Текст книги "Избранное. Проза. Стихи."

Угодский Завод
Моим родным посвящается

В делах, в суете неизбежной

Не надо взаимных обид.

Пусть бережно, радостно, нежно

Всё лучшее сердце хранит…

Наталья Соколова

Лёвка родился в небольшой российской деревеньке, недалеко от Калуги. Деревня называлась Угодский Завод. Это было славное место, живописное. Деревеньку пересекала речушка Угодка, когда-то полноводная и быстрая. Потом её могли перейти пешком даже гуси, купающиеся там в жаркие дни. Да, да, в жаркие. В Российских деревеньках тоже бывает жарко.

Если не спеша прогуливаться от последнего в деревне дома на северо-восток – достигнешь входа в парк, перерастающий в лес. Причем, лес настоящий, угрюмый, российский, в котором несложно и заблудиться.

В парке буйно росли сыроежки, которые не считались местными жителями за грибы, а вот дальше в лесу встречались лисички, подберёзовики, опята и белые, собирать которые доставляло всем истинное удовольствие.

Как-то в парке с высоченной сосны упал грачонок, прямо под ноги Лёвке, и смешно ковыляя, побежал от него. Лёвка поднял грачонка и, сопровождаемый галдящей братией, понёс его домой. У него были глаза цвета голубики и смешная причёска «ёжик».

Первые ночи протекали шумно – с рассветом грачонок подавал голос, и к дому на все близлежащие деревья и телеграфные столбы слетались его шумные сородичи. Они кричали, как сумасшедшие.

Грачонка выкормили, вырастили и оставили жить в доме. Он быстро научился воспроизводить человеческую речь и поражал всех домашних и гостей разговорчивостью и интеллектом.

Мать Лёвы умерла, когда ему исполнилось девять лет. Мать была доброй и интеллигентной. Лёва на всю жизнь запомнил страшный гроб, в котором лежала бледная и строгая до непривычности мама, людей, которые пришли её провожать, приторный жуткий запах смерти, надолго осевший в доме – запах пирогов, мясных закусок, сладкого риса, еловых веток и ещё чего-то необъяснимо тяжкого, чем пахнет на всех без исключения похоронах и поминках. Даже в отсутствии покойника. Об этом он узнает потом, через много лет, когда станет командовать лётным военно-морским отрядом. Иногда самолёты падали в море, лётчиков не удавалось найти, гробы, обитые красным, стояли на похоронах пустыми, но этот странный запах смерти всё равно присутствовал.

Отца Лёвы звали Сергеем Григорьевичем. Он работал школьным учителем. Это был очень уважаемый всеми за строгость и честность человек. Вскоре он женился на молодой, высокой, худощавой и крупной женщине. Он познакомился с ней на репетиции струнного оркестра, который сам организовал в местном клубе. Сергей Григорьевич играл почти на всех струнных инструментах, и Дарья (так звали мачеху Лёвы) играла в оркестре на мандолине. И пела по-деревенски высоким, печально-дрожащим, звонким голосом:

– Стоит средь лесов деревенька-а-а.

Жила там когда-то давненька-а-а,

Жила там когда-то давненька-а-а

Девчонка по имени Женька-а-а.

Дарья была представлена Лёвке и его старшей сестре Наташе без особых церемоний:

– Знакомьтесь, это Дарья. Прошу любить и жаловать. Теперь она станет у нас жить.

Ребята, как и водится, мачеху сразу не взлюбили. Она же в свою очередь перед ними не заискивала. И вскоре жизнь детей в отчем доме стала невыносимой. Если бы не сестра их покойной матери – тётя Мила, которая всегда их у себя привечала, кормила, проверяла уроки, успокаивала, – одним словом была им за мать, – трудно себе представить, как бы в дальнейшем сложилась их жизнь.

Сергей Григорьевич, как и всякий нормальный русский человек, любил выпить. Но делала он это исключительно в подходящее время: после работы или в праздники. С очень хорошей, часто приготовленной собственными руками закуской (он великолепно умел жарить картошку). После трапезы брал в руки гитару.

– Летят перелётные птицы

В осенней дали голубой,

Летят они в жаркие страны,

А я остаюся с тобой.

А я остаюся с тобою,

Родная на веки страна.

