Текст книги "Лето в пионерском галстуке"

– Думаешь, ей сдала?

Дверь скрипнула, на пороге появилась заплаканная Маша. Володя, ничего не ответив Юрке, поднялся и ушел на сцену. Но Юрка и без слов понял: могла. Но убедиться в этом не получилось – некогда. Помучив «Лунную сонату», Маша принялась помогать Ксюше с костюмами и провозилась до самого вечера. Володя до наступления темноты прогонял с актерами сцены и оттачивал реплики. Юрка играл, потом дорисовывал декорации и готовил реквизит к спектаклю. Он заставил себя снова переключиться в режим робота – хорошо, что работы было хоть отбавляй и найти, чем занять себя, не составляло труда.

Ночью пошел мелкий дождь. Юрка не спал. Действие выпитого утром пустырника закончилось еще к обеду, а ночью, только Юрка лег в кровать, с трудом сдерживаемое волнение охватило его снова и стало мучить сильнее, чем днем. «Рассказала или нет? Кому? Ире?»

Стараясь отвлечься, Юрка принялся болтать с ребятами, собравшимися мазать девчонок зубной пастой. В спальню первого отряда умудрился пробраться и радиоведущий Митька. Всей компанией они сидели на кроватях, грели тюбики под мышками и перешептывались. Звали и Юрку, но он отказался.

– Ну и зря, такое веселье пропустишь! – Митька предпринял последнюю попытку его убедить.

– Молча мазать и стараться не заржать – где ты тут веселье нашел? На результат смотреть веселее, если, конечно, это «Поморин».

– Нет у нас «Поморина», Ирина отобрала. Эх, как жаль-то… – пригорюнился Паша.

– Во вы даете! – Покачав головой, Юрка полез в чемодан. – И в чем тут соль – мазать обычной пастой? Но вам повезло, самая лучшая на свете паста есть у меня!

Под всеобщее ликование он вынул целых два тюбика «Поморина».

– По гроб жизни, Юрец!.. – Митька прижал руку к груди и раскраснелся от радости.

– Осторожнее жертву выбирай, – напутствовал Юрка. Он догадался, кого Митька хочет намазать. – Завтра спектакль, и кое-кто с ума сойдет, если ей придется выступать с раздражением в пол-лица.

– Я ее успокою… – Митька подмигнул.

– Ну-ну, успокоишь. Для начала говорить при ней научись.

Митька терял дар речи, стоило ему только увидеть Ульяну. Но, ясное дело, парней уверял, что все у него идет строго по плану.

– Машу разрисуй от моего имени, – шепнул ему Юрка напоследок.

В ответ тот снова заговорщицки подмигнул и скрылся за дверью. За ним на цыпочках вышли остальные.

Юрка упал на кровать. Напряженно вслушиваясь в глухой стук капель о крышу, смотрел в темный потолок. Оставшиеся в отряде ребята не давали уснуть: то храпели, то скрежетали зубами во сне. Последнее раздражало ужасно, но заставить себя не обращать на скрежет внимания Юрка никак не мог. Он взбивал тонкую подушку, ворочался с боку на бок, боролся с упрямо лезущими в голову мыслями, но ежеминутно проигрывал в этой борьбе.

«Как долго мы не были вместе и сколько еще не будем? Завтра последний день смены… Завтра – конец! Нет, к черту эти мысли, лучше зубовный скрежет Ватютова».

Ватютов застонал, повернулся на другой бок и наконец умолк. А дождь то утихал, то усиливался.

«Лишь бы дождь к утру кончился. Завтра костер. Будет весь лагерь. Может быть, затеряемся там и поговорим? Может быть, хотя бы попрощаемся? Как это глупо – избегать друг друга из-за этой дуры! Чтобы ей так же, как мне, из-за какой-то ревнивой мра…» Юрка замер, прислушался – вдруг в хаосе звуков пробился ритм. Вдруг пропал.

Спинка его кровати упиралась в подоконник. Юрка сел, повернулся левым ухом к окну – не послышалось ли? Не послышалось, кто-то действительно барабанил по стеклу. Он выглянул – в темноте, едва разбавленной грязно-желтым светом фонаря, стоял некто, как ниндзя, закамуфлированный в черное: брюки, куртка, капюшон… очки. Володя! Увидев Юрку, тот с облегчением опустил плечи.

