Текст книги "Лето в пионерском галстуке"

Глава 11
Здесь зазвучит музыка

Стряхнув кителем осколки стекла с подоконника, Юра выбрался из вожатской. Без сожаления покинув одуванчиковую поляну – уж очень тоскливым был ее вид, – он вышел туда, где раньше была спортплощадка. В юности она казалась ему огромной, теперь же – жалким заросшим травой пятачком.

«В детстве все кажется больше и значимее», – подумал он, обходя корты по кругу. Вздохнув, покачал головой – в нее настойчиво лезли мысли о том, как неизбежно летит время, беспощадное ко всему. Оно, как чума, убивало все, к чему прикасалось.

Боясь запнуться о валяющиеся в мокрой траве куски асфальта, Юра смотрел под ноги, на рваную ржавую сетку-рабицу, что лежала пластом, будто вросшая в землю. Когда-то эта сетка обтягивала корт, когда-то за нее так отчаянно цеплялся Володя, извиняясь за журналы, рассказывая ему про МГИМО.

«Интересно, он его закончил?»

Взгляд зацепился за темный сгусток в поросли у стены столовой. Юра подошел ближе. Между кусками разбитого кирпича и опавшей листвой валялись узкие прямоугольники: черные – поменьше, белые – побольше. Клавиши пианино. И сам инструмент был тут: поломанный, с отвалившимися панелями и разбитой крышкой. На деревяшке, которая когда-то была передней панелью, сохранилась золотая надпись-название «Элегия», молоточки тоже были разбросаны вокруг, а из самого нутра пианино торчали разорванные струны.

Юре было почти что физически больно смотреть на столь изломанный инструмент его детства: «Как он попал сюда? Кинозал неблизко… Наверняка это деревенские из Горетовки начудили. Пока Горетовка здесь еще была. И хватило же ума вытащить его и докатить на площадку. Но раз уж вытащили, зачем бросили? Хотя люди не оставили камня на камне от целой деревни, что уж про пианино говорить…»

«Элегия»… Он помнил эту модель пианино – в СССР она была одной из самых популярных. Во все садики, школы и прочие учреждения чаще всего закупали именно такие. Пионерлагерь «Ласточка» не был исключением. Точно такое же, коричневое, находилось в кинозале и использовалось на всех репетициях. Именно за ним играла Маша, и…

Юра протянул руку, коснулся разбросанных клавиш. Он помнил их не такими, как сейчас, а чистыми и блестящими. Если бы они имели память, то тоже не узнали бы его рук. Тогда руки были другими – юными. Юра завороженно смотрел на печальную картину постаревших рук на старых клавишах. Как они были похожи.

Перед его мысленным взором вспыхивали картинки из памяти, нечеткие, необъемные. Но вдруг будто время помчалось вспять, и клавиши побелели на глазах, вот уже и пальцы на них – молодые и неопытные.

Картинка ожила и как наяву обрела четкость и детали, наполнилась звуками и запахами – кинозал, вечер, лето 1986 года, и он, юный, в кинозале, в лете. Он и взрослый был там же, всеми своими мыслями. ***

– Юр, вставай! Ну Конев, ну вставай уже! Если хоть кто-нибудь на зарядку опоздает, не видать нам звания лучшего отряда.

Зарядка. Завтрак. Линейка. Общественные работы. Театр. Володя будет всюду. От него нигде не скрыться. Юрка все ему рассказал, Володя теперь знает все места, где он мог бы спрятаться. Володя его найдет и спросит: «Почему ты это сделал?»

Не надо вставать, не сегодня точно.

– Юр! Ну Юра, просыпайся и пойдем, – ныл Миха, стягивая с него одеяло. – А почему ты в одежде? – удивился он, но Юрка ничего не ответил.

О том, что Володя не станет просто стоять на месте и непременно найдет его, где бы тот ни прятался, Юрка догадался еще вчера. Поэтому побежал туда, где вожатый станет его искать в самую последнюю очередь, – в свой отряд. И, не раздеваясь, прыгнул под одеяло. Володя явился, когда все уже спали, и не осмелился будить.

Юрка не помнил, спал он тогда или нет. Он в целом не знал, что делал этой ночью. Глаза закрывал, но спал ли?