Не нужен мне берег турецкий,

И Африка мне не нужна.

Пел хорошо, но, к сожалению, Лёвка его музыкальный талант не унаследовал. А вот Наташа с гитарой дружила.

Вообще Сергей Григорьевич был большим аккуратистом: на его письменном столе не было ни пылинки, каждая ручка, каждый винтик знали своё место. Все дела были толково распланированы, всё подчинено дисциплине. Его отец и дед, впрочем, как и родители, и прародители его покойной жены были православными священниками – людьми великолепного образования и высокой нравственности. Сам же он от сана отказался. После духовной семинарии пошёл преподавать в деревенскую школу точные науки, и выученные им математике дети гордились потом своими знаниями всю жизнь. И ещё он учил детей: если на дороге случайно им попадётся кусок золота, то брать его не следует, ибо это – чужое…

А жизнь текла своим чередом. Однажды у Дарьи и Сергея Григорьевича родился сынок Витька. Над ним трусились, как над иконой, он рос тихоней. Лев и Наташа окончательно отошли для отца на второй план. Они, разумеется, страдали.

Дарья была хорошей хозяйкой, жадной. Однажды она пожалела дать Лёвке к молоку лишнее печенье. В гневе он схватил бумажный пакет, в котором полкило печенья принесли из магазина, и истолок его ногами.

Вскоре грянула война. Наташа, которой к тому времени исполнилось восемнадцать, добровольно ушла на фронт медсестрой.

Лёвка прибавил себе три года, окончил ускоренные лётные курсы и попал на фронт к середине войны стрелком-радистом. Самолёты-штурмовики, на одном из которых он летал вместе со своим командиром, немцы с уважением и ужасом называли «чёрная смерть».

За свою ли безгрешность, а может, благодаря молитвам их отца, который вроде бы и в Бога не верил, а может быть – благословеньям с того света их предков-священников, – и Лев и Наташа вернулись с войны живыми здоровыми, не получив ни одного ранения или контузии.

Наташа прошла всю войну сестрой медсанбата. Повидала, что и говорить… Там у неё был роман с одним майором – человеком достойным. Но он был женат. Празднуя с ней победу, гладя русую головку, он успокаивал её, плачущую:

– Молодая, прекрасная женщина. Вся жизнь впереди! Ещё столько будет счастья… Не грусти. Всё забудется.

Потом и вправду забылись и голод, и холод, и бессонные ночи, и ужас бомбёжек, и стоны раненых. Только остались в памяти его грустные глаза и слова, которые он говорил ей на прощанье. И острая горечь разлуки с ним.

После фронта Наташа приехала к отцу. Но тот дал понять, что ей пора жить отдельно. Проглотив обиду, она уехала и устроилась вскоре на приличное место – библиотекарем. Через какое-то время у неё появилось даже своё личное жильё, которым она очень гордилась. Унаследовав от матери гуманитарные способности, Наталья окончила филологический институт. С юности писала хорошие стихи. Но публиковать их не получалось – для этого необходимо было иметь предприимчивость и способности, которые в то время в интеллигентных семьях (брезгливых в выборе средств достижения цели) не прививали.

Её личная жизнь складывалась так, как она и хотела (как каждая из женщин сама для себя – осознанно или нет – выбирает). Наталья выбрала свободу. Инстинкт материнства был ей не слишком присущ, свой довоенный короткий брак с еврейским молодым человеком, старшим её почти на десять лет и взявшим её когда-то нахрапом, она не сохранила. Наталья была человеком самодостаточным, нравственным и творческим. Умела довольствоваться малым. Жила хорошей жизнью и ни на что не сетовала, хотя путь её (прямо скажем) розами был устлан меньше, чем чей-либо.

«Нет, не хочу, чтоб опять

Память, как нож, остра:

Тронешь – сочится кровь.

Всё, чем жила вчера,

Вижу я вновь и вновь:

Провалы в мёртвых домах,

Пепел, где жизнь была.

Там, с рюкзаком, в сапогах

Юность моя прошла.

Нет, не хочу, чтоб опять

Гасли огни над Москвой,

Чтоб детям мешал засыпать

Сирен леденящий вой,

Чтоб смерть оставляла след

На каждом клочке земли,

Чтоб мальчики в двадцать лет

Под пули в атаку шли»

(Наталья Соколова).

