Текст книги "Лето в пионерском галстуке"

Глава 9
Как Чайковский

Если до Юркиного «Великого открытия» его тянуло к Володе приятно – в предвкушении веселых разговоров и интересных занятий, – то теперь стало тянуть мучительно.

Это состояние было для него совершенно новым и непонятным, поэтому самым лучшим и безопасным для себя Юрка считал вообще не встречаться и не видеться с Володей. Если бы мог, он так бы и поступил, возможно, даже специально с ним поссорился. Но от одной лишь мысли, что он не услышит его приятного голоса и не увидит обращенную только к нему одному особенную, кротко-ласковую улыбку, грудь сжимало до боли. Казалось, будто кто-то втиснул под ребра магнит, который так сильно и так болезненно стремился к Володе, что казалось, вот-вот разорвет мышцы и вывернет кости. Во всяком случае, все предшествующее утро Юрка ощущал себя именно так и едва дождался отбоя.

Во время тихого часа они отправились к иве по суше. Вчера в сумерках Юрка исходил берег вдоль и поперек, благодаря чему найти дорогу днем не составило труда. Но вот дойти по ней до ивы оказалось куда сложнее. Путь петлял через густой лес. К иве не вела ни одна из тропинок, и идти приходилось напролом, путаясь в высокой траве, пробираясь сквозь заросли кустов, перешагивая через торчащие из земли корни. Если Юрка в лесу чувствовал себя как рыба в воде – он знал эти места, – то за Володей нужен был глаз да глаз. Один раз он чуть не свалился с обрыва вниз, в реку, оступившись на зыбкой песчаной почве, а в другой – едва не плюхнулся в небольшое болотце, не заметив его в зарослях камышей.

Каким бы трудным ни был путь, он того стоил. В солнечном свете ива казалась живым шатром, в тени которого так и хотелось скрыться от дикой полуденной жары. Листва водопадом струилась до самой земли, из-за тяжелой зеленой шапки не было видно ствола.

Раздвинув обеими руками пушистые гибкие ветви, ребята ступили под крону и оказались на крохотной полянке, будто ковром покрытой травой и тонкими опавшими листочками. Покров этот был пушистым и мягким и манил на него улечься.

– Здесь еще и светло! – воскликнул Володя. Его голос, поглощенный зелеными «стенами», звучал глухо. – Я думал, что под такую густую крону солнце не пробьется, а ты смотри – вон они, лучи. – И правда, редкие и оттого кажущиеся неестественно яркими косые лучи падали на траву.

Володя прихватил с собой радиоприемник. Включив его, долго искал волну, а когда нашел, из динамиков, шипя и прерываясь, полилась классическая музыка. Вивальди.

– Давай найдем другую радиостанцию, – предложил Юрка. – Что-нибудь повеселее и чтобы звучала получше, не слышно ж ничего из-за помех.

– Нет, мы будем слушать классику, – настоял Володя.

– Да ну ее! Поищи лучше «Юность». Там твою «Машину времени» иногда включают. – Володя замотал головой, а Юрка удивился: – Неужели не хочешь? Ты же ее любишь!

– А ты любишь классику. Кто твой любимый композитор?

– Из русских – Чайковский… – начал было Юрка, но резко прервался: – Да какая разница! Зачем ты это делаешь?

– А почему именно Чайковский? – проигнорировав вопрос, бодро поинтересовался Володя.

Юрка догадался – он принес приемник не просто так. Он пытался чего-то добиться от него, но чего именно – Юрка не понимал, поэтому рассердился.

– Володя, что это значит?! – Он нахмурился и потянулся к приемнику. – Дай радио.

– Не дам! – Володя спрятал его у себя за спиной.

– Ты что, издеваешься надо мной? – взорвался Юрка, уверенный, что Володя включил классику специально для него. Но зачем? Чтобы помучить?

– Юр, а ты не задумывался, что все равно можешь попробовать поступить в консерваторию? Да, позже остальных, ну и что?

– Нет! Сказано же тебе, не возьмут. Я – бездарность! Не стану даже пытаться. А ну выключи! Зачем душу травишь?

– Ничего я не травлю. Я всего лишь ищу главную тему для спектакля. – Ответив, Володя посмотрел на него подкупающе честным взглядом.

– Тогда что это за расспросы про консерваторию? – насупился Юрка.