Он поднялся с кровати, стряхнул яблоневые листочки с простыни – с дискотеки принес, – молча переоделся и побрел на зарядку.

Оказалось, что это очень удобно – ходить строем: совсем не обязательно поднимать взгляд от земли. Волочишься себе, смотришь под ноги впереди идущему, будучи абсолютно спокойным – строй куда-нибудь да приведет. И привел. На спортплощадку, где на зарядку собрался весь лагерь. И Володя тоже. Вот бы сбежать отсюда!

Как удобно оказалось смотреть за тенью впереди стоящего и повторять его движения. Юрка физически не мог поднять головы, хотя его ругали, что подбородок надо тянуть вверх и что спину нужно держать прямо, но Юрка не мог. Володя везде. Они обязательно, вынужденно, неминуемо встретятся, их взгляды встретятся. Конечно, замертво Юрка не упадет, но и просто стоять не сможет. Ноги пригвоздит к земле, а тело парализует, но Юрка все равно обязательно сделает что-нибудь. Выместит на себе всю злость и ненависть – например, откусит язык, если остальное окоченеет. Но язык ему не враг. Такое, за что можно себя ненавидеть, Юрка не сказал, а сделал. Ну зачем он это сделал?!

Линейка. Первый отряд традиционно стоял напротив пятого. Он и Володя – самые высокие среди всех присутствующих; как и все, они должны были смотреть прямо. Но Юрка не подчинился правилу, чувствуя Володин взгляд. Этот взгляд не морозил и не сжигал, а душил, да так, что вот-вот лицо посереет.

Гимн. Флаг. Нужно было поднять руку в салюте. Допускалось смотреть вверх, и это хорошо, удобно, потому что не прямо перед собой.

Раздали наряды, Юрку отправили дежурить в столовую. По пути он заметил, что на аллее пионеров-героев отличный асфальт. Серый и ровный, разрисованный тенями от растущих вдоль берез, пестрящий пятнышками пробившегося сквозь листву солнца. И что странно – эти световые кусочки порой то сливались в маленькие кляксы, то расплывались каплей акварели в воде. Или с асфальтом все было в порядке, а проблема – в Юркиных глазах? Проблема вообще в Юрке. Ну зачем он это сделал?

Расставляя стулья в столовой, он пытался смириться с мыслью, что будущего у них не будет. Что после вчерашнего поступка ему останется лишь прошлое – их недолгая дружба ушла во «вчера», все светлое ушло: снисходительность Юрки к себе, самоуважение, самолюбие. И его непонятное чувство к Володе должно остаться там же.

Расстилая скатерть, Юрка решил, что это чувство – как бы оно ни называлось – нужно скорее забыть. Ведь что бы он ни делал, любое воспоминание о Володе непременно замарается памятью о позорном поступке. Потом и ответ вспомнится: «Ты это прекрати!» Нет, чувство не даст Юрке жить спокойно. А жить-то хочется!

Но Юрка знал, что где-то там, за забором лагеря, без стыда и риска встретиться, у него обязательно будет жизнь. Где-то далеко расстилалась зовущая терра инкогнита, где Юрку непременно ждала свобода. Но свобода – там, а не здесь, не в лагере, не рядом. Вот бы сбежать отсюда далеко за горизонт. Нет, не «вот бы», а «надо». Он должен отсюда сбежать!

Юрка возил ложкой в тарелке. Медленно, но послушно ел, только не понимал, что именно, – не обращал внимания. В тарелке плавился большущий кусок масла, желтое пятно в чем-то пресном, белесом. В левой руке точно крошился хлеб, рядом точно стоял стакан, но что остывало в нем, чай или какао, Юрка тоже не разобрал. Кто-то сидящий напротив пил – тогда и Юрка пил, ел – тогда и Юрка ел, не потому что хотел, а потому что кто-то сказал «надо».

Он встал с места, только когда весь пятый отряд во главе с обоими вожатыми вышел из столовой. Пока другие дежурные стирали со столов, Юрка таскал подносы с грязной посудой и думал, что будет делать дальше.