Лев вернулся с войны героем. На его груди красовались четыре ордена и много медалей. Он стал ещё красивее, чем раньше. И девушки засматривались на его выразительное, мужественное лицо, гордую осанку и эффектную, чёрную с золотом военно-морскую форму.

Как-то раз он сидел в кафе с товарищами. Им было о чём поговорить. Коньяка было выпито уже достаточно, но тем для разговора не убавлялось, – почти все из сидевших за столом парней побывали на фронте.

Лев рассказывал, как во время одного из боёв у него закончились патроны, и он буквально врос в кресло, когда стеклянный колпак кабины вражеского самолёта очутился в нескольких метрах от него. Он смотрел в холодные, светлые глаза немца и застыл, ожидая лобового расстрела. Он даже увидел, вернее, почувствовал, как немец нажал на курок… И (о, чудо!) у того тоже закончились патроны! Лётчик ухмыльнулся, погрозил пальцем в кожаной перчатке Льву и резко увёл свой самолёт в сторону. Лев хорошо рассмотрел горбоносый профиль фрица… На земле, как обычно, всех вернувшихся ожидала кружка чистого, неразбавленного спирта…

Вдруг официантка его позвала:

– Товарищ лейтенант, это не вашу ли шинель только что украли? Да вон, мужик побежал…

Лев с друзьями выскочили из ресторана. Впереди мелькнул силуэт вора с шинелью в руках. Они кинулись за ним. В переулке его догнали. Вор бросил шинель на землю, осклабился в угрожающей позе, в руке со щелчком раскрылся финский нож. Лев выхватил кортик – он был неотъемлемой частью парадной формы.

Через несколько мгновений всё было решено. Вор с окровавленным животом, дёрнувшись пару раз в судорогах, застыл в вынужденной позе на земле возле шинели.

– Вызывайте милицию, – устало сказал Лев.

Его задержали. Не помогли ни награды, ни свидетельствования очевидцев. Выяснилось, что вором был милиционер по фамилии Потёмкин.

На суде один из товарищей Льва дал против него обвинительные показания. Потом он оправдывался: дескать, его заставили.

На вопрос судьи:

– Что говорил Вам подсудимый, когда бежал за потерпевшим?

Он ответил:

– Говорил: догоню – убью.

Таким образом ситуация была расценена судьями не как самооборона, а как преднамеренное убийство.

В тюрьме блатной мир встретил Льва как героя. Один из авторитетов передал ему в камеру дорогой синий костюм с отливом:

– Наденет на воле, когда откинется. И пусть его хоть пальцем здесь тронут.

Сергей Григорьевич присылал сыну папиросы из расчёта: две пачки на день, съестное, книги. И всё писал и писал в Верховный Суд, чтобы дело его сына пересмотрели.

Наконец, разуверившись, надел новые пиджак и кепку и поехал в Москву сам. К бывшему своему ученику, а теперь – генералу Семёну Романову. Недаром он когда-то учил его математике в сельской школе.

В Генштабе Сергея Григорьевича приняли вне очереди. Романов расцеловал старого учителя, и в самом скором времени вопрос его сына был решён – Льва отпустили на свободу с абсолютно реабилитирующей формулировкой.

Но особый отдел войсковой части, где служил Лев, был не столь гуманен. Всю его жизнь за ним пристально присматривали органы, и он так и не смог добиться по службе ни генеральских погон, ни звания лётчика-снайпера (хотя количество боевых вылетов в его послужном списке буквально зашкаливало), ни ещё каких-либо особых благ, которых удостаивались более осторожные в высказываниях и поступках офицеры.

Женился он поздно – привык к разгульной холостяцкой жизни – на одной из самой красивой в городе женщине. Познакомился с нею на улице и просто потерял дар речи. Правда, выяснилось, что она замужем, и у неё дочка-подросток. Но страсть не остановишь – Валентина, вышедшая когда-то замуж без любви (по строгому настоянию матери), ушла от мужа ко Льву, забрав с собой дочь.

Скандал в части был страшный. Оскорблённый муж писал жалобы в политотдел, но вернуть жену не смог. Лев отказался от алиментов и растил девочку как родную, но та – бука (в отца) – на всю жизнь затаила обиду на отчима и мать.