– Во-первых, не расспросы, а всего один вопрос, а во-вторых, просто к слову пришлось.

– А… к слову, ну да. Ладно. – Юрка решил поиграть по его правилам. – Тогда зачем ищешь что-то еще, если уже решил оставить «Лунную сонату»?

– Не решил, а отложил решение. А сейчас самое время искать новую.

– Маша не успеет выучить, – хмыкнул Юрка, не в силах сдержать злорадства.

– Успеет, никуда не денется, – отмахнулся Володя.

– Тогда, может, лучше пойдем в библиотеку? По нотам найти быстрее, чем слушая.

– Какая еще библиотека? Время, Юра! У нас осталось очень мало времени. А так мы совместим приятное с полезным. А если ты прекратишь дуться и поможешь мне выбрать, то «полезное» будет только приятнее. Помоги, а? Я ведь совсем не разбираюсь в музыке. Я без тебя никуда!

– Оно и видно: кто среди симфоний выбирает…

– Разве нельзя сыграть мотив из симфонии на пианино?

– Да можно, только нужно ли? Ну ладно. – Юрка чуть остыл и сдался. – Если уж совсем «никуда», то ладно.

– Совсем, – кивнул Володя.

Они укрылись за зеленой стеной свисающих до земли ветвей. Достали тетрадку и карандаш, намереваясь сегодня доделать сценарий для Олежки, но постоянно отвлекались.

– «Ария из оркестровой сюиты номер три», – в очередной раз не дождавшись диктора, объявил Юрка. Он узнавал все мелодии с первых нот. – Бах.

– Не, не подходит, – вяло пробормотал Володя; они прослушали довольно много композиций, но так и не выбрали ни одной.

– Если только у тебя случайно не завалялось симфонического оркестра, – так же вяло заметил Юрка.

Когда «Ария из оркестровой сюиты номер три» закончилась, Юрка снова подал голос:

– «Канон». Пахельбель. Он, кстати, потрясно звучит на фортепиано. Но опять не для нас – слишком веселый.

– Правда? – приободрился Володя. – Вот бы послушать… Может быть, наиграешь мне? – Юрка бросил на него уничтожающий взгляд, и Володя поспешно заверил: – Шучу-шучу. Хотя… Знаешь, а мне правда было бы интересно посмотреть, как Конев Юрка сидит за пианино в костюме, причесанный, с прямой спиной, и прилежно музицирует. – Володя хохотнул.

– Началось, да? Ты теперь от меня не отстанешь?

– Не-а. – Он улыбнулся, но, заметив, что Юрка снова начинает хмуриться, вернулся к переделыванию текста: – Так, нужен синоним «спрятать»…

– «Засунуть»? Засунуть в дупло? А что, годится!

Володя хохотнул:

– Давай-ка лучше «положить».

Спустя два предложения и полчаса Юрка отобрал у Володи карандаш и сел на траву. Принялся грызть его и раздумывать над очередным синонимом. Володя устало лег рядом, закрыл глаза и закинул руки за голову.

– Спать хочу, просто атас. – Он зевнул и потянулся так сладко, что на самого Юрку напала сонливость. Веки потяжелели, тело расслабилось, еще чуть-чуть – и сам бы уснул.

Но Юрка сдержался. Тряхнул головой, сдвинул брови:

– Ну ладно, я вчера умотался по лесу бегать, а потом и не выспался, но ты-то от чего устал?

– О, да ты, наверное, думаешь, что вожатые в лагерях отдыхают так же хорошо, как дети, да? И совершенно не устают?

– Ну… Не прям так же, явно, что по-другому, но чтобы вы отдыхали меньше – ни за что не поверю. Вы ж только и делаете, что командуете да поручения раздаете, а сами, пока другие работают, под ивами лежите и балдеете. – Юрка улыбнулся. – Что, разве не так?

– Тебе ли не знать, как дети выматывают! У меня из-за них нервы уже ни к черту. Так что нам, вожатым, чтобы выспаться и набраться сил, надо больше времени, сна и еды. Особенно еды! – Володя воздел палец вверх. – И, кстати, это касается всех вожатых – опытных и не очень. Так что, когда видишь любого, пусть самого матерого вожатого, знай – он хочет есть. И спать.

– Никогда не замечал за тобой вялости.

– Это потому что обычно я злой, а когда злой, я бодрый.

