Текст книги "Про психов. Терапевтический роман"

Никогда с ним по-человечески договориться ни о чем нельзя, полная безответственность и слюнтяйство. Вам тут мама, знаю, наговорила про него, что он чувствительная художественная натура. По мне – он самое настоящее отклонение! Нормальные мужские вещи он всегда презирал и ненавидел, скандалил чуть что, писался еще лет в пять, ни одной женщины я с ним ни разу не видел. Я ему аспирантуру устроил с таким трудом, и не в педагогическом, а в РГГУ, так он ее через год бросил! Так что я допускаю, что все, что Ясень говорит, – это правда. Вышестоящему начальству морду расквасить – это же надо до такого дойти! А если бы он его убил? А вы знаете, что на него дело завели о причинении тяжких телесных повреждений, возможно, еще и покушение на убийство предъявят. Так что он – самый настоящий псих, и вылечите его, пожалуйста, если можете, конечно. В чем я сильно сомневаюсь!

Мама смотрит на него в ужасе:

– Ты не говорил мне про уголовное дело, это что – серьезно?

Майя Витальевна сидит ошарашенная: редко кто из родственников, тем более отцов, не только вот так сразу соглашается с тем, что их ребенок психически болен, но еще и настаивает на этом. Он действительно его совсем не любит, как обидно…

Костин папа тем временем собрался, вернул себе самообладание и деловым тоном говорит:

– Майя Витальевна, давайте сразу договоримся: все, что касается режима питания, одежды, котлеток и так далее, – это вы с женой решайте. Серьезные вопросы я хотел бы обсудить с заведующей. Подскажите-ка, где я могу найти ее и имя-отчество?

– Я – лечащий врач Кости, все вопросы вы можете обсудить со мной.

Уверенность покидает ее, ей ясно давали понять, что она никто, все вопросы – с начальством, а она – солдатик: «слушаюсь, товарищ командир». Утренняя обида и беспомощность опять замаячили в области горла. Но ей есть за что бороться, и она разом переходит на специальный врачебный тон.

Расписание приемных часов на двери отделения висит, заведующая работает каждый день – приходите, ищите. Мол, у вас своя мафия, у нас – своя. Но надежда на союз с родителями Кости исчезает, не успев толком зародиться.

– Вы можете пройти сейчас в отделение, через десять минут начнутся официальные часы посещений. – Майя дает понять, что разговор окончен.

Мама обрадовалась, что увидит сына и передаст котлетки. Папа напрягается: он не ожидал увидеть его сегодня. По правде говоря, с удовольствием бы сбежал. Но показывать это другим людям неудобно.

Сумасшедший сын

Они посидели в тамбуре оставшиеся до начала посещений десять минут. Тем временем там образовалась толпа родственников, многие с тяжелыми сумками. Народ собрался разношерстный, и папа в своем дорогом, идеально скроенном костюме, с начальственной осанкой чувствует себя все менее подходящим месту. План, который созрел в его голове после встречи с решительно и безжалостно настроенным Ясенем, сейчас кажется не таким уж блестящим.

План прост: Костя получает серьезный диагноз, лежит как можно дольше, шансы на возвращение его в школу исчезают с каждым днем лечения в психиатрической больнице. В это время папа рассчитывал договориться с Ясенем о мировом соглашении, чтобы не допустить развития уголовного дела. Повреждения у директора были зафиксированы весьма умело: черепно-мозговая травма, травма глаза с риском потери зрения, множественные гематомы, еще мелочовка. Свидетелей полно. Покушение на убийство при желании наскрести можно. А желание у Ясеня было.

В колонии Косте с историей про педофилию жить долго не пришлось бы. Папа питал к сыну сложные чувства, но допустить его гибель, конечно, не мог. Оставался единственный выход – крепкий диагноз.

