Текст книги "Лето в пионерском галстуке"

Правда, теперь я переживаю за тебя еще больше. Расскажи, как у вас все проходит. Это точно не причинит тебе вред? Какие таблетки ты пьешь? Это помогает? Как?

Я еще раз говорю и буду говорить постоянно: ты – мой единственный, самый лучший, любимый друг. Ты можешь быть откровенным со мной во всем. Абсолютно во всем и всегда. Ничего не стесняйся, ладно?

Очень жду ответа. Я хочу знать о тебе все. Если я могу чем-то помочь, только скажи, я помогу!»

Письмо от Володи в этот раз шло на два дня дольше, чем обычно, и Юрка успел весь известись за это время.

«Мы просто разговариваем. Врач расспрашивает меня обо всяком… Мне было сложно открыться ему, все-таки это слишком личное, но он психиатр, ему можно доверить то, что меня так долго мучило и пугало. И мне действительно становится легче от этих разговоров. А таблетки – это просто успокоительные. Благодаря им у меня прекратились приступы паники, я перестал мыть руки в кипятке – помнишь эту мою привычку? Похоже, мне действительно помогает это лечение!»

И как бы эти письма ни пугали Юрку, как бы ни заставляли чувствовать, будто Володя отдаляется от него больше и больше, Юрка радовался за друга. И если Володе становилось лучше, если это помогало ему, Юрке оставалось только поддерживать. И он поддерживал весь этот год.

К осени ударила громовым раскатом главная международная новость: пала Берлинская стена.

Физической границы между ФРГ и ГДР больше не существовало. Официально страны не планировали объединяться еще долго, но дядя узнал от своих знакомых в правительстве ГДР, что воссоединение все-таки состоится – и не когда-нибудь, а в скором времени. Он написал Юркиной маме, что, пока этого не произошло, всей семье надо собраться с силами и пойти в посольство ГДР, ведь если страны объединятся, то иммигрировать в ФРГ будет еще сложнее. Мама пошла.

Слушая ее, Юрка поражался тому, как это сложно. Пока они могли иммигрировать только как еврейская семья. Но в этом случае хотя бы матери требовалось иметь в паспортной графе «национальность» слово «еврейка» и состоять в еврейской общине. Но национальность у матери – русская, а вступать в общину, вопреки стараниям бабушки, она упрямо отказывалась, согласившись лишь на одно – проведение обряда обрезания над Юркой. Дедушкина фамилия для Коневых была утрачена, а бабушка еще в начале войны сменила и фамилию, и имя. Ко всему прочему, все ее немецкие документы, в том числе и свидетельство о браке, были уничтожены. Жизненный путь деда окончился в Дахау, а это значило, что мать и Юрка могут считаться жертвами холокоста, но родство с дедом требовалось еще доказать. Единственный родственник в Германии, дядя по дедушкиной линии, приходился Юрке всего лишь двоюродным, и могло ли это чем-то помочь Коневым, пока понятно не было. Ясным оставалось только одно: нужно разыскать и восстановить множество документов. Но, несмотря на это, надежды на возвращение на историческую родину ни Юрка, ни родители, ни дядя не теряли.

А в СССР тем временем начался страшный дефицит: из магазинов пропали даже мыло и стиральный порошок, не было круп и макарон. Юркина семья вместе с другими стала получать талоны на сахар. Отец торчал на дежурствах днями напролет, мама надолго слегла с пневмонией. Уже привыкший к очередям Юрка мерз в длинной цепочке озлобленного народа с учебником по немецкому языку и слушал про забастовки шахтеров. Полмиллиона человек били касками об асфальт.

В Харькове было более или менее спокойно, но Володя писал, что в Москве не только шахтеры, но и остальные советские граждане, устав от полуголодного существования, стали выходить на митинги. А с ними и сам Володя, проявлявший живой интерес к политике.

