Текст книги "Избранное. Проза. Стихи."

– Не понимает, с кем связался. Что ж, придётся поучить…

Глаз невольно отдыхал на сочной зелени придорожных пальм, кактусов и монстер. Жёлтые аппетитные кокосы тяжёлыми гроздьями свисали над головой, звонко пели птицы, тревожно кричали павлины. Ноздри щекотал уютный дымок – островитяне сжигали листву, готовили на углях мясо, коптили рыбу. Океан размеренно набегал на пляжи серо-голубыми волнами, день стоял пасмурный, влажный и тёплый.

– Вот и славно. Не режет глаз. Так бы всегда – пусть тропическое солнце вечно прячется за кучевыми облаками! – Но повелевать Солнцем он пока не мог. Анатоль грустно усмехнулся.

Накануне колдун провёл определённую «работу» на случай, если Педро опять откажется платить. В металлическую банку из-под кофе были собраны различные ядовитые насекомые. Банка была крепко закрыта, над ней произнесены нужные заговоры. За годы своей деятельности колдун перестал испытывать сочувствие к несчастным животным, которые помогали ему в ритуалах. Сердце его, и без того чёрствое, не знало угрызений совести. Иногда он в своё оправдание вспоминал о врачах, которые опробовали новые лекарства на животных, проводя над ними безжалостные эксперименты. Данное сравнение, надо сказать, его надёжно обеляло…

Голос Педро был слышен из кухни его ресторана, он отдавал приказания прислуге и был явно чем-то возмущён.

– Да сколько можно повторять, что для рыбы и мяса – отдельные ножи?! Вон постоянный посетитель выскочил, как ошпаренный – воняет ему говядина морепродуктами, есть ничего не стал. Ведь не придёт больше! Он один стоит всех ваших поганых рож вместе взятых!!

Анатоль брезгливо тронул рукой в перчатке плечо возницы:

– Поди, вызови ко мне этого клоуна.

Педро подходил красный, вспотевший, всё ещё разгневанный. Но увидев Анатоля, сразу обмяк: его взгляд забегал, слащавым голосом он произнёс:

– Ах, это Вы! Как я рад Вас видеть у себя! Проходите, милости просим! Сана, готовь скорей кофе! Да так, как любит господин!

Парень мулат, выглянув в раскрытую дверь и узнав Анатоля, приветливо заулыбался, он знал, какой кофе тот любил.

– Нет, сегодня мне не до кофе, – Анатоль даже не удосужился выйти из коляски, – ты скажи, дружище, приготовил ли ты мне деньги, взятые в долг полгода назад? В последний мой визит ты сам назвал срок. И день расплаты тоже выбрал. За язык я тебя не тянул.

Педро побагровел ещё больше. Путаясь в словах, начал оправдываться:

– Помилуйте, мой господин! Ведь как нелегко вести собственное дело в этой проклятой стране! Налоги чёртовы и так всё сжирают! Спасу нет! А тут ещё жена захворала, а через месяц сынишку вести в школу! А у меня их восемь живоглотов, помилуйте, ну, мыслимое ли дело всех прокормить!

– Так прикажешь МНЕ тебя кормить с твоим выводком?

От того, как спокойно колдун это произнёс, а ещё больше от того, как он взглянул на Педро, тот покрылся холодным потом. Он знал, на что способен Анатоль, про него ходила недобрая слава. Но природная суть торгаша брала верх – Педро не умел жить без обмана, и долги никогда в срок не возвращал – ведь так делают только дураки! Потому что кредитор мог забыть об одолженной сумме, или просто умереть когда-нибудь, наконец. Зачем же спешить?

– Нет, увольте, – Педро притворно сконфузился, – на что Вам нас кормить? А вот подождать ещё с недельку я бы Вас покорно просил, – сказал и сам вздрогнул от собственной наглости. Но себя не переделаешь!

– Ещё недельку, говоришь? – Каким-то безучастным голосом спросил Анатоль, – нет, ждать я больше не стану, – и уже кучеру: – Разворачивай оглобли, Дункан, поедем домой.

Педро начал подобострастно кланяться, тиская в потных руках шляпу. Он так и не понял, чем закончился разговор, но смекнул главное: сегодня обошлось без денежных потерь.

