Текст книги "Помощь детям, пострадавшим от насилия. Интегративный подход"

Джессика Р. пережила единичный случай сексуализированного насилия, который на время ее дезориентировал. У нее наблюдались некоторые симптомы ПТСР, такие как сильная тревога и беспокойство, и своим поведением она показывала, что на время потеряла чувство контроля. Насилие совершил незнакомец, которого Джессика не видела ни до, ни после случившегося, и ей было легче думать о нем как о «мальчике, который делал плохие вещи». Однако из-за того, что все произошло буквально на заднем дворе ее дома в то время, когда мать должна была следить за ней, Джессика стала неуверенной и уязвимой. Тот факт, что мать одновременно как бы следила и не следила за ней, вызывал у Джессики сложные чувства, и ей трудно было их обсуждать или выражать – в результате они привели к протестному поведению, которое, к счастью, продлилось совсем недолго и исчезло после того, как мать поговорила с дочерью.

Ситуацию осложнило явное отвержение Джессики отцом, произошедшее после развода родителей, – согласитесь, это довольно сложный опыт для такого маленького ребенка. Более того, отъезд в колледж старшей сестры, смена обстановки и потеря хорошей подруги, казалось бы, могли отрицательно повлиять на устойчивость Джессики и на ее способность справляться с трудностями – однако Джессика оставалась жизнерадостной, благодаря прекрасным и заботливым первичным отношениям, которые поддерживали ее и служили опорой.

Джессика – в числе самых необычных детей, которых я встречала. Мало кто может с такой же легкостью воспользоваться внутренними механизмами исцеления. Впрочем, ее матери тоже нужно отдать должное – она всеми способами стремилась помочь дочери и давала ей огромную поддержку.

Самое главное, что Джессика смогла выразить свою тревогу и страхи, а затем справиться с ними через игру, буквально «подпитываясь» поддержкой семьи. Она самозабвенно погружалась в посттравматическую игру, и результаты были налицо: она восстановила чувство контроля и смогла использовать внутренние и внешние источники помощи, чтобы справиться и с другими трудностями в жизни.

11. Ведьма, ребенок и жук[25]25
  Случай из работы моей коллеги Сары Стадд Бриггс.


[Закрыть]

Николь была 4-летней афроамериканкой, которую направили ко мне органы опеки для проведения расширенной диагностики развития (см. главу 2). Незадолго до этого ее забрали из дома, где она жила со своим биологическим отцом – он был неспособен обеспечить ребенку надлежащий уход. Полиция проводила расследование, поскольку существовала вероятность, что Николь пострадала от сексуализированного насилия со стороны отца: ранее на мужчину уже писали заявления, кроме того, вызывало опасения поведение самой девочки. Впрочем, к моменту нашей первой встречи Николь ничего не говорила о насилии.

Информации о первых годах жизни Николь оказалось немного – ее родители неохотно общались с опекой, потому как оба находились под следствием и обвинялись в жестоком обращении с ребенком и ненадлежащем уходе. Было известно, что они развелись за 2 года до рождения дочери и первый год жизни Николь жила со своей биологической матерью и 15-летним братом. Отец навещал их и иногда предлагал посидеть с дочерью. Мать Николь рассказала, что поначалу он оставался с дочерью на несколько часов, однако вскоре стал сидеть с ней целыми днями, а затем и неделями. В какой-то момент он стал ее постоянной няней, и тогда Николь переехала к отцу и жила с ним до тех пор, пока ее не отправили в приемную семью.

Николь забрали у отца после того, как полиция получила сообщение о беспорядках в торговом центре. Посетительница торгового центра, ходившая со своей дочерью по магазинам, повздорила с отцом Николь и вызвала полицию. Когда полиция приехала, отец впал в ярость, и его пришлось арестовать. Переменчивое и непредсказуемое поведение отца насторожило полицейских, и они засомневались в том, что ребенку безопасно с ним оставаться. После приезда сотрудников опеки Николь поместили в приемную семью.

Выяснилось, что у отца было запущенное недиагностированное психическое заболевание, а также значительные нарушения функционирования. При этом он отказался от всех предложенных форм лечения.