Тем временем подошло время посещений. Звук открываемой специальным психиатрическим ключом двери прервал папино неуютное состояние. На пару минут два мира, разделенные крепкой железной дверью, соединились. Дверь широко распахнулась, и внутрь стали входить люди с сумками, а у двери с той стороны столпились странные люди в клетчатых пижамах. Сестра грубым голосом выкрикивала фамилии счастливчиков, к которым пришли посетители. Папу объял настоящий ужас, и он попятился к выходу. Он нечаянно толкнул невысокого старика, как будто прилетевшего из прошлого: в коричневом худеньком пальто и меховой заячьей шапке-ушанке. Такую папа носил в седьмом классе. Старик (это был дед Ванечки-дурачка) уронил палку, на которую опирался, и пытался нагнуться, чтобы ее поднять. Папа схватил палку, неловко протянул ее старику:

– Простите, ради бога, я первый раз, испугался. Там что – ад, да?

Старик с облегчением оперся на палку, сочувственно посмотрел на сильного красивого мужчину, пришедшего, скорее всего, к своему сыну и, похоже, сильно напуганному.

– Да нет, что вы. Это не ад. Это чистилище… Пойдемте, вас наверняка уже заждались.

Папа никогда не испытывал ничего подобного. Профессиональный военный бывал в опасных для жизни ситуациях. Но никогда ему не было так страшно. Десятки безумных людей, среди них его сын. Он не знал, что увидит, не мог создать образ. В голову лезли картины черного Гойи, которые он несколько лет назад видел в Мадриде в музее Прадо. Бесы, черти, безумие, ужас – картинки мелькали в голове, смешиваясь с образом Кости и с ним самим. Наконец вошли. Мама уже устраивалась в большом зале, безвкусно претендующем на подобие приличий. На стенах развешены убогие картины, в углу пианино, у стены большая клетка с попугаями. Все в бежево-замызганной гамме. Предчувствуя острое отвращение от соприкосновения дорогой итальянской ткани своего костюма с нечистыми невесть от чего плюшевыми диванами, папа, почти зажмурившись, садится рядом с обнадежившим его стариком.

Надо же, в России есть чистилище, а я всю жизнь думал, что мы по аду специалисты. Надо успокоиться и потерпеть, чуть-чуть потерпеть и решить проблему. Я должен. Я – хороший отец.

Заняли три места в комнате, мама суетится с судочками, сестра уже два раза тюремно орала: «Но-о-виков!!!»

Проходит минут десять. В каждом закутке кто-то ест, умоляет забрать его из больницы, узнает, как дела дома, родственники интересуются самочувствием больных, стараются обнадежить, рассказывают новости. Кто-то ругается, кто-то плачет.

Папа и мама растерянно оглядываются, стараясь не смотреть на больных, а если встречаются с кем-то взглядами, то, деликатно улыбаясь, отводят глаза. Мама, казалось, совсем не волнуется, как будто всю жизнь ходит по психиатрическим клиникам. Но как только судочки, салфеточки, пирожок, домашний компот из кураги, Костин любимый, аккуратно расставлены на качающемся столике из ДСП и она оглянулась вокруг, заметив в глазах непоколебимого мужа смятение, более того, настоящий ужас, мамино сердце забилось часто-часто, в глазах потемнело, затошнило, захотелось убежать. Кости все еще не было.

Папа, увидев медсестру, с командирской спесью контролирующей порядок в часы приема, карикатурно развел руки и, хотя она стояла в трех метрах от него, беззвучно прошептал: «Нет Новикова». Сестра нахмурилась, выглянула в коридор, усмехнулась:

– Идет ваш Новиков с подмогой. Быстрее, быстрее, чего еле ноги двигаешь, ждут тебя, уже заждались!

Папа и мама не видели коридора, но слышали, как один за другим неравномерно шлепают два ботинка и кто-то дурашливым голосом уговаривает:

– По-о-о-шли, Ко-о-остя, я тебя доведу, к тебе мама и папа при-и-шли.

Папа побледнел, не выдержал, подошел к двери: в нее медленно входил, нелепо расставляя ноги, дурачок Ванечка, крепко держа за руку его сына. Бледный Костя с сальным блестящим лицом и руками, согнутыми в локтях, прижатыми к груди, как у зайца, входит в зал посещений. Все движения скованны и похожи на стариковские. Глаза Кости, обычно живые и яркие, медленно, нехотя осматривают папу. Папе кажется, что сын его не узнал.