Юрка едва сдержался, чтобы не подпрыгнуть от радости, и прижался носом к стеклу. Поднял руку, хотел открыть окно, но Володя яростно замотал головой, полез в карман и вынул лист бумаги. Прижал его к стеклу и подсветил часами сбоку.

«Недострой. Сейчас!» – прочитал Юрка и кивнул. А Володя, прежде чем прошмыгнуть в кусты, одними губами, но разборчиво произнес: «Жду тебя там».

Юрка собирался, как учил отец – по-солдатски, пока горит спичка. Спешил еще и потому, что Митька с ребятами вот-вот должны были вернуться, а лишние вопросы Юрке ни к чему. Он так торопился, что надел первое попавшееся под руку – теплый свитер и легкие шорты, но не забыл о главном – самому по-шпионски облачиться в куртку с капюшоном.

Он по-шпионски заглянул в окно девчачьей спальни, убедился, что Машу мажут пастой, и по-шпионски же оглядывался весь путь до нового корпуса, боясь заметить ее где-нибудь в кустах. Его охватила настоящая паника, хотя Юрка точно знал, что Маша спит в отряде. Ведь если бы она не спала, подняла бы чудовищный визг, стоило парням только шагнуть к девочкам в спальню.

К строящемуся корпусу почти от самого начала аллеи пионеров-героев вела тропинка. Протоптанная, но очень узкая, она уходила в лес и петляла между деревьями. Юрка не взял с собой ни зонта, ни фонаря и, с трудом пробираясь к забору, окружавшему новострой, то тонул в лужах, то запинался о кочки.

Пустой четырехэтажный корпус в безлунную дождливую ночь выглядел серым гигантским пауком с десятком пустых глазниц-окон. До двенадцати здесь работали фонари, но времени было далеко за полночь, и ни единого лучика света не падало на разбросанные по двору куски арматуры, бухты кабелей и какие-то трубы, кажущиеся в темноте кривыми паучьими лапками.

Высокие ворота были не заперты и, скрипнув, открылись, но Юрка, пересекая необитаемый двор, сомневался: правильно ли понял, что надо встретиться сейчас и здесь? На Володю это не было похоже.

Узкая дверь парадного входа легко поддалась. Вместо теплого, присущего прогретому жилому дому воздуха Юрке в лицо ударил сырой и холодный поток. Темнота здесь царила полная, плотная, даже осязаемая. Продвигаясь по ней медленно, с усилием, будто в воде, Юрка брел куда-то вперед. Вдруг под ногами что-то зашелестело, и он посмотрел вниз. Не сразу, а как только привыкли глаза, увидел, что на полу, размывая тьму, проявляется фотографическим снимком узкая бледно-серая полоса, ведущая вперед. Будто лунная дорожка из детских страшилок, она светилась на черном фоне. Но совсем не как лунная, дорожка то стелилась ровным лучом, то резко расширялась, то слишком сужалась, то петляла туда-сюда, кое-где становясь светлее, кое-где зияя темными провалами. Чтобы сообразить, что это на самом деле, Юрке пришлось присесть и присмотреться. Все оказалось обыденно – кто-то разложил по полу газеты. Юркин взгляд уцепился за один из заголовков «Правды» за шестое мая этого года: «Станция и вокруг нее: наши специальные корреспонденты передают из района Чернобыльской АЭС».

Гадая, для него ли выложили эту дорогу указателем или разбросали газеты ради чистоты, Юрка брел по ней как по единственному видимому в коридоре. Время тянулось медленно, в голову лезли странные мысли, будто, шагая по газетам, Юрка шагал по времени. Ведь у каждой газеты была дата, у каждой статьи – тема, на каждой странице – событие. Дат Юрка не видел, и тем страннее было перешагивать одно и замирать на другом: страницы, а с ними будто бы сами события и фотографии людей прилипали к подошве, приклеивались к нему самому и не желали отпускать. «В жизни ведь так же бывает, – философски заметил Юрка. – Вот бы тут были газеты из будущего. Пусть не очень далекого, а так, хотя бы за лето восемьдесят седьмого… Или через пять лет, или через десять. А через двадцать?..» Не закончив мысли, Юрка повернул направо и оказался в комнате. Успел отметить только, что здесь довольно холодно, хоть окна и застеклены, как кто-то стремительно бросился к нему и обнял.