К матери Николь не отправили из соображений безопасности, потому как и к ней у сотрудников опеки были вопросы. Оказалось, что она знала и о странном поведении бывшего мужа, и о том, что он был склонен к жестокому поведению. Также выяснилось, что мужчина ранее обвинялся в сексуализированном, физическом и эмоциональном насилии в отношении старшего брата Николь. Обвинения были выдвинуты, когда мальчику было 4 года, – и этот случай был почти идентичен случаю Николь. Поскольку мать Николь в то время жила с ее отцом и была не в состоянии защитить своего сына, ее лишили родительских прав – и было неясно, как и когда 15-летний подросток снова стал жить с матерью. Однако в случае Николь ни один из фактов не остался бы незамеченным, и сотрудники опеки контролировали каждую встречу ребенка с каждым из родителей.

Когда Николь оказалась в приемной семье, у нее проявилось множество симптомов, и, поскольку многие из них указывали на возможность травмы, в частности вследствие сексуализированного и физического насилия, ее направили на терапию.

У Николь проявлялись многие симптомы, распространенные среди пострадавших от насилия детей: сексуализированное поведение, агрессия, повышенная бдительность, проблемы со сном, ночные кошмары, регрессивное поведение, нарушение границ, галлюцинации и недержание. Однако помимо этих симптомов были и другие, которые сложно было списать на последствия пережитого насилия: например, она говорила на своем, выдуманном языке, называла себя другими именами, видела «злые силы», а также страдала из-за перепадов настроения, что объяснялось нарушениями эмоциональной модуляции.

Я полагала, что Николь все же пострадала от какого-то вида насилия, и было крайне важно понять имеющиеся симптомы в контексте запущенного психического заболевания ее отца: ведь он был главным опекуном девочки. Кроме того, существуют исследования, подтверждающие генетическую предрасположенность к психическим заболеваниям. Теперь, когда Николь отдали на воспитание в приемную семью, у меня появилась возможность наблюдать за ее прогрессом в более стабильной обстановке.

Из той информации, которую удалось получить от матери Николь, было ясно, что Николь подвергалась домашнему насилию со стороны родителей. Отношения Николь с матерью были непоследовательными, а их встречи всегда происходили под бдительным присмотром отца. В сущности, единственное, что было постоянным в жизни Николь, – это ее отец. Он казался вездесущим и, возможно, даже чрезмерно заботливым по отношению к Николь. Он сам рассказал, что позволял своей «малышке» делать все, что она захочет. При этом он не разрешал ей ходить ни в детский сад, ни на подготовительные занятия к школе, а также редко общался с родственниками (не позволяя общаться с ними и дочери).

Жизнь в новой приемной семье резко контрастировала с условиями первых лет жизни Николь. Теперь она жила в семье афроамериканской пары, и оба родителя работали в сфере, связанной с детьми. Приемная мать была очень спокойной, нежной, терпеливой и понимающей женщиной: она смогла окружить Николь заботой и при этом обозначить ей четкие границы.

Николь впервые в жизни пошла в детский сад. Из-за отсутствия социализации все эти перемены дались ей нелегко и только подчеркнули существующие симптомы, показав, как сильно они усложняют ее жизнь. Тем не менее тяжесть симптомов и стремление приемных родителей защитить Николь привели к тому, что вокруг нее образовалась профессиональная команда, чьей целью была стабилизация ее состояния. Работая с Николь, я постоянно обменивалась информацией с ее приемными родителями, социальным работником, учителем и воспитателем в детском саду.

Еще до того как Николь впервые вошла в мой кабинет, я знала, что это будет один из самых сложных случаев в моей практике. Меня предупредили о серьезности ее симптомов и нестабильности отца. Я уже поговорила с тремя другими специалистами, работавшими с Николь, и каждый из них подчеркнул сложность этого случая и выразил надежду, что терапия внесет некоторый порядок в хаотичную жизнь Николь.

Моей первоочередной задачей было создание устойчивой, стабильной и безопасной среды – как на терапии, так и дома и в детском саду, потому как иначе состояние Николь могло стать еще хуже. Конечно, у меня были и стандартные цели лечения, которых я собиралась достичь с помощью диагностики развития и дальнейшей терапии, но важнее всего для меня было помочь Николь почувствовать себя в достаточной безопасности, чтобы начать восстановление. Николь никогда не знала, что такое предсказуемая среда, и тревога была ее обычной реакцией на любые изменения. Я надеялась, что если тщательно подготовлюсь к терапии, то девочка сможет излечиться. Я решила обратиться к недирективной игровой терапии, чтобы заложить необходимую основу для лечения.

