Текст книги "Генрих VIII. Жизнь королевского двора"

32
«Свежая, юная дева»

Во вторник на Масленой неделе 1526 года произошел неприятный случай: сэр Фрэнсис Брайан потерял глаз на турнире в Гринвиче и впоследствии всегда носил повязку1. Однако более значительным событием стало появление интригующего девиза «Declare je nos» – «Заявлять не смею», – вышитого на великолепном турнирном костюме Генриха VIII из золотой и серебряной парчи; выше надписи помещалось объятое пламенем сердце2. Такие проявления куртуазной любви не были чем-то необычным, но в данном случае казалось, что король и вправду страстно влюблен, может быть впервые в жизни.

Генрих увлекся Анной Болейн, младшей сестрой своей бывшей любовницы, в какой-то момент вернувшейся ко двору королевы. Когда и где началась эта любовная история, неизвестно, но она продолжалась несколько месяцев, прежде чем о ней стало известно широкой публике. Девиз короля на том турнире стал первым свидетельством разгоравшейся страсти. Из недатированного письма Генриха к Анне, отправленного, вероятно, в 1527 году, становится ясно, что король был «пронзен стрелой любви» более чем за год до того. О бурном развитии любовной связи говорят также счета короля за весну 1526 года, когда Генрих заказал у своего ювелира четыре золотые броши: одну – с Венерой и Купидоном, другую – с женщиной, держащей в руке сердце, третью – с мужчиной, лежащим на коленях у дамы, и четвертую – с дамой, держащей корону³. Символика выглядела вполне красноречивой.

Прежние любовницы короля, очевидно, уступали его непреодолимому обаянию с бесстыдной поспешностью, но Анна Болейн повела себя иначе. Скорее из честолюбия, чем из добродетели, она отказалась стать любовницей короля и даже его общепризнанной возлюбленной в куртуазном смысле, чем до предела разожгла пыл Генриха. Великий король, каким он мнил себя, оказался в пикантном, даже унизительном положении, и распаленное воображение еще сильнее подстегивало его страсть.

Как обычно, Генрих проявлял крайнюю осторожность. Он наверняка был знаком с Анной до начала их романа и, вероятно, сблизился с ней, когда охладел к ее сестре. Скорее всего, он посещал Анну в замке Хивер, останавливаясь в соседнем Пенсхерсте. Вполне возможно, что ее возвращение ко двору королевы произошло по его инициативе. Имеются ясные указания на то, что отец Анны, лорд Рочфорд, чье честолюбие почти не сдерживали моральные ограничения, поощрял эту связь: он явно выиграл от связи короля со своей старшей дочерью, а потому вполне мог считать, что уступчивость младшей позволит ему возвратить утраченные придворные должности. Однако Анна не желала, чтобы король воспользовался ею, а потом бросил ее и выдал замуж, как происходило с его прежними любовницами.

Насколько можно судить, многие не понимали, что Генрих нашел в Анне. Один из домашних священников лорда Рочфорда полагал, что она не так красива, как ее сестра или Элизабет Блаунт. Венецианец, видевший младшую Болейн в 1532 году, писал: «Мадам Анну не назовешь одной из красивейших женщин в мире; фигура у нее так себе, лицо смуглое, шея длинная, рот широкий, грудь невысокая, и на самом деле в этой даме нет ничего, кроме интереса к ней короля да еще глаз – черных и прекрасных, которые производят сильное воздействие»⁴. Другой современник утверждал, что глаза ее «приглашали к разговору»; Анна «хорошо знала, как пользоваться этим», и «такова была сила ее взгляда, что многие мужчины присягали ей на верность»⁵. Видимо, Анна обладала таким трудно описываемым качеством, как сексуальная привлекательность: мужчин неодолимо тянуло к ней. Вдобавок у нее были стройная, «элегантная» фигура⁶, грациозная осанка и длинные темные волосы.