Конечно, это был Володя. Юрка узнал его запах, узнал и тепло. Какое-то оно, Володино тепло, особенное, совсем родное и узнаваемое. Хотя такого ведь не бывает – нельзя узнать по теплу.

Они молчали. То бережно обнимали, то жарко стискивали друг друга. Утыкались то носом, то губами всюду, куда достанут: в щеки, они у обоих были холодными, в шеи – те были теплыми, в мокрые волосы. К Юркиному лицу постоянно прилипали Володины прядки, и очень мешались очки. Но он думал, что пусть бы каждую минуту до конца жизни прилипали, щекотали и мешали, ведь это Володины волосы, ведь это Володины очки, ведь это он! Юрка радовался бы любому неудобству, только бы оно напоминало о нем.

Лишь обняв его, Юрка осознал, как сильно скучал. Воображая их встречу, он и представить не мог, что сердце зайдется так сильно и что глаза защиплет, а дыхание схватит. Не ожидал, что от всего этого он не сумеет выдавить ни единого слова, а когда попытается и сможет, то не найдет что сказать. Но если даже найдет, если произнесет хотя бы крупицу из того, о чем на самом деле думает и что чувствует, то расплачется. А плакать – это стыдно и ни к чему. Так Юрка и стоял, надрывно дыша, сжимая и прижимаясь, молча, боясь каждого звука – вдруг прервет это горькое счастье, вдруг сломает его, вдруг их разъединит.

– Сколько же времени мы потеряли! – едва слышно простонал Володя.

– Да, потеряли. И много, – кивнул Юрка и потянулся к его губам. – Но ведь ты ей слово давал, что больше не будешь со мной…

Володя чуть наклонил голову и тоже привлек его к себе, но, услышав последнее, отпрянул и хмыкнул:

– «Слово дал»… Пф! Вот именно, это всего лишь слово! Пустая условность и ничего больше. И к тому же кому я его давал? Никому. Она ведь мне никто.

– Так ты и не собирался его держать? – удивился Юрка.

– Нет, конечно, – ответил Володя, прижимаясь своим лбом к его. – И не смотри на меня так. Будто ты сам никогда не нарушал обещаний… Но знаешь… – Он хотел сказать что-то еще, но передумал. Или не решился? – Давай сядем?

Убрав одну руку, второй продолжая обнимать Юрку, Володя повел его в дальний угол пустующей комнаты. Там на полу возле окна, образуя подстилку толщиной в палец, была разбросана кипа газет. Здесь можно было сидеть, лежать – места мало. И ребята опустились на колени на пол друг напротив друга.

– Юра, сейчас я расскажу тебе кое-что нехорошее, но важное. Мне неприятно говорить это, поэтому не перебивай, ладно?

– Что случилось? – всполошился Юрка.

– Я считаю, что… – произнес Володя и замялся. Перебивать его и не нужно было. Он и без вмешательства Юрки делал большие паузы, долго собираясь с мыслями и подбирая правильные слова. – Я думаю, что, наверное, Маша права. Наверное, все это к лучшему… Ну, в смысле все: и что она нас поймала, и что мы так долго не виделись, и что завтра разъедемся по своим сторонам…

Нет, Юрке не показалось, в этой комнате действительно стояли лютый холод и сырость. Он бы даже не удивился, если бы пар пошел изо рта. Или, наоборот, это в нем все замерзло?

– Что? – не веря своим ушам, выдавил Юрка. – Да я представить не могу, как буду дальше жить без всего этого, а ты говоришь – к лучшему! Как это может быть к лучшему?!

– Это к лучшему для меня, – ответил Володя и снова надолго замолк.

Юрка уставился на него так, будто увидел впервые. Володины слова не имели смысла, Юрка просто не поверил им. Он хотел сказать многое, но в то же время понимал, что лучшее, что он может сделать сейчас, – это промолчать.

Володя продолжил спустя бесконечно долгую минуту:

– Я много думал о нас и о себе. И, конечно, о том, что буду делать со своей ненормальностью. Это ведь ненормально, Юр! Что бы ты ни говорил, Маша права – это против природы, это психическое отклонение. Я читал об этом кое-что, что удалось найти: медицинский справочник, дневник Чайковского и статью Горького. И знаешь, то, что мы делаем, – это правда плохо. Настолько плохо, что даже ужасно!