Сперва мне нужно было провести расширенную диагностику развития, чтобы выявить терапевтические потребности пациентки. В частности, я выявила клинически значимые симптомы и определила, как они влияют на ее общее функционирование. Завершив диагностику, я рекомендовала Николь продолжить индивидуальную терапию и выделила две основные цели: стабилизация настроения и укрепление чувства безопасности. После достижения этих целей фокус лечения можно было бы переместить на мысли и чувства Николь, касающиеся ее биологических родителей, различных изменений в семье и ее теперь уже подтвержденной истории насилия.

Первым и наиболее очевидным показателем прогресса была бы способность Николь управлять аффектом – приобретение навыков, позволяющих справляться с трудностями. Тогда бы мир показался ей более управляемым. Я ожидала, что эти изменения проявятся сначала дома, а уже потом в детском саду. Кроме того, я понимала, что нестабильность ее настроения может сохраняться на протяжении всей терапии, поскольку ей придется обрабатывать огромное количество информации. Я поддерживала контакт с приемными родителями девочки, учителем и воспитателем на протяжении всей терапии, чтобы следить за ее прогрессом вне терапевтического кабинета, – и вся команда была готова следовать моим указаниям. Терапия Николь была очень интенсивной, однако это было необходимо.

Вторым показателем прогресса было бы развивающееся ощущение безопасности. Николь смогла бы определить, кого из окружающих людей она считает надежными и безопасными. Она бы получила новое понимание личного пространства, физических и эмоциональных границ и взаимного уважения. Кроме того, было важно, чтобы Николь оттачивала те навыки, которые она получала на терапии, и вне моего кабинета, поэтому я рассказывала ее опекунам о том, что происходило на терапии, чтобы они вместе с Николь могли отработать эти навыки в разных ситуациях и условиях.

Третьим показателем прогресса было бы развитие у Николь контроля над своими чувствами – в особенности касающимися ее биологической семьи. В частности, я надеялась, что она сможет определить и выразить (вербально или через игру) свои переживания по отношению к биологическим родителям, но так, чтобы при этом эмоции не перегружали ее и она не возвращалась к неадаптивному поведению, такому как регрессия.

Последним показателем прогресса была бы возможность Николь функционировать соответственно своему возрасту. Она смогла бы принимать ограничения, заводить дружеские отношения, доверять своим опекунам и преуспевать в школе – как в социальном, так и в академическом плане.

В зависимости от особенностей ребенка процесс расширенной диагностики развития может занимать до 12 сессий. Я предполагала, что из-за выраженности симптомов у Николь ее диагностика не займет много времени и завершится через 3–4 сеанса, однако я ошибалась. Ее симптомы оказались настолько сложными, а порой даже и странными, что их трудно было понять. Кроме того, был непонятен контекст симптомов из-за отсутствия информации о ее биологической семье. В результате диагностика заняла 10 сессий.

Я рассчитывала, что лечение Николь (уже после диагностики) продлится не менее 12 месяцев, потому что симптомы были тяжелыми, а в ее семье продолжали происходить изменения. Так, пока Николь проходила терапию, ее биологических родителей лишили родительских прав, и девочку удочерили приемные родители. И хотя эти изменения я считала положительными, ей все равно требовалась психологическая подготовка к удочерению. Кроме того, я прекрасно отдавала себе отчет в том, что Николь может быть недостаточно встреч раз в неделю, и в какой-то момент она стала ходить ко мне дважды в неделю.

Я начала терапию с недирективного подхода. Из истории болезни Николь мне было понятно, что ее жизнь была хаотичной и что она чувствовала себя беспомощной из-за перемен в жизни. Я полагала, что ее проблемное поведение было связано с этими факторами и возникло в попытке обрести чувство контроля. Лучшее, что я могла сделать, – предоставить ей возможность исследовать свои мысли и чувства с той скоростью и тем способом, которые были бы для нее комфортны.