Юра ожидал увидеть на следующей плитке вереницу из муравьев, но дождь продолжался. Юра смотрел на блестящую от воды, пустую поверхность, и ему казалось, что вот-вот из травы выбежит муравей, а за ним другой, потом еще и еще, и они перечеркнут очередями плитку, как был перечеркнут ими весь 1990 год. Очереди стояли везде и за всем, чем только можно: за водкой, сигаретами, едой. Они тянулись от магазинов и палаток, замирали у кабинетов консерватории, расстилались километровыми полосами от посольств.

Страну лихорадило. В каждой новостной передаче Юрка наблюдал за одним и тем же, хоть телевизор вовсе не смотри: что «алкоголизм и преступность в обществе разрослись до вселенских масштабов», что «жируют перекупщики», а повсюду «ныкаются беженцы из Карабаха». Из-за дефицита сигарет граждане поднимали настоящие бунты: устраивали забастовки на предприятиях, жгли и громили магазины, переворачивали начальственные машины. А СССР стали презрительно называть «совок».

Но Юрка считал, что на телевидении преувеличивают. Да, все это было, но жизнь не казалась ему настолько мрачной, а в чем-то, наоборот, только расцветала яркими красками: появились негосударственные незацензуренные радиостанции, где крутили так много новой музыки, что Юрке казалось, будто песни никогда не повторялись. На дискотеках танцевали ламбаду, правда, он не ходил на дискотеки и не заглядывал под мини-юбки – сидел дома, усиленно учил немецкий и продолжал готовиться к поступлению. Теперь уже самостоятельно – мать перевели на неполный рабочий день, а отцу несколько месяцев задерживали зарплату, родители больше не могли оплачивать репетитора. Но Юрка старался, проводя за инструментом столько времени, сколько мог. Морально готовился к очередному провалу, но поступил!

«У меня получилось! – писал Юрка в следующем письме. – Думал, что опять завалят, но у меня наконец-то получилось, Володя! Как и обещал тебе! Теперь, когда я поступил, все перемешалось в голове. Раньше я мечтал стать пианистом, но теперь это уже не мечта, а цель. По-настоящему я хочу другого: не разбирать партитуры, а создавать их. Я мечтаю стать композитором, мечтаю написать особенное произведение, не просто красивое, а наполненное смыслом. – И в последнем абзаце своего письма Юрка напомнил Володе про их договор: – Я помню твое обещание, что мы встретимся, как только я поступлю. Вот!»

Ответа не было долго, Юрка сваливал это на перебои с почтой. В пришедшем через неделю ответе Володя радовался за него так, что, читая письмо, Юрка улыбался. Но от встречи Володя отказался, ссылаясь на то, что у него совершенно нет времени: он завалил один из экзаменов, а пересдачу назначили на сентябрь, приходилось готовиться и одновременно помогать отцу с работой, да и в Москве было неспокойно – митинг на митинге, бунты, забастовки.

«К тому же, – писал Володя, – я хочу тебя попросить повременить со встречей, потому что боюсь, что это может негативно сказаться на моем лечении. Ведь, Юр… я помню тебя.

Я учусь себя контролировать. Вот, например, на прошлый сеанс психиатр принес фотографии… ну, которые, как он думал, должны были нравиться мне. Стал спрашивать, чем и почему они мне вообще могут понравиться, но представь себе, из двадцати мне приглянулась всего одна! И то наверняка только потому, что сильно напомнила мне последнюю ночь в „Ласточке“. Потом он дал другие фотографии, на этот раз с девушками. Просил тоже смотреть и комментировать, что привлекает в одной, что – в другой, а что категорически не нравится. И дал домашнее задание.

Ты… ты просил меня быть очень откровенным. Это немного сложно, но я постараюсь. В конце концов, мы взрослые люди, и, пусть о таком не говорят в приличном обществе, но понять-то мы друг друга сможем. В общем… он дал мне на дом те фотографии, которые должны будут мне нравиться потом, когда мы вылечим болезнь. Сказал, как останусь один, попробовать расслабиться и повнимательнее присмотреться к самым красивым, чтобы… Ну, ты понимаешь, чтобы я научился получать настоящее физическое удовольствие, глядя на них и воображая. И Юр, какое счастье – у меня получилось! Я думал только о том, что на фотографии, и смог! Я смог все!»

