Текст книги "Помощь детям, пострадавшим от насилия. Интегративный подход"

Посттравматическая игра – ригидная и повторяющаяся, и дети инициируют ее для того, чтобы столкнуться с некоторыми аспектами своей травмы и проработать их. Мне кажется, что такая игра похожа на метод поэтапной экспозиции: дети взаимодействуют со сложными чувствами и эмоциями, постепенно снижая чувствительность и достигая ощущения контроля. Я считаю этот механизм естественным, потому что он часто вызывает критический сдвиг, позволяющий ребенку освободиться от тех воспоминаний, с которыми раньше он не мог справиться (подробное обсуждение см. в главе 7).

Посттравматическая игра Скотти претерпевала изменения, и это говорило о том, что она приносит ему пользу. Сначала он строил круглые холмики (см. рис. 6.1), а затем пальцем делал в каждом из них глубокое отверстие (см. рис. 6.2). Он создавал такие холмики с отверстиями на протяжении шести сессий, а затем начал вставлять в отверстия разные предметы (см. рис. 6.3), иногда так сильно их вдавливая, что холмики шли трещинами, образуя разрывы.

Рисунок 6.1. Холмики на песке

Во время сеансов, на которых Скотти вставлял в отверстия в песке разные предметы, он был особенно взбудоражен. Казалось, что он был очень увлечен: он часто облизывал губы, моргал и совершал резкие движения. Во время этого процесса он даже не поднимал глаза от песка, что резко контрастировало с его обычно повышенной бдительностью и тем, как он «сканировал» все вокруг. Время от времени он покряхтывал и гримасничал[18]18
  Читатели могут счесть мою интерпретацию очевидной: я считала, что Скотти воспроизводил свое анальное изнасилование, создавая холмики с отверстиями (ягодицы и задний проход), делая по бокам трещины (в медицинских записях были указаны два разрыва вокруг заднего прохода) и засовывая предметы внутрь отверстий (а его покряхтывание, возможно, отражало то, что он слышал во время акта насилия, или, возможно, он сам тогда издавал такие звуки). При этом на его лице выражались боль и отчаяние.


[Закрыть]. У меня было большое искушение вмешаться в процесс: прокомментировать игру, утешить или ободрить Скотти, задать вопрос. Однако я устояла и решила, что должна уважать процесс его игры. Кроме того, игра казалась динамической – она развивалась естественным образом и претерпевала изменения, – так что я воздержалась от вмешательств, посчитав, что этим могу навредить его бессознательному процессу[19]19
  Как обсуждалось в главе 7, посттравматическая игра может как помочь ребенку, так и нанести повторную травму. Если по ходу игры происходят изменения – это указывает на то, что игра динамическая и помогает ребенку. Игра Скотти повторялась в течение нескольких сеансов, однако претерпевала изменения, и это сигнализировало о том, что он постепенно перерабатывал травматический материал.


[Закрыть]. Поэтому я тихо сидела и наблюдала за тем, как Скотти обрабатывает травму. Казалось, что с каждым разом, когда он разыгрывал этот сценарий на песке, ему все лучше удавалось справляться с чувствами. В тот же период времени приемная мать Скотти рассказала мне, что ему почти перестали сниться кошмары.

Затем Скотти добавил новые элементы в свою игру. Он принес полотенце и большую емкость с водой, которую поставил рядом с песочницей. Пройдя через все стадии игры (он снова создал холмики, сделал в них отверстия, а затем вставил в эти отверстия разные игрушки), он достал игрушки из песка и опустил их в емкость с водой, в которую заранее добавил немного жидкого мыла. Вытаскивая игрушки из мыльной воды, он одну за другой переносил их на полотенце, где затем довольно деликатно обтер их и положил обратно на свои места на полках. Этот сеанс сильно отличался от предыдущих, потому как раньше Скотти оставлял игрушки там, где закончил с ними играть, и убирала их я.

Рисунок 6.2. Отверстия в холмиках

Рисунок 6.3. Предметы внутри холмиков

В один из дней Скотти сделал всего один холмик, а затем пальцами проковырял в нем маленькую дверь. После этого он выбрал фигурку маленького белого медведя и посадил его перед дверью, заявив: «Он живет там. Это его дом». (Внутри я ликовала, плясала и хлопала в ладоши, радуясь тому, что он заговорил. Однако внешне это было незаметно: я по-прежнему просто наблюдала за его игрой, оставаясь эмоционально присутствующей и заинтересованной.) Скотти строил такую «медвежью берлогу» примерно 4 раза. Каждый раз после ее создания он возвращался к своей обычной игре: наливал в песок воду, а по периметру песочницы расставлял ракушки (что напоминало о самых ранних стадиях его игры с песком). Затем он спускал на воду лодочки, запускал в нее морских обитателей и просил дать ему «травку», чтобы положить ее на дно моря. Я рассматривала эту игру как символ заботливой среды. Возможно, она также отражала некоторую двойственность в отношении того, насколько безопасным может быть дом на суше, такой как берлога медведя.