Вскоре у Льва с Валентиной родилась дочка Леночка – так её назвали в честь безвременно ушедшей матери Льва. Девочка росла необыкновенно смышлёной и хорошенькой. Лев в ней души не чаял. И, конечно же, баловал. Жена часто делала ему замечания по поводу его неосторожных высказываний при дочке в сторону властей, но он был упрям, к тому же – оскорблён системой и, не хотя того, воспитывал в дочери бунтарский нрав. И плоды его воспитания не заставили себя ждать.

Уже, будучи ученицей пятого класса, Леночка однажды нарвалась. В начале года у них появилась новая учительница, она же – классная руководительница – Рината Михайловна. Это была очень эрудированная и очень властная дама, прекрасно дававшая свой предмет ученикам. К тому же, считавшая себя женщиной-вамп. Рината Михайловна была бесспорным лидером, и делить пьедестал ни с кем не собиралась. Вот только Лена к тому времени уже была лидером в классе, и что-то у них с Ринатой не заладилось. Лена стала учительницу раздражать.

Как-то Рината Михайловна проводила опрос и всем плохо подготовленным ставила единицу прямо в журнал. Одна из девочек не выдержала и расплакалась.

– Ничего, не расстраивайся, – громко выступила в защиту Лена, – потом исправят на «четвёрку», – она знала.

Этого амбициозная Рината уже не потерпела. Лену вызвали к директору. Вернее, к директорше. Ею была Зинаида Сидоровна. Поговаривали, что у себя в столе она всегда держала начатую бутылочку коньяка.

– А у неё, – Зинаида Сидоровна вперила в Лену узловатый палец, – случайно, отец не сектант?

– Что Вы, что Вы, – театрально замахала руками Рината Михайловна, – отец у неё советский офицер («красавец», – хотела было она добавить, но во время осеклась).

С этих пор у Лены начались в школе чёрные дни. Конечно, Рината её обыграла. Она демонстративно игнорировала талантливую ученицу – поддерживала оппозицию лидирующей в классе Лены, состоящую из не очень красивых и не очень способных учениц. При этом Рината при встрече со Львом елейным голоском щебетала:

– Ну что же делать? Я так люблю твою Ленку, она такая толковая…

И дома у Лены не складывалось. Почему-то участились ссоры между родителями. Мать с годами становилась всё более деспотичной и косной, и свободолюбивый и свободомыслящий отец никак не мог с этим мириться.

Наверное, от всего вместе взятого в шестнадцать лет Лена загремела на операционный стол. Но всё, что нас не убивает… Да-да, её воля только окрепла после испытаний.

А на родине Льва Сергеевича всё было, слава Богу, без изменений: по-прежнему каждое лето сладко цвели липы, в палисаднике под окнами – флоксы и душистый табак; резное крыльцо заплетал крупный бело-голубой вьюнок. По двору бегали куры, одну из которых Леночка когда-то сумела приручить – по команде запрыгивать к ней на колени. И, конечно же, пёстрый, какой-то особой породы петух, которого все боялись, – так он умел искоса, угрожающе поглядывать, вздыбливая перья и загребая для разбега лапой.

Также вкусно Сергей Григорьевич жарил картошку с грибами. И блины, выкладывая их потом в тарелку тортом один на другой, поливая каждый топлёным сливочным маслом.

Дарья была ему верной женой и помощницей, хорошей хозяйкой и прекрасной компаньоншей: прохладными влажными вечерами, придя домой после репетиций оркестра, в зале за столом под ярким абажуром они с удовольствием разыгрывали партийку-другую в «дурачка». Раз в месяц Лев присылал отцу небольшую денежную помощь, и Сергей Григорьевич писал ему в ответ благодарное письмо наикаллиграфически аккуратнейшим почерком.

В соседнем городке дружно жили в однокомнатной квартире тётя Мила и её уже взрослая дочь. Отдельным жильём, правительственными наградами и званием заслуженного учителя страны бескорыстную и скромную тётю Милу наградило государство. А её дочка, любившая мать беззаветно, так и не вышла замуж, – слишком хорошо ей было у матери под крылом.

Лев с семьёй каждое лето навещал родню в Подмосковье. И с удовольствием гостил там до осени.