Зарядки, линейки, работа – все это он переживет, сегодня же пережил как-то. Но театр? У него слишком мелкая роль, с ней любой справится, тем более в ссоре с Володей Юрка там вообще не нужен. Может быть, Володя сжалится над ним и исключит его из труппы? Это было бы хорошо. Ведь тогда будет меньше встреч, меньше слов и меньше раскаяния. Может быть, Юрка даже научится жить так, чтобы вообще не попадаться ему на глаза? Может быть, привыкнет к тому, что его нет рядом? Володи в любом случае рядом не будет. Того Володи, каким он был с Юркой до вчерашнего вечера, – доброго, интересного, светлого, родного. Но ведь рано или поздно Юрке все равно пришлось бы пережить эту разлуку. Рано или поздно ему пришлось бы его разлюбить.

Чтобы девчонки могли помыть пол, они поручили Юрке поставить стулья на столы. Покорно выполняя приказ, он раз от раза удивлялся, почему стулья такие тяжелые, ведь ничего, имеющего большой вес, в них нет – одни только тонкие, будто фанерные, сиденья и алюминиевые ножки. Он быстро устал, но упорно продолжал поднимать один за другим – при столь нудной работе думалось очень хорошо.

Что он будет делать, когда они все-таки встретятся и Володя спросит: «Почему ты это сделал?» Ведь он обязательно спросит, это же Володя.

Юрка взмолился неведомо кому: «Пусть он никогда не заговорит со мной! Пусть не подойдет даже близко, пусть делает вид, что меня не существует, пусть даже в мою сторону не смотрит, только бы не спрашивал ни о чем!» Да, это было бы страшно. Да, это было бы настоящее горе, но Юрка сильный, он вынесет и презрение, и ненависть. В презрении и ненависти к Юрке они с Володей даже товарищи. Пусть хотя бы это останется последним общим.

Пусть произойдет что угодно и как угодно, лишь бы не спрашивал. Но он спросит! Это же Володя! А что ответить на вполне разумный вопрос «Зачем?»? Ну зачем он это сделал?

Юрка пошел в центр зала, собираясь расставить там стулья – пол уже помыли. Протянул руки и вздрогнул – из-за спины раздался негромкий, до боли знакомый голос:

– Юра?

«Пришел!» – Юрка уставился прямо перед собой, сердце ушло в пятки.

Просторный зал столовой с кафельной плиткой на полу, с простой, белой, невесомой мебелью, светлый и чистый, как операционная, мигом превратился в темный склеп. Черные стены покрылись трещинами, осели и медленно повалились на плечи.

– Юра, что с тобой происходит?

Подавленный, лишенный дара речи Юрка не мог ни пискнуть, ни вздохнуть, ни шелохнуться.

– Выйдем, надо поговорить.

Он положил руку Юрке на плечо и легонько встряхнул, но Юрка лишь молча вжал голову в плечи. Зато девчата ПУК, тоже дежурные в этот день по столовой, обступили их. Володя, так и не отпуская Юркиного плеча, говорил с ними и вроде бы даже улыбался, но Юрка чувствовал, как подрагивает лежащая на его плече рука.

Кое-как отвязавшись от девчат, Володя прошипел сквозь зубы Юрке на ухо, и от холода в его голосе будто вздрогнул пол:

– Юра, я сказал – пошли!

Так и не дождавшись хоть какой-нибудь реакции, он сжал Юркину руку и потащил его из столовой.

Юрка не заметил, как оказался на улице. Белый вестибюль, скрипучая дверь и серая лестница быстрыми кадрами пролетели перед глазами, как, впрочем, и вся Юркина жизнь. Влажный утренний воздух коснулся его щек, Юрка оказался на скамейке – Володя его усадил, а сам навис над ним огромной мрачной тенью.

– Объясни мне, что произошло вчера? Что все это значит?

«Я поцеловал тебя. Видимо, потому что влюбился», – силился ответить Юрка, мысленно повторяя, будто пробуя «влюбился» на вкус. Вкус ему не понравился – пресный и фальшивый, – вот только другого объяснения дать не получалось. Тогда Юрка попытался ответить: «Ты мне нравишься», – но слова застряли в горле, он только и смог выдавить:

– Я не знаю.

– Как это ты можешь не знать? Это что, шутка такая была?

Юрка невольно вздрогнул. Он не мог поднять на Володю взгляда. Да что взгляда – голова оказалась такой тяжелой, что непонятно, как не переломила шею. Юрка упрямо старался подобрать слова, он всеми силами искал ответ везде, шарил по серому асфальту взглядом – если в себе не нашел, вдруг там отыщет?