При выезде из ворот харчевни, Анатоль, не оглядываясь, кинул через плечо приготовленную дома банку с насекомыми. При падении она раскрылась, и с десяток ядовитых пауков и ещё каких-то «москитос» разбежались в разные стороны двора с поразительной скоростью.

В звуке упавшей жестяной банки не было, казалось, ничего особенного, но Дункан вздрогнул, как от удара молнии. Что-то сотряслось у него внутри, какие-то жуткие вибрации пронзили его от макушки до пят.

То же самое почувствовали и все в харчевне. Но сразу забыли о неприятном ощущении. И только Педро с минуту не мог понять: что же произошло? Всё потирал занемевшие вдруг щёки. Потом, пошатываясь – его затошнило – прошёлся по двору и уставился в небо. Нет, небо грозы не предвещало…

Анатоль возвращался домой и уже думал о предстоящем ужине. Сегодня он заказал Сэму лобстеров. К этому времени тот уже должен был их поймать. Анатоль любил их за отсутствие слишком пряного океанического запаха, как у тигровых креветок, например. Их мясо напоминало рачье – было сытным, но не жирным. Да, сегодня три-четыре лобстера, он, пожалуй, приговорит. На гарнир будет припущенная на слабом огне и лёгком соевом масле морковь со спаржей. А вино подойдёт белое, несомненно – «Шато д`Икем»…

Сынишка Педро, девятилетний смуглый мальчуган, забежал на кухню с радостными крикам: наконец ему удалось приручить бурундука! Они всем семейством проживали на пальмах возле дома и подходили очень близко к людям, иногда даже забегали через открытые балконы в комнаты, но в руки не давались. Стремительные, неуловимые, очень симпатичный бурундучки с полосатыми хвостами! Целую неделю мальчишка пополнял привязанный к пальме пакетик сушёными соевыми зернами, и, наконец, один из бурундучков осмелился взять несколько зёрен с его ладошки! Как он был мил! Мальчишке не терпелось рассказать отцу о том, как неподвижно ему пришлось сидеть несколько минут, чтоб не спугнуть зверька, как трогательно тот хватал обеими ручками зёрна и крошил их острыми зубками, перед тем как отправить их в рот. До чего же это было забавно!

Но на кухне отца не оказалось. Не было его и в ресторане.

Мальчик обнаружил отца в спальне. Это было непривычно. Раньше отец никогда не отдыхал днём.

– Папа, папа! – Кинулся было он к отцу и замер. Лицо того было бледным и безучастным. До страшного безучастным, таким, словно это и не отец вовсе. Он повернулся к сыну и смотрел как будто сквозь него. У мальчика пропала охота что-либо рассказывать. От неожиданности и предчувствия чего-то очень нехорошего из круглых чёрных глаз его посыпались крупные, как капли тропического дождя, слёзы. Он стал размазывать их по упругим щекам грязными толстыми ладошками.

– Поди, сынок, что-то мне нехорошо. Придёшь попозже, ладно?

Рыдая, парнишка выскочил из комнаты и побежал к матери. Которая должна была выслушать и успокоить его. Теперь и за отца тоже.

Пауль Штраубе прилетел домой небольшим самолётом местных авиалиний. Дрожа от вибраций приземляющейся машины и подаваясь по инерции при посадке вперёд, он с презрением смотрел в иллюминатор на местный ландшафт.

– Ну и дыра! Село селом, а ещё столицей называется! Разве что куры по взлётной полосе не бегают.

Пейзажик был, прямо сказать, не ахти. Там, где в крупных аэропортах полагался толстый слой бетона с вмонтированными посадочными огнями, тут зеленела травка и копошились ибисы. Кур, правда, видно не было.