– Ужасно? – обалдел Юрка. – Обнимая меня, ты чувствуешь себя ужасно?!

– Да нет же, не в этом смысле! Как бы объяснить?.. – Он задумался и вдруг воскликнул: – Это вредно! Да, именно вредно. И не только для тебя и меня, а даже для общества! Вот, например, фашистская Германия. Горький писал, что тогдашние немцы – сплошь педерасты и именно педерастия есть зерно фашизма. «Уничтожьте гомосексуалистов – фашизм исчезнет» – так и писал. Это исторический факт.

– Но ты не такой, как они. И я не такой! Просто так сложилось, что мы встретились и… вот, – с жаром выпалил Юрка.

Ему будто проткнули мозг раскаленной иглой, когда он услышал это некрасивое гадкое слово – «педерасты». Ведь он уже слышал его и сейчас отчетливо вспомнил когда.

Совсем еще маленький, он тогда совершенно ничего не понял, слушая бабушку. Она рассказывала, как во время поисков пропавшего деда узнала о том, что в концлагеря помимо евреев ссылали таких людей, которых помечали розовыми треугольниками и называли «педóрасами». Среди них могли быть даже немцы. Фашисты ненавидели и истребляли их так же, как и евреев.

Эти воспоминания будто бы дополнили мозаику в Юркиной голове, и он твердо заявил Володе:

– И ты ошибаешься. В фашистской Германии этих «педерастов» ссылали в концлагеря.

Володя удивленно выгнул бровь:

– Откуда ты это знаешь?

– Я еврей все-таки, про концлагеря немного наслышан.

– Ладно. Но достоверно об этом все равно ничего не известно. Даже книг в СССР о таком нет нигде. Только заметка в медицинском справочнике, что это психическое, и статья в Уголовном кодексе.

– И? – Юрка не мог поверить в реальность происходящего. Он чувствовал какой-то подвох. Что это с Володей? Он позвал его среди ночи и просто вывалил все это разом. Он не задавал вопросов, не советовался, не делился переживаниями, а утверждал. Зачем? Чтобы образумить Юрку? «Статья в Уголовном кодексе» – зачем эта статья им двоим сейчас? Юрка потряс головой и выдал Володе единственный хотя бы относительно здравый вывод: – Ты думаешь, что Маша рассказала кому-то и тебя отправят за это в тюрьму?

– Нет, не думаю, это ведь еще надо доказать. Да и тюрьмы я не боюсь, я за семью боюсь, понимаешь? И поэтому решил… Я, как приеду… я заставлю себя рассказать обо всем родителям, чтобы они помогли найти доктора, который это вылечит.

Стены будто покрылись инеем и засверкали, ослепив Юрку в полнейшей темноте. Иней пополз по полу и коснулся его ног.

– И ты хочешь лечиться? – прошептал Юрка. – Где, как? Если психическое, то тебя же в дурдом положат!

– Ну и пусть кладут, лишь бы помогли. Я много времени потратил и немного узнал о том, как это лечат. И ничего страшного в этом нет. Просто показывают фотографии мужчин… ну, вроде тех, что ты видел в журнале… и колют рвотное. Это повторяют много раз, и в результате должен выработаться рвотный рефлекс. Но меня не это заинтересовало – там проводят сеансы гипноза! Могут внушить интерес к девушкам и с помощью него же могут заставить забыть об этих чувствах.

Блестящая ледяная корка поползла по коленям, схватила живот и грудь.

– С ума сошел? Ты собираешься в одной палате с психопатами лежать? Ты же нормальный, а с ними ты на самом деле с ума сойдешь!

– Я не нормальный! Я хочу избавиться от этого раз и навсегда, мне это мешает! Мне это жить не дает, Юра! Я хочу все забыть.

– Ты хочешь забыть… меня?! Вот так вот просто выбросить из головы, и все?!

– Не просто, Юр…

– Ах ты… да ты… Друг, да? Предашь меня, да? Я… я вообще не понимаю, что происходит. Почему ты говоришь мне все это? Чтобы я отстал?

Юрка вскочил на ноги и потопал к дверному проему, но Володя бросился за ним и схватил за руку:

– Подожди! Юр, ну пойми же ты, все очень серьезно, так серьезно… Я ведь даже тебе врал, Юра, прямо в глаза! Не могу больше. Ты, наверное, уйдешь, как узнаешь правду, но пожалуйста, хотя бы дослушай до конца.