Усилием воли Юрка подавил эмоции, которые охватили его сразу после прочтения. Все-таки он понимал, что это меньшее из зол и вообще-то, если бы Володя не мучился от своих проблем, к этому времени он уже давно состоял бы в отношениях с реальным человеком и занимался с ним реальными вещами, а не воображал что-то в одиночестве.

Вопрос о встрече они больше не поднимали, письма пошли ровные, нейтральные. Юрка окончательно осознал, что Володя успокоился и что лечение ему помогает. Юрке бы радоваться, но ему, наоборот, стало не по себе. Казалось, будто избавившись от страха, Володя избавился и от мыслей о нем, забыл его, разлюбил.

Это письмо было последним в этом году, где Володя писал о личном.

В октябре произошло то, о чем предупреждал дядя: Германия объединилась. Коневы пошли в посольство и спустя пять часов стояния в очереди наконец подали документы.

Среди знакомых Юркиных родителей три семьи уже умудрились уехать на Запад. От этих новостей мама стала совсем невыносимой. С ядовитой завистью в голосе она повторяла почти каждый день:

– Манько уехали. Коломиец уехали. Даже Тындик уехали! – говорила она о сослуживцах. – Они в Америке сбоку припека! А у нас есть полное право на гражданство Германии! И что же? А ничего! Ждите! Сколько можно ждать? Мы тут скоро с голоду сдохнем!

– Чтобы уехать в Германию, гражданство не обязательно, – негромко, неохотно и устало поспорил отец.

В ноябре уехали единственные соседи, с которыми тесно общались Коневы. Эта новость совсем подкосила мать.

– Я – инженер, – не успокаивалась она, – человек с высшим образованием, всю жизнь этому проклятому заводу отдала! Все здоровье угробила! И что мне с этого? Подшипники вместо зарплаты? А Валька, какая-то челночка, торгашка, натаскала шмоток из Турции – и все, в дамках!

Она не винила отца, хотя ему задерживали зарплату, она винила немецкое посольство и весь мир в целом. Здоровье матери и правда подкосилось, начались проблемы с легкими. Непрекращающиеся болезни и нищета окончательно испортили когда-то мягкий характер. Будто пытаясь найти новый повод для жалости к себе, она даже спрашивала про Юркиного «друга по переписке, который из Москвы»: как им живется в столице?

– Так же плохо, как нам?

Юрка неопределенно пожимал плечами:

– Наверное…

Большего он ответить не мог. Володина семья не бедствовала – Лев Николаевич действительно занялся бизнесом. Он открыл строительную фирму и спустя неполный год начал получать такую прибыль, что Володина мама бросила работу – теперь это стало не нужно. Сам же Володя продолжал учиться в МГИМО, дополнительно штудировал книжки по экономике, чтобы как можно скорее начать помогать отцу.

Юрка писал Володе с улыбкой: «Вот это ирония судьбы – страна разваливается, а вы строите».

То, что страна разваливалась, Юрка не преувеличивал. В девяностом году с Парада суверенитетов начался распад СССР.

В своем предпоследнем письме Володя шутил: «Кто знает, может быть, уже в следующем году станем жить не в разных городах, а в разных странах. Погоди, разберусь с делами, закреплю результаты лечения и приеду к тебе, пока мы с тобой еще граждане одной страны». По поводу «вы строите» он ответил скромно: «Я стараюсь помогать, но от юриста-международника здесь толку мало, зато знаю английский. Набрал учебников по рыночной экономике, батя достал пару книжек по управлению предприятиями – менеджменту, – пояснил он. – Сижу, учу. Это важно. Страна переходит с плановой экономики на рыночную, а как работать в новых условиях, никто и не знает. А я буду знать. Мои мозги будут нашим с отцом преимуществом. Не смей думать, что я хвастаюсь! Рано еще хвастаться».