Помимо воли в памяти возникли вылизанные улицы Берлина, дома с блестящими окнами, которые хозяйки мыли ежедневно. Была ли чистоплотность немцев врождённой, или стала им присущей за долгие века навязанной силой дисциплины – инквизицией или рейхом – трудно сейчас сказать; но если в фашистской Германии патруль замечал грязные окна – по ним тут же отправлялась автоматная очередь. Хочешь – не хочешь, а чистым будь. И жильё, и город свой содержи в порядке. Этим южным замарашкам всегда не хватало железной руки. Ничего, порядок не за горами…

Смуглый носильщик со стройными лодыжками и босиком уже тащил его тяжёлый чемодан к машине дочери. Увидев отца, Гретхен вышла из авто и пошла к нему на встречу. Он залюбовался ею. Гипс с её ноги уже сняли, и чуть заметная хромота казалась даже пикантной. Особенно на фоне аристократического облика, который от лёгкой худобы стал ещё более утончённым. Появившиеся недавно хрупкость и бледность не портили её. Пока. Всё же отец с тревогой заглянул в тёмно-серые, цвета северного моря глаза дочери.

– Как ты, Mein Liebling?

– О, ничего, отец, всё зажило и срослось, слава Богу! И как тебе моя теперешняя фигура? Я всё боялась, что лёжа в гипсе, располнею, но, посмотри, как я неожиданно похудела? Это просто класс!

– О, да, дорогая, тебя совсем не портит худоба. Такую красавицу, как ты, вообще ничто не способно испортить!

Она открыла багажник, и туземцу (то ли мальчишке, то ли хрупкому мужчине) еле-еле удалось затащить туда чемодан (Пауь любил даже в недолгие поездки брать с собой побольше платья). Гретхен дала носильщику на чай.

Мягко и благородно (чуть слышно) щёлкнули дверцы серебристого «Mercedes-Benz S-Class». На мониторе, вмонтированном в торпеду, отделанную полированным орехом, загорелось табло с текущими показателями. Пауля обволокло запахом дорогих духов дочери, стойко въевшимся в кожу салона, воздух в нём, благодаря климат-контролю, был прохладным. Он облегчённо вздохнул:

– Ну, наконец-то дома!

Бесшумно автомобиль тронулся с места. Гретхен уверенно вела машину.

– Но как мама, доченька?

Красивое лицо Гретхен потемнело.

– А вот мама – не важно. Ты сам её скоро увидишь. Сейчас она на процедурах. Её готовят к операции – необходимо удалить одну грудь.

– Едем к Марте, дорогая, – хорошее настроение сразу улетучилось.

Убаюкиваемый мягкой ездой Пауль, как в отчётливом сне, одну за другой стал видеть картины их жизни с женой. С его терпеливой и доброй, но такой решительной в нужный момент и предприимчивой Мартой. Ах, какой красавицей она была в молодости! Гретхен, конечно же, в неё, но не взяла у матери той мягкой, женственной кротости, которая была особенно дорога Паулю. За всю жизнь ни одного грубого слова! Но в моменты гнева или недовольства могла так взглянуть, молча, без слов, что пропадало всякое желание скандалить дальше. Ведь это она был невидимым двигателем его продвижения по службе в СС. Всегда во время поданный завтрак, накрахмаленная белоснежная сорочка ежедневно, подстриженные кустарники и политые ирисы за окном. Да, ирисы: крупные, всех цветов радуги… Сколько раз он предлагал ей нанять прислугу. Но она, как все истинные немки (настоящие хозяйки, не взирая на достаток) предпочитала любую работу делать своими руками. Женщина! И фюреру она нравилась. Часто он ставил её в пример жёнам других офицеров, вызывая у них зависть. Ах, Марта, Марта. Неужели жизнь твоя близится к концу?! Ему не верилось. Как часто он видел смерть вблизи. Он не боялся её. Да, работая по заданию партии в концлагерях, он не однажды направлял измученных опытами людей в газовую камеру. Но разве, то были люди? Уже нет. Так, бедный, отупевший от мучений скот. И потом, святая идеология нацизма не позволяла видеть в них людей. Иначе, наци не одержали бы стольких побед! А их разгром союзными войсками во главе с коммунистами был лишь роковой случайностью. Разве Александр Македонский, не успевший завоевать мир целиком, стал от этого менее великим?

Незаметно они подъехали к госпиталю.

При входе вежливой медсестрой им были поданы белые халаты. Лифт мягким толчком возвестил о прибытии на нужный этаж. И вот самое страшное! Только дверь в палату отделяет его от встречи с женой.

