Текст книги "Лето в пионерском галстуке"

Глава 21
Капсула времени

Вырезанная на стволе надпись «Ю+В» потемнела, стала нечеткой, затянулась, как старый шрам. Юра с трепетом и нежностью провел по ней пальцами, а потом взялся за лопату. Влажная земля поддавалась легко, и уже через пару минут послышался звон удара о железную крышку капсулы. Юра выдохнул с облегчением – она на месте! Испачкав руки в земле и ржавчине от старой жестяной коробки, открыл ее и принялся вытряхивать содержимое на траву.

Сперва показались выцветшие кончики галстуков, за ними посыпалась превратившаяся в труху лилия, комсомольский значок и разбитые очки. Но ведь тогда ни значка, ни очков в капсулу они не вкладывали… Юра стиснул оправу в руке, вспомнив, как когда-то осторожно, будто это драгоценность, снимал их с Володи здесь же, под этой самой кроной. Он повторил мысленно: «Это его очки… А тетрадь? Где же его тетрадь?» Но Володиной тетради со страшилками, сценарием, с «Юрочкой» и пожеланиями себе-будущим в капсуле не оказалось. Зато – этого Юра никак не ожидал – из нее выпала связанная бечевкой, аккуратная стопка писем.

Он взял ее дрожащими руками, развязал веревку. В горле пересохло, в ушах зашумела кровь, а в голове зажужжал целый рой вопросов: что это за письма и откуда они? Конечно же, их положил сюда Володя, кто еще? А значит, он приходил и открывал капсулу, а значит, был здесь! Но когда? Ответы лежали внутри.

На верхнем письме, запечатанном в обычный почтовый конверт, был написан старый Юркин адрес и московский Володин, но ни марок, ни почтовых отметок не было. Это письмо Володя написал, но не отправил – Юра по содержанию догадался когда.

«Неужели я обидел тебя своей последней телеграммой? Ты говорил мне, что, если еще раз я оттолкну тебя, ты навсегда исчезнешь. Неужели я оттолкнул? Ведь ты исчез. В таком случае ты молодец. Наконец научился держать свое слово.

Но все это было ради твоего же блага! У отца начались очень серьезные проблемы. Он связался не с теми людьми – с преступной группировкой, не по доброй воле, конечно. Они сами пришли и стали требовать мзду, мол, за то, что не трогают. Но батя – человек принципиальный, советский, дал от ворот поворот. А они – наоборот, беспринципные, „тронули“ – устроили пожар на объекте. А потом стали угрожать, что причинят вред семье. Юра, когда я писал тебе эти слова, а потом – телеграмму, я думал только о тебе! Ведь почтовый ящик у нас не в квартире! Они могли бы найти твое письмо, приплести ко всему прочему еще и тебя, а ты для меня – самое дорогое. Конечно, боясь за себя, мать и отца, я боялся и за тебя. До сих пор страшно даже предположить, что было бы, узнай они о том, кто ты для меня. А если бы стали угрожать мне, что навредят тебе… Что бы я делал?

Сейчас я понимаю, что это было бы слишком мелочно и что в Харькове явно есть свои группировки, что наши вряд ли полезли бы на чужую территорию. Это сейчас я понял, но тогда… Не только я паникер, мы всей семьей всерьез боялись даже выйти из квартиры.

Но, что ни делается, все к лучшему. Я не хотел! Я ужасно скучаю и не хочу тебя терять. Но так будет лучше. Я хочу, чтобы ты наладил свою жизнь, чтобы не отвлекался на меня, не думал обо мне. Чтобы девушку нашел. Ведь зачем я тебе? От меня только вред, я мешаю, сбиваю с пути и отвлекаю, а тебе надо жить своей жизнью. Не держи на меня зла и прости за все. Я ни на минуту не забываю тебя, но без меня тебе будет лучше».

Юра бегал глазами по строчкам и с каждым новым словом все дальше и дальше уходил во времени. Вспоминал, каким был тогда сам и каким был Володя. Сейчас, в новом, изменившемся мире, все это казалось забытым, совершенно несущественным, но тогда… как же важно это было тогда!