Леночку – неродную свою внучку – Дарья любила до исступления. Казалось, предложи ей кто-нибудь отдать полруки за улыбку на чудесном девочкином лице, – и она, не раздумывая, отдала бы. Лев, вспоминая своё неласковое с мачехой детство, каждый раз, покидая после отпуска отчий дом, еле сдерживал слёзы, наблюдая, как Дарья, сгорбившись, шла за отъезжающей с гостями машиной, заискивающе заглядывая в окна, причитая своим высоким, певучим, грустным голосом:

– Солнышко ты моё красное, Леночка… На кого ж ты меня покидаешь…

Вот только с Витькой случилась беда.

Росший под строгим вниманием отца, Витька отлично учился, хорошо играл на аккордеоне, был послушным мальчиком, тихоней и маменькиным сынком. Он никогда не встречался с девушками, на танцы ходил под бдительным присмотром Дарьи. Она весь вечер дежурила под танцевальной площадкой (на смех всем его товарищам, которых и так у него было не много), потом вела его чуть ли не за руку домой.

После школы он поступил в технический вуз. Окончив его, начал работать в родном селе инженером на ремонтной станции. Характер его изменился к худшему: Витька стал амбициозным, упрямым и высокомерным. Часто с гордостью повторял дома и на работе:

– Я, всё-таки, инженер…

А однажды, совершенно неожиданно для всех, тихо (как всегда!) взял нож и кинулся на отца… Врачи поставили ему страшный диагноз: шизофрения…

Окончив школу, Елена с блеском поступила в один из престижных в городе вузов. Через три года – с треском из него вылетела. Официальной причиной была академическая неуспеваемость, что выглядело неправдоподобным. На самом деле – опять сказался её буйный нрав, вызывавший неприязнь у преподавателей.

Не вынеся нравоучений матери и молчаливого презрения отца, Лена, не раздумывая долго, выскочила замуж за молодого симпатичного лётчика, с которым познакомилась месяц назад на танцах. И уехала с ним на Дальний Восток. Они явно были парой. Соседи с восторгом и завистью говорили Валентине, что любуются молодыми, когда те, приехав в отпуск к родителям, проходят по широким, чисто выметенным улицам военного городка с белоснежными бордюрами, обсаженными кустами сирени, смородины и акации – цветущими, благоухающими, радующими глаз. Лев Сергеевич любил зятя, – он казался покладистым и дружелюбным, но главное, – они оба были влюблены в одну профессию – наимужественнейшую и наиромантическую из всех. Валентина вздыхала с облегчением:

– Слава Богу, наконец, одумалась…

Вскоре у Лены родился сынок. Лев в нём души не чаял.

– Последняя моя любовь, – задумчиво говорил он, гладя кудрявую, терпко пахнущую после сна детскую головку.

Внучок, как и полагается, тоже был с норовом. Как-то раз, гостивши у Льва с Валентиной на Новый год, прогуливаясь с дедом по улице (погода той зимой была слезливая), устроил истерику – упал в лужу прямо в шубе. Плакал, не желая вставать. Дед нагнулся к нему, пытаясь поднять внука на ноги, но тот сорвал с его головы меховую шапку и смачно мокнул её в лужу, где сам лежал.

Всё чаще Лев Сергеевич хватался за сердце, – оно стало его беспокоить. Обладая когда-то крепчайшим здоровьем лётчика, но имея легкоранимую душу порядочного и тонкого человека, он с беспокойством вспоминал рано умершую мать – она, как и многие из его родни, была сердечницей.

Лена же преподносила новые сюрпризы. Через несколько лет после счастливой свадьбы, она вдруг объявила о своём разводе с мужем. Ничто не могло её остановить: ни верная и подобострастная любовь мужа, ни сынок, которого она обделяла, оставляя без отца, ни перспектива тревожной жизни без мужской поддержки, ни уговоры родителей, – она была упряма и своенравна, в них.

Ночами, представляя трудности, возможные опасности и беды, поджидавшие теперь внука на его жизненном пути, Лев Сергеевич всё чаще вставал, чтобы положить под язык нитроглицерин. Он, как и все мужчины, был консерватором, и судьба разведённой женщины, которую выбирала себе дочь, казалась ему неприличной, позорящей их семью.