«Граждане одной страны», – вслух повторил Юрка и ощутил, как сердце ухает вниз. Он не торопился сообщать Володе о том, что их документы в посольстве приняли. Юрка одновременно и боялся сглазить, и понимал, что не хочет огорчать его раньше времени. О Германии он писал Володе не раз, но сообщал об этом несерьезно и между делом, внутренне не веря даже в шанс. А теперь вдруг задумался – ведь они действительно могут разъехаться по разным странам, а то и континентам. Ведь даже если Юрка не будет жить в Германии, то Володя всегда мечтал удрать в Америку. А он, такой упрямый, если чего-то по-настоящему захочет, то у него обязательно все получится – Юрка верил.

Только он открыл последнее Володино письмо, как сразу понял, что писалось оно в панике и спешке: в кляксах, мятое, буквы наваливались друг на друга, строчки сползали вниз:

«Эти гадости снова лезут мне в голову! Таблетки помогают через раз, я больше не могу повторить тот успех с фотографиями, потому что отвлекаюсь на мысли об этом! И мне снова начали сниться сны! А сегодня приснился такой красочный, что, проснувшись, чуть на стену не полез – почему это не реальность?!

Будто я стою у поезда и сквозь толпу выходящих из вагона вижу Т. Она улыбается, я обнимаю ее. Мы спускаемся в метро, стоим на эскалаторе, но вместо того чтобы оглядываться вокруг, рассматривать одну из самых красивых станций, она смотрит только на меня. Ей будто бы все равно, где она, и все равно, что происходит, ей важен только я. Мы едем на ВДНХ, сидим у ракеты, гуляем у фонтанов. Жарко. Она подставляет лицо и руки под струи воды. Потом мы едем в метро домой. Я кладу куртку нам на колени и под ней стискиваю ее руку. Мы у меня. Дома никого нет, я расправляю диван, а она вынимает из сумки и ставит на стол вишневое варенье».

Юрка знал, что «Т» – это «ты», она – это он. Володя писал о нем. Юрка видел, как паникует Володя, понимал, что ему снова плохо, что он напуган. Но при этом Юрка и не мог убрать улыбку с лица – он снится Володе! И хоть радость была сейчас совершенно неуместной, он не смог сдержать эмоций в ответном письме, а когда оно уже ушло, очень пожалел о сказанном: «Да плевать на эту конспирацию! Я – не она, и я все еще люблю тебя! А еще… мы подали документы в посольство. Скорее всего, скоро я уеду в Германию».

Он отправил это письмо в конце декабря, а через три дня получил телеграмму от Володи:

«Больше не пиши мне на этот адрес. Потом сам тебе напишу».

Плита 1990 года была последней. Дальше – песчаный обрыв. В девяностом внезапно и резко оборвались и их отношения с Володей.

Глава 20
Поиски утраченного

Телеграмма Володи вызвала у Юрки шок. Почему не писать? Что случилось? Его бросало из крайности в крайность: «Родители Володи прочитали последнее письмо, поняли, кем я был для него, и теперь обвиняют меня в том, что я мешаю лечению? Или сам Володя захотел избавиться от меня, как от помехи? Ведь это я ему снился, я сбиваю его с пути. Я ему не нужен?»

Страх за Володю и чувство вины не позволяли Юрке ослушаться его и написать, спросить, что случилось. Логика напоминала, что, как бы то ни было, Володя уже слишком взрослый, чтобы родители могли наказывать его за чужие слова. Страх шептал: «У Володи один с отцом бизнес, а это значит, что он все-таки зависим от отца». В самые тяжелые минуты мучила обида: «Володя нашел повод порвать отношения, я сам дал ему повод. Я на самом деле ему не нужен. И никогда не был нужен». Память намекала: «У него опять началась паранойя, такое уже было, и не раз».

Как бы то ни было, Юрка ждал, когда наступит это «потом» и Володя ему напишет. А писем все не было.

Юру, измученного сомнениями и метаниями, не радовало ничего. Апатия сказывалась на всем: он плохо спал и плохо ел, стал хмурым и вскоре замкнулся в себе. Безразличный ко всему, охладевший даже к музыке, он прожил бесконечно долгую зиму, а весной его на время вывели из оцепенения хорошие новости из посольства. Сияющая неподдельным счастьем мама прямо в верхней одежде забежала на кухню, крича:

– Одобрили!