Это письмо Володя так и не отправил, и теперь Юра понимал почему. Володя боялся за него, Володя защищал его, не хотел подставлять. И из-за этого страха Юрка долго потом еще гадал, что сделал не так, почему Володя взял и оборвал все так резко… Но причина оказалась до смешного простой: Володя хотел его уберечь, он думал, что убережет, бросив, он боялся, что до Юрки кому-то есть дело.

Следующие три письма были уже с марками и почтовыми отметками. В графе отправителя значилось «ВЧ-1543» – воинская часть, а адресом получателя значилась Юркина харьковская квартира. Первое из этих писем датировалось началом августа 1991 года.

«Представляю твое лицо, когда ты без единого предупреждения получишь письмо из армии. Ну что ж, рано или поздно я должен буду отслужить, так почему бы не сейчас? Не могу сказать, что мне здесь нравится, но я жалею только о том, что пришлось за семестр до окончания института забрать документы. Но это ничего, восстановлюсь. Больше этого я жалею о том, как нам с тобой пришлось попрощаться. Пришлось, Юра! Пришлось! Я этого не хотел!

Я знаю, что ты злишься. Но знаю еще, что все равно читаешь. Не злись. Когда вернусь на гражданку, я все объясню, ты поймешь. Мне тут тоскливо. Черкни хотя бы пару строк в ответ. Но… писать нужно очень аккуратно, ты знаешь. Жду».

Но Володя так и не дождался. Юра вздохнул – он не получил этих писем, потому что тогда уже жил в Германии! Как же ужасно должен был чувствовать себя Володя без ответов. Но тут было еще два письма из воинской части, и Юра по очереди открыл их.

В конце августа Володя писал:

«Не знаю, почему ты не отвечаешь. Надеюсь, что просто не получил первое письмо – может, что-то с почтой?

Мне тут тяжело, вдали от родных и… друзей… без твоих ответов. Особенно трудно из-за моей проблемы. Окружение… влияет. Ты, наверное, спросишь, что я делаю здесь со своими-то страхами?

Конечно, та моя проблема никуда не делась, мне ничего не помогло, я писал тебе об этом, ты должен помнить. Потом, после той истории, о которой я не могу рассказать тебе в письме и из-за которой нам пришлось уехать из Москвы, отец предложил пойти служить ради моей безопасности. И добавил, что тут из меня точно сделают мужика. О том, что у меня случился „рецидив“, знаешь только ты, родителям я не рассказывал, поэтому отец за меня спокоен, и мне тоже было спокойно. Сейчас я вспоминаю прошедшие три года и думаю, что я был очень наивным, считая, что от моей проблемы можно так просто избавиться. А теперь здесь, в воинской части, мне и подавно с ней не совладать. Хотя есть и обратная сторона медали – армия закаляет. Мне некуда бежать от своих страхов, здесь мне приходится привыкать жить с ними.

Ответь мне, я очень жду».

Юра понял, что Володя в этом письме скрытно говорит о своей «болезни» и о том, что ему очень сложно находиться в армии среди мужчин. Юра с трудом мог его понять – то, насколько это было сложно.

Общество… Юра знал, что в бывших советских республиках и сейчас все намного хуже с отношением к ЛГБТ, что тут взгляды людей меняются очень медленно и тяжело, не так, как на Западе. А тогда… Лечение гомосексуализма как психологического отклонения – это вообще бесчеловечно, врачи ведь могли сделать из Володи инвалида. А потом армия – то еще испытание. Шутка ли, ему, борющемуся со своими монстрами, считающему, что он сам – монстр, два года в окружении мужчин. Сейчас Юра безумно жалел, что не получил этих писем, – как бы он хотел вернуть все и поддержать Володю. Рассказать, что таких, как он, – много и что там, где живет Юра, общество их принимает.

Последнее письмо из воинской части датировалось мартом 1992 года и было очень коротким:

«Ответа все нет и нет. Неужели ты переехал? Или правда возненавидел меня? Как ты? Что с тобой? Встретил девушку? Может, уже женился? Очень надеюсь, что так и есть – что ты нашел себя и свое счастье. С трудом осознаю, что пролетел почти целый год. У меня увольнительный в апреле, я приеду к тебе, Юра! Я сразу приеду к тебе!»