Юрку развеселил этот разговор, он рассмеялся и сказал:

– Ну так спи, злой вожатый, пока дают.

– Нет, мы норму еще не выполнили…

– Я доделаю, спи.

Володю не нужно было долго уговаривать: не снимая очков, он закрыл глаза и тут же глубоко задышал. Похоже, он правда сильно устал, ведь уснул мгновенно.

Играло радио. Сороковой симфонией Моцарта завершилась программа «Час мировой симфонической музыки». Второй фортепианный концерт Рахманинова открыл «Час русской фортепианной музыки». Под нежную вторую часть концерта солнце спустилось к верхушкам крон вдалеке. Особенно яркий луч, сверкнув, пробился сквозь листву ивы и пополз по Володиным скулам к глазам. Заметив это, Юрка пересел левее, чтобы его тень закрыла Володино лицо. Черкая сценарий, он почти не шевелился, лишь бы случайно не сдвинуться и не дать солнцу потревожить или разбудить Володю. Украдкой поглядывал на спящего – не проснулся ли?

Порыв теплого ветра задрал край Володиной рубашки, обнажив пупок. Юрка уставился на его впалый живот, на белую кожу, тонкую и нежную, как у девчонки. У Юрки явно была не такая. Он залез рукой себе под футболку, потрогал и убедился – правда грубая. Вот бы Володину потрогать. От этой сиюминутной мысли дышать стало трудно, жар опалил щеки. Юрка хотел отвернуться и дальше заняться сценарием, но, замерев, не мог отвести даже взгляда…

Жар поднялся со щек на скулы, скулы свело. Юрка уже не просто хотел, а жаждал коснуться. И одновременно боялся – вдруг Володя проснется. Но страх этот был до того зыбким и туманным, что развеялся очередным порывом ветра, оголившим еще один сантиметр Володиной кожи.

Не владея собой, не отдавая себе отчета, Юрка протянул к нему руку, опасливо и медленно. Володя вздохнул и повернул голову набок. Он все еще спал. «Такой беззащитный», – подумал Юрка, навис над ним, занес руку. Его пальцы оказались над самым пупком. Он схватил краешек рубашки, и в голове вспыхнула мысль: «А смелости-то хватит?» Не хватило. Юрка вздохнул и накрыл уголком ткани обнаженную кожу. Отвернулся.

Растерянный, сидел, не двигаясь, так долго, что затекли ноги. На радио заканчивался второй фортепианный концерт Рахманинова, шла последняя, лучшая и любимая Юркина минута – самая светлая и невинная. Не то что Юрка.

Он выпрямил спину, попытался встать, но – вот так номер – не смог разогнуться. Тревога колючим холодом пробежалась по всему телу – Юрка не мог осознать, что произошло, и мучился уже надоевшими вопросами: «Что со мной такое?», «Почему мне так тесно?»

– Уже кончил? – внезапно раздался Володин голос. Юрка подпрыгнул на месте.

– Что? Я? Нет, я случайно.

Он натянул футболку пониже.

– То есть? – не понял Володя. – Не дописал?

– Нет, – настороженно протянул Юрка.

Он вскочил и рывком отвернулся от Володи, не мог на него смотреть – стыдно. Чтобы успокоиться, стал выполнять дыхательную гимнастику. Глубокий вдох, медленный выдох. Вдох. Выдох… Не помогло.

Володя молчал.

Мысли сыпались на Юрку одна страшнее другой: «Почему опять? Вдруг он заметил? Но ведь он не мог – глаза же не открывал. А если все-таки заметил, что тогда? Скажу, что журналы вспомнил. Некрасиво получится, но он хотя бы поймет, – решил он, но тут же рассердился. – Да я ничего такого и не делал. Я только подумал. Я вообще-то имею право думать, о чем хочу! – А потом принялся успокаиваться: – Володя не мог ни увидеть, ни узнать», – но успокоиться так и не получилось.

Что он там от ребят со двора однажды слышал – нужен холодный душ? Юрка зло сплюнул под ноги и стал раздеваться. Володя тем временем сел, уставился на него подозрительно:

– Юр, ты чего?

