Текст книги "Про психов. Терапевтический роман"

Жена вернулась

Киевский вокзал встретил Лиду невыносимо дорогими таксистами, вальяжно ожидающими своего счастья, и киоском с толстыми красными розами, завернутыми по сто одной штуке в белую оберточную бумагу. Лида гордо вспомнила о том, что в Одессе ее каждый день встречали такими букетами. А вот на вокзале никто не ждал. На утреннюю эсэмэску муж почему-то не ответил… Неопределенность тревожила. Новая любовь вскружила голову, но каникулы кончились. Дома ждала семья.

Вытащила тяжелый чемодан на перрон (в Одессе изрядно прибарахлилась). Телефон мужа упрямо не отвечал. После третьего звонка невидимая телефонная тетенька заговорила не по-русски. Лида зло тьфукнула и опасливо перезвонила. Тот же голос опять сказал Лиде про Косулина что-то важное и непонятное. По-чешски?

Подмерзающая Лида, решившая поразить Москву новыми туфельками в январе, сдалась наглому таксисту и за тысячу рэ доверила ему свой чемодан. Сначала она по привычке разозлилась на мужа: все-таки он идиот! Как он мог не встретить меня на вокзале! Неужели все понял?

Потирая ножки в теплом такси, звонила теперь уже дочери. Без ответа. Не выдержала и позвонила теще, у которой гостил Илюша. В последний момент сбросила звонок. Нет, сначала доехать домой.

Дом встретил тишиной и пустотой. Лида села на кухне, заварила чаю и ужаснулась от того, что все идет не по сценарию, многократно прокрученному в голове: она приезжает, рассказывает, как устала от недельного корпоратива, как провинциальны люди в Одессе, как все напивались и как она скучала, но ехать надо было обязательно, и скоро опять придется. Начальник очень просил.

Но ломать комедию было некому – на концерт никто не пришел. Опять принялась набирать номера. Косулинский телефон по-прежнему отвечал по-чешски – с пятого раза Лида поняла, что муж недоступен.

Слава богу, вернулась дочка, бросила сумку на пол, молоко метнула в холодильник, с матерью не поцеловалась. Внутри у Лиды все рухнуло… знает.

– Что происходит? Где все?..

– Может, мам, ты расскажешь, что происходит? Где все? Где ты?!

Жесткие дочкины слова застали мать врасплох. Договориться не получится – сразу видно: за папу будет насмерть биться. А на мать наплевать…Такая правильная – не подступиться.

– Почему ты так со мной разговариваешь? В таком тоне? Что происходит? Где папа и Илюша?

Спрятаться за статус – от бессилия… Эти трюки давно не проходят: выросла дочка.

– Где папа?! А как ты сама-то думаешь, где наш папа, факинг шит?

– Я тебя по-человечески прошу: объясни, что происходит.

– Ты сама знаешь, что происходит, лучше, чем я.

– Я не понимаю, о чем ты говоришь! – Лида запаниковала, как уличная воровка, пойманная за руку. Схватила сумку, шубу и выбежала из дому. Где Саша?!

Мужское

Самолет с трудом вгрызается в облачное кольцо обороны Москвы, видна полыхающая красным Ленинградка. Прямо перед посадкой Косулину опять поплохело от необходимости решать, что делать дальше.

Очевидно, надо включить телефон. И ехать домой. Лида дома уже, с ума сходит, мама обзвонилась. Но все еще страшно. Обреченно листая телефонную книжку, натыкается на номер Агнии – нет, нет, к ней нельзя. Между ними ничего нет, нечего и мечтать о желтом диване. С третьего просмотра увидел номер Паяца. Конечно, к Паяцу! Он поймет. Набрал номер, вдохнул.

Веселый голос, как будто ждал:

– О, наш беглец! Как я рад вас снова слышать! Полны пива и шпикачек?

– Да, под завязку. А я вот звоню и напрашиваюсь к вам на постой. Примете страдальца?

– Ну конечно, что вы спрашиваете!? Страдальцев – милости просим! Приезжайте, приезжайте, я дома. И водка еще есть. Желаете закуску – сварю пельмени.

– Это лучшее предложение на вечер за всю мою жизнь, Олег Яковлевич!