Последняя строчка письма заставила Юру зажмуриться – вот когда Володя приезжал искать его, но не нашел.

Все остальные письма лежали в обычных белых конвертах, без марок и адресов. Единственными пометками на них были даты, написанные карандашом.

Юра открыл самое раннее, за май 1993 года.

«В прошлом году ездил в Харьков. Не нашел тебя. Приехал по тому адресу, на который всегда писал, а там новые жильцы, в твоей квартире. Они рассказали мне, что вы уже давно уехали в Германию.

Все правильно, Юра. Ты поступил правильно. Раз ты не забрал письма, значит, тебе они не нужны. Если не оставил адреса, значит, тебе не нужен я. Наверное, оно к лучшему, все равно у нас ничего бы не получилось…»

От досады Юра дернул рукой так, что чуть не порвал письмо:

– Я оставлял адрес! Я писал им, я просил их дать ему адрес, я просил переслать письма. Зря я понадеялся на других!

Но Юре нельзя было надеяться на других. Надо было писать соседям самому каждый месяц, пусть даже в квартире никто не жил, все равно завалить их письмами. Но он этого не сделал.

– Я все просрал! – прошипел он вслух.

Читать дальше не хотелось, но остановиться он не мог:

«…Но почему ты тогда искал меня? Зачем тогда приехал в Тверь, как ты вообще нашел адрес брата?»

Юра всерьез намеревался бросить это письмо и перейти к следующему. «Брат…» Тот Вова действительно был его братом!

Юра отвернулся. Но письмо, будто магнит, притягивало взгляд. Володин почерк, ровные строчки, мелкие буквы – живая память о том, что было с ним, и о том, что могло бы случиться с ними.

«Новые жильцы отдали мне письма нетронутыми – какие хорошие люди. Даже не открывали.

Я был в отчаянии, когда узнал, что связь между нами окончательно оборвалась. Меня бросает из крайности в крайность – я понимаю, что так будет лучше, но не могу с этим смириться. Я и сейчас в отчаянии, поэтому и пишу это письмо, хотя знаю, что отправить мне его некуда. Писать письма в никуда – это такая методика борьбы со стрессом. Я еще в институте вычитал про нее в книгах по психологии, а впервые попробовал в армии. Суть заключается в том, чтобы писать свои мысли и переживания, а потом уничтожать их. Так сбрасывается груз с души. В армии мне это очень помогло. Меня приписали к штабу, так что время и возможность писать я находил.

Кстати, часть у меня была вполне себе адекватная, ребята-сослуживцы хорошие, со многими я подружился. Знаешь, я слышал истории о том, какие порой случаются ужасные вещи во время службы, но меня даже дедовщина обошла стороной. Сложно было совсем из-за другого… Ты знаешь из-за чего. И я выплескивал эмоции в письмах. Тех, которые не отправлял. Я обращался в них к тебе, хотя по методике писать нужно было самому себе. Если бы ты только знал, сколько откровений и слов любви я там сказал! А потом все сжигал, потому что нельзя было никому узнать о таком. Но теперь я дома, и надобности сжигать все это нет…

Мне сейчас очень плохо, но я очень рад за тебя. Я надеюсь, что тебе там лучше. Вообще надеюсь, что там и люди, и жизнь лучше.

Два года прошло, я вернулся домой, а такое впечатление, что попал совершенно в другой мир. Мир и правда изменился, страна изменилась. Отец заново открывает бизнес… Он говорит, чтобы я помогал ему, а я никак не могу оклематься. Но это нормально, Вовка говорил, что после армейки тоже полгода отходил. Кстати о Вовке!

Когда он мне рассказал о том, что приезжал какой-то парень и спрашивал про вожатого из „Ласточки“, а он при этом даже на порог тебя не пустил, я разругался с ним в пух и прах. Понимаю, нужно было предупредить про тебя, но, честное слово, я даже не думал, что ты можешь приехать к нему! Вовку можно понять – он знал про проблемы отца, знал, что мы уехали, потому что прятались от криминала, поэтому он ничего не сказал… Но я все равно не могу смириться с мыслью, что у нас с тобой была надежда не потерять друг друга, а мы потеряли!