– Я уеду! Уеду! – впервые за долгое время радовался Юра.

Но вскоре радость сошла на нет – он уедет! А как же Володя?

В мае стало известно время отбытия и кое-какие подробности. Тянуть было нельзя, и, вопреки просьбе Володи не писать, Юра отправил ему короткое: «Мы уедем в июле. Сначала нас отправят в распределительный центр, а потом уже оттуда переведут на постоянное местожительство. Пока я не знаю постоянного адреса, а временный вот».

Май заканчивался, а Юра все еще ждал от Володи весточки. Каждый раз подходил к почтовому ящику с бешено бьющимся сердцем – вдруг письмо? Вздрагивал от каждого звонка в дверь – вдруг телеграмма? Но так и не получил ответа. Больше он вообще не получил от Володи ни слова. А когда наступил июнь, Юре ничего не оставалось, кроме как назанимать у знакомых денег и поехать в Москву.

Стоило только сойти с поезда, как он окунулся в хаос. Москва очень ему не понравилась. Она, как кипящий котел, была слишком агрессивная, шумная и грязная. От асфальта до самого неба заклеенная плакатами с Ельциным, Жириновским и другими политиками – шли предвыборные кампании кандидатов в президенты РСФСР. В каждом втором парке и сквере собирались демонстрации и митинги, но, даже если не обращать на них внимания, Москва не стала бы ни чище, ни тише. Она виделась Юре городом-рынком, на котором торговались если не за права и свободы, то за тряпки. Челноки были везде: на площадях, у метро и просто на тротуарах оживленных улиц, соседствуя с попрошайками и очередями за едой. Поверх агитплакатов по городу была развешена реклама постановки «М. Баттерфляй» – первого спектакля с темой гомосексуальности. И все это в окружении бесконечно суетящегося народа.

До этого момента Юра никогда не был в столице. И мечтал, только появится здесь, сходить в мавзолей, но по приезде об этом даже не вспомнил, сразу отправившись на «Беговую».

Кое-как разобравшись с картой, сосредоточенный на цели маршрута Юра не обратил внимания на красоту или уродство Володиной станции метро. Каким был Володин дом – желтая четырехэтажная сталинка с каменными балконами, живописно обвитыми плющом. Как выглядел Володин двор – тенистый и тихий, со статуей склонившихся над книгой пионерок. Как пахло в его подъезде. Он пришел в себя и стал замечать хоть что-то вокруг, только когда оказался возле двери в его квартиру.

Позвонил в звонок – никто не открыл. Прижал ухо к двери – тихо.

Юра стал ждать. Он вспомнил, что Володина мама не ходит на работу, а значит, скорее всего, ненадолго вышла из дома и скоро вернется. Время близилось к четырем, он надеялся, что еще пара часов – и кто-нибудь точно явится домой. Вздрагивал от каждого шороха, надеясь, что по лестнице поднимается кто-то из обитателей заветной квартиры. Но никто так и не добрался до последнего, четвертого этажа и не подошел к Володиной двери. Лишь какая-то бабушка, ворча, протопала мимо Юры, подозрительно оглядела его, но, ничего не сказав, скрылась за соседней дверью.

Когда прошел час, бабушка выглянула через цепочку на лестничную клетку и грубо окликнула Юру:

– Кто такой? Чего ты тут сидишь?

– Жду… – буркнул он и отвернулся, а спохватившись, вскочил: – Я друг Володи Давыдова, он живет здесь. Не знаете, скоро кто-нибудь вернется домой?

– Так уж, поди, не вернутся.

– Как это?

– Они с полгода как уехали всей семьей, – ответила бабушка, продолжая из щели сверлить Юру взглядом. – Под Новый год.

У Юры стиснуло горло, он прохрипел:

– Но почему?

– Откуда ж мне знать, они не сказали, – ответила бабушка категоричным тоном, но дверь закрывать не спешила.

– А другие соседи что-нибудь говорят? – спросил Юра, подталкивая соседку рассказать хотя бы слухи.

«В конце концов, это же бабушка, а они во всем СССР одинаково любопытные. Вряд ли эта – исключение», – подумал Юра и угадал.