– Ну, что же ты? Входи, – Гретхен мягко подтолкнула его сзади.

Картина беспомощно лежащей Марты повергла Пауля в ужас. Но более всего – невидимый, неслышимый, но безошибочно угаданный им жуткий запах смерти, который он никогда ни с чем не мог бы спутать. Она уже витал здесь.

– Как ты, дорогая? – Пауль через силу наклонился к жене для поцелуя.

Марта обрадовалась. Но о ужас, во что превратилась её безгубая улыбка!

– Пауль, мой дорогой, как ты слетал? Удачна ли была командировка?

Он скрыл от всех истинные причины посещения южной части острова.

– Всё в порядке, дорогая моя. Как ты?

Глупейший вопрос. Всем было очевидно, что дни Марты сочтены. И ей самой в том числе. Но иногда больной способен обманываться – надежда никак не хочет его покидать.

– О, дорогой. Здесь такие добрые врачи, и мистер Оливер обещает хороший результат. После операции и нескольких сеансов лучевой терапии. И ты знаешь, дорогой, я ему верю. Вообще-то, как ни странно, я благодарна судьбе за это испытание. Я теперь совсем по-другому смотрю на жизнь. Осмысленней, что ли. Именно теперь я способна по-настоящему оценить её прелести: и победы над обстоятельствами, и победы над собой, и каждодневные маленькие радости. Даст Бог, я поправлюсь.

– Ну, дай-то Бог, дай-то Бог… Собираешься ли домой сегодня?

– Нет, Пауль, что-то мне слегка нездоровится. Я бы осталась здесь на пару дней. Вот только: что вы будете кушать там без меня?

– О, мам, ну, перестань. Я пригласила кухарку и уборщицу. Сегодня они уже были, наготовили, убрались. Дома порядок!

– Ах, Гретхен, это же чужие люди! Разве способны они ухаживать за вами так, как я?

– Мамочка, не выдумывай! Ни о чём не беспокойся. Когда доктор планирует операцию?

– Не знаю толком, на днях, всё зависит от результатов анализов, которые я сдаю.

– Ну, хорошо, мы заедем завтра. Поправляйся скорее! Поехали, папа.

Когда они вышли из палаты, Пауль невольно остановился, чтобы перевести дух. Теперь лицо его приняло естественное выражение: испуга, брезгливости, сострадания, – всего вместе.

– Ах, Марта, Марта, бедная Марта! Что же с ней будет?

– Папа, ты в самом деле думаешь, что с мамой так плохо?

– Не знаю, Гретхен. Но мне кажется, что через месяц или два всё будет кончено.

Они подавленно молчали по дороге к дому родителей. Гретхен давно уже жила отдельно, и сейчас она хотела подвести отца домой и поскорей уехать к себе. Она переживала за мать и хотела побыть одной.

Дома Пауль не находил себе места: что же делать? Отдать кое-что из артефактов колдуну, или не спешить с этим? Ведь, прости господи, скоро Марта всё равно умрёт. Да, наверное, для неё так будет лучше, чем жить оставшуюся жизнь обезображенным инвалидом. Да, да, инвалидом без груди – не женщиной! Для неё будет лучше как можно скорее уйти из этого мира, не напрягая близких. Ведь это было бы так характерно для Марты – она никогда никого не любила напрягать.

Ему и в голову не приходило, что как раз в это время Марта отчаянно боролась за жизнь. И самое главное: её лечащий врач вполне реально предполагал возможное выздоровление. После ампутации одной груди и нескольких сеансов лучевой терапии. А потом доктор Оливер обещал познакомить её с прекрасным пластическим хирургом. Её грудь восстановят, и она снова будет чувствовать себя полноценной женщиной!

Анатоль сидел в своём любимом плетёном кресле над обрывом и задумчиво смотрел на предгрозовой океан. Вода имела сегодня тёмно-серый цвет, цвет неба – угрожающий, неласковый. Анатоль любил океан таким. В бушующем рокоте мощных пенных волн ему слышалась вековая тоска всемирного несогласия, ропота, беспричинного на первый взгляд, но такого естественного в этом мире, – ибо только благодаря вечному бунту возможно постоянное развитие, движение вперёд.