Я и поражаюсь времени, в котором живу, и боюсь последствий всего этого. В Твери началось что-то неладное, на отца снова давят. Родители опять хотят переехать. На этот раз в Белгород, мол, на окраине спокойнее будет. Но как они не понимают, что теперь это граница с Украиной, вся контрабанда там, а значит, спокойно никак быть не может. Отец гнет свою линию, наотрез отказываясь от партнерства с бандюгами. Да, партнерство – это слишком опасно, но сотрудничать все равно придется, вынудят. Но нет, упрямый батя и слышать об этом не хочет. И что же? Он думает, в Белгороде никого нет?

Я разругался теперь и с отцом – настаиваю, что надо не из города валить, а из России. Тут не то что честного бизнеса не построить, а с отцовскими принципами, которые я вообще-то разделяю, его не построить вообще. Не могу втемяшить ему, что эти затраты нужно просто учесть заранее, заложить отдельной статьей в бюджет, и все! Но пусть делает что хочет. Пока набивает новые шишки, хотя бы я займусь чем-то полезным.

Все-таки планирую когда-нибудь уехать в Штаты, но пока нет никакой возможности. Для начала доучусь – восстановлюсь в институте, закончу заочно, а там посмотрим. Вспоминаю, как ты относился к моим стремлениям стать коммунистом, вступить в партию и получить хорошую репутацию. Вспоминаю и улыбаюсь – как же ты был прав, говоря, что все это ничего не значит. Ведь действительно – теперь это пустое. Ладно, нужно заканчивать это письмо в никуда, у меня уже запястье болит…»

– «Если бы ты только знал, сколько откровений и слов любви я там сказал! А потом все сжигал», – вслух перечитал Юра. – Если бы знал!

Столько лет прошло, но сейчас его будто отбросило назад.

Когда Володя изливал свои чувства на листы бумаги, которые позже сжигал, Юра ждал писем от соседа по двору. А потом и правда начал забывать Володю, завязав отношения с Йонасом.

Мучимый чувством вины за то, что сам все и упустил, и за то, что не сохранил свою любовь дольше, Юра открыл следующее письмо. Володя написал его почти через год – в апреле 1994-го.

«Давно не писал таких писем. Вроде и нужды нет, просто захотелось. Я отошел от армии, доучиваюсь, в июне уже получу диплом. Помогаю отцу с бизнесом, а вот планы с переездом в США пришлось отложить. Вообще пока не думаю об этом, может, и не в Америку вовсе уеду. А уеду ли вообще? Пока действительно не до этого, нужно заниматься делами. Помогаю отцу. Наконец он научился меня слышать. Мы занимаемся скупкой земельных участков и нежилых старых домов, в основном на окраине города и в области. Я нашел лазейки в законодательстве, и благодаря им получается продавать дороже в два-три раза».

Еще одно письмо было датировано февралем 1995 года. Юра обомлел, прочитав первые строки.

«Представляешь, я переехал в Харьков! Какая ирония! Ведь это я мечтал удрать за границу, а сделал это ты. Зато теперь я живу в твоем городе! Отец получил гражданство Украины и официально оформил здесь фирму. Выбор города пал на Харьков не из-за моих сентиментальностей. Просто Белгород граничит с Харьковской областью, а ко времени переезда мы выкупили там несколько участков, и у нас уже набралась небольшая клиентская база.

Я тоже получаю гражданство. Честного бизнеса, конечно, нет и здесь, но думаю, что вскоре батя созреет до того, чтобы послать свои принципы подальше.

Мне так странно ходить по улицам, по которым когда-то ходил ты! Почти так же странно, как писать тебе эти письма, зная, что ты никогда их не прочтешь.