– Здравствуй, Костя, мы с мамой пришли тебя навестить.

– Очень хорошо. Я очень рад тебя видеть. – Костя говорит медленно, с трудом, как будто тяжелые камни ворочает.

Сели, мама сразу принялась квохтать, совать котлетки, компот. Костя молча и без удовольствия ест. Всем очень тяжело. Какая-то часть души Кости хочет плакать, целовать и обнимать родителей, сказать им, как он соскучился, как много пережил за эти дни, как изменилось все, и он не знает теперь, как жить. Но слова не складываются, мысли ворочаются медленно, как огромные колеса, и сосредоточиться толком удается только на еде. Через десять минут он ужасно устал, глаза слипаются, он не помнит уже, что хотел от родителей. Машет рукой сестре: уведи, мол. Встает и, не оборачиваясь, бредет с одной лишь мыслью: надо дойти до кровати и отдохнуть… я жутко устал, спать, спать.

Мама и папа остаются сидеть, замерев от бури сильнейших чувств. Единственный сын стал совершенно сумасшедшим чужим человеком, похожим на этих странных, отвратительных людей, странно двигающихся и непонятно говорящих, с остановившимися, как у мертвых, глазами. Сумасшедший сын. Единственный сын. Теперь они старались не смотреть и друг на друга, боясь внезапно вспыхнувших подозрений, кто же из них виноват в том, что их сын такой. Быстрые мысли, сопоставления, воспоминания супружней родни сложились в тайный семейный диагноз, генетическую вину, которую каждый приписывал другому. Моментально между ними развернулось молчаливое поле битвы, на главном знамени которого крупными буквами было написано: ЭТО ТВОЯ ВИНА! ВСЕ ЭТО ИЗ-ЗА ТЕБЯ!

Молча, не сказав ничего, садятся в машину. Неожиданно папа выходит, бросив водителю:

– Марию Николаевну – отвезти домой.

Кивнув жене, захлопывает дверь и идет, делая вид, что знает, куда. Но как только машина скрылась, остановился у скамейки, грузно сел и закрыл глаза. Действиям в такой диспозиции его нигде не учили. Удар пришелся из самого тыла, да такой мощный, что сил на перегруппировку и осмысление ситуации нет. Это поражение, разгром, полное и окончательное уничтожение. Папа погрузился в хаос. Но так уж он был устроен – в хаосе долго находиться не мог.

По правде говоря, папа Кости Новикова знал, как выходить из безвыходных ситуаций: надо обозначить цель, определиться с правилами игры, отказаться от эмоций и выиграть – во что бы то ни стало. Потери считать после победы. Эта стратегия всегда приносила удачу.

Главное сейчас, не поддаться на жалость. Сын ужасно выглядит, но, если бы ему было плохо по-настоящему – он бы сказал. Больше к нему не пойду, пока все не закончится. А то сразу становлюсь как жена: чуть не расплакался сегодня, старика толкнул, про ад спросил. Сам как больной.

Итак, план: договориться, чтобы держали его подольше. Пусть полечат. Потом оклемается, в санаторий съездит, может и поумнеет, в аспирантуре восстановится. Дальше – договориться с Ясенем. С женой в переговоры не вступать. Это самый сложный пункт плана. А там, может, и образуется все. Поискать надо, как на Ясеня надавить, больно он упертый, директор этот.

Проговорив про себя план и разозлившись под конец на Ясеня, папа обрел порядок, вышел из хаоса и начал методично действовать.

После ухода родителей Майя Витальевна спросила у Кости, рад ли он встрече с ними. Разговаривала как с больным ребенком. Косте это неприятно, но показать – нет сил. У него были какие-то чувства. Но они как будто лежали на дне океана, под бесконечно огромной толщей воды, а нырнуть за ними – невозможно. До него долетало только приглушенное эхо этих чувств. Он хмуро смотрел на добрую милую женщину в белом халате и ждал, когда же она посмотрит на него опять нормальным женским взглядом. Как тогда, когда они пили коньяк в новогоднюю ночь. Отвращение к самому себе стало таким непереносимым, что все время хотелось отключиться, всплывая только, чтобы поесть. Ему снились бесчисленные сны, которые он не запоминал. Проснувшись и увидев свое тело все в той же казенной пижаме, испытывал такое отвращение, что общаться ни с кем не мог.