– Говорят-то всякое, а чему верить? – нахмурилась старушка, но, помолчав с полминуты, все-таки рассказала: – Лев Николаевич с бандитами связался, задолжал им, а отдать не смог. Квартиру переписал, а сам с семьей сбежал.

– Лев Николаевич? А Володя? Это точно не к нему?

– Сама видела, что несколько раз у подъезда останавливалась машина, Лев Николаевич в нее садился, а потом выходил. Потом бандиты прям в квартиру стали ходить. Среди ночи как забарабанят в дверь. Я милицию вызывала, да к их приезду тех уже след простыл.

Первое, что Юра ощутил, услышав это, было облегчение – столько времени он винил себя за признание, так сильно боялся, что, раскрыв Володю перед родителями, стал причиной его исчезновения. Но теперь выходило, что Юра здесь ни при чем. Вот только истинная причина не просто исчезновения, а настоящего бегства оказалась еще страшнее. Преследование. И не поверить бабушке не получалось – в те времена бизнесменам невозможно было обойтись без кредиторов, а деньги сосредотачивались только в руках бандитов. Чтобы остаться на плаву, путей было всего два: либо самим становиться бандитами, либо стать их должниками. Внезапный рост доходов Володиной семьи был тому подтверждением – невозможно с нуля заняться таким долгосрочным делом, как строительство, и умудриться получить такие доходы спустя какой-то год.

– А как же Володя? – прохрипел Юра. – Он с родителями уехал? Он же взрослый, он же учится.

– Это ты мне скажи. Сам же говорил, что его друг.

– Я не виделся с ним очень давно, я не…

– Да не пойми что с этим Володей вообще, – перебила бабушка. – Хороший был мальчик, всегда здоровался, сумки носить помогал. Но в последнее время стал какой-то дерганый. Все время озирался вокруг, здороваться перестал.

Юра начал лихорадочно соображать, что теперь делать и как его найти.

– Где они могут быть, не знаете?

Бабушка пожала плечами так, что цепочка звякнула.

– А родственники и друзья? – спохватился Юра. – Брат! У него есть брат, полный тезка! Где у них живут друзья или родственники?

– Вроде кто-то в Твери есть, – ответила бабушка. – Ты давай иди отсюда. Все равно не дождешься.

Юра задал ей пару новых вопросов, ответа на которых бабушка не знала. После вопроса про институт «он же учился, неужели бросил?» разговор их закончился.

Юра тряпичной куклой осел на лестницу. Разминая одеревеневшие от шока пальцы, смотрел на серый пол и с трудом перебирал обрывки мечущихся мыслей: «Сбежали. Бандиты. Спрятались. Если спрятались, то так, что не найти. Тверь. Тверь далеко? Институт. Надо съездить в его институт. Надо прийти в себя. Шанс найти его есть только сейчас. Потом – все».

Заставив себя собраться с силами, Юра встал. Его взгляд переметнулся с бетонного пола на обитую дерматином дверь, и сердце стиснуло. Юра понял, что никогда, никогда в жизни не побывает в этой квартире, не увидит Володиной комнаты. Теперь она чужая, его не пустят туда. Плевать, пусть не пускают, но хотя бы позволили бы заглянуть в эту квартиру! Пусть не заходя внутрь, пусть хотя бы с порога, но пробраться за эту чертову дверь. Даже если за ней ничего не осталось от Володи, даже если в его комнате больше не стоит диван, на котором он спал, не стоит тумбочка, на которую клал очки на ночь, нет стола, за которым сидел, то там осталось хотя бы окно, в которое Володя поглядывал, когда писал ему письма. Юре хотелось посмотреть в него, казалось, что это сблизит их. Увидеть бы хотя бы следы от мебели на полу. Они – доказательство, что Володя действительно был, что Юре это не почудилось.

«Я найду его, найду!» Нехотя передвигая ноги, он заставил себя уйти отсюда и спуститься по лестнице вниз.