– Жарко, – бросил тот через плечо, задрал ногу и плюхнулся в воду. ***

В лагерь возвращались не спеша, молча слушая радио. Очередная композиция кончилась, началась следующая и первыми нотами выбила из Юрки все мысли. Он не головой, а телом ощутил, что знает ее, знает так хорошо, как ни одну не знал. Он словно услышал не фортепиано, а родной полузабытый голос. Сердце стиснуло до того сильно, что стало больно дышать. Юрка резко остановился. Володя, ушедший на пару шагов вперед, обернулся, но ничего не сказал.

– Слышишь ее? – прошептал Юрка, сдавленно, даже немного испуганно.

– Кого? Мы тут вдвоем.

– Не кого, а что – музыку. Это она, Володя! Ты только послушай, какая красивая.

Володя поднял приемник повыше и замер. Нельзя было сделать и шага, как мелодию заглушали помехи. Ребята прислушивались, боясь пошевелиться. Юрка, грустно улыбаясь, смотрел себе под ноги. Его внезапная бледность сошла, и появился румянец. Володя не отрывал подозрительного взгляда от его щек – Юрка заметил это боковым зрением, но не обратил должного внимания на то, каким странным и пристальным оказался его взгляд. Юрка вообще ни на что не обращал внимания, он весь погрузился в звуки: то наслаждался ими, то мучился, то грелся в них, то горел.

– Очень красивая! Спокойная, гармоничная… – согласился Володя, когда композиция закончилась. – Что это?

– ПИЧ, – торжественно прошептал Юрка, продолжая смотреть вниз. Он не мог заставить себя поднять голову, а тем более сдвинуться с места.

– ПИЧ?

– Петр Ильич Чайковский. «Колыбельная», это вторая из восемнадцати пьес для фортепиано. – Юрка говорил как робот, без единой эмоции.

А вот Володя, наоборот, воодушевился:

– Знаешь, а эта «Колыбельная» идеально нам подходит… Правильно ты говорил – никаких ноктюрнов и любовной лирики! А это как раз то, что нужно! И как хорошо, что это Чайковский. Его ноты сто процентов есть в библиотеке, надо срочно пойти поискать…

– Я так ее ненавидел и так любил… – невпопад ответил все еще потрясенный Юрка.

Эта была та самая конкурсная пьеса, которая все сломала. Но не воспоминание о провале так сильно его изводило. Юрку душила память о том, каким он был счастливым, когда музыка присутствовала в его жизни, когда была важнейшей, неотъемлемой ее частью. И еще больнее в нем отозвалось напоминание – такого больше никогда не будет. Без музыки вообще ничего не будет. Не будет «будущего», без музыки Юрке осталось только «завтра».

– Та-а-ак… – протянул Володя до того напряженно, что Юрка насторожился. – В общем, Юра, мне надоело делать вид, что я ничего не замечаю, – громко, четко, безотлагательным тоном заявил он. Юрка захлебнулся выдохом: «Что он заметил? Что?!» Но Володя не заставил себя долго ждать и продолжил обеспокоенно: – Позавчера ты бегал от меня по лесу, вчера весь белый ходил, сегодня дышишь тяжело, румянец какой-то нездоровый. Раз ты сам ничего не говоришь мне о том, что с тобой происходит, то и я больше спрашивать не буду. Хочу только предложить – давай к Ларисе Сергеевне сходим?

– Не-не, не надо. Со мной все нормально, просто пыль в глаза попала. Я же аллергик, ты не знал? – Юрка не думал, что говорит, лишь бы сменить тему.

– Но аллергия не проявляется… – поспорил было Володя.

– Обострение у меня. Пойдем, – сказал Юрка как отрезал и ринулся вперед, Володя за ним.

Они прошли больше половины извилистого пути, когда Володя неуверенно пробормотал, что боится, батареек надолго не хватит, и выключил радио. Воцарилась тяжелая тишина, даже птицы не щебетали. Володя то открывал рот, то, не сказав ни слова, снова его закрывал, будто пытался о чем-то спросить, но не решался. На подходе к пирсу наконец решился:

– По поводу этой «Колыбельной»… у тебя с ней случайно не связано что-нибудь особенное? Не пойми неправильно, но так бледнеть от музыки… это странно.

– Володь, я уже все про себя рассказал, больше нечего. А чего ты все о секретах, будто у тебя их целый шкаф?

– Ну, шкаф-то вряд ли, – усмехнулся Володя. – Главные мои секреты ты тоже уже знаешь, но, конечно, у меня есть и другие. Все как у всех.

– Тогда давай самый страшный!

