. Глаза Еления заблестели, стали очень серьезными и словно знающими то, о чем в зале никому не известно. Все его тело, по-прежнему скрытое клетчатым пледом, приобретает весомость, став точкой силы всего зала. Халаты притихли.

Отец Елений кладет руку на лохматую Ванечкину голову, гладит его, вытирает ему слезы ладонью и спокойным голосом говорит, обращаясь к залу:

– Мы все скоро умрем, друзья! Таково условие бытия. Наша встреча коротка. Это факт. Но Божество не так жестоко, как мы привыкли думать! Оно не всесильное вовсе! Это обман, иллюзия, грандиозный многовековой обман. Я знаю, что она другая на самом деле. Наша реальность другая. Мы никак не можем признать… не можем оценить! Все мечтаем о лучшем, о другом. Как дураки. А ведь… То, что есть сейчас, – хорошо! Правда – хорошо!

Ванечка поднял голову и с улыбкой уставился на Еления.

– Да. Одни заперты в дурдоме насильно, а другие, – он приятельски кивает Царице, – здесь добровольно. Но это не так уж и плохо, друзья. Не самое плохое место под солнцем. Возможно, единственное для любви. Не самое плохое место для тебя, Ванечка. И для меня тоже. Возможно, лучшее для всех нас, связанных общей судьбой. Да благословит нас всех Богиня!!!

На этих словах он берет Ванечку за руку, подходит с ним к краю сцены и медленно кланяется низко, в пол. Выходит так, что поклонился он Лоре, ловящей каждое его слово. Со стороны не очевидно, что кланяется он именно Лоре, однако тем, кто сидит рядом, это ясно. Ко всему прочему она не удержалась и поклонилась ему в ответ.

Ванечка, у которого моментально, по-детски, высохли слезы, громко восклицает:

– Возлюби то что есть! – и хлопает в ладоши.

Зал выдохнул, разразился аплодисментами. Между тем все актеры высыпают на сцену, начинают обниматься друг с другом. Внезапно сцена за их спинами заполняется множеством пациентов в белых простынях и с вымазанными черной краской лицами. В зале заохали. Мориц высвободился из объятий Мента и в тишине ритмично защелкал пальцами, начал притопывать ногами. Этот ритм постепенно подхватывают все находящиеся на сцене. В зале слышатся робкие хлопки. И вот Мориц неожиданно высоко запевает, вплетая свой радостный голос в общий ритм. Мориц поет: «Возлюбим то что есть, друзья!» Ему вторит хор в белом на сцене. Зал уже уверенней поддерживает заводной ритм. Мориц начинает пританцовывать, повторяя на разные лады свой припев, Костя все еще в образе мамы Ванечки, подобрав юбку, выделывает кренделя коленками.

Этого не может быть. Все-таки я спятил, и у меня галлюцинации, думает Косулин. Паяц подпрыгивает на кресле рядом с ним, радостно хлопая в ритм. «Госпел в дурдоме! Костя – настоящий псих!» Он чувствует, что теряет связь с реальностью, и не знает, как реагировать, хоть и очень любит госпел.

Сонькова вскакивает со стула и садится обратно, громко радуясь и скандируя: «Молодцы! Молодцы!» Спектакль тем временем закончился, и толпа со сцены, кланяясь и продолжая петь, презрев все театральные условности, вываливает прямо в зал.

Косулин даже испугался. Реальность вокруг действительно изменилась. Пациенты не выглядят скованными, вокруг полно жизни, движения, улыбок. Они похожи на обычных людей. В голове мелькает: да, да, ведь сегодня Рождество, революция, рождество-революция, что-то сейчас начнется. Врачи выглядят растерянными, в своих белых халатах похожие на недобитых белых офицеров.

В дальнем углу огромный пациент, на всех концертах исполняющий роль Высоцкого, совершенно неожиданно выскакивает из многолетнего амплуа и запевает Виктора Цоя.

Вокруг Лоры столпились женщины и разглядывают ее, трогают за волосы, задают вопросы. Катька, как профессиональный бодигард, перекрывает к Лоре проход и командует:

– Товарищи, со-облюдаем порядок, организованно возвращаемся в свои отде-е-ления!

Мориц счастлив и принимает восторги как заправская звезда. Паяц, все еще качаясь рядом в ритме «возлюби-то-что-есть», лукаво подмигивает Косулину:

– Ну и что я вам говорил, Александр Львович, полюбуйтесь, от вашего любимого учителя какой переполох! Устроил настоящий вертеп, лекарств не хватит успокаивать театралов наших.

Косулин в эту минуту готов с ним согласиться: слишком грубо нарушил Костя привычную схему: здесь больные – а тут здоровые, здесь власть и контроль – а здесь безответственность и детский сад. Привычный строй системы трогать нельзя. А тут свобода какая-то – возлюби то что есть… бред…

Майя Витальевна пробовала ускользнуть от Царицы, чтобы тихонько дать знать Косте, что спектакль ей очень понравился и она в полном восторге. Ей, с детства привыкшей все делать «как надо и как все», «не показывать плохие эмоции», «не говорить то, что думаешь», Костин спектакль как будто разрешил быть собой, хотя бы ненадолго. В толпе она пробирается к зеленому «маминому» жакету, но неожиданно натыкается на гордую спину Лоры. Они с Костей разговаривают и никого больше не видят. Не подобраться. А Майя заметила. И Лору, и Костин сияющий вид. Но, привыкнув не относиться к чувствам пациентов всерьез («все они могут быть продуктом бреда или психоза»), отмахивается от неприятной женской ревности («какая-то сумасшедшая, подумаешь»). Решает повременить со своими восторгами до возвращения в отделение.

Все устали и теперь суетливо засобирались, отложив обсуждение спектакля на потом. Косулин провожает взглядом Лору. Она кажется ему совершенно безумной: такие огромные у нее сделались глаза, и вся обычность, приобретенная в больнице за последние месяцы, исчезла. В чертах явственно проступает Богиня, прекрасная и величественная. Лора идет улыбаясь и пританцовывая.