Володя ждал, шагая из стороны в сторону, в нетерпении шаркал кедами по асфальту и громко дышал. Но что ему ответить, Юрка не знал до сих пор и, блуждая взглядом по своим рукам и кроссовкам, еле слышно сопел. Молчание, похоже, начало выводить Володю из себя, он зашаркал громче, задышал злее, вдобавок начал хрустеть пальцами. Потом резко сел перед Юркой на корточки, заглянул в глаза и начал натужно ласковым тоном:

– Пожалуйста, объясни мне, что с тобой происходит? По крайней мере, пока мы все еще друзья и я услышу тебя, обещаю. Скажешь, что пошутил, или что это была издевка, или пусть даже месть, – я пойму, скажешь, что случайность или что не хотел, – я поверю.

Юрка издевательски улыбнулся – Володя дал шанс их дружбе, предпринял наивную попытку сохранить хотя бы что-то. Юрка это понимал, но вместо того чтобы играть с Володей в ложь, он наплевал на все, собрался с силами и выдохнул правду:

– Хотел.

– Что? – растерялся Володя. – «Хотел»? Как это – ты хотел?

Да, он дал им шанс, но Юрка ни секунды не сомневался, что в этом нет никакого смысла. Прошлого уже не вернуть. Того светлого и чистого, что теплилось между ними, больше не будет. Им останутся только стеснение, фальшь и неловкость. И во всем этом он, Юрка, виноват.

– Юра, но так нельзя! – Володя был с ним того же мнения. – Это баловство очень опасно! Даже думать об этом забудь!

Володя рывком поднялся и, отвернувшись, замер. Постоял так, не двигаясь, а потом опять принялся ходить взад-вперед. Юрка смотрел на его мечущуюся из стороны в сторону тень и ощущал всем телом, что мир вокруг него рушится.

Крушение началось вчера, когда своим глупым поступком он запустил стихийное бедствие. Оно надвигалось на него неминуемо и наконец настигло не больше получаса назад в столовой, покачнув пол и повалив стены. Теперь же Юрка был в эпицентре.

Он собрал последние крохи самообладания и мертвым, низким до хрипоты голосом пробормотал, ни на что особенно не надеясь:

– Но ты же сказал, что поймешь, что мы еще друзья.

– Да какие мы после этого друзья!

Все замерло и внутри, и снаружи. Ветер пропал, звуки утихли, но вдруг издалека, будто из другой вселенной, донесся детский крик. Не веселый, как было обычно, а напуганный.

Володя замер на месте и приказал:

– Подожди меня здесь.

Но только он сделал пару шагов, как Юрка вскочил и рванул в сторону. Володя мигом схватил его за запястье и заставил сесть на место. Руку так и не отпустил.

– Я еще не закончил.

– Так мы же больше не друзья. Всё!

– Нет, не всё. Я сто раз тебе говорил, ты играешь в глупые и опасные игры. Но это!.. – Его голос сорвался. Володя едва сдерживался, чтобы не закричать, зашептал сдавленно: – Никогда никому не говори о случившемся, даже не намекай, и вообще лучше забудь все это как страшный сон. И в будущем не смей допустить даже мысли о чем-то подобном!

Он до боли стиснул его запястье; Юрка, вздрогнув, не проронил ни звука.

– Володя! – раздался писклявый девичий вопль. Юрка не узнал голоса, сейчас он и не собирался никого и ничего узнавать. – Пойдем скорее!

Впервые на Юркиной памяти Володя изменил себе и, вместо того чтобы, не задумываясь, броситься куда зовут, не двинулся с места и закричал:

– Не видишь, я занят?!

– Прости, но там… Володя, там Пчелкин опять. Там Сашка упал!

Володя рыкнул ей: «Сейчас!» – наклонился к Юрке и отчеканил:

– Жди меня здесь. И чтобы ни шагу в сторону!

– Володя! – Девочка зарыдала. Юрка только тогда узнал голос – это была Алена из пятого отряда, она играла Галю Портнову в спектакле. – Воло-о-одя! Там Пчелкин карусель взорва-а-ал! У Сани нос разбит, вся площадка в крови-и-и!