Анна знала о своих физических несовершенствах. Джордж Уайетт, написавший в 1590-х годах хвалебные воспоминания об этой женщине, основанные на рассказах ее бывшей придворной дамы Анны Гейнсфорд, и семейных преданиях, утверждал, что у нее имелся рудиментарный шестой ноготь «сбоку от ногтя на одном из пальцев, но совсем маленький, судя по словам видевших ее, [и] обычно скрываемый ею»⁷. В те времена подобные отклонения от нормы рассматривались верующими людьми как признак внутренней порочности или проявление божественного неудовольствия, а суеверными – как ведьмовская отметина: отсюда и необходимость скрывать изъян. Католики – к примеру, Николас Сандер, который в 1585 году составил выдержанное в негативном духе жизнеописание Анны, – называли ее воплощенной Иезавелью и зарабатывали политический капитал, разнося весть о том, будто на руке у нее шесть пальцев. Однако шестой ноготь являлся не единственным изъяном Анны. Джордж Уайетт писал, что, по слухам, «на теле у нее в некоторых местах имеются небольшие родинки, которые редко встречаются у людей с чистейшим цветом лица», а один француз в 1533 году сообщал, что у Анны есть бородавки и большая опухоль на шее⁸. Сандер называл эту «особую примету» Анны «крупным жировиком», а Уайетт – выступающим адамовым яблоком.

Самый известный и достоверный портрет Анны Болейн хранится в Национальной портретной галерее: это сделанная неизвестным художником в конце XVI века копия с утраченного оригинала, датированного примерно 1533–1536 годами. Худое лицо с высокими скулами, маленький рот и заостренный подбородок – черты, которые были и у дочери Анны, Елизаветы I. Существует несколько вариантов этого портрета: на одном, из замка Хивер, Анна держит в руке розу, а поверх французского капора тянется металлическая лента. То же самое можно видеть на эмалевой миниатюре, вправленной в перстень, где имеется еще и портрет Елизаветы I (эта вещь датируется примерно 1575 годом и сейчас находится в собрании фонда Чекерс), а также на медали с портретом Анны, отчеканенной в 1534 году и ныне хранящейся в Британском музее.

Рисованное изображение дамы в гейбле работы Гольбейна, находящееся в музее поместья Уэстон-парк, идентифицировали как портрет Анны Болейн только в 1649 году. Черты лица отличаются от тех, которые мы видим на картине из Национальной портретной галереи. Существует несколько более поздних версий этого рисунка, самые интересные – в замке Хивер и Хэтфилд-хаусе. В Королевской коллекции Виндзора имеется еще один рисунок Гольбейна, на котором запечатлена другая дама; он снабжен табличкой с подписью шрифтом XVIII века: «Anna Bollein Queen». Считается, что эти слова скопированы с оригинала Джоном Чиком, который после смерти Гольбейна решил подписать все его рисунки. Чик прибыл ко двору лишь через несколько лет после смерти Анны Болейн и допустил несколько ошибок, идентифицируя изображенных на рисунках людей; более того, волосы у той, кого он изобразил, – желтого цвета. Судя по всему, это некая женщина из семьи Уайетт.

В последние годы утверждается, что две миниатюры работы Лукаса Хоренбоута, на которых запечатлена одна и та же дама (сейчас они находятся в коллекции Бакклю и Королевском музее Онтарио в Торонто) и которые раньше считали портретами третьей жены Генриха Джейн Сеймур, на самом деле являются изображениями Анны Болейн. В пользу этого приводят два довода: во-первых, сохранившиеся миниатюры Хоренбоута – это, как полагают, портреты исключительно королевских особ или связанных с ними лиц, а во-вторых, на груди модели имеется значок, который будто бы является изображением сокола, то есть геральдической эмблемой Анны.

Эта идентификация вызывает вопросы. Прежде всего, даже с учетом подновлений, женщина со светлыми волосами, округлым лицом, коротким подбородком и пухлыми губами мало похожа на Анну Болейн, если сравнить миниатюру с портретом из Национальной портретной галереи. Кроме того, указывается, что ей двадцать пять лет. Если это Анна, родившаяся около 1501 года (дата, которая сейчас принимается большинством историков), значит миниатюра была написана примерно в 1526–1527 годах, когда Анна в лучшем случае являлась одной из многих возлюбленных короля, ничем не выделяясь на фоне других: в этом случае она едва ли стала бы одной из первых моделей такого знаменитого мастера, как Хоренбоут. Наконец, эмблема в виде коронованного сокола появилась у Анны не ранее 1533 года; кроме того, птица на значке смотрит вправо, крылья ее расправлены, а на миниатюре, о которой идет речь, птица изображена со сложенными крыльями. Кто запечатлен на портрете, остается загадкой, но это точно не Анна.