Я немного волновалась перед нашей первой сессией, поскольку социальный работник описал Николь как «не поддающуюся контролю». Впрочем, мне было интересно, как она поведет себя при встрече. Я представилась Николь и заметила, что она с легкостью отошла от матери. Это очевидное отсутствие страха или беспокойства сразу насторожило меня, однако я объяснила это тем, что за последние недели она, должно быть, привыкла знакомиться с новыми людьми.

Приемные родители подготовили девочку к терапии, сказав, что она встретится с человеком, «у которого много игрушек и который поможет ей справиться с переживаниями». При этом они не уточнили, что наша с ней терапия будет проходить в рамках программы лечения детей, пострадавших от сексуализированного насилия. Поэтому я очень удивилась, когда Николь начала рассказывать о своем опыте насилия еще только по дороге в кабинет. Она заявила: «Мой папа причинил мне боль там, внизу» – и показала на влагалище. Затем она продолжила: «Он лизнул меня там, внизу. Он противный».

Таким образом, процесс диагностики начался уже на лестнице, ведущей в мой кабинет. Я задумалась о том, почему Николь сразу же рассказала мне о насилии, и предположила, что ее все же подготовили ко встрече со мной. Или, может быть, она где-то услышала, что это программа для лечения детей, переживших сексуализированное насилие, и поэтому говорила то, что, как ей казалось, должна была сказать. Также я размышляла, был ли связан ее рассказ с тем, что она начала чувствовать себя в большей безопасности.

Я ответила ей сразу же, полагая, что быстрый ответ в этом случае был важнее, чем риск того, что кто-то услышит наш разговор. Я сказала: «Мне очень жаль, что папа лизал тебя там, внизу. Он не должен был этого делать». Она, казалось, была удовлетворена моим ответом, повернулась и пошла дальше по направлению к кабинету.

Когда мы вошли в кабинет, я объяснила ей правила и подчеркнула главное: «Мы можем делать здесь почти все, что захотим, однако важно, чтобы мы обе были в безопасности». Я и не подозревала, сколько раз мне придется напомнить Николь об этом правиле за время нашей терапии.

Оставшуюся часть сессии она изучала кабинет и рассматривала игрушки. Ее внимание сразу же привлекла песочница, которая, как я предполагала, должна была стать главным инструментом в ее терапии. Николь вовлекла меня в свою игру: выдала мне фигурку ведьмы и попросила помочь ей похоронить «монстров». Так началась ее посттравматическая игра.

Когда после сессии я отвела Николь к приемной матери, ждавшей в коридоре, Николь сказала: «Мой папа причинил мне боль». Затем она спросила, где он, и попыталась поцеловать приемную мать с открытым ртом и высунутым языком. Позже приемная мать рассказала мне, что Николь совсем недавно начала говорить о пережитом насилии, была поглощена мыслями о нем и постоянно говорила о своем отце.

В течение следующих нескольких недель мне довелось наблюдать многое из того, что описывали опекуны Николь. Несмотря на то, что она, казалось, была рада меня видеть, сессию она обычно начинала с того, что называла меня, к примеру, «противная девчонка», «сумасшедшая» или «отвратительная девчонка». При этом в этих обзывательствах не было злости, а временами Николь даже казалось, что это смешно. Кроме того, я заметила некоторые странности в ее поведении, о которых говорили и опекуны. Временами Николь использовала выдуманный язык, говорила о «злых силах» и сильно закатывала глаза. Иногда она подражала моим манерам. Помимо этого, ей было сложно модулировать аффект: например, она за считаные минуты могла перейти от плача к истерическому смеху. Я предполагала наличие у Николь ПТСР и диссоциативного расстройства, а также рассматривала системное влияние психического заболевания отца в первые годы жизни.

Играя с песком, Николь продолжала хоронить «монстров» и говорить, что отец облизывал ее. Также она рассказала, что ее биологическая мать была причастна к насилию – этот вопрос оставался не до конца проясненным на протяжении всей терапии. Хотя я и не отбрасывала возможность прямого участия матери в насилии, я считала, что могло быть так, что Николь обобщила произошедшее – в ее сознании мать была очень тесно связана с отцом, потому что на встречах с матерью всегда присутствовал и он тоже.

Конец сессии всегда был одинаковым – Николь не хотела уходить, и ей было очень трудно покинуть мой кабинет, а поведение менялось с покладистого на вспыльчивое. Тогда я ввела завершающий ритуал – перед уходом она выбирала наклейку. Это служило двум целям: возможность выбора давала ей некоторый контроль в конце сессии, а сама наклейка была тем, что она могла забрать из кабинета домой, своего рода переходным предметом.