Володя побледнел и, наконец отцепившись от Юркиной руки, несильно оттолкнул его. Прошипел сквозь зубы: «Вот сука!» – и побежал куда указывала Алена. Юрка остался один.

Как стыдно. Он все испортил, он только мешает и вредит. Хотелось провалиться сквозь землю, исчезнуть, пропасть, чтобы Володя никогда больше его не увидел. Стереться из памяти, чтобы он даже не вспомнил о нем.

Они больше не друзья. Володя еще раз, ну, может, два вот так же посадит Юрку перед собой и станет расспрашивать. Сам того не желая, будет мучить, заставит раскаяться, хотя больше уже некуда. Но потом удовлетворит свое любопытство, вытащит из уже и так униженного Юрки всю подноготную, и что дальше? Станет издеваться? О нет, Володя не станет! Он поступит еще хуже – одарит тем самым презрением, на которое Юрка готов был пойти какой-нибудь час назад. Но ведь это было до того, как Володя сказал «Какие мы после этого друзья», до того, как Юрка понял, что в самом деле уничтожил их дружбу. Верно, теперь они друг другу никто. То есть Юрка Володе никто. А сам он пока ничего не забыл.

И как ему еще целую неделю жить рядом с Володей, стараясь не смотреть на него и не показываться лишний раз самому, чтобы не напоминать о том унизительном поцелуе? Смотреть на него, таясь? Говорить с ним только на репетициях и только о них, без малейшей надежды услышать хотя бы одно доброе слово о себе? Ведь все это стало для Юрки жизненно важно, он теперь нуждался в понимании и мягкости, если уж не в ответном чувстве. Но получит он совсем другое. Холод от того человека, который за какие-то две недели стал ему ближе, чем кто-либо, от которого он видел и ощущал заботу и даже нежность. Ведь Юрка неизбежно сойдет с ума. Да он же уже сходит!

Зачем ему этот лагерь без Володи? Зачем ему мучиться, живя здесь рядом с ним, но без него? Страдать угрызениями совести и внутренне полыхать от стыда? Ведь Юрке и так здесь не нравилось с самого первого дня смены.

Навязчивая мысль, что крутилась в голове все утро, снова всплыла на поверхность и закрутилась, зазудела: «Я должен отсюда бежать!»

Он поднялся, сорвал с руки повязку дежурного, бросил под ноги и рванул от этой проклятой скамейки прочь. Он бежал по дорожке к аллее, не помня себя. Движимый только одной целью и понимая только одно: ему нужно убраться из этого лагеря – и лучше, чтобы навсегда!

Остановился, только когда очутился перед бюстом Марата Казея [10]10
  Марат Казей – белорусский и советский пионер-герой, юный красный партизан-разведчик, Герой Советского Союза.


[Закрыть]. Поежился, взглянув на лицо пионера-героя – даже он, гипсовый, смотрел на него осуждающе. «Паранойя какая-то», – подумал Юрка и обернулся налево – аллея вела в самый центр лагеря, на площадь. Нет, Юрке там делать нечего. Он посмотрел прямо – дорожка на стройку, там пустой тайник с куревом, посмотрел направо, а там – ворота, выход из лагеря, там свобода! И кстати, нет ни дежурных пионеров, ни сторожа. «Наверное, сбежались на устроенный Пчелкиным переполох. Ну и влетит же им!» – подумал Юрка и бросился к выходу.

Тяжелые ворота скрипнули, открывая дорогу и густой, не чета светлому лагерному, лес. Здесь даже пахло иначе – чище и дышалось легче. Вот она, свобода – сначала просто пахнет и кружит голову, но разумом ощущается только потом. Юрке она «ощутилась» мыслью: «Здесь нет Володи, здесь мы точно не встретимся!»

Он устремился в чащу. Специально отправился через лес – боялся, что постовые ушли недалеко и могли заметить его уход. Прячась за деревьями, топал вдоль лагерной тупиковой дороги к трассе, по которой ездили машины и ходили автобусы, составлял план побега. Путь предстоял неблизкий, времени было достаточно.