Характер Анны веками восхищал и озадачивал историков. Несомненно, она была честолюбивой, решительной, неуступчивой и даже жестокой, преданной своей семье, которой гордилась; особенно доверительные отношения у нее, похоже, сложились с братом Джорджем. Обладательница утонченной натуры, Анна была жизнерадостной и остроумной, но порой также раздражительной, вспыльчивой и мстительной. Тем не менее ее сила, напористость и отвага никогда не вызывали сомнений. В отличие от большинства женщин своего времени, она обладала независимым характером.

Генриха влекли к Анне не только ее сексуальность и острый ум. Некоторые авторы упоминают о ее пристрастии к модным и дорогим вещам: в этом они с королем были схожи. Как и Генрих, Анна любила декоративное искусство, питала живой интерес к архитектуре, не чуждалась показной роскоши. Она имела многочисленные достоинства: была хорошо образованна, умна и речиста, бегло говорила по-французски, немного знала латынь⁹.

Еще Анна страстно любила музыку, что тоже сближало ее с королем, и была чрезвычайно одарена в этой области. «Когда она пела, как второй Орфей, ее заслушались бы даже медведи с волками»¹⁰. Она аккомпанировала себе на лютне, умела «ловко обращаться с флейтой и ребеком»¹¹, хорошо играла на клавикордах, которые любила украшать зелеными лентами¹², и вёрджинеле. Последний из упомянутых инструментов с королевским гербом и эмблемой в виде сокола – вероятно, принадлежавший Анне и Елизавете I – сейчас можно видеть в Музее Виктории и Альберта. Прекрасная девятиструнная лютня, на которой тоже могла играть Анна (хотя это менее вероятно), находится в замке Хивер. Считается, что Анна сама сочиняла песни и даже написала сценарий для представления масок, но ни одна из ее работ не сохранилась.

В танцевальном искусстве Анна тоже демонстрировала большие успехи¹³: при французском дворе «исполняла английские танцы, прыгала и вертелась с отменной грацией и умением. Более того, она изобрела множество новых фигур и шагов, которые теперь известны под ее именем или под именами тех кавалеров, с которыми она их показывала»¹⁴. Даже Уильям Форрест, написавший восторженные воспоминания о Екатерине Арагонской, называл способности Анны к танцам «превосходными»: «То была свежая, юная дева, которая могла скользить по полу быстро и легко».

Анна, ее брат и их молодые приятели были большими любителями поэзии. Сама Анна «имела немалый талант к сочинению стихов»¹⁵, и Джордж Болейн тоже слыл неплохим стихотворцем. У него имелась рукопись двух поэм французского автора XV века Жана Лефевра: «Les Lamentations de Matheolus» («Плач Матеолуса») и «Le Livre de Lesce» («Книга веселья»). Первая являлась циничной сатирой на женщин и брак. Вероятно, это произведение задевало какие-то струны в душе Джорджа Болейна: судя по более поздним свидетельствам, его союз с Джейн Паркер оказался крайне несчастливым. Вторая же была ответом на первую. На рукописи есть надпись: «Эта книга – моя, Джордж Болейн, 1526»¹⁶.

Самым выдающимся членом литературного кружка Болейнов являлся поэт Томас Уайетт, их сосед по Кенту. Ему было тогда года двадцать три, сын сэра Генри Уайетта из замка Оллингтон, тайного советника и казначея Покоев. Прежде, до 1485 года, сэр Генри поддерживал притязания на корону Генриха Тюдора, боровшегося против Ричарда III, за что был отправлен в Тауэр и подвергнут пыткам. С тех пор он и его сын находились в большой чести у короля.

Младший Уайетт был очаровательным, умным человеком, мечтателем, который предпочитал сельскую жизнь легкомысленному существованию при дворе. Высокий, статный, кудрявый, он великолепно сражался на турнирах. Женщины находили его невероятно привлекательным. Позже он признавался в том, что вел порочную жизнь, добавляя: «Но все же я не был гнусен»¹⁷. Его отец не согласился бы с этим, так как в двух письмах, написанных в 1536 году, он с укоризной отзывался о сексуальных излишествах сына и о «неудовольствии, которое тот вызвал у Господа»¹⁸.