Володя задумался и чуть погодя протянул неуверенно:

– Таких друзей, как ты, у меня никогда не было и, наверное, не будет. И потом, в последнее время я узнаю в тебе себя, так что… Как уже говорил, я сторонюсь людей. Этому, конечно, есть причина…

И замолк. Он явно хотел сообщить что-то действительно важное. Юрка не просто слышал по тону, он читал это по его напряженной позе, по стиснутым в кулаки рукам. Загоревшееся любопытство начало отстранять тревогу и печаль, навеянную «Колыбельной», а чем дольше Володя молчал, тем больше ее затмевало.

– Ну? – устав ждать, не выдержал Юрка.

– Я как Чайковский, – отрезал Володя.

– Как Чайковский – что?

Володя обернулся и посмотрел ему в глаза. Так пристально, что Юрке стало неуютно, он моргнул. Но вдруг Володину задумчивость как ветром сдуло, он опять превратился в деловито-надменного вожатого и заявил категорично:

– Музыку люблю.

– О да, конечно! Ну спасибо тебе за честность!

– Юр, а если серьезно, ты, что ли, не знаешь? – Володя усмехнулся. Смешок вышел странным – истерическим.

– Что?

– Ну, про Чайковского…

– Как не знать, знаю: где родился, где жил, сколько и чего написал. А! Вот что интересно – последнее его произведение называется «Патетическая симфония». Патетическая – это значит пафосная, о жизни и смерти, – зачем-то уточнил он. – Так вот, он ее написал, сам дирижировал, а через девять дней после премьеры умер!

– А, ну и хорошо.

– Что хорошо? Что умер? Стой, я чего-то не понимаю…

– Неважно.

– Ну скажи!

Володин таинственный вид раздразнил Юрку. Он стал крутиться вокруг него, умоляя: «Скажи, скажи!» – а Володя сконфуженно улыбался и качал головой, мол, забудь. И Юрка забыл, но не об этом, а о том, что случилось под ивой. Совсем из головы вылетело.

Такой приступ склероза уже случался с Юркой. Вот он расстроился до того сильно, что искренне посчитал, что до конца своих дней будет переживать о причине расстройства… Но вот Володя произнес пару слов, и поводы для переживаний ушли на второй план. Вот еще пара слов – и все забылось!

Когда Юрка в нетерпении уже пригрозил: «С места не сдвинусь, пока не расскажешь!» – Володя посмотрел на лодочную станцию, видневшуюся на другом берегу, и все-таки сдался:

– Я читал его дневник. Переведенный на английский, зато полный.

– Настоящий? Его рукой написанный? Не автобиография, а прямо дневник-дневник? – обалдел Юрка.

– Ага-а-а… – ответил Володя с хитрой улыбкой. Во всем его виде читалось «Наконец-то я знаю про музыку хотя бы чуть-чуть больше тебя». Ему было явно приятно производить на Юрку впечатление.

Юрка смотрел ему в глаза и взволнованно «растягивал» пальцы, бормоча:

– А я и не знал, что такой есть. А… И что там? А почему не на русском, на русском разве нет?

– Есть, но просто те, что изданы в СССР, – купированные. То есть урезанные.

– Как это урезанные? Почему? Ерунда какая-то: с чего это американцам можно знать больше, чем русским? Наш же композитор!

– Да есть там, в этих дневниках кое-что… лишнее.

– Что? – У Юрки загорелись глаза, он схватил Володю за руку и стал трясти. – Что? Ну расскажи, что? Каким он был? Как писал?

– Он был очень капризным, страдал припадками ярости, пил. Много пил. Играл в карты, это у него мания была – карты.

Юрка сразу поник:

– Ну и правильно, что этого в русских дневниках нет. Пусть дальше американцы ищут какие-то гадости о великих русских людях. А нам это не надо! Вот зачем нам знать о Чайковском плохое, зачем это помнить? И вообще… А ты-то почему рассказываешь о нем именно это?

– Ты спросил, я ответил. И я говорю это все не для того, чтобы очернить, а чтобы показать, что он был обычным человеком. Ты знаешь что-нибудь о личной жизни Чайковского? Например, что он, несмотря на известность, никогда не был женат?

– Ну не был и не был, какая разница? Мне это неинтересно! Лучше другое расскажи – как он писал?