Параллельный входящий звонок пищал в ухе. О, началось!

Звонил Шостакович:

– Пропал ты с моими майками, Саша. Как ты, живой?

– Живой, Паш, еду к Паяцу и собираюсь напиться. Домой не могу.

– Я, чур, с вами, у меня хреновуха есть! И икра щучья. Майку взять?

– Саша, друг, приезжай, Паяц не против, я уверен.

Через пару часов сидели на теплой кухне. Паяц хлопотал в женском кухонном переднике с нарисованными луковками. Косулин привез бехеровки, Паша хреновухи, у Паяца в холодильнике мерзла модная водка. Расставили тарелки, сметанку, соевый соус (Паяц смешивал соевый соус со сметаной – с пельменями получалось вкусно), щучину, с Нового года еще остались позабытые соленья. Косулин вдыхал вкусы родины и поражался, как быстро он успевает по ним соскучиться. Три дня его не было, а радость – как из кругосветного путешествия вернулся. Вечер обещал быть долгим.

Пельмени оказались неожиданно вкусными, и водка начала свой диалог с хреновухой. Бехеровка подпевала. Слушали прощального Летова. О жене никто не спрашивал, чему Косулин был рад.

– Ну как вы, работники психиатрической промышленности, находите начало года? Вы, вообще, в конец света верите? Представьте, что это – правда, последний год, почти последняя водка, а дальше: «и убегает мой мир, убегает земля-а-а!» – запел, покашливая, Пашка.

Паяц решительно возразил:

– Ну что ты, Паша, какая последняя – еще целый год впереди до конца света твоего, успеем умереть от белой горячки.

– Кстати, алкогольное закрыли, если что, и подлечиться негде будет, – предостерег Косулин.

– Не волнуйся, подлечат. А чего лечиться-то, если все равно скоро торжественно, коллективно и предсказуемо – что важно! – помрем. – Пашка был захвачен всерьез пропагандой апокалипсиса.

– Что ты, Александр Львович, помалкиваешь, не хочешь умирать в конце года?

Косулин задумался. Чуть не всплакнул от летовского прощания, на себя примерил: «на рассвете без меня…корка хлеба без меня».

Паяц заботливо соорудил бутерброд со щучиной и налил психологу хреновухи.

Выпили, не чокаясь. Сочетание вкусов показалось Косулину добрым, сулящим прекрасное продолжение. Хреновуха расслабила, а щучина толкала на философское восприятие действительности.

– Я, друзья, не знаю, как мне дожить до конца света! Он у меня уже случился, свой, личный, ВИП-апокалипсис. Как дальше жить, я понятия не имею. Была понятная программа: женился, детей родил, добра нажил, поработал и… честно помер. А теперь что? – Косулин завис в эффектной паузе.

Паша покашлял, но ничего не сказал. К тридцати он так и не решился приступить к реализации этой понятной программы, так что оставалось только плечами пожимать.

– Что, опять все по новой? Новая жена, дети, дом. Но я не хочу! Не знаю даже, как…

Паяц, в переднике с луковками, от выпитого стал похожим на старенькую деревенскую бабушку, только платочка не хватало.

– Александр Львович, дорогой… не знаю, как тебя и утешить. У многих совсем другие программы.

– Да, я знаю, прости… Страдание сделало меня страшным эгоистом. Думаю только о себе. Как я буду без детей? Больше всего боюсь без сына остаться. Кем он без меня вырастет. Или с мужиком другим – это вообще меня с ума сводит. Он для меня – свет в окошке, даже не думал, что могу так кого-то любить. – Косулин выпил еще.

Пашка вставил:

– Вот поэтому и не хочу пока детей: ответственность, и потерять страшно! Разведешься, и все. А как не развестись, когда все разводятся?

– Не знаю, не знаю, Александр Львович, я бы на твоем месте все сделал, чтобы брак сохранить – любой ценой. Ну погуляет жена твоя – почудилось, померещилось ей, любви захотелось, романтики, Одесса опять же. Тепло и к блядству располагает. А потом все равно очухается. Женщины – та-акие фантазерки!

– Да уж. И бляди.

– А вот и тост родился. – Паяц деловито разлил рюмки: – За блядей-фантазерок, пусть не оскудеет ими земля русская!