Во время шестой сессии посттравматическая игра Николь обросла деталями, стала повторяться и, казалось, символизировала динамику. Основными темами ее игры были уязвимость, чувство опасности и потребность в защите. По мере того как развивалась игра, Николь постепенно обретала контроль над травмой и связанными с ней чувствами.

В начале этой шестой сессии я спросила Николь, не хотела ли она мне что-то рассказать во время последней сессии. (Ее приемная мать позвонила мне после пятой сессии, чтобы сказать, что Николь была расстроена, потому что забыла мне кое-что сказать.) Она немедленно откликнулась и сказала: «Мама и папа лизали меня». Затем она быстро подошла к песочнице, нашла фигурки ведьмы и ребенка и назвала ведьму «плохой». После этого ведьма стала «причинять ребенку боль».

Я рассматривала эту игру как признак прогресса, учитывая, что игра проходила на песке, а не под ним. (До этого момента Николь засыпала все игрушки песком.) Однако на этой сессии она позволила мне наблюдать за ее игрой. Я начала задавать Николь вопросы о ребенке: «О чем думает ребенок?» и «Что чувствует ребенок?» Наконец я спросила ее: «А можно ли что-то сделать, чтобы ребенок был в безопасности?» Тогда она взяла фигурку ангела, чтобы «защитить» ребенка, и «клетку» (игрушечную тюрьму), чтобы запереть «страшные, злые силы». Кроме того, она решила, что нужно вызывать полицию всякий раз, когда возникают проблемы.

Затем ее игра с песком сменилась на воображаемую, в которой мы с Николь играли роли полицейских. Она руководила игрой и сказала мне, что мы должны вызывать полицию каждый раз, когда ведьма будет пытаться причинить ребенку вред. Затем она добавила, что полиция должна «надеть на ведьму наручники и отправить ее в тюрьму». (Интересно, что Николь была свидетелем того, как полицейские надели на ее отца наручники и увезли, и в тот же день Николь поместили в приемную семью.) Эту сцену она воссоздала последовательно и детально. К концу сеанса она говорила уже за всех персонажей игры, включая ангела, который произносил фразу: «Ты не можешь навредить ребенку».

Эмоциональное состояние Николь менялось в зависимости от выбранной роли. Ей все больше нравилась игра, и в конце она всякий раз заявляла: «Я уберегла ребенка!» Казалось, будто игра придавала ей сил, то есть она буквально чувствовала себя сильной, потому что ей удавалось защитить ребенка. После этого сеанса она впервые ушла домой с легкостью, не пытаясь остаться. В коридоре она взволнованно рассказала матери, как прошел сеанс, с особой гордостью заявив, что она уберегла ребенка. Затем Николь повернулась ко мне и спросила: «А ты меня защитишь?» Я ответила, что буду работать сообща со всеми людьми из ее окружения, чтобы она была в безопасности, – мне нужно было быть очень осторожной, чтобы не давать никаких обещаний, поскольку суд мог разрешить ей видеться с отцом. Затем Николь подошла ко мне, отдала свою наклейку, поцеловала в щеку и сказала: «Ты мой друг». Обычно в таких случаях, когда пациенты пытаются установить со мной физический контакт или называют своим другом, я использую такую ситуацию для установления границ. Однако для Николь это был настолько важный жест благодарности, что я просто его приняла.

Перед следующей сессией мне было интересно узнать, изменилось ли поведение Николь. Я позвонила ее приемной матери, и она сказала, что Николь весь вечер и следующее утро рассказывала ей о том, как прошла терапия. Казалось даже, что она установила осознанную связь между игрой и ее собственным опытом. Николь сказала матери, что во время сессии оберегала ребенка и, поскольку она (Николь) ребенок, она тоже почувствовала себя в безопасности. Таким образом, ее игра продвинулась еще дальше благодаря тому, что она перевела символическое использование игры в слова: «Мама и папа похожи на ведьму, и их нужно запереть».