Володя снова посмотрел на Юрку и кивнул:

– Да, конечно, тебе интересно не это. Правильно. Как писал? По расписанию, каждый день. Расстраивался, если не получалось, но писал. Слушал произведения других. Хорошие, чтобы брать пример. Модные, чтобы быть в курсе. Плохие, чтобы разбирать чужие ошибки и самому их не повторять.

– А часто он был недоволен тем, что написал?

– Очень часто.

– А он слышал музыку? Ну то есть, когда писал, у него в голове играла музыка? Или перед. Ну то есть…

– Я понял. Играла. Но тоже не всегда.

Разговаривая о Чайковском, они спустились к реке и перешли брод. Увлеклись так, что, услышав горн, синхронно вздрогнули от неожиданности и только тогда, очнувшись, поспешили к отрядам. Столкнулись с запыхавшейся Машей, сидящей на лавочках возле спортплощадки. Занятые беседой, не ответили на ее скромное «Привет!».

Вернувшись в отряд, Юрка построился вместе со всеми в шеренгу, но, в отличие от других ребят, Иру Петровну не слушал. Он думал, что Володя прав, даже великий композитор – в первую очередь человек. Такой же человек, как Юрка. И что если даже двадцатипятилетнего, взрослого – а по Юркиному личному мнению, так и вовсе почти уже старого – Чайковского вместо скучного канцелярского будущего ждала музыкальная карьера, то, может быть, и у Юрки еще не все потеряно? Эта мысль, хоть и невероятная, воодушевила его. Где-то в глубине души затеплилось желание сесть за инструмент и сыграть что-нибудь бодрое и радостное. Может быть, «Канон»? ***

После полдника Юрка был нагружен общественной работой настолько, что рисковал не успеть закончить до самого вечера. И пытался отпроситься у Иры Петровны с общественных работ, объяснить ей, что сценарий нужно доделать сегодня. Но Ира была непреклонна.

– Ира Петровна, ну отпустите, – канючил он. – Мне очень надо сценарий дописать. Ну давайте я прямо тут рядом с вами буду переделывать, чтобы вы видели, что я не отлыниваю, а делом занят!

Но вожатая на уговоры и мольбы не поддавалась:

– Нет уж, Юра, кровати сами себя не застелют. Не вешай нос, мы с тобой в четыре руки быстро справимся.

– Вы со мной? Неожиданно… – удивился, но в то же время и обрадовался Юрка. Остаться с Ирой Петровной наедине значило иметь возможность задать пару важных вопросов и постараться помирить ее с Володей. В последнее время, только Юрка видел ее, сразу задумывался об этом.

В четыре руки дело действительно пошло быстро. Юрка подмел пол, Ира Петровна полила цветы и протерла подоконники, а когда они проверяли, хорошо ли заправлены кровати, Юрка подал голос:

– Вешать гирлянды меня отправили, потому что самый высокий из пионеров, матрасы с Митькой таскать – потому что самый сильный, спектакль ставить – потому что самый взрослый. А подушки укладывать почему? Самый ленивый?

– Потому что еще не дежурил, – ответила Ира, отдуваясь. – Прекрати уже. Везде тебе чудится тайный умысел.

– А что, если не чудится? Если умысел правда есть?

– К чему ты клонишь? – напряглась Ира. – Женя?..

Но Юрка перебил:

– Нет, Маша. Почему ты тогда подумала, будто я уходил с ней?

Ира заметно расслабилась.

– Да не бери в голову. Мне просто так показалось.

– Ладно, но почему?

– Из всех ребят в отряде не было только вас двоих. А вы с Машей – самые взрослые, вам наверняка уже интересно… гулять. Да ерунда это, Юр, уже неважно.

– Это очень важно! Вы из-за этого с Володей поссорились!

Ира пожала плечами и отвернулась, а Юрка ринулся в бой:

– Ир, пожалуйста, прости его! Ну распсиховался, глупость сказал. Он же не со зла, Володя вообще не злой. Ведь ты же сама вожатая, должна знать, как тяжело в свою первую смену работать.

Ира удивленно уставилась на него. Поставила парусом взбитую подушку и развела руки в стороны:

– Ба! Юрий Ильич со мной на «ты». Какая честь!

– Ну правда, хотя бы выслушай его.

Несмотря на отговорки и явный протест вожатой, Юрка продолжал оправдывать Володю до тех пор, пока они не закончили дежурство и Ира не начала сдаваться.