Юрка замер на месте – «я ведь даже тебе врал». Он не раз чувствовал между ними не то чтобы ложь, а некую завесу недомолвок. Того, что не давало им стать еще ближе, о чем Володя знал, но не говорил Юрке. Или говорил, но не все. Решение уйти было импульсивным. Юрка не хотел уходить, но и остаться был не в силах и долго решался, выслушать ли, боялся – вдруг станет еще больнее, вдруг он пожалеет о том, что завеса падет.

Пока Юрка решался, Володя, откашлявшись, начал шепотом:

– Ты правильно говорил, никакой ты мне не друг. Мы только встретились с тобой, и все так завертелось, что я даже не понял, когда именно это произошло. – Вдруг его голос сел. В такой кромешной темноте Володя никак не мог разглядеть Юркиного лица, но, видимо, не желая даже смотреть в его сторону, отвернулся и произнес четко и громко: – Я влюбился в тебя.

Услышанное ввело Юрку в ступор. Полное эмоциональное отупение сковало и мысли, и чувства. Он хорошо расслышал и понял его слова, но уложить их в голове не получалось – как это влюбился?

Вдруг иней стал таять. Потеплело сначала внутри, а потом снаружи. А Володя сипло продолжал, и с каждым словом его шепот становился жарче:

– Так в девушек надо влюбляться, как я влюбился в тебя! И все это время хотел от тебя того, чего нормальный хотел бы от девушки: нежностей всяких, объятий, поцелуев и… прочего. Я опасный человек! Я сам для себя опасен, но для тебя особенно!

«Прочего…» Юрка тоже фантазировал об этом «прочем». Но он считал, что эти вопросы никого, кроме самого Юрки, не касаются, ведь это только его тело, а значит, проблема тоже только его. К тому же, как ее решить, Юрка знал. И Володя вроде бы был совершенно к этому непричастен. Да, он – объект желаний, но это вовсе не значило, что Юрка станет их воплощать. Конечно, он давно знал, что «прочим» можно заниматься просто так, для удовольствия. После журнала он догадался, что этим можно заниматься не только традиционно. А позже сообразил, что это возможно не только с девушками. Но чтобы это касалось их с Володей, чтобы они могли этим заниматься? Нет, это лишнее. Юрка и сам мог справиться со своими проблемами. По правде говоря, он это и проблемой-то не считал!

А Володя считал и, видимо, сам справиться не мог. Он так отчаялся, что был готов пойти даже к врачу, лишь бы забыть. Забыть все, а значит, и Юрку тоже. Но Юрка не мог этого допустить! Володя очень боялся своих желаний. Но не потому ли, что жаждал их воплощения? Не потому ли рассказал Юрке о них, что подсознательно хотел, чтобы Юрка сам подтолкнул его к «этому»? Чтобы Юрка убедил его, что, в сущности, в «прочем» нет ничего опасного? И что, скорее всего, наоборот, это счастье – доверить себя тому, кто любит?

Наконец Юрка пришел в себя. Брови поползли на лоб – Володя влюбился! Тяжелые мысли исчезли, будто их и не было. Володя влюбился! Разве во всем мире есть что-нибудь важнее этого? Нет! Будущее, страхи, ненормальность – все это ерунда, они ничего не значат и ничего не стоят, если он влюбился. Для «нормального», по его мнению, человека это было бы абсурдом, но Юрке стало так радостно и так захотелось смеяться, что он не выдержал. Хохотнул и силой развернул Володю к себе лицом, толкнул на лежанку из газет и прыгнул на него сверху:

– Чой-то я должен тебя бояться? Что ты мне сделаешь – заобнимаешь до смерти? Да пожалуйста, обнимай сколько угодно.

– Дело не в том, что сделаю – ничего я тебе не сделаю, – дело в том, что хочу сделать. Как маньяк какой-то…

Плохой из Володи вышел маньяк. Невозможно было всерьез воспринимать угрозы того, кто сидел на полу, безвольно придавленный сверху Юркой.

– И что именно? – Юрка все понял, но хотел, чтобы Володя признался.

– Это неважно. Все равно ничего не будет. – Но Володя сопротивлялся только на словах, на деле же не шелохнулся.