Рисунок 6.4. Замок медведя

Наконец спустя несколько месяцев после начала терапии и периодического строительства дома для медведя, Скотти ввел еще один новый элемент в игру (см. рис. 6.4.). Это выглядело как готовое произведение, будто Скотти хотел им что-то сказать. Закончив, он отошел в сторону и, к моему удивлению, рассказал следующую историю:

«Это замок медведя. Ему тут нравится, и он чувствует себя в безопасности. Он выходит за дверь, переходит по мосту, а потом играет там один. Принцесса следит за тем, чтобы с ним ничего не случилось. Она хорошо его сторожит. Она не спит и смотрит за ним целую ночь. (Затем он показал на черепашку-ниндзя, которого он разместил позади принцессы, и продолжил рассказ.) Но на всякий случай, если принцесса устанет, он (черепашка-ниндзя) должен следить за тем, чтобы она не уснула. А если она все-таки заснет, тогда он должен сторожить медведя».

Он рассказал мне эту историю в последние 3 минуты нашей сессии, уже после того, как прозвенел звонок таймера. После этого мы сфотографировали[20]20
  Когда я объясняю детям, как пользоваться песочницей, я всегда говорю, что, как только они закончат и мне об этом скажут, я с их разрешения сфотографирую получившуюся работу. Одну фотографию я обычно храню в кабинете, а другую дети забирают домой. Почти всегда дети разрешают мне сделать фотографию – зачастую они гордятся тем, что сотворили, и с радостью показывают фото своим родителям/опекунам. Некоторые дети хотят, чтобы их родители/опекуны зашли в кабинет и посмотрели на их песочный мир вживую, прежде чем я снова разровняю песок. Другие предпочитают держать как фотографию, так и свои переживания при себе. Терапевты всегда просят родителей (и детей) подписать разрешение на демонстрацию фотографий песочных миров профессионалам, а также на публикацию снимков.


[Закрыть] песочницу. На следующих сессиях он предпочитал другие игрушки (аптечку, художественные принадлежности и кукольный домик), а с мокрым песком играл всего единожды.

Меня удивляло, что Скотти не упоминал об игре с мокрым песком около полутора месяцев, поэтому я решила вернуться к замку медведя. Я сказала Скотти, что вспомнила его историю о медведе, и предложила ему лист бумаги, пастельные краски и тонкие маркеры, сказав, что мне интересно, как выглядит замок медведя изнутри. Он нарисовал картинку, забрал ее домой и показал своей приемной матери – Дарлин сказала мне, что замок медведя очень похож на комнату Скотти у них дома. Он попросил не фотографировать его рисунок, очевидно, потому, что это был особый подарок для его приемной матери (а не что-то, чем бы он хотел со мной поделиться). Эта картинка (на которой ребенок читал, лежа в кровати) была еще одним доказательством того, что Скотти чувствовал себя все более защищенным и спокойным и что приемная мать полностью удовлетворяла его потребность в заботе.

Во время следующего сеанса произошло кое-что интересное: Скотти попросил меня снять крышку с песочницы, налил туда воды и сделал песок достаточно влажным для того, чтобы расчистить на дне большой круг. Затем он приступил к созданию работы на песке (см. рис. 6.5.). Закончив, он описал ее так:

«Это моя бабушка. Она была ко мне очень… очень добра. Она меня обнимала, когда мне было страшно. Она ходила со мной гулять, когда я был маленьким, кормила и меняла мне подгузники. Она умерла, но я ее помню. Она была очень хорошей. Она пела мне песенки, напевала их, прямо как ты»[21]21
  Дети часто обращают мое внимание на то, что я напеваю во время сессий, – при этом я делаю это неосознанно. Я пришла к пониманию, что напевание у меня ассоциируется с заботой и успокоением – и вспомнила, как меня саму укачивала на руках бабушка, когда я бывала расстроена. Эти воспоминания были мне не до конца понятны до тех пор, пока дети-пациенты не заговорили о моем напевании.


[Закрыть].