Мориц, качая головой, как Пьеро, подходил к нему раз десять на дню, начинал интригующие витиеватые беседы – все напрасно. Костя был глух. Сильно загруженный нейролептиками, вообще плохо понимал, что происходит. Только простейшее: есть, пить, ходить в туалет и спать, спать, спать…

Такой эффект лекарств позволяет многим пациентам спрятаться от мучительных симптомов и состояний, тяжелой уборочной техникой сметая из сознания все лишнее, погружая их в спасительный, иногда многонедельный сон. Все переносят лечение по-разному. Кто-то быстро идет на поправку, день ото дня отдаляясь от безумного мира и начиная его стесняться. Кто-то цепляется и долго мигрирует туда-сюда. Некоторые вообще зря пьют таблетки, которые гасят психику, но совершено не затрагивают при этом бред больного. Оттого многие пациенты плохо улавливают связь между лечением и изменением своего состояния. А часто вообще понимают ее неправильно.

Например, Мент был абсолютным противником таблеток и после выписки из больницы прекращал принимать их практически сразу, несмотря на то что в больнице его за три недели вылечивали полностью. Попытки объяснить этому совсем неглупому человеку, что, принимай он лекарства дольше или постоянно, он может не попадать в больницу вовсе, наталкивались на стену недоверия и подозрительности. Иногда он был даже убежден, что сходит с ума уже в больнице от самого лечения.

Мент близко к сердцу принял Костину историю. После спасения Майи Витальевны и спектакля он искренне зауважал его. В его чуткой к любой враждебности душе созрела не подлежащая сомнению идея того, что Костю хотят «превратить в овощ», душевно сломать, сделать постоянным клиентом больницы. Он уже не упоминал вездесущих полицаев. Вникнув в Костину ситуацию, он решил, что главный враг есть некая система, которой обязательно нужно подчинить и унизить учителя, чтобы он не представлял для нее опасности. Служители системы (сюда он относил Ясеня, Царицу, Майю Витальевну, а также департаменты образования и медицины) в его представлении сплотились, дабы противостоять учителю, потому что тот был силен.

Силой Мент считал способность противостоять социальному страху, то есть тому чувству, которое заставляет присоединяться к большинству, даже если оно не желает признавать явной гнусности происходящего, а напротив, настаивает на этой гнусности как на единственно возможном варианте реальности. Потому что гнусность сама по себе не так уж и страшна по сравнению с опасностью того, что каждый начнет самостоятельно с нею бороться. Непредсказуемые последствия никого не устраивали. В Косте он видел силу именно такого рода. В доказательство приводил листочек в клеточку, на котором в подробностях была нарисована схема борьбы системы с учителем.

Многие пациенты верили Менту и убеждали его помочь учителю. Мориц ходил в грустной задумчивости, сопровождаемой неконтролируемым стихосложением. Они подолгу и тайно совещались о чем-то с Ментом, позабыв прошлые разногласия.

Против правил

У Майи Витальевны в январе больше всех дежурств по больнице. Она и сама не понимает, зачем стремится так много работать. Формальная причина, конечно, имелась. Деньги – универсальная палочка-выручалочка для объяснения всего на свете. Матери-одиночке нужны деньги, но все же дело не только в них. От семьи потомственных врачей Майя Витальевна унаследовала невроз Гиппократа – попытку вылечить всех имеющихся больных. Больных становилось больше, платили по новым правилам за них поштучно, и появилась практика набирать пациентов как можно больше.

Рабочий день заканчивался, но дел было еще много, надо задержаться, как обычно. Майя Витальевна устало потянулась, размешала пятый по счету растворимый кофе и включила лампу. Весь стол занимали стопки с историями болезней пациентов. Дочь права, грустно вздохнула Майя Витальевна, пора заняться писательским трудом.