Мне очень нравится твой город, Юра. Он чем-то похож на Москву, но в нем не так много людей, он тише и спокойнее. Гуляю, когда выдается свободная минутка, гадаю, гулял ли ты моими маршрутами. Два месяца искал Харьковскую консерваторию, но не нашел. Кто же знал, что ты называешь свою альма-матер „консерваторией“, а на самом деле это Институт искусств Котляревского. Проходил мимо какого-то из корпусов, слышал фортепиано. Было такое приятное чувство, будто это ты играешь, но одновременно я понимал, что такого просто не может быть. Это грустно – я будто стал к тебе немного ближе, но при этом остался все так же невероятно далеко.

Знаешь, я познакомился с девушкой… Ее зовут Света. Она очень добрая и действительно светлая! Она проводила мне экскурсию по городу и рассказала, что ваш главный Ленин на площади Свободы указывает пальцем на общественный туалет. Не знаю, почему мне стало так от этого весело, но я долго смеялся. И вспоминал, как ты в театре разговаривал с бюстом Владимира Ильича.

Мне нравится Света: она очень позитивная и радостная. Я ни на что не надеюсь, понимаю, что испытываю к ней лишь дружескую симпатию, но мне приятно находиться с ней рядом. Может, я в нее влюблюсь?»

Юра улыбнулся – вспомнил памятник Ленину и свой родной город. Неужели Володя в то время жил в Харькове? Действительно, какая ирония! И каким же он глупым тогда был, этот Володя! Сколько ему исполнилось в девяносто пятом? Двадцать семь лет, а он все еще надеялся стать нормальным! А на самом деле Володя и был всю жизнь нормальным, просто не знал об этом. Никто ведь не сказал, что ненормальным для него было бы обратное – действительно полюбить девушку!

Может, слова, что он хочет влюбиться, и были шуткой, но Юра увидел в них надежду. А еще где-то очень-очень глубоко в сердце кольнула ревность. Совсем немного кольнула, но он понимал, насколько это глупо сейчас, и опять улыбнулся.

Стал читать дальше. На следующем конверте был указан апрель 1996 года.

«Юра, я так напортачил! Как я ее подвел! Она мучается, звонит иногда, а я как могу успокаиваю. Кто бы меня успокоил. Какой я дурак! Года с девяностого все вокруг кричало, что такие, как я… ну нет, не нормальные, но, во всяком случае, не такие монстры, как мне раньше казалось. Нет, я до сих пор разделяю не все и не со всем мирюсь – такие, как Моисеев и травести, мне отвратительны, – но хотя бы задуматься стоило! Но нет, я решил испортить жизнь себе, а потом и Свете.

Жалко ее. Она такая веселая и смешная… на тебя похожа. Светлая, совсем как ее имя. А я причинил ей боль! Такие люди, как она, просто обязаны быть счастливыми!

Я ее любил. Вернее, мне это казалось. Так сильно старался поверить в то, что смогу полюбить, так сильно этого хотел, что и ее убедил, и себя!

Знаешь, мы начали встречаться через месяц после знакомства. Я виноват, я запутался в себе. Перепутал симпатию к ней как к человеку с настоящей симпатией – как к девушке. Мы так много говорили и гуляли. Наверное, глупость скажу, но она передавала мне свой свет и свою теплоту. Я не смог устоять! Я снова понадеялся, что моя болезнь излечима, я видел в Свете свой шанс измениться!

Мы стали жить вместе, а два месяца назад у нее случилась задержка. Она сразу сказала мне об этом. Меня будто оглушило! Сидел, ничего не понимая, и черт меня дернул ответить ей сразу. Сразу! Я ни дня не подумал! Как порядочный человек сказал, что если она забеременела, то женюсь, это даже не обсуждается. Сообщили родителям и пошли в клинику сдавать анализы. Клиника хорошая, платная. Сидели со Светой в коридоре, я смотрел вокруг: на фото младенцев, на беременных. А Света вся светилась! Улыбалась, листала журнал, протянула его мне, показала фото молодой семьи: счастливая мама, у нее на руках милый младенец, и их обоих обнимает отец. Света мне: „Смотри, какая лапочка!“ – а я… на мужика смотрел! И сказал, мол, да, красивый. И меня будто громом поразило – что я творю?! Что я здесь делаю, как меня вообще угораздило влипнуть в такое?! В каких мечтах я живу, на что надеюсь? Совсем ничего не вижу? Свету позвали в кабинет, а я в туалет побежал. Думал, приведу себя в чувство, отпустит, раньше ведь помогало. Ничего подобного! Только хуже стало. Что я за отец такой? Я же неуравновешенный, суицидник какой-то! При малейшей ерунде в ванной прячусь и руки под кипяток. А каким мужем я буду?