Так или иначе, с 1520 года Уайетт состоял в несчастливом браке с Элизабет, дочерью Джорджа Брука, лорда Кобхэма, которая славилась своими изменами. У них был сын Томас, родившийся в 1521 году¹⁹, крестным отцом которого стал Норфолк, покровитель Уайетта. Супруги разошлись в 1524 году, после чего Уайетт нашел утешение в поэзии и придворной службе. Появившись при дворе в 1520 году в качестве эсквайра тела, он в 1524-м стал клерком королевской сокровищницы – вероятно, благодаря влиянию отца, который в то время исполнял должность ее хранителя, – и с тех пор был в милости у короля за свои разнообразные таланты, умение играть на лютне, а также способности в организации пиров при дворе. В 1526 году Генрих начал отправлять Уайетта с дипломатическими поручениями за границу.

Уайетт стал одним из величайших английских поэтов. Он сочинял волнующие стихи и рондо²⁰, остроумные эпиграммы, загадки и сатиры на темы придворной жизни, вдохновленные произведениями Горация и Ариосто. Благодаря ему в английскую поэзию вошли сонеты в духе Петрарки. Уайетт также ввел в нее собственное изобретение – ритмическое рифмованное двустишие в конце: мы видим его в некоторых стихотворениях, принадлежащих к лучшим образцам англоязычной лирики. При жизни Уайетта его сочинения распространялись в списках и были опубликованы только после смерти поэта, в сборнике Ричарда Тоттеля «Смесь» (1557). Внук Уайетта, Джордж, стал биографом Анны Болейн.

Даже через четыре года после возвращения в Англию Анна придерживалась по преимуществу французского стиля жизни и «очень хорошо говорила по-французски»²¹. Благодаря изысканным манерам ее нельзя было принять за англичанку, все считали ее «урожденной француженкой»²². У Анны было много книг на французском, и большинство ее писем к Генриху VIII написаны на этом языке. Она предпочитала одеваться по французской моде, демонстрируя «прекрасный вкус»²³; популяризация в Англии французского капора – преимущественно ее заслуга. Анна любила изобретать новые фасоны одежды: «каждый день она вносила какие-нибудь изменения в свои наряды»²⁴. Дамы при французском дворе подражали ей, впоследствии так же стали поступать английские леди.

Однако Анна не только впитала в себя культуру двора Франциска I, славившегося вольными нравами, научилась изысканным манерам и умению держаться. Можно не принимать во внимание недоброжелательное утверждение Сандера о том, будто отец отправил свою младшую дочь во Францию, так как ее застали в постели с его дворецким и домашним священником: ни в одном другом источнике таких сведений не содержится. Но нельзя игнорировать другие свидетельства о ранних сексуальных приключениях Анны: в 1533 году король Франциск доверительно рассказал герцогу Норфолку, «как нецеломудренно всегда жила Анна»²⁵. Спустя три года Генрих сам говорил испанскому послу, что Анну «испортили» во Франции и он обнаружил это, только вступив в связь с ней²⁶. Позже, сразу после казни Анны, когда королю предложили в жены принцессу Мадлен Французскую, он заявил, что «слишком хорошо познакомился с французским воспитанием и манерами»²⁷. Сестра и брат Анны тоже были печально знамениты своими сексуальными похождениями, и даже мать их пользовалась сомнительной репутацией. Учитывая такое прошлое, трудно поверить, что Анна оставалась целомудренной: ее расчетливый отказ уступить притязаниям короля почти наверняка был следствием своекорыстия и честолюбия, а не ее хваленых моральных принципов.

33
«Мастер Ганс»

В течение лета 1526 года «король с удовольствием охотился»1, неспешно переезжал с места на место, раздавал по пути милостыню, добывал дичь для принимавших его хозяев, а по вечерам забавлялся с шутами, которых взял с собой2. В августе Генрих весело проводил время в Петворте (Сассекс), затем отправился дальше – через Чичестер в мощный замок Арундел, который «очень любил»3 и куда со всей округи съехались местные дворяне, дабы засвидетельствовать ему свое почтение. Оттуда, невзирая на затянувшиеся дожди, король двинулся на север – через Винчестер, Тракстон, Рамсбери, Комптон, Лэнгли, Бичестер, Бекингем и Эмптхилл в свой новый дворец в Графтоне (Ноттингемшир), возведенный неподалеку от приходской церкви на землях, полученных по обмену с маркизом Дорсетом. Строительство завершилось как раз к его приезду. В полумиле от дворца находилось старое имение предков Дорсета – семьи Вудвилл; в близлежащей церкви дед Генриха, Эдуард IV, тайно обвенчался с Елизаветой Вудвилл (1464)4. В последующие годы Генрих регулярно посещал Графтон и с большим удовольствием охотился там.