– Нет, важно! Скажи мне – что?

– Я не хочу и не буду причинять тебе вред! Юра, ведь это вред! Это осквернение и кощунство! Я ни за что не…

– Что «это»? Это? – Юрка залез рукой ему под рубашку.

– Юра, не надо!

Володя не выдержал. Грубо схватил Юркину руку и оттолкнул его от себя, потом сел на колени и спрятал лицо в ладонях. А Юрка, окрыленный счастьем – Володя в него влюбился! – отказывался возвращаться на землю. Но вид готового расплакаться Володи остудил его пыл. Юрка попытался взглянуть ему в глаза, но между пальцами смог рассмотреть только нахмуренный лоб.

– Ну зачем ты так, Володь… – Он провел рукой по его волосам, но вместо того чтобы успокоиться, Володя вздрогнул и разозлился.

– Неужели ты не понимаешь? Неужели не осознаешь, к чему это может привести? Ты не такой, как я. У тебя еще не все потеряно! – Володя отнял руки от лица и посмотрел Юрке в глаза. – Юра, обещай, – не для вида, а искренне, дай такую клятву, которую никогда не нарушишь, – обещай, что я останусь у тебя единственным. Обещай, что, как вернешься домой, возьмешься за ум и влюбишься в хорошую девушку-музыкантшу. Что не будешь как я. Что ни на одного парня никогда не посмотришь так, как смотришь на меня! Я не хочу, чтобы ты был таким. Это горько и страшно, ты не представляешь, как это страшно!

– Неужели ты так сильно себя ненавидишь? – прошептал в изумлении Юрка.

– Неужели тебе все равно? Я же больной, я – урод!

У Юрки зачесались руки влепить ему пощечину, чтобы очухался наконец и прекратил себя оскорблять.

– Нет, мне не все равно, – вместо пощечины он обрушил на Володю поток отрезвляющих слов. – Но знаешь что? Когда ты сам – никто и тебе нечего терять, потому что у тебя ничего нет, все эти ужасные мысли очень быстро забываются и приходят другие мысли – трезвые и правильные. Вот, например, я смотрю на тебя и думаю: а что, если они ошибаются?

– Глупости – не могут ошибаться все!

– А вдруг? Я же вижу, какой ты, я же тебя знаю. Это я! Я могу быть неправильным и сумасшедшим, но не ты! Ты самый лучший на свете, ты самый хороший человек, ты умный и правильный. Это я испорченный, я какой угодно, я виноватый во всем, но не ты! Я привык быть во всем виноватым, и от новой вины ничего не будет, это всего лишь капля в море.

– Ты несешь какую-то чушь.

Юрка не стал отвечать. Чушь? Если Володе станет хоть чуточку лучше, Юрка был готов нести и чушь, и ответственность, готов был врать и скрываться. Но неужели Володе всего этого не было нужно, неужели он хотел избавиться от того, что Юрка столь беззаветно стремился ему отдать? Нет. Вот это настоящая чушь!

Но было больно смотреть на Володю, такого подавленного, почти смирившегося с неизбежным. Было страшно задумываться о том, что он хотел с собой сделать. И жалко его было очень. Так сильно, как себя не бывало жалко.

Юрка слез с него и уселся рядом. Обнял и положил голову ему на плечо.

– А что, если я скажу, что тоже люблю тебя?

В ответ Володя даже не шелохнулся. Чуть погодя выдал холодным тоном:

– Тогда лучше не говори.

– Уже сказал.

– Об этом лучше забыть.

Юрке будто ножом по сердцу прошлись. Как бы Володя ни боялся, как бы ни страдал, неужели не понимал, что слышать его слова попросту больно?

– Я в таком тебе признался! Неужели ты даже не рад? – ужаснулся Юрка. Володя не ответил, но улыбнулся. Заметив, Юрка продолжил пылко: – Тогда я еще скажу. Я тоже во многом сомневаюсь, тоже много не понимаю, но одно знаю точно – нельзя разрушать то, что построено. Если все закончится сейчас и так, как сейчас, – ничем, я всю жизнь буду об этом жалеть.

– Нет, ты будешь мне благодарен. Это сейчас ты упрямый, а потом поумнеешь и поймешь, что все правильно. Ведь я же говорю тебе это не просто так, я больше тебя знаю.