Выпили. Пашка, крякая после водки, неожиданно предположил, что у Косулина обострилась «зависть к вагине».

Паяц, воздев круглые глаза к потолку, смеялся:

– Ну вы, психологи, даете: зависть к вагине! Чему там завидовать-то?

– Не скажи, Олег Яковлевич, женщины современные так в себе уверены, живут с таким напором, мне реально страшно бывает! – откровенничал Пашка. – Вот подходит красотка какая-нибудь – и с места в карьер: поехали, дорогой, к тебе. Па-азвольте, а чувства, а дистанция, а завоевать? Хотя бы вид сделать, что ты недоступна! Они так хорошо знают, чего хотят, и все зомбированы фразочками типа: «Ты этого достойна!» Вот жена твоя, Саша, ты уж прости, ей ведь наверняка ни капельки не стыдно! – Пашка не на шутку завелся, говоря уже явно о чем-то своем: – Ведь она уверена, что может себе это позволить, что она все может себе позволить, а мужиков просто сожрать, как десерт с мороженым! Брр! – Пашка покраснел, раскричался. Довольно неожиданно для Паяца с Косулиным.

Косулин решил поддержать его:

– Паша, ты абсолютно, прав. Женщины – опасные твари, но ты же знаешь, что, когда они приходят в терапию и открывают истинные свои чувства – там все тот же страх перестать быть личностью, потерять власть над собой, страх любви и поглощения. Женщины ничем не отличаются от мужчин. Чувствуют чувства все одинаково. Стоило заняться этой профессией, чтобы узнать страшную тайну. И конечно, я завидую собственной жене… она и детей рожает, и делает что хочет, но у женщин своя цена, и все равно пениса им не видать, как своих ушей!! – неожиданно азартно закончил Косулин грустную фразу.

Все проблемы от того, что живем долго вместе и устаем друг от друга. На войне никто не гибнет, от холеры не умирает, живут друг с другом и живут… перебирают лимиты. И хотят по-новой… пока молоды.

Косулина отпускало. Так хорошо было сидеть на кухне с друзьями, пить и делать больное смешным и выносимым. Один он бы не справился. Захотелось домой, к сыну, к дочке… К жене.

– Ребят, слушайте, я лучше домой поеду, а? Пора уже, побреюсь только у тебя. Если ты не против, Олег.

– Я майку привез, твою любимую – с манифестом Коммунистической партии. По-моему, очень уместно ее надеть! – Пашка трогательно вытащил майку из сумки.

– Какие же вы хорошие друзья, я вас так люблю, я такой счастливый человек, – признавался пьяный Косулин. И про себя думал: как хорошо, что есть на свете алкоголь и иногда так легко быть искренним человеком. Додумав, пошел бриться.

Летов кончился. Начался Шевчук. Уходя, Косулин оставил Паяца с Шостаковичем на кухне, самозабвенно поющих хриплыми голосами:

– «Свобода! свобода! так много! Так мало!»

Уже в лифте сам себе признался: спасибо, не надо мне больше свободы, себе заберите.

История Косулина

Косулин вышел из отделения покурить. Катькины слова вновь и вновь всплывали в голове. Она его чувствовала. Когда они познакомились, она угадала, что у него зуб болит, хотя он никому не говорил. И как она видит? И сегодня опять. Ну как она видит то, что он видеть не хочет? И орет еще об этом во всю глотку. Говорят, сумасшедшие реальности не понимают. Некоторые ее части они понимают лучше всех.

– Александр Львович! Что же ты ничего не делаешь? Почему мне запрещают домой звонить? Я что, не человек?!! Я с ума сошла? Ты думаешь, я не знаю про свою шубообразную шизофрению? Знаю я все прекрасно! Больная я, с мужем, гадом, хочу поговорить, отдайте мой телефон! Вы только обещаете, что станет лучше, а лучше – не становится!

Косулин выкурил одну сигарету, закурил следующую.

Катя Макарова говорила правду. Он действительно ничего не может. Только разве рискнуть вызвать гнев Куклы, дать втихую свой телефон. Иногда он так делал и почти никогда не жалел. Больные не сдавали, если только случайно. Прочитав мысли, зазвонил телефон, высветился номер Майи Витальевны. Чего вдруг так рано?