В надежде найти письма друзей или родственников Давыдовых Юра выломал дверцу их почтового ящика. Кровь забила в висках – в ящике и правда лежало два письма! Но тут же руки опять опустились – это были его собственные письма. Предпоследнее, где Юра признавался в любви, и последнее – где сообщал, что уезжает в июле.

И несмотря на то что ситуация была такой безысходной, у Юры немного отлегло. Все-таки не он был причиной Володиной последней телеграммы с просьбой больше не писать. Все-таки оставалась надежда, что Володя так же любит и нуждается в нем. Но получалось, что он даже не знал о том, что Юра вскоре уедет.

Из его дома Юра поехал в институт, где не сразу, но узнал, что Володя забрал документы. И тоже под Новый год.

Весь путь до Курского вокзала Юра решал, ехать в Тверь или нет: «Она недалеко, но денег осталось мало. Нет, если хотя бы не попробую, не прощу себе этого. Не прощу».

Поезд метро грохотал, на сиденье напротив молодой человек положил куртку своей девушке на колени и осторожно стиснул ее ладонь. Точно так же, как было в Володином сне, только этой паре не пришлось прятать руки.

«Это знак», – подумал Юра и вышел из вагона. Пересел на другую ветку и отправился на Ленинградский вокзал.

В Твери зашел на почту, купил телефонный справочник и стал обзванивать всех Давыдовых. Прозвонил больше половины номеров, но никакого Владимира Давыдова никто не знал. Сердце екнуло, когда какая-то девочка наконец ответила, что Владимир дома, и позвала его. Секунды ожидания тянулись, превращаясь в минуты или часы. Юра будто потерялся в пространстве и времени, не понимая, долго ли на самом деле ждал. И все-таки дождался. Владимир ответил, и у Юры упало сердце – им оказался старик.

Стараясь раньше времени не отчаиваться, Юра водил пальцем по строчкам справочника. На имени Давыдова Владимира Леонидовича палец дрогнул.

Стоя в телефонной будке полчаса с трубкой у уха, Юра ругался сквозь зубы: он не мог дозвониться – занято. Близилась ночь, из трубки продолжали звучать короткие гудки, и Юра решился ехать к этому товарищу прямо сейчас.

В подъезде старой хрущевки пахло кошками. Юра нажал на звонок. Не открывая двери, откликнулась девушка, услышала Юру и позвала Вову. Отозвался молодой голос. Замок щелкнул, дверь отворилась, на пороге стоял высокий, широкоплечий мужчина лет тридцати.

– Я ищу Володю Давыдова.

– Ну? Я слушаю.

– Это не вы, это, наверное, ваш двоюродный брат. Он жил в Москве, носил очки, у него темные волосы. Я с ним в лагере был, – затараторил Юра, роясь в карманах, ища единственную Володину фотографию – с пятым отрядом. – В восемьдесят шестом Володя был там вожатым. Это пионерлагерь «Ласточка» в Харьковской области. Я… у меня фото есть, я сейчас.

– Не знаю такого, – отрезал Вова.

– Я сейчас, фото… Вот. – Юра сунул фотографию Вове под нос, но тот даже не опустил взгляда.

– Не знаю такого, – заявил он и захлопнул дверь. Фото застряло в проеме между дверью и косяком.

Юра вытащил мятую фотографию, расправил ее и с грустью заметил, что уголок оторвался.

Все. Это было все, точка. Но Юра не мог поверить. Ему казалось, что еще есть шансы, просто он ищет не там. Что если бы у него было хоть чуть-чуть больше времени, он бы нашел его.

Единственное, что оставалось Юре по возвращении в Харьков, – надеяться на других людей. Ему не удалось встретиться с новыми жильцами своей квартиры, если они вообще были. Квартира Коневых муниципальная, а это значило, что они не могли ее продать. Юра попросил оставшихся соседей – алкоголиков, с которыми его родители были на ножах, – передать новым жильцам записку, в которой просил не выбрасывать пришедшие ему письма, а переслать их в Германию. В приписке Юра сообщал, что в скором времени пришлет еще одно письмо с новым, постоянным немецким адресом.

О том же самом он попросил своих друзей со двора: заходить в квартиру, вдруг появятся новые жильцы, и передать им все, а также заглядывать в почтовый ящик – вдруг придет письмо от Володи.