– Вот упрямый. А чего это ты за него говоришь? Если хочет извиниться, пусть сам придет, а не посредников подсылает.

– А что, разве он не подходил? Сегодня после завтрака, вчера после костра…

– Ну… – промямлила Ира, в последний раз оглядывая комнату девочек – палата мальчиков уже была готова. – Смотри-ка, опять цветы у Ульки. Полсмены в лагере, а уже вся в поклонниках, – улыбнулась она. А Юрка продолжал донимать:

– Володя не подсылал. Это я сам. Он ведь первую смену вожатый, это ты – профессионал, а он-то… Ну прости его, утомился, устал…

– Ладно-ладно. Только ты ему передай, пусть сам извинится, тогда прощ… – Не досказав, она поправилась: – Тогда посмотрим. – Она разгладила покрывало, в последний раз осмотрела палату и довольно улыбнулась. – Мы молодцы. Можете быть свободны, Юрий Ильич.

Выходя из отряда, гордый собой Юрка решил повременить со сценарием и вместо переделки отправиться к тайнику, чтобы отпраздновать победу. Вернее, ее «обкурить».

В прошлом году в заборе у строящегося корпуса Юрка проделал себе лаз за территорию лагеря. Год назад там была только выровненная, готовая к стройке площадка, теперь же высился здоровенный, в четыре этажа корпус вроде санаторных. Весной, пока шла стройка, лаз заделали, но все равно это место, огороженное высоким, отдельным забором, осталось самым пустынным в лагере, и пусть для вылазок оно уже не подходило, мест, годящихся для тайника, там осталось выше крыши. Вот Юрка и организовал в свалке бетонных плит тайник, где прятал курево.

Вытаскивая из-под плиты заветную пачку, он трепетал от нахлынувшего адреналина. Курить он вообще-то не очень любил, его больше влекло само таинство – достать пачку, потом, чтобы руки не пахли, найти тонкую короткую веточку, почти сломать пополам, втиснуть в острый угол сигарету и поджечь. Можно даже не курить – просто поджечь и оглядываться, вдруг заметят. А если заметят, дать деру, да так, чтобы, если даже увидели, уж точно бы не догнали.

Он сунул руку под плиту, в предвкушении «таинства» вытащил пачку. Нашел ветку, надломил как положено, протиснул папиросу и только собирался поджечь, как увидел на тропинке, ведущей к аллее пионеров-героев, Пчелкина.

Он рылся в куче мусора.

– Эй! – крикнул Юрка, да так и застыл: с сигаретой в палочке, с палочкой в руке.

– Ага! Я всем расскажу, что ты куришь! – нагло заявил Пчелкин.

– А я расскажу, что ты по стройке шатаешься. Что ты тут делаешь?

– Я-то клад ищу, а вот ты куришь! – Пчелкин высунул язык.

– Не курю, а просто держу. Она ведь даже не подожжена, – ответил Юрка, засовывая сигарету в карман.

– А я все равно расскажу! Или вот что – спой песенку матерщинную, тогда не расскажу. – Пчелкин пошел на шантаж.

– Не дорос еще до матерщинной. Любую спою, ругательную не буду, – сказал Юрка, понимая, что, если малец расскажет, ему дома так надерут уши, что отчисление из лагеря и разлука с Володей покажутся несущественной мелочью.

Не удостоив его ответом, Пчелкин дал деру по тропинке на аллею пионеров-героев, крича во все горло: «Юрка – дурак, курит табак, спички ворует, дома не ночует». Юрка рванул за ним. Пчелкин свернул к кортам. Пользуясь преимуществами низкого роста, он не оббегал качели, лестницы и всяческие спортивные снаряды, а перекатывался под ними, легко юркал вниз, перелазил и прятался. Юрке же приходилось их оббегать. Если бы не это, он бы мигом его поймал, но пока только беспомощно орал: «А ну, стой!» – и слышал в ответ: «Юрка – дурак!»

– Юра! Петя! – донеслось до его ушей, но не достигло сознания.

Он бежал и бежал, пока наконец Пчелкин не оказался в полуметре от него: руку протяни – схватишь. Но над самым ухом прозвучало грозное:

– Конев! Пчелкин! Стоять!