Майя поздравила с прошедшим. Голос звучал глухо, было ощущение, что она только что плакала или собирается заплакать. Косулин удивленно ждал, пытаясь понять, в чем дело.

– Саша, а вы можете со мной сейчас встретиться, где-нибудь не в отделении? Может, на улице около нашего корпуса. Вы к нам сегодня собираетесь? Новикова смотреть?

– Вообще-то да, собирался. Как он?

– Очень плохо. Тут случились всякие вещи, мне хочется вам рассказать. – Голос ее задрожал и стал совсем жалким.

Косулину стало неловко и любопытно, что у них там стряслось такое, что доктор еле сдерживает слезы?

– Давайте я прямо сейчас подойду.

Радостный солнечный мороз странно не соответствовал их конспиративной встрече. Если нельзя поговорить в отделении, значит, Царица не должна ничего знать. Значит, есть что скрывать.

Новиков. Учитель. Спектакль. В праздники он так погрузился в собственную жизнь, что забыл про чужие. Сердце застучало тревогой.

Майя без шапки, красивая и несчастная, села на лавочку. Оба молчали, разглядывая бриллиантовый сугроб.

Косулин с Майей скорее в приятельских отношениях, дружескими их назвать сложно. Встреча выбивается из рамок рабочего формата. Доктор молчит.

– Что случилось?

– Александр Львович, я не знаю… Столько всего странного случилось, я сейчас не пойму совсем, чего хочу и как надо. Скорее, ничего не хочу.

Косулин ждет, еле сдерживая вопрос: что с учителем?

– Понимаете, в новогоднюю ночь я дежурила. На меня напал новый пациент в психозе. Он меня чуть не убил, я так испугалась, подумала, что все – конец. Умру от рук сумасшедшего, как основатель нашей больницы, будут про меня всем рассказывать. Так стыдно… А пациент Новиков, которого вы смотрели накануне, помните? Который на спектакле в женскую одежду оделся… Он меня спас. Представляете, все разбежались по углам, а он подошел и говорит: «Отпусти ее!» – и вместо меня встал. Как заложника освободил… Санитары не спешили. Понимаете, он мог погибнуть из-за меня.

Ее голубые глаза растерялись, боясь взглянуть на Косулина.

– Ничего себе новости! Представляю, как вы испугались, ужас какой! Какой молодец этот учитель!

Косулин был поражен. История с Новиковым продолжалась, он чувствовал сейчас такую гордость, как будто сам спас психиатра. Но почему Майя такая несчастная?

– Что было дальше?

– Потом у меня было три дня выходных. А потом спектакль на Рождество. Царица была в бешенстве. Свалила все на меня: мол, это я поощряла творческую реабилитацию пациентов! Потом я дежурила, потом выходной. Прихожу, а он лежит описанный и ничего не соображает. Слюна течет, и лепечет: «Дева прекрасная, моя Богиня…» Оказывается, он таблетки не пил, и это заметили, Царице настучали. После спектакля и моего спасения он стал главным человеком в отделении. Все за ним как за Спасителем стали ходить. Мне обещали выговор в личное дело за то, что пациент, как она выразилась «у нас тут теперь главный», таблетки не пьет и готовит бунт. Она назвала это «пугачевщиной». Я, говорит, в моем отделении пугачевщину не потерплю. Вам тут не Болотная площадь! Спас он вас, видите ли! Работать надо уметь! Смотреть надо было лучше! Как так получилось, что пропустили агрессивного пациента? Где в журнале запись: склонен к неожиданным поступкам? Это вам психиатрическая больница!! А не дом творчества!

Майя помолчала, погрузившись в обидные воспоминания. Тяжело вздохнула и продолжила:

– Она так кричала, что медсестре Любочке плохо стало. Я вообще не знаю, что теперь делать. Он лежит как овощ, а я ничем помочь не могу. Пациенты все в шоке, он же для них герой! Теперь шепчутся, что его так лечат в наказание за то, что он меня спас! Представляете, говорят: аминазин «крестом» теперь за прикосновение к врачу ставят. Я в отделение зайти боюсь, на меня все с презрением смотрят, на вопросы не отвечают и вообще не разговаривают со мной! Даже насчет выписки не спрашивают! Как это можно выдержать?! Я же врач, в конце концов, я же не половая тряпка, за что так со мной?! – Майя от отчаяния разрыдалась.