И все.

Сбор вещей и подготовка к отъезду прошли будто мимо Юры. Аэропорт, перелет, переезд – тоже.

Теперь он был здесь. В Германии. Он ничего для этого не сделал, а Володя всю сознательную жизнь работал над тем, чтобы удрать в Америку.

«Получилось ли у него? Обязательно должно получиться, иначе это будет слишком несправедливо! – думал Юра. – Может быть, он уже там?»

И если бы он знал ответ, то все равно это было бы неважно, потому что теперь Юра здесь.

Долгое время в Германии он чувствовал себя совершенно чужим. Стеснялся акцента, его передергивало от отвратительного, унизительного слова «эмигрант». Причем эмигрант русский. Немцы говорили о нем именно так, несмотря на то что за распадом СССР следил весь мир, все знали, что Россия, Украина, Беларусь – разные страны. И Юра русским не был. Но кем он мог быть здесь? На четверть немец, на четверть еврей, наполовину украинец, знающий немецкий и историю Германии, живо интересующийся культурой. Но знание языка, культуры и истории не меняло менталитета, не перестраивало голову – как бы Юра этого ни стеснялся, но он был эмигрантом, а по сути даже хуже – практически беженцем. Он сам себя ненавидел за пренебрежение, не раз повторяя мысленно: «Еще более унизительно и трусливо не быть кем-то, а стесняться своей сути».

Каждый день убеждая себя, что он попросту вынужден забыть Володю, Юра прожил первый месяц в Германии. Но ему казалось, что не прожил, а пережил.

Август 1991 года начался отлично – Юра поступил в консерваторию с первого раза. Но в середине, девятнадцатого числа, его ждал удар.

Он сидел в своей комнате, тестировал новенькое пианино, подарок дяди, как вздрогнул от бешеного стука в дверь. Это была мама. Она закричала так, что на мгновение ее крик пересилил музыку:

– Юра! Иди скорее. Юра, там танки в Москве! Горбачева свергли! Господи, что ж это делается – танки!

Не веря своим ушам, Юра медленно, преодолевая чудовищное сопротивление внезапно загустевшего воздуха, вошел в гостиную. Опустился на диван перед телевизором и сидел до самой ночи. А утром и весь следующий день перед глазами так и стояли кадры: Ельцин на танке, толпа вокруг Белого дома и на Красной площади. Позже – пресс-конференция ГКЧП, Янаев, у которого так сильно тряслись руки, что он не мог держать бумагу. У Юры дрожали так же. У него началась паника. Такая, какой никогда еще не было. Такая, какая, наверное, мучила Володю, когда он, не в состоянии справиться с собой, совал руки под горячую воду.

«А что, если он никуда не уехал? Ни в Америку, ни в Тверь. Что, если он в Москве? Что, если он там – у Белого дома? Что, если эти бандиты связаны с политикой? Что, если Володя связан с ними и с переворотом, ведь раньше он ходил на какие-то митинги?»

Вечером стало еще хуже. Начался штурм Белого дома, по Садовому кольцу поехали танки. Когда Юра увидел, как люди стали на них бросаться и кого-то убили, его затрясло уже всего. В темноте ночи было так трудно разглядеть, кто именно погиб – это был парень, брюнет, без очков, но ужасно похожий на Володю.

«Вдруг это он? Вдруг очки разбил?» – звучало в голове, но в глубине души Юра понимал, что это просто истерика. Что в миллионной Москве сотни тысяч молодых людей, ростом, телосложением и цветом волос похожих на Володю. Но все равно боялся. А вскоре убедился в том, что убитый – действительно не Володя.

Юра написал друзьям со двора, попросил сходить в его старую квартиру, узнать, не приходило ли ему писем. Если приходили, забрать и переслать в Германию. Ответ пришел спустя месяц. Друг писал, что квартира все еще стоит пустая, а в ящике писем нет. Он поделился новостями о том, что происходит в стране, но Юре нечего было на это ответить, кроме как еще раз просить хотя бы иногда заглядывать в почтовый ящик.