Несколько дней, пока ждали результаты, места себе не находил. Я будто попал в какой-то ад. Настолько хреново мне даже в армии не было!

Мне и так, чтобы со Светой переспать, надо было себя заставлять, а потом настраиваться по полчаса. Света, конечно, любительница прелюдий, но я-то делал это не ради нее. Если все настолько плохо сейчас, то что будет дальше? Два варианта: либо буду ей изменять, либо руки на себя наложу. А ведь Света меня любила и любит, надеялась на меня. А тут еще ребенок! Он не успел родиться, а я его уже ненавидел.

Потом пришли результаты анализов – оказалось, ложная тревога. Я был настолько этому рад, что не спал сутки! Света подумала, что у меня бессонница, наоборот, от расстройства. А родители мои сказали – женитесь. Они-то, конечно, Свету любили. Видимо, за то, что сына-педераста якобы исправила. Светины родители поддержали моих, сказали: „Благословляем, а дети – дело наживное“. Но я, только пришел в себя, сразу ей сказал, что хочу расстаться. Она, бедная, до сих пор думает, что это из-за той не-беременности. Плачет все время, звонит по ночам. До двух ночи не сплю, вишу с ней на телефоне. Жалко. Правды я ей так и не сказал – и не скажу никогда. Вообще никому не скажу. Но что делать с этим, не знаю. Понял уже, что неизлечимо. Смотрю на таких же и вроде бы ненависти к ним не испытываю. Но они – это одно, другое дело – когда сам такой. Не могу себе этого простить.

Мне кажется, будто я живу чужой жизнью. Но какая она, „моя“ жизнь, не знаю. И не могу решиться узнать. Она меня пугает».

Юра зажмурился и резко открыл глаза. От количества информации и от эмоций, которыми были наполнены эти строчки, шумело в голове. Столько жизни было вложено в письмо, столько отчаяния и надежды. Юра не мог собрать собственные мысли в кучу. Отчетливо понимал лишь одно – в то время, когда Володя писал это, собирался жениться, отменил свадьбу, боролся с собой и все еще не мог себя принять… В это время Юра и думать забыл о своем Володе. Он был всецело поглощен отношениями с Йонасом. А теперь его мучила совесть. Нужно было попытаться раньше найти Володю! Юра же обещал! Обещал, что они не потеряются… Но вспомнил об этом слишком поздно.

Из стопки осталось всего два конверта. На одном из них в этот раз стояла точная дата: 31 июня 1996 года. Рука Юры дрогнула, когда он увидел дату их встречи в «Ласточке». Тогда прошло ровно десять лет после расставания.

«Сегодня я открыл капсулу. Достал из нее свою тетрадку, а в ней прочитал наши напутствия. Ничего из них не сбылось. Мы потеряли друг друга, Юра, а я потерял себя. Я не уехал в Штаты и уже не уеду, у меня здесь бизнес идет в гору семимильными шагами. Мы открываем филиалы в других городах. Отцу уже скоро на пенсию, все перейдет ко мне. Поздно отправляться на поиски себя, нужно довольствоваться тем, что имею. Может, хотя бы ты поступил в консерваторию и стал музыкантом?