Младенец изрек истину: все врачи в первую очередь – писатели, а потом уже врачи, потому что главное в их работе – это заполнить правильно истории болезней, написать сотни выписок и обоснований на лекарства, а потом уже все остальное. Учитывая, что на каждого врача в среднем приходится пациентов двадцать пять, а писать дневники надо почти каждый день, то пишут они большую часть рабочего времени.

Труд это тяжелый, потому что бессмысленный. Истории, как говорится, пишутся «для прокурора», не для пациентов и других врачей. В ведении истории есть свои школы, наглые отступники и верные последователи, дело это сакральное и неизмеримо более важное, наполненное эмоциями, чем лечение самих пациентов. К этому невозможно привыкнуть, потому что это ужасный бред, но, как везде, привыкают же. Нам очень жалко врачей, они настоящие заложники бредового устройства своей деятельности, и ни выхода, ничего впереди, только писанина.

Воистину русский психиатр – фигура трагическая! Почти сплошь женщины, работающие с женщинами: мужчин унесло из психиатрии, их мало, и они больше на административных должностях. Женщины в таком количестве (шестьдесят пациентов и двадцать человек персонала) и в отсутствие мужчин звереют, не перед кем им свою слабость демонстрировать, и от этого они становятся много жестче мужчин.

Ладно бы Майе Витальевне предстояло описывать что-то разнообразное или только очень важное – нет! Сегодня нужно написать штук двадцать дневников. В дневниках врач описывает состояние пациента, становится ему лучше или нет, какие симптомы сохраняются, какое лечение принимает. Поскольку пациенты психиатрических больниц лечатся месяцами, то про каждого приходится десятки раз написать одни и те же фразы, например: «спала и ела достаточно», «бредовых переживаний не раскрывает», «настроение снижено», «залеживается в постели». На компьютерах дневники писать считается неправильным, только от руки. Так что бедной Майе Витальевне сегодня сидеть до вечера. Тем временем десятки пациентов будут ждать, когда она вихрем понесется по отделению, чтобы задать ей свои сокровенные вопросы, но у Майи Витальевны не останется на них ни времени, ни сил. Вот и последняя стопка. За окном стемнело, зажглись фонари. Заполнять историю Новикова мучительно. Каждая фраза вызывает ярость: состояние без изменений. Апатичен, малоэмоционален, продуктивному контакту малодоступен, критика к своему состоянию отсутствует, спит и ест достаточно. Выводя мелким почерком назначения Царицы, Майя Витальевна закрывает руками лицо и замирает. Назначения Царицы – уважаемого врача старшей категории – это как приговор суда высшей инстанции: обжалованию не подлежит. Обжалованию – нет, но выполнению…

До этого января Майя Витальевна считала себя законопослушным человеком. Она посидела в тупом ступоре еще минут двадцать, полистала историю Новикова, внимательно перечитала первичный осмотр, решительно дописала и захлопнула обернутую синим кожзамом историю болезни.

Сегодня дежурила сестра Любочка, та самая, которая пила с ней и с Костей коньяк в новогоднюю ночь. Майя Витальевна пригласила ее к себе в ординаторскую что было ей не свойственно, и сразу перешла к делу.

– Любовь Андреевна, у меня к вам очень серьезный разговор. Я считаю, что Новикова лечат неправильно. Вы, с вашим опытом, я думаю, и сами заметили. Надо ему помочь. Долг платежом красен.

Любочка, простая женщина пятидесяти лет, не грубо злоупотребляющая, трудившаяся в больнице намного дольше пылкой Майи Витальевны, была человеком своенравным, но склонным к искреннему благоговению перед начальством. К Царице, очевидно признавая ее высший статус, она обращалась «матушка», трогательно ее жалела, старалась угодить и никогда не ставила под сомнение ее врачебный авторитет. Она прекрасно видела, что Костю «залечивают», ничего «безумного» она за ним не замечала, а случай с новеньким породнил их всех. И все же – то, что предлагала Майя Витальевна, было из ряда вон. Полечится-полечится и оклемается. Ей, молоденькой медсестрой попавшей в психиатрию во времена «доаминазиновой эры», страдания Новикова не казались чем-то особенным.