Первый вопрос – когда сбежать? Точно не сейчас, с собой нет ни одежды, ни денег, ни ключей от дома. Лучше попробовать ночью, пока все спят. Нет, лучше под утро. Надо будет спрятаться где-то неподалеку от лагеря и подождать, когда пойдет первый автобус. Где переждать – неизвестно, все его места знал Володя, нужно искать новое. Может быть, в этом лесу? А еще желательно взять с собой воды и хоть какой-нибудь еды. Сегодня Юрка решил сделать следующее: дойти до остановки, запомнить путь к ней и посмотреть расписание автобусов. Много ли их здесь ходит? Ну, хотя бы один точно должен идти до городского автовокзала. Оттуда домой.

Вдруг вспомнился запах дома. На кухне – чуть душный и сладковатый. В гостиной – пыльный, бумажный из-за большой библиотеки, стоящей вдоль стены на открытых стеллажах. Потом в память ворвался запах его комнаты – аромат дерева и лака от пианино. Как там тихо и спокойно, как хорошо, а ведь раньше Юрке казалось, что скучно.

Следующая мысль была тревожной – Юрку ведь там не ждут, а он явится. Скажет прямо – я сбежал из лагеря, принимайте. Мама закричит и, может быть, даже заплачет, а отец начнет манипулировать Юркиной совестью – промолчит и посмотрит на сына полным разочарования взглядом. Этот взгляд хуже всего.

Юрка на мгновение задумался, может, не домой бежать, а к «папиной» бабушке? Она любит Юрку любым, она даже слова против не скажет, наоборот, втайне обрадуется и никому его не выдаст. Идея казалась очень заманчивой, но Юрка одернул себя: «Прятаться за бабушкиной спиной? Струсить? Вот еще! Будто мне одного стыда мало. Родители с ума сойдут, когда им скажут, что их единственный и любимый ребенок пропал, и окажется, что пропал-то он на самом деле. Что с матерью будет? Ой, а отец! Он ведь немым до конца жизни останется!»

Юрка брел медленно. В километре от лагеря лес одичал, местами приходилось перелезать то через кусты, то через поваленные стволы. Дорога выходила тяжелой. Однажды Юрка даже провалился в рыхлую влажную землю и завяз, будто лагерь не хотел его отпускать и требовал повернуть обратно. А сам Юрка хотел другого – плакать. Жалобно так, по-детски, ведь, как бы он ни отвлекал себя планированием побега, как бы он ни подавлял болезненные, полные тоски и обиды мысли о Володе, они все равно всплывали на поверхность. Таким нервным тоном он говорил, так посмотрел на него, когда присел на корточки, прямо как отец – разочарованно и с тоской. Нет, не надо думать об этом. Лучше – о побеге. Лучше – о преступлении и о наказании.

Что Юрке за это сделают родители? Ну что они могут – запрут дома? Вряд ли, Юрка уже слишком взрослый для таких наказаний. Не будут деньги давать? Это обидно, но не смертельно – у Юрки и так в кармане обычно и двадцати копеек не бренчало, он привык. А может, вышлют его из города в сад к бабушке? Пожалуй, этот вариант будет для них самым заманчивым, не зря же мать грозилась, что, если он опять подерется с кем-нибудь в лагере, до осени просидит в саду. Юрка тогда сделал вид, что угроза подействовала, но на самом деле вовсе не испугался – в саду у него есть друзья: Федька Кочкин и Колька Целлулоид. Будут, как в прошлом году, втроем ночью шататься по поселку, дежурить-сторожить, ловить хулиганов и ежей. А есть ведь еще сосед Вова – он, правда, постарше, уже школу окончил, – ровесник Володи, такой же рассудительный и немного скучный. Еще бы, его ведь и зовут так же – Владимир.

Нет, этот мир, безусловно, жесток и ужасен! В нем везде напоминание о Володе, в нем живут одни Володи. Хотя что удивляться, если вождь мирового пролетариата – не кто иной, как Владимир, еще бы полстраны его имя не носило. Имя, кстати, весьма красивое – Вла-ди-мир. Музыка, да и только.

Мысленно пропевая это имя, Юрка запнулся о корягу и едва не вытянулся во весь рост. И все-таки он будет страшно скучать. Он будет жалеть о том, что все разрушил. Он больше никогда не увидит его. Никогда. Вообще. Ведь у Юрки не останется даже фото на память – их печатают под конец смены.