Косулин в шоке. Положение учителя стало ужасным.

– Простите меня, Александр Львович. – Майя стряхивает слезы с мехового воротника. – Хоть в петлю лезь. Я – никто, десять лет сижу в этом отделении, а так ничтожеством и осталась. Дочка на работу недавно пришла и говорит: «Мама, ты не доктор! Ты писатель! Ты же пишешь все время, ты никого не лечишь». Так и есть, писатель я. А не доктор. Я, видите ли, не «вижу» пациентов! Она Новикову уже выставила статус: непредсказуемый, неожиданные поступки, уклоняется от лечения, склонен к агрессии, в надзор круглосуточно. И объясняет так: «Конечно, Майя Витальевна, склонен, если бы не был склонен, не заступился бы за вас!»

– Знаете, Майя Витальевна… – Косулина тянет на откровенность. – А ведь этот Новиков так похож на моего брата, на Венечку. Он давно умер, и я забывать уже начал. А Новиков на него похож.

– Чем?

– Ох, это такая для меня история. Самая больная. Больней нет.

Майя смотрит на психолога заплаканными глазами. Неожиданно он чувствует такую жалость к ней, к себе, к Косте Новикову, к погибшему Венечке.

– Майя, ноги уже мерзнут, пойдете к вам, я по дороге расскажу, мне так легче. А то оба рыдать будем, неудобно.

– Пойдемте и Костю заодно навестим.

Майя и Косулин встали с лавки и медленным шагом направились к отделению Царицы.

– Был у меня брат, Венечка, – на девять лет младше, – начал Косулин. – Он меня любил, знаете, как младшие братья старших любят… Я был для него бог! Слушался меня, а не родителей. И я его любил. Он был очень непосредственный. Я всегда стеснялся чувств, в себе держал, а он – нет. Если любил – все об этом знали. Если плохо – то до самого дна. Без просвета. Знаете, он почему-то не потерял детскую непосредственность. Вырос, а для меня малышом все равно остался. Переходный возраст у него поздний был. Он долго метался туда-сюда, страдал из-за несовершенства мира и себя самого. А потом вдруг взял и укатил в Крым с гитарой на плече. Подумал, наверное, что он в Америке. В Крым автостопом поехал, деньги решил зарабатывать по дороге. Мама так переживала, что спать перестала. В конце концов уговорила меня поехать за ним. Нашел я его в Симферополе, где он красил заборы. А в том году он должен был поступать в институт. Естественно, родители только об этом и думали.

Вижу его: тощий, довольный, красит на жаре забор. Я его забрал, и поехали мы вместе на побережье. Мама каждый день звонила, требовала в Москву вернуться – к экзаменам готовиться, но… Зря, что ли, ехали? Решили по Крыму попутешествовать, добрались до Коктебеля.

Тогда Коктебель не был похож на псевдо-Ибицу, как сейчас, в нем сохранялся интеллигентный советский курортный дух. Работал кинотеатр под открытым небом, процветали диетические столовки, чебуречная на пляже. Лето это было особенное, жаркое, обильное на приключения, знакомства, фрукты, портвейн и любовь.

Поселились в Планерном, на горе. С планерами подружились, они такие романтичные ребята, полдня сидят и ждут ветер, все время за ветром наблюдают, а потом летают. Веню это страшно вдохновило. Он решил не поступать на юридический, а стать планером. Я всерьез это не воспринимал. Он потихоньку учился, летал, я даже не пробовал. Высоты боюсь. Я купался, по горам лазил, на танцульки ходил.

Кара-Даг уже был заповедником, но мы пробирались в первые бухты, в Лягушачьи, ныряли, загорали. Соревновались, кто глубже нырнет и достанет со дна осколки амфор. Веня выигрывал всегда, страха не знал. По вечерам на Тепсене, на старом городище, жарили шашлыки, пели под гитару, пили дешевое домашнее вино. Веня легко с людьми сходился, и мы быстро обросли друзьями-приятелями. Один такой приятель показал кизиловые места у подножья Святой, другой за миндалем сводил, третий научил мидии собирать.