Невольно вспомнился немец. Кажется, он представился Паулем Штраубе. Что-то не спешит он к нему с визитом. Думает, наверное: пронесёт и так.

Колдун усмехнулся. Как хорошо ему известна изворотливая человеческая натура: тянуть до последнего с принятием важного решения, и, главное, не потратить деньги. Вдруг всё образумится и пройдёт само собой… Нет, уж кто-кто, а он знал: ничего просто так не приходит и, соответственно, не проходит. И за всё нужно платить.

Недавно ему сообщили о страшной смерти трактирщика Педро. За несколько недель тот умер в ужасных муках. А перед смертью какие-то «кукарачи» (то ли тараканы, то ли пауки) страшно изъели его лицо.

– Господин, обед подан, – Анатоль вздрогнул: Сэм как всегда приблизился неслышно, словно с того света.

– Что там у тебя сегодня?

– Жаренные на углях крабы и кальмары под соусом «по-тропикански». На десерт ванильный пирог. Вино, я думаю, Вы подберёте сами.

– Хорошо, я сейчас приду.

Уже вставая, он увидел вдалеке женскую фигуру – словно выточенную из чёрного дерева статуэтку. То шла по пляжу Мариетта. Она, как всегда, наслаждалась прогулкой над океаном, что готовился к шторму.

Ей по-прежнему не давала покоя ревность. Ревность – чувство собственности – и голод, недовольство забытого любовником тела. Бешенство раздирало её душу.

Она вспоминала их с Энрико бурные ночи. Не то, чтоб он её полностью устраивал. Не хватало в нём некой брутальной силы – грубой, спокойной, подчиняющей женщину, от которой у той бы дрожали колени, и захватывало дух. Такая сила не зависит от внешности и размеров. Она либо есть, либо отсутствует. В Энрике же была какая-то почти мальчишеская нежность, беззащитность даже, невзирая на его могучие формы и дикий, задиристый нрав. Энрике слыл силачом. Рослый, атлетического сложения, с мужскими достоинствами, пропорциональными его богатырскому телу. Как и самомнению, впрочем. Но когда он бывал снизу, Мариетта каждый раз удивлялась странному выражению его лица: какому-то загнанному, отнюдь не геройскому. Странный этот испуг появлялся в глазах, а особенно – в губах, небольших, как-то по-бабски скорбно сложенных уголками вниз в такие минуты.

Но, может быть, поэтому она и любила его так сильно?

Она никогда не слыла злой: подкармливала бездомных кошек и собак, любила нянчиться с чужими детьми, и старики её любили, – для них всегда находились у неё доброе слово и кусок картофельного пирога. Но теперешнее дикое чувство затмевало ей разум. Она устала сражаться с собственной совестью и решила во что бы то ни стало погубить соперницу.

Люси родила двойню. Девочек. Большие, толстые, красивые, все в ямочках – её родня была в восторге. И только Энрике всю неделю подряд пил, не просыхая. От горя. Он очень хотел мальчиков. Люси так его подвела!

В этот день Мариетта зашла к Анне. Поболтать, попить кофе, погадать. Своим резким характером она уже отогнала почти всех своих подруг, одна Анна её терпела. Даже не просто терпела – нуждалась в ней. Ведь люди дружат, если им комфортно, когда они нуждаются в ком-то, когда этот кто-то дополняет их самих, даёт им нечто, чего людям не хватает в себе. Так и Анна, будучи спокойной, даже немного инертной, нуждалась в темпераменте Мариетты, питалась её буйной энергией, давая ей взамен свою душевность и участливость.

– Как мне муторно, Анна, – Мариетта плюхнулась своим сочным задом в глубокое кресло, – как тошно, беспокойно…

– Ты будешь кофе с сахаром? Добавить рому? А гренки подавать? Ты голодна?

– Ах, оставь. Какая разница? Мне всё равно. Так бы и побежала неведомо куда. Наверное, я утоплюсь. Нет мне здесь больше жизни. Я ненавижу Энрике, ненавижу его гадкую, отвратительную крольчиху с её выводком. Ненавижу этих болтливых, любопытных, зловредных соседей, которые пялятся вслед и судачат, словно нет у них своих проблем, словно чужое горе им в радость – даёт возможность отвлечься и забыть на время о собственном позоре.