В 1526 году при дворе произошло несколько важных событий. Умер лорд Уиллоуби, и его вдова Мария де Салинас вернулась на службу к королеве. Гораздо больший переполох вызвал разрыв герцога Норфолка с женой, Элизабет Стаффорд, сопровождавшийся взаимными горькими упреками. Герцогиня уехала в имение Редбурн, которое получила в приданое, предоставив герцогу возможность свободно жить во дворце Кеннингхолл с его любовницей Элизабет (Бесс) Холланд, которая стала главной причиной расставания супругов. Леди Стаффорд говорила, что Бесс – «дочь простолюдина и восемь лет служила прачкой в моей детской»⁵, но на самом деле та состояла в родстве с лордом Джоном Хасси и была сестрой управляющего Норфолка. Связь герцога с Бесс длилась долгие годы, к вящей досаде герцогини, которая не желала терпеть соперницу в своем доме. В ответ Норфолк оскорблял жену и урезал ей содержание. Бесс отомстила по-своему: по наущению герцога – по крайней мере, так утверждала обиженная герцогиня – она со своими приятелями крепко связала хозяйку дома. «Кровь выступила у меня на кончиках пальцев, и [они] сдавили меня и сели мне на грудь, так что я захаркала кровью, а он никак не наказал их»⁶. Леди Стаффорд также обвинила своего мужа в том, что он вытащил ее за волосы из постели, где она только что родила ребенка, и поранил ей голову кинжалом.

При дворе пошли разные толки, и симпатии многих оказались на стороне герцогини. Однако герцог решительно отвергал обвинения и настаивал на том, что его «своевольная супруга» лжет и клевещет на него. «Он знает, что об этом говорят повсюду, – писала Элизабет Стаффорд, – но так обуян любовью, что не помнит ни о Боге, ни о своей чести»⁷. На самом деле их брак разладился задолго до появления Бесс Холланд. Примечательно, что двое старших детей герцога и герцогини, девятилетний Генри Говард, граф Суррей, и семилетняя Мэри, встали на сторону отца. Герцогиня не простила супруга: спустя тринадцать лет она продолжала ворчливо вспоминать о связях мужа с «этой шлюхой» и другими распутными девками. «Если я приеду домой, меня там отравят, – роптала она и добавляла: – Его милость король – свидетель того, что я вела себя, не сказав худого слова и не запятнав свою честь»⁸.

В декабре 1526 года ко двору прибыл новый испанский посол Диего Уртадо де Мендоса. Достойный, неподкупно честный, справедливый и рассудительный человек, он стал верным другом королевы, своей соотечественницы, и оказал ей большую поддержку. Мендоса приехал, чтобы сгладить разногласия, возникшие между Генрихом и императором, но король как раз в это время стал склоняться к союзу с Францией.

В том же месяце в Англию прибыл Ганс Гольбейн Младший, выдающийся художник, которому суждено было запечатлеть для потомков англичан времен правления Генриха. Уроженец Аугсбурга, появившийся на свет приблизительно в 1497–1499 годах, он учился живописи в мастерской своего отца, Ганса Гольбейна Старшего. Несколько лет он работал в Базеле, где писал фрески, картины на религиозные темы, в том числе алтарные, занимался созданием архитектурных украшений, гравюр на дереве и портретов представителей местной знати. Среди прочих Гольбейн изобразил Эразма, который стал его другом и наставником. Однако с началом лютеранской Реформации количество заказов резко сократилось, и Гольбейну пришлось искать новых покровителей. Эразм предложил ему попытать счастья в Англии – было известно, что Генрих VIII привечает иностранных художников, – и договорился, чтобы Гольбейна приняли в доме сэра Томаса Мора, сообщив последнему: «Он [Гольбейн] – превосходный мастер»⁹.