А девчонка одна местная рассказала, что на горе есть могила святого Азиса, и если переночуешь там, то желание исполнится. Я такие вещи люблю: романтика, ночевка на горе, звезды, проводник. Пошли мы туда ночевать.

Полночи не спали, обсуждали, кто чего желает на самом деле. Как в фильме «Сталкер» ситуация, помните? На горе было очень страшно. Представьте: ногами мы в могилу улеглись. В полночь ясное небо со звездами исчезло, буря началась. Мы замерзли, всю ночь дрожали, как цуцики. Никакой романтики, только страх, и холод, и желание, ради которого приперся. Я все думал тогда, чем в жизни заняться, первое образование у меня юридическое, поэтому и Венечка туда хотел.

Не очень у меня складывалось с юриспруденцией, хотелось быть адвокатом, защищать несправедливо обиженных, но в нашей стране, вы же понимаете, всех справедливо обижают. Так что разочаровался я в этом деле, думал, что дальше делать. Чуть было не пошел богословие изучать, слава Богу, обилие монашек остановило. Они вроде женщины и симпатичные даже, но… монашки. Чего с ними делать – неясно. Я ведь еще не женат был и в поиске. Короче, испугался я монашек, сбежал, думал пойти второе высшее образование получить, но все никак решиться не мог. Психологом всегда хотел быть, читал Фрейда и Юнга запоем, но думал почему-то, что для поступления надо хорошо математикой владеть, а у меня с ней неважно.

Вот и размышлял я всю эту ночь, чем по жизни дальше заняться, в чем мое призвание, и желание загадал, что после той ночи все само собой понятно будет. Чудо произойдет. Вот оно и произошло…

Косулин запнулся. Они тем временем зашли в отделение, уселись в ординаторской, с мороза напились чаю. Психолог продолжал:

– Какое желание загадал Венечка, я точно не знаю, рассказывать не разрешалось, пока не сбудется. Но он всю ночь говорил про полеты, объяснял мне что-то про ветер, про то, что им можно управлять. Мне казалось все это таким несерьезным по сравнению с моими наполеоновскими взрослыми планами и проблемами. Какой ветер? Какие планеры?

Под утро Венечка сообщил, что все понял. Сказал, что со мной домой не вернется, останется до конца сезона, а потом поедет учиться летать. Думаю, дело еще и в девчонке было, той местной, что нас на гору привела. Нравилась она Венечке. Дура белобрысая и замечать его не хотела. Все со мной заигрывала.

Майя удивленно подняла глаза на Косулина. Злость свою он показывал редко.

– Саша, если не хотите, не рассказывайте…

– Да нет, нормально. Я уже могу спокойно рассказывать эту историю, годы психотерапии не пропали даром. Раньше не мог, сразу умирать начинал.

– В общем, на следующий день он разбился насмерть на планере. То ли ветер не рассчитал, то ли еще чего. Иногда мне кажется, что специально.

– Суицид?

– Он был серьезно расстроен из-за этой местной. Может, решил по дурости подростковой, что больше никого не полюбит. А может, просто – не повезло. Никогда уже не узнаю. Зато вопрос с психологией решился сразу. С нами там, на горе, у могилы что-то странное случилось. Захотелось понять, что именно, разобраться. Желания-то наши, видимо, исполнились.

Как я из Крыма этого чертова ехал с телом, всю жизнь помнить буду. Жара под сорок. И самое страшное, что, несмотря на весь ужас, который был потом с мамой (она ведь меня обвинила, что мы из Крыма вовремя не уехали)… самое страшное – я все время знал, что произошло реальное чудо, но сказать некому было. Кто бы мне поверил? Вот такая история. Похож Новиков на брата моего. Очень похож.

Вот так становятся клиническими психологами, Майя Витальевна, а психиатрами – как? – Он засмеялся. – Знаете шутку? Психологами становятся люди с психологическими проблемами, а психиатрами – с… психиатрическими.

– Спасибо, что рассказали. Не знала про брата. А в шутке есть, наверное, и доля правды.

Посидели, помолчали. Наконец Майя спросила:

– Еще чай попьем или к Косте сходим?

– Пойдемте уже.