Это было приятное воспоминание для Скотти, всплывшее на поверхность благодаря моей просьбе нарисовать его безопасный замок изнутри, в результате чего он нарисовал свой новый дом. И поскольку основной темой рисунка было ощущение безопасности, у Скотти проявились самые ранние воспоминания о бабушке. Благодаря игре ему удалось «перевести» их из абстрактного мира в реальный. На фотографии видно, что, хотя Скотти и говорил о бабушке, он предпочел использовать фигурку матери, а не бабушки (несмотря на то, что такая фигурка тоже была в кабинете). Вполне вероятно, что таким образом он одновременно выражал свою тоску по биологической матери, отражал воспоминания о бабушке как о заботливом и надежном человеке, рассказывал о своей новой реальности и о приемной матери Дарлин, а также признавал то, что, хотя бабушки рядом больше не было, он мог вспоминать и изображать ее (как он сделал это при помощи песка).

Рисунок 6.5. Внутри замка Скотти

Скотти ходил на терапию еще 6 месяцев и научился выражать творческую энергию разными способами. Он создавал игровые сценки с гонками на мотоциклах и на автомобилях, а животные в его играх бродили по дикому лесу. Периодически он переносил игру в песочницу с сухим песком, но никогда больше не играл с мокрым. Иногда в сухом песке он строил сценки с животными, всегда следя за тем, чтобы родители-животные были неподалеку от детенышей, которые любили играть, но иногда, заигравшись, далеко отходили от родителей. Кроме того, я провела для Скотти просветительские уроки о сексуализированном насилии.

В конце концов Дарлин усыновила Скотти. Через год после окончания терапии я созвонилась с ней: у них все было хорошо. Дарлин сказала, что Скотти счастлив и что ему наконец удалось расслабиться. Время от времени я разговаривала по телефону и с самим Скотти, и он всегда спрашивал меня о кабинете: о том, есть ли там по-прежнему песок и остальные игрушки. Социальный работник Скотти также положительно отзывалась о его развитии. Позже Дарлин также удочерила 2-летнюю девочку и рассказала мне, как Скотти помогал ей и как нежен он был со своей новой сестрой.

Скотти постоянно подвергался насилию в ранние годы, однако благодаря своей стойкости ему удалось пройти терапию, сформировать позитивную привязанность и снова научиться доверять. Я не знаю, как детям это удается, и считаю это чудом, не поддающимся объяснению. В результате этот удивительный ребенок научился доверять миру, несмотря на то, что в детстве пережил много боли и страданий.

Моей главной задачей было создать безопасную среду и постараться обеспечить ее для Скотти и за пределами кабинета тоже, а затем чутко и последовательно помочь ему проработать травму. У меня была надежная команда, которая состояла из приемной матери-одиночки (которую я до сих пор считаю одной из самых заботливых и добрых приемных матерей, что я встречала); социального работника, которая взялась за это дело и боролась за положительные результаты; школьной учительницы, изо всех сил старающейся обеспечить для Скотти комфортную среду; и меня. Скотти был центром нашего внимания, и желание изменить его ситуацию стало нашей общей миссией. В какой-то момент я буквально увидела образ, как все мы собрались вокруг Скотти в небольшой кружок, стараясь защитить его и дать ему возможность развиваться и цвести.

Свою первую задачу – обеспечение безопасности – я выполнила в первые несколько месяцев терапии. Скотти привык к кабинету (и к своему терапевту) и почувствовал, что на терапии от него, во-первых, никто ничего не требует, а во-вторых, там все спокойно и предсказуемо. Его тревога и страх стали уменьшаться по мере того, как он получал новый опыт дома, в школе и на терапии. Я искренне хотела помочь ему справиться с травмами и твердо верила, что игровая терапия даст ему возможность выразить, а затем обработать любые воспоминания о насилии. При этом я совершенно не собиралась заставлять его прорабатывать разные темы и сняла со Скотти давление тем, что приняла его «симптом» молчания и сказала, что ему необязательно разговаривать во время терапии. Я также пыталась понять его, внимательно прислушиваясь к метафорам, которые он использовал в своих рассказах, и помогая ему их немного расширить (например, когда я попросила нарисовать замок изнутри. Как вы помните, создание этого рисунка позволило ему «раскрутить» ассоциативный ряд и создать сцену на песке с участием бабушки, о которой он ранее не упоминал).