Она как сейчас видела: в первый месяц своей работы в остром отделении она пришла в новеньких туфельках с миленькими черными бантиками, и больной набросился на нее и откусил эти бантики. Туфельки было очень жалко. Времена с тех пор сильно изменились, туфли с бантиками Любочка давно не носила. Появились новые лекарства, творящие настоящие чудеса с очень тяжелыми пациентами, в отделении появился закон о психиатрии, демонстративное наличие которого, веером разложенного на столах, скрупулезно проверяли многочисленные комиссии.

Ей предлагалось преступление, то есть непосредственное его исполнение. Не давать назначенные лекарства технически несложно. Уколы она делала самолично, их можно было не делать вовсе или колоть витамины. С таблетками сложнее: их раскладывала по таблетницам аминазиновая сестра, следовательно, надо было их как-то заменить или выбросить. В сговор с аминазиновой сестрой войти было невозможно по причине того, что они искренне ненавидели друг друга. По приказу Царицы за Новиковым следили, уклониться от приема лекарств он не мог. Оставалась только подмена.

Отметив все сложности этого дела, Любочка приуныла от отсутствия здесь хоть какой-то выгоды, кроме моральной, да и то весьма сомнительной, и решила ничего не обещать доктору, а потом посмотреть. Она видела, что спасенная женщина-врач влюблена. В больнице все друг про друга знают, история неудачливой в личной жизни Майи Витальевны была ей хорошо известна. Любочка ее жалела, по собственному опыту зная, как сложно влюбиться после того, как мужчина разбил тебе сердце.

На следующий день она вместо аминазина вколола Косте больнючие витамины. По счастливому стечению обстоятельств, вражина-сестра умудрилась сломать ногу на больничном гололеде, и таблетки пришлось раскладывать все той же Любочке. Она громко возмущалась всякими дурами, на гололеде форсящими на высоких шпильках, и успокоилась, что подмену таблеток всегда можно будет оправдать ошибкой. А это уже не такое страшное преступление.

Косулин каждый день встречался с Майей Витальевной после работы и, стараясь не вызвать подозрений, навещал Костю. Костина жизнь замерла, потеряла временной ориентир, превратилась в тупое бессмысленное настоящее. Косулин страдал. Он никак не мог решить, что делать, в своих фантазиях он произносил гневные и полные терапевтической силы речи. Он по многу раз представлял себе, как увещевает Ясеня, Царицу и Костиного папу. Как взывает к милосердию, объясняет этим представителям «нормального мира», что подобная ненормальность вовсе не страшна, а даже очень может быть полезна обществу в целом и им в частности.

Богатое воображение психолога рисовало картины, в которых Костя выходит из больницы, его встречают с цветами, провожают ликующей толпой в школу и Косулин со счастливой Майей Витальевной идет на очередное новаторское школьное представление, скажем, по мотивам книги «Пролетая над гнездом кукушки». Он мысленно присутствовал на особенном уроке, когда учитель рассказывал уже почти взрослым детям о психиатрической больнице, о тайнах и парадоксах человеческой психики, о том, что психи – нормальные люди, а нормальные люди часто сущие психи. О том, что «нормальных» больше нет и, возможно, никогда не было. О том, что у каждого человека бывают сложные моменты в жизни, когда сходят с ума – от любви, от горя, от гордости, от страха, от стыда…

После таких фантазий Косулин на себя злился. Профессиональная рефлексия пилила его часами, твердя, что только законченные идиоты, не желающие уважать реальность, могут мечтать о таком развитии событий. Рефлексия запугивала профессиональным выгоранием. Стыдила за то, что он перестал быть психологом, а вознамерился стать спасителем, неся людям новую благую весть о том, что все мы равны перед безумием и не стоит так уж уповать на стабильность своей психики. Лучше видеть и принимать собственного внутреннего психа, тогда и внешние перестанут быть инопланетянами, а останутся просто страдающими людьми.

Когда рефлексия совсем уж зверствовала, она показывала ужасное кино, в котором учитель интеллектуально быстро сдает, становится равнодушным и малоэмоциональным, так называемым «дефектным шизофреником», и заканчивает свою жизнь в отделении у Шостаковича. А Косулин иногда приносит ему дешевые сигареты.