В просвете за деревьями показалась дорога, а метрах в двухстах – остановка. Серая, как бетон, массивная, монолитная, будто вытесанная из камня, очень красивая – козырек голубой крыши торчал расправленным то ли самолетным, то ли ласточкиным крылом. А прямо под козырьком толстыми, железными, местами ржавыми буквами значилось «Пионерлагерь».

Дорогу перейти труда не составило, запомнить расписание – тоже. Здесь проходил всего один маршрут – 410. Юрка удивился: ни разу в жизни не видел трехзначных номеров. В рейс автобус уходил в шесть с небольшим утра, на эту остановку прибывал в семь десять. Юрка кивнул, запомнил. На прощание еще раз пригляделся. Табличка старая, там, где был написан номер маршрута, – широкая трещина, так что, может быть, и не четыреста десятый. Но это неважно, главное, что конечная в городе, на автовокзале – вот где Юрка определенно увидит множество трехзначных номеров.

Собрав информацию для плана побега, он оглянулся вокруг и неожиданно для себя успокоился – такое здесь царило умиротворение. Идиллия пустынной трассы, шуршащего леса вокруг, прохлады под крышей старой остановки довершалась чистым голубым небом, в котором белыми зонтиками невесомо опускался на землю с десяток легких куполов парашютов. Юрка улыбнулся: как здесь, вдалеке от тревог, хорошо. Сел в тень на лавку и в последний раз повторил про себя решенное и утвержденное. План был такой: вечером сломать забор за новостроем, сделать лаз, как в прошлом году. Собрать вещи, а утром, пока все спят, сбежать. Добраться до остановки, сидеть, ждать. Потом домой. Получить по первое число от мамы, ждать кары небесной от отца. И тосковать. Так тосковать по Володе, что выть, что рыдать в подушку, что кататься не по полу, а по потолку. Ну зачем же он сделал это?!

Юрка спрятал лицо в ладонях. Ну зачем? Как же теперь он будет совсем один с этим непонятным, сладко-горьким чувством? Виноватый, одинокий, до полусмерти загрызаемый совестью?

Когда жажда, мучившая его битый час, стала невыносимой, Юрка встал с места, сплюнул густую слюну и повернул назад, в лагерь. Брел по лесу, снедаемый новыми сомнениями. Точно ли он был готов к этому – к тому, чтобы его не видеть? Чтобы сжечь все мосты, не оставив даже малейшего шанса на примирение, не попрощавшись, не сказав «прости»?

«Как я вообще додумался сделать такое? Как вообще смелости хватило? Как ему в глаза смотреть? Как простить то, что он оттолкнул? – Десятки этих „как“ роились в голове. – Как я его унизил этим! Но как приятно было его целовать!»

Юрка брел и брел, казалось, что дороге нет конца. Обратный путь обычно пролетал быстрее, но у Юрки все не как у всех, у него даже сотня метров исчислялась километрами.

Вспомнилась Володина реакция, там, в сирени за электрощитовыми, и в голове зазвучало одно слово – «оттолкнул», заиграло, повторяясь, одно действие – оттолкнул. С одной стороны, правильно сделал, а с другой – так обидно, что хочется обвинить Володю во всех бедах.

Июньское солнце, пробиваясь сквозь густую крону диких лесных деревьев, падало на кожу, палило и противно щипало. И внутри Юрки тоже все жгло, ныло и скребло. Он чувствовал себя заброшенным пыльным пианино, на котором давным-давно не играли, а использовали только как подставку для всякого хлама. Натянутые струны внутри ослабли, на часть из них попала вода, и они проржавели, педаль сломалась и запала… Сейчас открыть бы крышку – которая тоже, скрипнув, поддалась бы с трудом, коснуться пожелтевших от старости клавиш… Да только вместо трогающих душу звуков получилась бы ужасная какофония, пианино ведь давно расстроено, молоточки искривлены. Нажмешь на «си», а зазвучит смесь с бемолем, «до» второй октавы и вовсе будет молчать.

Их дружба с Володей была будто насквозь пронизана музыкой. Она звучала всегда: когда он увидел Володю на площади – гимном пионерии; в первую встречу в театре – из радио «Каноном» Пахельбеля; на репетициях – когда Маша играла на пианино; во время вечерних посиделок на каруселях она доносилась с танцплощадки, а потом зазвучала из динамиков радио уже под ивой. Чувства к Володе постоянно перекликались с музыкой: где Володя – там всегда была она.