Когда в начале следующей сессии Николь вошла в кабинет, она сразу спросила, где ведьма. Я ответила, что она там же, где Николь оставила ее в прошлый раз (перед сеансом я убедилась в этом). Затем она взяла ведьму, клетку и ребенка и начала воссоздавать сценарий прошлой сессии. Она воссоздала его дважды, после чего спросила, можно ли ей порисовать. Несмотря на то, что она переключилась на другое занятие, тема не изменилась. Она начала рисовать картинку, на которой были изображены ведьма, ребенок, ангел и «злые силы». Рисуя, она заявила: «Мама и папа меня лизали». Затем она показала на свои ягодицы и влагалище, уточняя, где именно. Закончив картину, она сказала: «Ты меня оберегаешь».

После этого она переключилась на игрушечный набор доктора. Она играла роль врача, который ухаживал за пациенткой (роль пациентки она поручила мне). Пациентка была «вся поранена ведьмой». Игра в доктора по целому ряду причин очень важна для травмированных детей. Наиболее очевидная причина заключается в том, что, выбирая в игре роль доктора, ребенок как бы заботится сам о себе. Однако в случае с Николь это также могло быть фактическим воссозданием медицинского обследования на предмет возможного сексуализированного насилия, которое Николь прошла незадолго до начала терапии. Дети по-разному воспринимают такие обследования: для кого-то они являются дополнительным стрессом, а кто-то, наоборот, чувствует себя более уверенно, узнав, что физически здоров.

Во время нашей следующей сессии Николь сначала воспроизвела посттравматическую игру прошлых сессий, а затем нашла куклу-младенца, которая была «инвалидом» и сидела в инвалидной коляске. Николь начала разыгрывать роль врача, производящего осмотр. Она сняла с ребенка подгузник и взяла игрушечные медицинские инструменты, чтобы проверить ягодицы и влагалище ребенка. Я спросила, было ли что-то не так с его интимными местами, и Николь ответила, что ведьма их поранила. После многократного осмотра ребенка Николь отправилась на поиски фигурки ведьмы. Найдя фигурку, Николь ударила ее и сказала: «Ты плохая и делаешь больно ребенку». Казалось, Николь выражала гнев на обидчика через игру, хотя прямо этого и не говорила. Среди специалистов по сексуализированному насилию существуют разногласия по поводу необходимости того, чтобы дети прямо и детально говорили о пережитом насилии. В случае Николь она использовала игровую терапию, установив безопасную дистанцию, чтобы выразить свои чувства уязвимости (раненый ребенок), опасности (ведьма) и излечения (забота врача).

Кукла, которой играла Николь на этой сессии, стала для нее очень важной. Не думаю, что она случайно выбрала ребенка в инвалидной коляске – он был конкретным символом ее эмоциональной боли, которую ей было бы трудно выразить с другими куклами. (Конечно, не в каждом терапевтическом кабинете есть кукла-инвалид, но можно использовать пластыри и бинты и накладывать их на обычных кукол.)

Эта кукла помогла Николь и на другом этапе терапии. Как я уже писала, Николь было сложно заканчивать сессию. В попытке облегчить для нее этот этап я перепробовала множество приемов: сначала я ввела переходный объект (наклейку), затем мы стали вместе устанавливать таймер, оповещавший о том, что до конца сессии осталось 5 минут. И наконец, я стала фотографировать ее работы в песочнице, чтобы она могла забрать фотографии домой. Однако ее поведение ухудшалось: в конце одной сессии у нее началась истерика, и она меня ударила. Она безудержно плакала и повторяла: «Прости». Тогда я решила перейти к более директивному подходу, который мог бы обеспечить большую системность.

На следующей сессии Николь снова играла с куклой, укачивала ее и напевала: «Все будет хорошо, малыш». Она казалась очень увлеченной игрой, и у нее на лице было слегка обеспокоенное выражение. Приближался конец сеанса, и я сказала, что ребенок мог бы почувствовать себя в еще большей безопасности, если бы Николь нашла для него специальное место, где бы он дожидался ее возвращения. Николь воодушевилась этой идеей и нашла такое место в моем кабинете (под стулом). Уходя (без каких-либо трудностей), она сказала: «Не волнуйся, малыш. С Сарой ты в безопасности. Мама и папа не навредят тебе». Удивительно, но Николь нашла способ, как перестать ощущать тревогу, покидая сеанс терапии, – она оставила куклу на мое попечение. В течение следующих недель, прежде чем уйти, Николь укрывала куклу одеялом, вешала ей на шею бусы и разными другими способами повышала ее уровень комфорта.