– Каком позоре, дорогая?

– Ах, не всё ли равно, у каждого свой. Нет человека, нет семьи, где было бы всё гладко. У всех свои переживания. И, поверь, каждый иногда боится выйти на улицу – не хочет пересудов вслед. А когда у других случается скандал – вот им и радость: есть возможность переключить своё гусиное, гадкое внимание на других. Сегодня я, дура, в центре внимания всей деревни. Женщины злорадствуют, словно им их мужья никогда не изменяли. Мужики – те ещё хуже, забыли о работе, обсасывают подробности родов Люси и то, как она не оправдала надежд этого негодяя Энрике. Ох, как мне тошно! Не хочется жить.

– Милая, ну что ты! Какая ты мнительная и гордая! Это всё чепуха! Люди поговорят и забудут. Люди это всего лишь люди, они не боги. Конечно, кто не без греха! Разве можно их за это винить? Всё забудется завтра, ничего непоправимого не произошло, всё приходит и уходит. На каждый прилив по отливу.

Мариетта рыдала, уткнувшись в пахнущий лавандой подол подруги. Та убаюкивала её, как ребёнка, гладя тяжёлыми, тёплыми руками её голову с непослушными, жёсткими кудрями.

Дрожа и спотыкаясь, маленький самолёт местных авиалиний завершал свою посадку в аэропорту, ближайшем к жилищу колдуна.

Пауль, как всегда раздражённый неудобствами, убогостью условий полёта, прижав к груди саквояж (столько воришек среди этих черномазых!) двигался к трапу.

Пыльное старомодное такси с водителем, претендующем на автогонщика, лихо к нему подкатило, едва не задев ноги.

– Потише! Ненормальный!

– Кака довезёт сударя за час в любую точку острова! Кака не возьмёт дорого! Кака известный гонщик! – улыбаясь ровными, белыми до голубизны на тёмном лице зубами, парень приглашал Пауля в салон. У того не было сил торговаться.

Дорога к колдуну была не длинной. Но проходила через весь город, движение в котором – невыносимое. Каждый ехал, как хотел, без правил: маленькие трёхколёсные такси, так называемые «тук-тук», гужевые повозки, одинокие всадники на конях и мотороллерах, двухэтажные автобусы старого образца, – все друг другу мешали, гудели, еле-еле тянулись в нескончаемом потоке.

Пауля, позавтракавшего на скорую руку уже много часов назад, тошнило от голода, духоты и частого резкого торможения при и без того медленной езде.

– Да скоро ли уже, приятель?

– Что я могу поделать, сударь? Вы прилетели в самый разгар деловой жизни в городе. Все куда-то спешат. Э, да вы совсем бледны. Потерпите самую малость, через минут десять, на выезде из города есть отличное кафе – перекусите, отдохнёте, и в путь.

Пауль не стал возражать.

Действительно, кафе оказалось весьма пристойным, с чистым (как, впрочем, везде на острове) туалетом. На удивление для таких замарашек!

Умывшись, он попросил томатный суп и жареных на гриле креветок. И много-много питья: ледяной воды вперемешку с лимонным соком. Водителю он заказал рис. Но сесть тому велел за другой столик. Драгоценный саквояж поставил поближе к себе.

Во время еды Пауль обдумывал состояние своих дел: итак, что он имеет на сегодня? Кое-какие, незначительные в сравнении с прошлым сбережения, больную дочь и жену при смерти. И вся надежда – на какого-то местного колдуна-туземца. Он таких, прости господи, толпами отправлял в своё время в печь, а теперь, должен ему платить и смотреть, как на Бога! Абсурд.