– И её саму жалко, думает, дурочка, что это просто – жить одной. Хотя, хрен бы с ней, пусть сама решает, а вот внука действительно жаль, – вздыхал он бессонными ночами.

Валентина настояла на том, что бы он лёг в госпиталь на обследование. И каждый день ездила в трамвае на другой конец города с кастрюлькой только что сваренного прозрачного бульона, куриными котлетами и бутылочкой свежевыжатого сока.

Лена сидела на кухне с подружками, сын должен был вот-вот прийти из школы. Из её квартиры на весь подъезд расплывался аромат ванильного теста, она хорошо готовила, – была в мать, эдакой отличницей: всё у неё должно было быть безупречно. И пироги каждый день к приходу сына из школы. Мужа она несколько дней назад из квартиры вытурила, – государство даст ему другую. А сама сейчас обсуждала с соседками хорошо оплачиваемую работу, недавно ей предложенную. Ничего, что сын посидит час-другой дома один, зато на заработанные деньги она теперь сможет чаще вывозить его летом к морю. Да и вообще, не о чем тужить, жизнь только начинается.

В дверь позвонили. Наверное, сынок.

Лена открыла.

– Вам телеграмма…

Лев Сергеевич лежал в гробу спокойный и умиротворённый. В своей великолепной военно-морской форме.

Похороны были торжественными, – его провожал весь гарнизон, многие генералы прилетели для этого из Москвы.

Над могилой матросы дружно громом выстрелили в воздух. Августовское солнце парадно блестело. Черные рыхлые комья гулко отзывались на обитой красным крышке гроба.

Он всего несколько дней не дожил до очередного юбилея.

Больше всех плакала Наташа, приехавшая проститься с братом.

«Эту ласку и нежность к тебе,

Уходя, завещала мне мать. Никогда, ни за что и нигде

Я не в силах тебя упрекать

Слишком память упрямо хранит

Детство, тополь под нашим окном. Слишком много разлук и обид

Довелось испытать нам потом

Много встреч обжигало до слёз,

Только счастье прошло стороной, Потому что навеки, всерьёз

Никому не нужны мы с тобой

И когда-нибудь осенью, в дождь,

Когда все, кем мы жили, уйдут, Ты, как в детстве, ко мне придёшь, И далёкие дни оживут»

(Наталья Соколова)

Леночку закрутила новая жизнь с бурными, трудно описуемыми в их разнообразии и рискованности событиями. Часто, засыпая, не веря, что всё и на этот раз закончилось удачно, она мысленно благодарила отца, который (она была в этом уверена) молчаливо и критически наблюдал за ней сверху и продолжал, как в детстве, её оберегать. Она не знала, был ли отец крещённым, но, любя неосознанно доставшуюся ей по наследству добрую православную веру, каждый раз, проходя мимо нарядных и уютных церквей на Подоле в Киеве, не могла туда не зайти. И с благоговением заказывала сорокоуст за упокой и Льву, и Дарье, и Сергию, и Елене, и Людмиле, и Виктору… А теперь уже – и Валентине…

А Угодский Завод разросся и стал настоящим районным центром – с баром и универмагом. И на подержанных иномарках лихо проносятся по пыльным, ухабистым улицам местные деловые.

А в выкрашенном голубым деревянном доме по улице Гурьянова живут другие люди. И в окне – силуэт какой-то толстой тётки в лифчике и застиранной комбинации.

Но всё также тихо и торжественно на кладбище, после которого – лес. И трудно уже найти под разросшимися соснами и елями знакомую до боли оградку с памятниками, на которых – фотографии родных лиц.

«Остаются дела, поступки,

Сиротливых вещей разнобой.

Наши души беспомощно хрупки

Перед этой внезапной бедой.

Что цветы на могиле? Что слёзы?

Жизнь ушла, ничего не вернёшь.

И склоняются молча берёзы,

И струится задумчиво дождь.

Будут дни и пустые комнаты,

Будут ночи, бредовые сны.

И покажется жизнь перевёрнутой

От щемящего чувства вины.

А лучистые звёздные дали

Шлют на землю покой и любовь

И спокойную мудрость печали

Без надежды увидеться вновь»

(Наталья Соколова)11
  В повести использованы стихи разных лет Натальи Сергеевны Соколовой.


[Закрыть]