Я полагаю, что Скотти постепенно подвергал себя воздействию тяжелых воспоминаний, с которыми раньше справиться не мог – ему не удавалось «переварить» их, потому что он попадал из одной неблагоприятной обстановки в другую, не успевая перегруппироваться и почувствовать себя в безопасности. Дети обладают потрясающим навыком выживания и способны справляться со сложными ситуациями, но в то же время они наравне со взрослыми подавляют те мысли, чувства, эмоции или воспоминания, которые причиняют им боль. Именно поэтому игровые терапевтические техники помогают им восстановиться – на индивидуальных сессиях ребенок под присмотром терапевта воссоздает те тяжелые ситуации, которые он переживал, и тем самым обрабатывает их, находясь в безопасности. При этом ребенок может понимать или не понимать значение того, что он создал. И именно в этот момент подключается терапевт, хранитель истины, свидетель и носитель образов – потому что он собирает, фиксирует, запоминает и повторно заговаривает о том, чем с ним делился пациент, тем самым помогая ему восстановиться.

Когда я писала эту главу, мое сердце снова наполнилось теплотой по отношению к этому удивительному ребенку с потрясающей волей к жизни. У меня перед глазами до сих пор стоит момент, когда он впервые широко мне улыбнулся, и я очень дорожу этим воспоминанием.

9. Карла в поисках потерянной матери

Карлу направил ко мне школьный социальный работник, мистер Биггс, после того как его заявку отказались рассматривать органы опеки – вместо этого ему посоветовали отправить ребенка на терапию и позвонить, если с этим возникнут сложности. Я слушала рассказ мистера Биггса, и чем больше подробностей я узнавала, тем больше понимала, что вмешательство опеки необходимо.

Карла была 7-летним европейско-американским ребенком и выглядела миниатюрной и хрупкой. Мистер Биггс сказал, что Карла учится в первом классе, однако она никогда не посещала никакие дошкольные учреждения, включая детский сад, и ее зачислили в первый класс только из-за возраста. Ей постоянно приходилось догонять одноклассников в учебе, а учитель описывал девочку как «дикую и непослушную». Карла не была обучена манерам, и казалось, что она чувствовала себя неуютно везде, где бы ни оказалась. В школе она могла в любой момент начать говорить или встать с места и отправиться бродить по коридорам. При этом, находясь в классе, часто казалась дезориентированной и несколько потерянной. По словам учителя, самой примечательной чертой Карлы был ее внешний облик: от нее плохо пахло, она носила одежду, которая была ей мала или велика и зачастую не соответствовала погоде, и в целом выглядела неопрятно. Помимо этого, она постоянно пыталась украсть еду у других детей, даже если у нее самой было ее достаточно, а на уроках клала голову на парту и засыпала. Учителю нравилась Карла, однако его беспокоило, что она была плохо подготовлена к тому, чтобы справляться с социальными требованиями. И наконец, Карла часто спрашивала, приехала ли за ней ее мать, и настаивала на том, что ее отец – «не настоящий».

Выслушав мистера Биггса, я решила сама позвонить в опеку, прежде чем встречаться с Карлой и ее отцом. Я понимала, что ситуация нуждается в таком вмешательстве, которое я не смогу обеспечить в рамках терапии. Кроме того, я надеялась, что мои хорошие отношения с сотрудниками опеки помогут привлечь их внимание к этому делу. Когда я позвонила на горячую линию, мне страшно повезло – трубку сняла социальная работница, с которой мы дружили. Она забеспокоилась даже больше, чем мистер Биггс, и сказала мне, что сходит в школу и поговорит с Карлой. Она также сказала, что посоветует ее родителю/ опекуну отвести девочку на терапию, поскольку есть основания полагать, что она чем-то сильно встревожена.

К тому моменту, когда Карла впервые пришла ко мне на прием, сотрудники опеки уже сходили в школу и поговорили с ней – она показалась им отзывчивой и искренней. После этого они решили побеседовать и с ее главным опекуном, отцом Фредом. Заглянув к ним домой, они выяснили, что отец был готов к сотрудничеству, честен и полон желания помочь дочери. Он рассказал, что у них с матерью Карлы был короткий роман, но они никогда не были женаты. У матери Карлы были проблемы с наркотиками. Во время беременности она употребляла алкоголь, но (к счастью) ограничивала количество выпитого, понимая, что это вредно для будущего ребенка. Фред принимал активное участие в уходе за Карлой, когда та была младенцем, но однажды, вернувшись с работы, не обнаружил дома ни матери, ни ребенка. Его попытки найти их не увенчались успехом, поскольку он мало что знал о матери девочки – она казалась ему бродягой без каких-либо семейных связей. Однако она часто рассказывала про Калифорнию, где у нее было несколько друзей, и Фред предположил, что они с ребенком уехали на Западное побережье.