Я, конечно, не надеялся, что ты придешь сюда в этот день. Ладно, вру, надеялся, но понимал, что шанс твоего появления здесь так мал, что сродни чуду. У тебя там своя жизнь. И я отчетливо понимаю, что того Юрки, которому я изредка пишу, уже давно не существует. Ты повзрослел, ты стал другим, а мой невидимый собеседник – всего лишь образ в голове, память о тебе, которую я так бережно храню все эти годы. Не знаю даже, плохо это или хорошо – то, что я никак не могу отпустить тебя. Порой сам себе напоминаю безумца – ну а разве не так? Я ведь разговариваю с выдуманным тобой! Но все это оттого, что мне одиноко. Только внешне у меня все хорошо, а внутри чувствую себя стариком, хотя мне еще и тридцати нет… Найду ли я когда-нибудь свое место? Где бы я ни был, везде чувствую себя оторванным от мира, я везде другой… Но я ведь и правда другой – и далеко не в самом хорошем свете. Я принял себя, я больше не борюсь со своей порочностью. Мне бы встретить кого-то… своего человека, с которым я мог бы быть честен. Но, думая об этом, я все больше понимаю, что такого человека мне не найти.

Я вкладываю эти письма в нашу капсулу времени со слабой, но все еще живой надеждой на то, что ты когда-нибудь их прочитаешь. В конце концов, эта капсула – своего рода почтовый ящик. Единственная возможность тебе их получить. Или могила моего прошлого? Не знаю. Я постараюсь больше не писать писем своему немому собеседнику. Хватит».

Юру скручивало изнутри – от понимания, насколько Володя прав в письме. Они не смогли сберечь, они потерялись сами и потеряли себя. Да, Юра стал музыкантом, как и обещал. Но он не обрел счастья. Все, что осталось у него сейчас, – карьера и одиночество. А одиночество в тридцать лет совсем не такое, как в шестнадцать, когда только кажется, что ты никому не нужен. От Юриного одиночества едва ли нашлось бы спасение, потому что рядом уже никого не было. Мать умерла, отец его знать не хочет, а настоящих друзей почти не осталось: у кого-то появились семьи, с кем-то поссорился, кого-то просто потерял, как когда-то «Ласточку».

Володя тоже был одинок, но он сам обрек себя на это одиночество. У него не было никого, с кем он мог бы поговорить, кому открыться, – поэтому он и писал все эти письма.

Конверт последнего письма отличался от остальных – современный, продолговатый, бумага выглядела более светлой и новой, на нем не было надписей, только тем же карандашом проставлена дата – 2001 год. Юра развернул его. В отличие от других писем, написанных на тетрадных листах, это было написано на офисном листе формата А4, сложенном втрое.

«Это письмо последнее. Теперь я понимаю отчетливо: пришло время избавиться и от этой привычки, она больше мне не нужна. Здесь не будет криков о помощи, это письмо – подведение итога. К тому же для него есть повод. Прозвучит странно – я купил свою юность. Но надо жить дальше. А оглядываясь назад – когда пишу, я все равно вспоминаю о тебе, – трудно идти вперед.

Мне бы очень хотелось сказать, что я ни о чем не жалею. Но, увы, это не так. Жалею, и сильно. Не о тебе, а о том, что сделал с собой в восемьдесят девятом. Если бы я знал, какие будут последствия, я не то что не стал бы лечиться, я бы задушил этого „врача“ голыми руками. Что за психиатр такой? Где его компетенция? Где были его глаза, в конце концов? Как врач не смог разглядеть за моей привычкой наказывать себя – а ведь я говорил ему об этом! – признаки суицидальных наклонностей? Именно с этим нужно было бороться, а не с тем, что я тосковал по своему другу Юрке Коневу. Он говорил, что, когда мы заглушим влечение, пройдет и привычка обваривать руки. Если бы! Но не только это, а еще другие последствия его „лечения“ аукались мне почти десять лет.

И все-таки я почти полностью избавился от привычки себя наказывать. Нет, иногда, когда панические атаки очень сильные, эта мысль начинает зудеть, но я научился ее прогонять. Конечно, избавился от нее я не без посторонней помощи, но точно без вмешательства всяких шарлатанов! Какое правильное слово „вмешательство“ – в моей голове все и так было перевернуто, а мой „врач“ и это вконец раскурочил.