Скрипнув тяжелыми воротами, Юрка проигнорировал вопросы дежурных и поплелся куда глаза глядят. Вокруг бегали дети. На их лицах не осталось ни следа тревоги из-за происшествия с Пчелкиным. Так же как и ни следа не осталось от его с Володей дружбы.

Она закончилась вчера, но смена была в самом разгаре. Так, может, оставался шанс хотя бы проститься полюбовно? Может быть, не надо сломя голову бросаться в крайности и бежать от Володи? Никогда не увидятся же.

Итак, план побега был, но, кроме плана, появились растерянность, усталость и голод. Полдник Юрка пробегал в лесу. Ждать ужина оставалось еще долго, в столовую идти смысла не было, там не дали бы и корочки хлеба – неудивительно, в смену Зинаиды Васильевны ему никогда ничего не перепадало. Можно было пойти на корты, но сил для игры не было, а смотреть, как играют другие, не хотелось. Можно было пойти в какие-нибудь кружки, но делать там нечего. Можно было на речку – и встретиться там с Володей. Нет, видеть его сейчас – самое худшее, что только можно придумать.

Но Юрке хотелось его увидеть именно сейчас.

«Ничего не понимаю!» – прошептал он, а ноги сами повели его в театр.

На площади девчонки прыгали в резинки, мальчишки стащили где-то бельевые прищепки и мастерили из них самострелы. Погруженный в себя, Юрка брел, не замечая никого вокруг, только инстинктивно убрал руку за спину, когда кто-то маленький и шустрый пробежал слишком близко и быстро. Юрка думал о кинозале. Там точно еще никого не было, и там стояло пианино, и вдруг Юрке ужасно захотелось сесть за него, открыть крышку, положить руки на клавиши и, задержав дыхание, хотя бы невесомо провести по ним пальцами, почувствовать их. А может, сыграть что-нибудь? Что? Что бы он сейчас хотел услышать? Поглощенный мыслями о музыке, Юрка понял, что только за любимым инструментом, только так и никак иначе, он сможет разобраться в себе. И ничто другое, кроме музыки, не способно его успокоить. Только она может пройти сквозь него, поселиться в душе, навести там порядок и выудить из самых глубин понимание того, что с ним происходит. Только музыка способна успокоить душу, примирить с собой, образумить чувства, объяснить ему все.

Чтобы заставить себя коснуться фортепиано, Юрке нужно было побороть кажущийся непобедимым страх. Но что такое тот редкий, колющий страх перед этим – тупым, ноющим, который Юрка испытывал всю прошедшую ночь и весь сегодняшний день? Сильный ли страх – неважно; важно то, что Юрка боялся слишком долго. Как кожа со временем грубеет и теряет чувствительность, Юркино сердце огрубело, ему стало почти все равно, что-то внутри него притупило эмоции. Так вдруг у него наконец получится?

В кинозале было прохладно и темно. Все его помещения освещались лишь редкими лучиками солнца, пробивающимися из-под плотной ткани задернутых синих штор. Зал будто бы спал, в умиротворении и тишине, но пусто там не было. На сцене, уткнувшись носом в тонкую стопку бумаги и что-то тихо шепча, шагал из угла в угол Олежка.

– Вы разве не на речке? – удивленно и довольно громко спросил Юрка.

Олежка вздрогнул и остановился.

– О, Юла! А мы все, велнулись уже.

– Ясно. А где… Володя? – Юрке стало тревожно – вдруг он где-то здесь?

– Занят он. Пчелкин устлоил дивелсию. Он соолудил бомбу из калбида, хотел отплавить Саньку на Луну. Санька ведь у нас мечтает лаботать на Байконуле. Но у Петьки не вышло, летательный аппалат взолвался.

– Калбида? – повторил, будто передразнил Юрка, но Олежка ничуть не обиделся.

– Ну да, калбид.

– А, карбид! – Юрка с трудом угадал любимый химикат детства и подумал вслух: – Ну правильно, карбид. Так вот что искал Пчелкин на стройке! Вот зачем в камнях копался. И лак пропал у девчонок не просто так! «Там совсем чуть-чуть оставалось, на донышке». Ну правильно – на донышке, вот бомба и взорвалась раньше времени. Ее из пустых баллонов делать надо.