Помимо воли в памяти всплывали картины становления Третьего рейха. Что это были за времена! Великие! Идеология, основанная на эзотерической социологии австрийца Гвиде фон Листа, надёжно пустила корни в благодатную почву – сознание немецкого народа. А кто, кроме немцев мог претендовать на звание высшей расы? Все доказательства (древние руны – алфавит наци впоследствии, и вся мифология) были на стороне его народа. Да и сама фрау Блаватская, на чьи доктрины опирался фон Лист, безапелляционно в них утверждала, что не существует никакой религии выше истины, что расизм как явление неравенства народов заложен в самом обществе. Иначе как объяснить постепенное вырождение евреев или полный дебилизм почти всех африканских народов?

Позже тайное общество «Туле» избрало своим символом свастику – древний знак благополучия и успеха. Данной небесной меткой, огненной, сами боги предвещали Третьему рейху победу, удачу и порядок.

Ох, как жарко!

И опять невольно всплывают воспоминания. На этот раз об опытах доктора Раше, проводимых с целью развить сверхвозможности человека в условиях очень низкой температуры. Он пачками замораживал узников в Дахау: кого закапывал в снег, кого заливал ледяной водой на несколько часов… Кажется, треть испытуемых из трёхсот выжило, остальные погибли или сошли с ума. В результате уничтожили всех.

– Немного холода и мне бы сейчас не помешало, – Пауль усмехнулся собственной шутке. Он всегда слыл остроумным.

– Нам пора ехать, мой господин. Но вы не возражаете, если я выкурю сигарету?

– Кури, я тоже покурю.

Пауль курил только сигары. И только местные. Пристрастился за последние годы. Сигары, ром и девочки – всего здесь было в изобилии. Но душа уставала от экзотики шумной и беспорядочной жизни. Иногда ему остро требовались покой и неспешность. Он, как и все добропорядочные немцы, был педантичен и рассудителен. И этот край с его карнавальным шумом, пёстрыми красками, немытыми окнами и не выметенными до блеска тротуарами раздражал его порой.

Пауль, покачиваясь в полудрёме в пыльном авто, сонно смотрел на великолепные пейзажи, мелькавшие за окном.

– Приехали, господин, – шофёр устало вытер тыльной стороной ладони лоб.

Так бывает, что, будучи убаюканным долгой ездой, уже полностью привыкаешь к дороге, машина кажется надёжным и уютным убежищем, и по приезде чувствуешь вдруг непонятное разочарование: как, это всё? И не хочется выходить.

Расплатившись, Пауль, прихрамывая (затекли ноги) направился к калитке, где встречал его Сэм.

– Я только заправиться, господин! – лихо развернувшись, Кака рванул к автозаправке, оставив за собой непроглядное облако пыли.

Но Паулю уже было не до него.

– Хозяин на месте?

– Да, он ждёт Вас.

– Как он может меня ждать? Откуда ему известно о моём приезде? – Пауль осёкся, вспомнив, с кем имеет дело.

Разговор с колдуном выходил сложным – тот словно читал мысли Пауля, смотрел на него скептически, придирался к словам, словно обличал во всех потаённых мыслях и некрасивых намерениях: желании сэкономить, оттянуть оплату за работу как можно больше. Но, самое неприятное, колдун буквально сканировал взглядом его саквояж и наверняка понял, что в нём золотые артефакты.

– Как я посмотрю: ничего святого в Вас не осталось. Жена при смерти, а Вы торгуетесь. Не верите мне? Тогда зачем приехали? Жалко сокровищ? Жалко? Больше, чем жизни жены и дочери?

Пауль подавленно молчал. Ему стыдно было согласиться с колдуном, признать правоту его слов. Ведь бедная Марта и так обречена, он в этом не сомневался, не смотря на положительные прогнозы доктора. Что касается способностей Анатоля, – он чувствовал их силу. Он не был скептиком настолько. «Аненербе» в своё время изучало сверхвозможности человека. Специалисты этого общества уже в сороковых годах исследовали воздействие так называемых «вихревых частиц» на психику. По их мнению, в гипофизе человека существует некий «кристалл воли», отвечающий за зрительные, слуховые образы, галлюцинации и прочее. Ими проводились опыты над возможностью искусственного воздействия на этот кристалл с целью контролировать волю людей. И результаты были сногсшибательными. Поэтому Пауль верил в способности колдуна. Ведь прежде чем ехать к нему в первый раз, он тщательно о нём собрал сведения – они уже тогда его ошеломили. Анатоль и вправду был силён: то ли он обладал необычайной силой внушения, то ли знал какие-то местные туземные ритуалы, то ли сам по себе был самородком, – но действия, которые он проделывал с людьми, их судьбами, простыми вещами, делая из них мощные талисманы и обереги, – поражали.