Единственные внятные отношения начались у меня поздно – в тридцать один год. Сейчас я понимаю, что никогда его не любил как человека, как личность. Я любил в нем только одно – его пол. То есть сам факт, что он мужик. Что он мой мужик! Дорвался наконец! В какой бешеный восторг я приходил от того, что у него мужские плечи, руки и… остальное. Его личность, характер, даже внешность на самом деле мне были безразличны. И окончательно я убедился в том, что не любил его, когда мы расстались – я тосковал не по нему, а по близости. Но я ничуть не жалею о том, что он был в моей жизни. Он помог мне переступить через свой страх, я простил себя, принял, и, черт побери, как же мне стало легко! Мы были вместе почти два года. Хотя как сказать „вместе“ – мы встречались, виделись, общались, спали, но речи о том, чтобы, например, съехаться, никогда не заходило – он был женат. Мне надоели его метания, и я закончил эти отношения.

Но в моей жизни изменилось не только это. Юра, я здесь! Поверить не могу – здесь, и все это мое! Вот теперь-то я точно могу сказать, что у меня есть все. Хотя… терять все равно нечего…»

Юра развернул письмо, намереваясь читать дальше, но отвлекся – из сложенного листа что-то выпало. Он поднял с земли заломленную посередине черно-белую фотографию, развернул ее, и у него перехватило дыхание – это было то самое фото, сделанное после спектакля. За неполные восемнадцать лет Юра совершенно забыл его. Посмотрел на молодого себя и на Володю, приобнимающего Юрку за плечо. Каким все-таки красивым был Володя: высокий и стройный, чуть бледный, под точеными скулами пролегла тонкая тень. Каким смешным вышел Юрка: в, как обычно, перекошенном пионерском галстуке, с кривой улыбкой и в кепке, повернутой козырьком назад, как это было нелепо! Какими радостными они вышли и какими счастливыми они тогда были! Несмотря на скорую разлуку, несмотря на то что им оставалось побыть рядом всего ничего… Тогда они были счастливы, потому что были вместе, были рядом, а главное – надеялись и верили, что еще встретятся!

Юра собирался отложить фотографию и продолжить чтение и, убирая ее, перевернул. Сердце на мгновение замерло и снова пошло, больно ударив по ребрам, – на обратной стороне фотографии убористым почерком было выведено: «Я уже ни на что не надеюсь и ничего не жду. Только узнать хочу, что с тобой», а дальше – номер телефона, перечеркнутый. Под ним, уже другими чернилами, еще два номера – городской и сотовый.

Сердце опять екнуло, внутри ярко вспыхнула надежда. Юра предположил, что послание и зачеркнутый номер Володя написал на фотографии раньше – в девяносто шестом, когда положил сюда старые письма. А новые номера переписал уже позже – в две тысячи первом. Юра выхватил из кармана мобильный, пытаясь вспомнить, сколько денег у него на счету, и стал дрожащим пальцем набирать сотовый номер. Но помедлил – казалось, будто не «вызов» жмет, а кнопку детонатора.

На том конце ответили быстро. Немолодой женский голос. Молниеносно в голове пролетела мысль: «Кто это? Ревнивая жена? Да ну? Он же вроде одумался!»

– Здравствуйте. Могу я услышать Володю?

– Какого Володю? – раздраженно ответил голос.

– Давыдова.

После секундной паузы, показавшейся Юре часом, ответили:

– Вы номером ошиблись. – И бросили трубку.

Юра предположил, что Володя, скорее всего, сменил номер. В 2001 году мобильная связь только начинала распространяться, менялись операторы, тарифы, номера. Скорее всего, Володя уже сменил симку, а этот номер могли отдать другому абоненту. Сверяясь с написанным на фотографии, Юра стал набирать второй, отчего-то показавшийся знакомым городской номер.

– Пятьдесят пять, пять… – вслух повторял Юра. – Странно… – Он определенно где-то его уже видел.

– Офис компании «Эл-Ви-Девелопмент», приемная, – ответил прохладный женский голос. – Здравствуйте.

Юра растерялся, инстинктивно обернулся назад, на рекламный щит. Но отсюда его видно не было.

– С Воло… димиром Давыдовым соедините.

– Владимира Львовича сегодня нет на месте. Оставьте свои контакты, он перезвонит вам позже.