За месяц до того, как Карла оказалась у меня, ее мать – растерянная, грязная, болезненного вида женщина – привезла девочку к дому Фреда. С момента их последней встречи она похудела, однако продолжала употреблять наркотики и выглядела подавленно. Казалось, будто она хотела поскорее уехать. Фред сказал, что он поговорил с матерью Карлы «максимум 30 минут». Она сказала ему, что не выносит, когда Карла постоянно за ней таскается, что у нее нет дома и что ей нужны деньги. Фред дал ей немного денег и настоял на том, чтобы она оставила Карлу с ним, хотя мысль об уходе за этим маленьким гиперактивным ребенком пугала его. Мать не стала спорить, взяла деньги и оставила абсолютно сбитую с толку Карлу на попечении Фреда. Он отметил, что Карла была грязной, голодной и совсем без вещей. Он сразу же записал ее к врачу и приступил к очень трудной задаче – хотел получше познакомиться с дочерью и помочь ей. Он признался, что проверил наличие родинки у нее на спине, чтобы убедиться, что это тот же ребенок, о котором он заботился несколько лет назад, и испытал двойственное чувство, обнаружив ее. Фред сказал, что поначалу Карла очень беспокоилась и много разговаривала. Она рассказала отцу о том, что спала на улице или в приюте и никогда не ходила в школу или куда-либо еще. Она сказала, что иглы помогали матери чувствовать себя лучше, а также что у нее было много парней, которые давали ей деньги.

Сотрудник опеки направил Карлу на медицинское освидетельствование, чтобы проверить, не пострадала ли она от насилия. Обследование подтвердило факт физического и сексуализированного насилия, а также выявило, что Карла страдала от недоедания, у нее был недостаточный вес и анемия, а также инфекция мочевыводящих путей и заболевание, передающееся половым путем, хотя тест на СПИД был отрицательным. Стоматологический осмотр также выявил много проблем. Карла пила много сладкой газировки и поначалу отказывалась от молока, которое ей пытался дать Фред. У нее гнили передние зубы, и их нужно было вырывать. К счастью, у нее начали резаться коренные зубы, хотя стоматолог опасался, что в будущем ей может понадобиться вставная челюсть.

Карла была очень хрупкой, нервной, растерянной, застенчивой и симпатичной девочкой. Она вызывала желание ей помочь, и в результате вокруг нее собралось много профессионалов, готовых удовлетворить любые ее потребности. Когда я спросила Фреда, что он будет делать, если мать вернется и захочет забрать своего ребенка, он ответил без промедления: «Я не позволю ей снова забрать Карлу. Она о себе-то позаботиться не может, не то что о маленьком ребенке». Он попросил у меня имя и номер адвоката и уже на следующий день начал процедуру оформления опеки. В первую очередь он сделал тест на отцовство, который его подтвердил.

На тот момент Фреду было 44 года, он работал на крупной фабрике (его рабочий стаж насчитывал 20 лет). Он был добрым и мягким человеком, однако у него, как и у дочери, были не очень хорошо развиты социальные навыки. Он жил в большом мрачноватом доме со своей матерью Лилли, женщиной лет под 70, у которой было слабое здоровье. Фред ухаживал за ней: будучи ее единственным ребенком, он никогда не сомневался в том, что обязан о ней заботиться (к слову, забота о матери невольно подготовила его к заботе о своей маленькой дочери). Он вставал утром, готовил матери завтрак и обед, уходил на работу и возвращался домой в полдень, чтобы вместе пообедать. У него не было никакой социальной жизни, равно как и не было друзей. Однако он явно любил Карлу и хотел, чтобы у нее было хорошее детство, друзья и нормальная жизнь – в общем, то, чего у нее не было раньше. Поскольку он сам был воспитан матерью-одиночкой, он не видел ничего странного в том, чтобы воспитывать Карлу одному.

Сотрудники опеки выяснили, что Фред и его мать были готовы взять Карлу к себе в дом, и предложили помочь Фреду научиться обращаться с дочерью. Они считали, что у Карлы (после ее сложных первых лет жизни) особые потребности и что ей понадобятся специальные медицинские услуги, включая оценку психического здоровья и терапию. Поскольку Фред явно хотел помочь дочери, но не очень понимал, как это сделать, опека направила к ним сотрудников поддержки на дому. Фред с радостью принял эту помощь, и, таким образом, в деле Карлы участвовало уже несколько человек. Карла очень привязалась к первой сотруднице поддержки на дому, молодой девушке, которая проработала у них около 4-х месяцев, а после ее ухода была дружелюбна, но держалась на расстоянии от последующих сотрудниц и других специалистов (поначалу включая и меня).