– Я желаю Вам удачи и терпения. И решительности к следующему разу, – Анатоль презрительно смотрел своими серыми газами на посетителя. – Я не вымогатель. Я помогаю тому, кто этого хочет сам, кто созрел. Силком никого сюда не тащат. Как надумаете окончательно (учитывая мои условия, конечно), – приезжайте. Всё. До свидания. – Он решительно взмахнул рукой, давая понять Паулю, что аудиенция окончена.

Сгорбившись, Пауль покинул дом колдуна, неся так и ни раскрытый ни разу саквояж.

Всю дорогу до аэропорта он подавленно молчал, и Кака не смел тревожить его расспросами.

Гул самолёта действовал на Пауля успокаивающе. Он немного пришёл в себя и мог спокойно осмыслить настоящее положение вещей.

Вот так, какой-то абориген смеет сегодня диктовать ему, бывшему оберштурмфюреру СС условия! До чего он дожил! Как несправедливо устроена жизнь! Из головы, да что там из головы, – из сердца не шёл страшный финал дела всей его жизни – разгром Третьего рейха. И позорное преследование идей нацизма после. А ведь эти идеи зародились совсем не в Германии. В США! Эта их наука, евгеника, проповедующая расизм, в результате применения которой в Штатах были уничтожены тысячи признанных неполноценными по разным причинам людей. И ничего! Всё забылось. А когда эти идеи подхватил фюрер и, воплощая в жизнь, поставил их на научную основу, он и его последователи были преданы анафеме. Ханжами, трусами и завистниками!

Прилетев, он первым делом включил мобильный телефон (большую редкость для тех мест). Один за другим последовали сигналы сообщений от операторов местных сетей. Раздался звонок.

– Гретхен, моя девочка, как ты?

– Папа, ты уже здесь? Я мчусь к тебе в аэропорт. С мамой совсем плохо!

Пауль похолодел. Он так и знал.

Бледные стены клиники, бледный, невыразительный больничный пейзаж за окном: скамейки с сидящими на них согбенными больными и их посетителями, участливо кивающими при разговоре. И те и другие с печальными лицами. Клумбы с белыми тюльпанами и чистые дорожки среди аккуратно выстриженных газонов. Слишком чистые и слишком аккуратные, чтобы выглядеть живыми. Белая, чистая постель на больничной койке. И такое же бледное, невыразительное, уже чужое лицо жены. Пауль всё-таки не ожидал увидеть её такой.

– О, Марта, Марта! – Он не удержался и зарыдал. Горько и громко, как в детстве.

– Папа, перестань! – Марта прикрикнула на него. Женщины в такие минуты ведут себя более мужественно.

Вскоре всё было кончено. Марта сгорела за одну ночь. Накануне она успела успокоить плачущего мужа и дать последние распоряжения дочери. Она вела себя, как всегда, очень деликатно: никаких лишних слов, или просьб, или слёз. Она ушла достойно, как настоящая фрау, такой, какой была при жизни. Какой гордились её близкие и уважали знакомые. Оставив хорошие воспоминания о своей не очень долгой и не очень яркой, но вполне пристойной жизни.

Похороны – эти страшные, приносящие кучу неудобств, скучные, мрачные и такие обязательные для всех испытания – наконец закончились.

Марта просила о кремации. Её волю исполнили.

Возвращаясь из крематория домой, Гретхен поймала себя на мысли, что испытывает странное, постыдное почти чувство облегчения: наконец-то можно будет отоспаться и больше не спешить в больницу, не волноваться о состоянии здоровья матери, не вникать в эти страшные хлопоты, связанные с похоронами. Так думать было некрасиво, наверное, но факт есть факт. Она действительно ощущала пустую, какую-то приятную лёгкость: из-за сознания честно и до конца выполненного долга и возможности, наконец, отдохнуть, горьковатой радости по поводу своего крепкого пока ещё здоровья.