– Больше знаешь? Так расскажи! Расскажи уже наконец, что ты там такого знаешь! Вечно меня поучаешь, а чтобы рассказать как есть – глуп еще Конев, поумнеешь, сам поймешь!

– Неправда. Наоборот, именно ты поймешь меня лучше всех. Просто я не хотел тебя пугать и… разочаровывать.

– Тогда признавайся! Что у тебя было? Что это была за старая и скучная история?

Володя обреченно вздохнул и начал:

– Ты не первый, к кому у меня возникло это. Первым был мой двоюродный брат. – Он внимательно посмотрел на Юрку, ожидая реакции, но тот просто кивнул и скомандовал:

– Говори! Хуже уже не будет.

– Ну, это мы еще посмотрим… Ладно. Брат приехал поступать в университет. Мы не виделись много лет, я успел даже забыть, как он выглядит, и тут вижу его. Он вырос, стал таким… не знаю, как сказать, особенным. Он старше меня, и я всегда к нему тянулся и хотел быть похожим. А тогда увидел и обомлел – он стал даже лучше, чем был. Все связанное с ним казалось мне хорошим и важным. Я себя не помнил, когда он находился рядом. И вдруг возникло оно. И не к кому-нибудь, а к брату! – Он отвернулся к окну, прижался виском к стене и произнес в отчаянии: – Ты только вдумайся, Юр, насколько я отвратительный! На что эта мерзость внутри способна меня толкнуть, ведь это же был мой брат! Моя кровь, родня, сын отцовского брата, у нас даже имена одинаковые – он тоже Владимир и тоже Давыдов, отчества только разные…

– Ты рассказал ему? – глухо спросил Юрка.

– Нет, конечно нет. – Теперь Володя заговорил тихо. – О брате я никому не рассказывал и вряд ли расскажу, даже родителям. Тем более им. Такого ужаса, как тогда, я никогда не испытывал и вряд ли когда-нибудь испытаю. Потому что еще больший страх – это уже за гранью, это просто разрыв сердца. Доходило до того, что, просыпаясь утром, я смотрелся в зеркало и на полном серьезе не понимал, почему еще не седой. Я не шучу и не преувеличиваю, Юр. Я стал бояться себя, стал бояться других ребят – вдруг эта мерзость проснется от них? А потом стал бояться вообще всех. Я ведь не всегда был таким замкнутым, как сейчас. И я не ненавижу людей, я их сторонюсь, потому что боюсь – вдруг заметят во мне это.

Юрка не знал, что ему ответить и надо ли вообще отвечать. Он заставил Володю оторваться от стены, обнял обеими руками, крепко прижал к себе и, погладив по плечу, притих. Дождь за запотевшим стеклом упрямо накрапывал, была уже глубокая ночь, а он все шел и шел. Володино дыхание, недавно надрывное, постепенно стало выравниваться. Он начал успокаиваться и, может быть, даже задремал – Юрка не проверял, боялся потревожить. Юрке и самому хотелось спать, но для сна сейчас был не лучший момент. Он и не спал, и не дремал, просто расслабился. Левая рука случайно сползла Володе на живот.

– Юра, это провокация? Я же просил, убери руку. Я запрещаю трогать там.

Юрка вздрогнул от неожиданности и рассердился – как это запрещает? И, насупившись, высказал:

– А я запрещаю совать руки в кипяток!

– Ой, да ну тебя! – без борьбы сдался Володя.

– Завтра костер, – сказал Юрка, поглаживая Володин живот сквозь рубашку. – Ты это вообще понимаешь? Завтра мы увидимся в последний раз! Может быть, даже в самый последний раз в жизни!

Володя хмуро посмотрел сперва на его руку, затем Юрке в лицо. Тот понял его недовольство.

– Ладно, как скажешь, я уберу руку! Но знаешь что? Я оставил в «Ласточке» так много, что не сосчитать. Да я оставил тут половину себя! И когда я вернусь домой, больше всего на свете буду жалеть о том, что убрал руку. И не говори, что это ради меня! Что это во благо и я буду благодарен, что ничего не было, и что ты будешь благодарен, что ничего не было. Ты же сам в это не веришь!

Володя вспыхнул:

– Да конечно я в это не верю!