Для того чтобы понять значение этой части игры Николь, важно знать, что она больше не встречалась с родителями – суд запретил эти встречи из-за их неадекватного поведения на них, а также из-за серьезного регресса в поведении Николь после таких встреч. Однако она по-прежнему постоянно переживала, что родители придут и заберут ее, несмотря на приостановку их встреч. Она даже рассказывала, что видела, как отец ночью прятался на дереве и заходил к ней в спальню, чтобы посмотреть, как она спит. Эти мысли были не такими параноидальными, как могло показаться: хотя отец и не знал о местонахождении своей дочери, он постоянно предупреждал работников опеки, что вернет своего ребенка. Однажды отец Николь все же нашел ее и попытался с ней поговорить – сначала в детском саду, а затем на автобусной остановке. К счастью, все были в курсе судебного постановления, запрещающего отцу Николь вступать с ней в контакт, и ему помешали. Безопасность Николь была первоочередной задачей ее профессиональной команды.

В течение следующих нескольких месяцев мы с приемными родителями Николь делали все возможное, чтобы внушить ей чувство безопасности. Со временем она перестала повсюду видеть отца, а игра также свидетельствовала о том, что ее страх утихает. Николь всегда любила насекомых, и однажды на одну из наших сессий принесла жука – она положила его в чашку, чтобы донести до кабинета. Как только они оба оказались в кабинете, она сразу сосредоточилась на том, чтобы найти ему безопасное место для жизни. Это дало нам возможность заняться проектом, суть которого заключалась в том, что пациент создает, а затем украшает безопасное место, «домик», для маленького игрушечного животного (Sobol, Schneider, 1996). Я предложила Николь создать такой домик для жука.

Николь воодушевилась и стала быстро собирать материалы для строительства. В ее безопасном «домике» должны были быть дверь и окно, как в доме ее биологических родителей. Она также позаботилась о том, чтобы там были еда, кровать и игрушки. Параллельно со строительством Николь начала разговаривать с жуком: «Не волнуйся. Папа и мама до тебя не доберутся». Затем она посмотрела на меня и сказала: «Держи его маму и папу подальше от него. Если они придут, ударь их». Она была с головой погружена в игру и, казалось, не замечала ничего вокруг. Я обратила внимание на то, каким ласковым голосом она говорила с жуком, говорила спокойно, нараспев – я как-то наблюдала, как ее приемная мать говорила с ней точно так же. Затем она сказала мне: «Не дай маме с папой навредить жуку. Это ведь всего лишь маленькая девочка». Я была абсолютно поражена этими словами. Николь снова установила связь между игрой и своей жизнью – на этот раз между потребностью в безопасности жука и своей собственной. Однако лучшая часть сессии была еще впереди. В конце сеанса Николь взволнованно взяла чашку с жуком и его новый дом, потому что хотела показать их приемной матери. Уже выходя из кабинета, Николь прошептала жуку в чашку: «Не волнуйся, жучок. Тебе больше не нужно бояться». Это было явным признаком того, что ее собственные страхи уменьшились.

За последние несколько месяцев терапии у Николь появилось много признаков прогресса: она научилась выражать эмоции, а приемные родители сообщили, что приступы гнева у нее теперь случались очень редко. Это подтверждали ее воспитатель в детском саду и учителя. Кроме того, ее симптомы, в том числе симптомы ПТСР (ночные кошмары, трудности со сном, повышенная бдительность и навязчивые мысли), исчезли.

Темы уязвимости, опасности и защиты уже не всплывали на сессиях с Николь. Она воссоздала сценарий, где ведьма причиняла ребенку вред, лишь единожды, ближе к концу терапии. Однако на этот раз, после того как полиция арестовала ведьму и посадила ее в тюрьму, ведьма обратилась к кукле-ребенку и попросила ее выпустить. Ребенок заставил ведьму объяснить, о чем она сожалеет и почему заслуживает того, чтобы ее выпустили. А затем ребенок должен был решить, заслуживает ли ведьма освобождения. В этом сценарии ребенок управлял судьбой ведьмы, символизируя финальную борьбу Николь за контроль над своими чувствами, связанными с насилием и/или обидчиком.