Повинуясь рефлексу «Есть приказ? Выполнять!», и Пчелкин, и Конев остановились как вкопанные. К ним, пересекая корт, стремительно шел Володя. Лицо бледное, кулаки сжаты. На Пчелкина он смотрел так, будто хотел придушить его одним только взглядом. Юрка догадался: видимо, Володя его потерял.

– Как это понимать, Петя?! Где тебя носило?

Пчелкин вопросительно посмотрел на Юрку и шкодливо улыбнулся. Юрка вздохнул:

– Ладно, спою. Но только другую.

– Тогда про кладбище.

– Ладно, про кладбище.

– Идет!

– Что за сговор? – вмешался Володя. – Что вы задумали? Юра?

Взглянув в его лицо, Юрка понял разницу между Володей злым и Володей свирепым. И поспешил его если не утихомирить, то хотя бы отвлечь:

– Ничего не задумали. Я увидел Петю на дорожке к стройке, он копался в куче строительного мусора…

– Зачем? – перебил Володя, устремив строгий взгляд на Пчелкина. – Травмы есть?

– Я клад искал, – пропищал Пчелкин, демонстрируя вожатому целые и здоровые коленки, локти и ладони.

– Петя, в лагере нет никакого клада, – грозно прошипел Володя сквозь стиснутые зубы. Таким образом он старался успокоиться, догадался Юрка. Не очень-то хорошо у него это получалось.

– Юра же сам рассказывал про него. – Пчелкин обиженно шмыгнул носом.

– Этот клад – выдумка. Юра подтвердит.

Проверив, что травм у ребенка нет, что сам ребенок есть и что стоит напротив живой-здоровый и, как положено, с ног до головы грязный, Володя взял себя в руки. Его тон выровнялся, дышал вожатый ровно, сверкал очками безобидно, молнии из глаз не метал.

– Володя правду говорит, не существует никакого клада, – поддержал его Юрка.

– Существует! Это, может, не золото-драгоценности, но клад есть. Вот я его и искал.

– Петя, я запрещаю тебе ходить на стройку, там опасно. Еще раз сунешься туда – до конца смены на речку не пущу. Тебе все ясно? – Последняя порция ярости вышла из Володи с этим вопросом.

– Сами обманули сначала, а теперь на речку нельзя. Это нечестно! – обиделся Пчелкин.

– На речку можно. Прощаю на первый раз, но чтобы потом носа не совал… – велел Володя, потом резко повернулся к Юрке и спросил недоверчиво: – А ты что на стройке делал?

– Гулял… – пробормотал он; неприкуренная сигарета прожигала карман, а Пчелкин ехидно улыбался.

У Юрки взыграла совесть – какой пример он подает Пчелкину? Ведь не рассказать Володе правду – значит соврать.

– Курил, – честно признался он и, увидев, как Володя за дужку поправляет очки, вжал голову в плечи: «Сейчас начнется…» Но, вопреки ожиданиям, Володя не стал поучать и нравоучать, а только беспомощно всплеснул руками и пробормотал устало:

– И ты, Брут… Юра, ну разве так можно? Ты же в лагере, неужели не стыдно при детях?..

– Стыдно. Я больше не буду, честное пионерское.

Володя покачал головой и наставил на Юрку указательный палец:

– Ты же мне говорил, что только балуешься. Ты обещал, что… – и замолк.

Юрка догадался, что, если бы не присутствие Пчелкина, наверняка вожатый устроил бы ему настоящий разнос, но пока вроде бы пронесло. Володя ругался, но пух и перья не летели:

– «Честным пионерским» меня не купишь. Свое личное слово дай.

– Даю личное честное слово, – кивнул пристыженный Юрка.

– Ладно, – но Володя все еще хмурился, – ладно, Конев. Попробуй только не оправдать мое доверие. Пчелкин, а ты что скажешь?

– Честное октябрятское, больше не пойду на стройку.

Володя покачал головой и хмыкнул тихонечко:

– Пчелкин и Конев – натуральный зоопарк.

– А террариум для комплекта не хочешь? – Юрка кивнул на приближающихся ПУК.

– Ну ты и язва!

– Я-то тут при чем? Одна Змеевская, вторая Гнёздова, третья Клубкова. А я вообще по поводу Орловой хочу поговорить, – вспомнил Юрка об Ире Петровне.

Он хотел рассказать Володе о возможности перемирия, но подошедшие девочки обрушились на Юрку, не дав и слова вставить.