Оказалось, он не успокоился – только притворялся, а на самом деле, видимо, опять о чем-то раздумывал и теперь вылил на Юрку все свои мысли разом:

– Ты говоришь про какое-то «завтра», а посмотри на время – уже пятница наступила. Костер уже сегодня. Сегодня – конец. Как только мы разъедемся, я на стену полезу от тоски… – Он прерывисто выдохнул: – Юра, но пойми же ты меня! Я так запутался, так устал от сомнений и метаний! Бросить бы все, как сказал, пойти и вылечиться. Но только решусь, как снова швыряет в крайность – я больше всего на свете не хочу, чтобы то, что у нас есть сейчас, заканчивалось! Потом думаю о тебе и снова боюсь – не хочу, чтобы с тобой произошло то же самое…

Юрка прервал его:

– Поздно боишься, оно ведь уже произошло! По-другому, конечно, не как у тебя, но все-таки. Сто раз тебе говорил, уже не знаю, какие еще нужны слова. Володя, если бы не ты, я бы не начал снова играть! Музыка вернулась именно благодаря тебе! Добро и смысл вернулись, и это значит, что ты не можешь быть злом. И сегодня никакой не конец, если ты сам этого не захочешь. Володя, ведь я – не брат. И со мной по-другому будет. Я понимаю тебя, и я… я люблю тебя. И не из книжек теперь знаю, как это трудно – стать первыми друг для друга и как тяжело ими быть. Зато оставаться – проще простого. Давай сделаем так, чтобы ими остаться? Мы ведь в первую очередь друзья, и я не предам тебя и не брошу. Буду писать и поддерживать.

Пока Юрка говорил, Володя смотрел на него, не моргая. В его глазах читалось, что он очень хочет верить этим словам, хочет верить, что все у них получится.

– Я тоже буду тебе писать! – наконец улыбнулся он. – Ни одного письма не пропущу. Буду два раза в неделю писать или даже чаще и даже без поводов.

– Вот видишь! Эти разговоры – правильные.

– Твоя правда. – Володя усмехнулся: – Лезть на стену хочется уже не так отчаянно…

Юрка совершенно замерз и, чтобы согреться, вытянул покрывшиеся гусиной кожей ноги и принялся их растирать.

– Кстати! – вспомнил он. – Неужели Чайковский в своем дневнике тоже писал, что этих педерастов нужно истреблять?

– Нет, – хмыкнул Володя. – Он как раз таки им и был. Тогда за это в тюрьму не сажали, но он тоже от этого мучился. Называл это чувством «Z» и писал…

– Вот видишь! – перебил Юрка, чтобы не дать Володе снова пуститься в разговоры про страдания и мучения. – А он войн не развязывал. Наоборот, он был гением. – Юрка хотел воскликнуть на слове «гением», но клацнул зубами от холода и поежился.

Володя, конечно, заметил, что Юрка замерз, и принялся стягивать с себя куртку, видимо, собираясь накрыть ею Юрку, но тот помешал:

– Лучше потереть.

Володя кивнул и положил руки на его лодыжки. Какие теплые у него оказались ладони – будто бы совсем не холодно вокруг! Он принялся растирать Юрке ноги. Тот чувствовал, как по телу расходится тепло, не простое, а то самое тепло, Володино. От наслаждения он прикрыл глаза и не заметил, как Володя наклонился вперед, но почувствовал жар на коленке. Она так замерзла, что губы Володи на ней казались обжигающе горячими.

Уставившись на него, Юрка замер, не смея даже шелохнуться. А тот, перехватив его взгляд, улыбнулся, медленно выдохнул ртом, обдав новой порцией жара Юркину кожу, и потянулся с поцелуем к другой коленке.

Юрка не выдержал – положил руки ему на плечи, потянул на себя, попросил:

– Поцелуй меня. По-взрослому. Как в лодке.

– Юра, не нужно… Не буди во мне… это. У тебя и без поцелуев слишком хорошо получается меня будоражить, я потом по полночи не сплю. Я не хочу опять распускать руки и раскаиваться.

– А я хочу! И ты сам… будишь, целуешь меня тут… в коленки!

Володя сокрушенно покачал головой:

– Да, прости, я не хотел… Боже, я ведь совращаю даже самое невинное…

– Хватит винить во всем себя! – взорвался Юрка. – Ты постоянно взваливаешь на себя ответственность и вину, которой нет! Разве плохо то, что мы делаем? Разве кому-нибудь это вредит?