Мор был потрясен. «Ваш художник, дражайший Эразм, – удивительный человек, – писал он, – но, боюсь, Англия окажется для него не столь плодоносной, как он рассчитывал. Тем не менее я позабочусь о том, чтобы она не оказалась совершенно бесплодной». Мор не ограничился словами, начав с того, что заказал Гольбейну свой портрет и групповой портрет своей семьи. Эти произведения оказались настолько новаторскими и необычными по исполнению, что в течение следующих двух лет Мору удалось обеспечить художника заказами на портреты своих друзей-гуманистов, среди которых были сэр Томас Элиот, сэр Джон Гейдж и архиепископ Уорхэм, уже знакомый с работами Гольбейна: в 1524 году Эразм отправил ему один из своих портретов, созданных этим мастером, и Уорхэм захотел послать ему в ответ свой¹⁰.

Гольбейн сформировался как человек и художник в городе, пропитанном культурой Ренессанса. Во взрослом возрасте он путешествовал по Италии и учился у местных мастеров. Поэтому лучшие традиции Северного Возрождения соединились в его творчестве с итальянским влиянием и отличным чувством перспективы. Хотя Гольбейн успешно работал в различных жанрах, сейчас его вспоминают в первую очередь как величайшего портретиста – в основном благодаря работам, выполненным в Англии. Никто из творивших там до него не изображал людей настолько реалистично и искусно. Гольбейн запечатлел для последующих поколений придворных Генриха VIII с невиданными прежде точностью и правдоподобием. Этот выдающийся мастер положил начало стилю портретной живописи, который просуществовал не одно столетие.

Портреты Гольбейна отличаются такой точной прорисовкой, что некоторые выдвигали предположения об использовании им некоего копировального аппарата – возможно, с глазком. Кроме того, высказывалось мнение, что художник страдал астигматизмом, отчего фигуры людей выходили чуть более широкими, чем были на самом деле. Однако это противоречит свидетельствам современников, которые лично знали портретируемых. «О незнакомец, если ты желаешь увидеть картины, на которых отражена жизнь во всей ее полноте, взгляни на полотна, созданные рукой Гольбейна!» – восклицал французский гуманист Никола Бурбон, посетивший английский двор в 1530-е годы. Эразм, получив в 1529 году копию портрета семьи Мор, с удовольствием заметил, что все ее члены предстали перед ним «так, словно я был среди них»¹¹.

Дабы наверстать упущенное в предыдущем году, Рождество 1526 года, которое двор проводил в Гринвиче, решили провести роскошным образом: оно сопровождалось банкетами, маскарадами, танцами и турнирами. Третьего января Уолси устроил пир, который неожиданно был прерван пушечной канонадой, возвестившей о прибытии гостей в маскарадных костюмах. Кардинал, которому предложили угадать, кто из них король, указал на сэра Эдварда Невилла вместо государя, что весьма позабавило Генриха и всех остальных. Ничуть не смутившись, Уолси усадил новоприбывших за стол и, к изумлению уже наевшихся участников пира, знаком велел подать еще две сотни блюд, «что очень потешило короля»¹².

Однако во вторник на Масленой неделе Генрих был охвачен гневом. Из Шотландии пришли новости о том, что после яростных споров брак его сестры Маргариты с графом Ангусом аннулировали – на том основании, что в момент его заключения Ангус уже был помолвлен с другой женщиной. Так как Маргарита ни о чем не догадывалась, их дочь, леди Маргарет Дуглас, признали законной. К тому времени, однако, она вступила в любовную связь со своим казначеем Генри Стюартом, лордом Метвеном (за которого вышла замуж в следующем году), и Генрих смотрел на это с неудовольствием. Он объявил аннулирование «позорным приговором Рима» и слал сестре возмущенные письма, в которых учил ее нравственности¹³.

К счастью для Маргариты, Генрих вскоре начал переговоры о новом союзе с Францией, который должен был стать поводом для торжеств, едва ли не самых значительных за все его правление. В конце февраля 1527 года из Парижа прибыло важное посольство для обсуждения «Договора о вечном мире», который должен был скрепить брак принцессы Марии с герцогом Орлеанским, вторым сыном Франциска I. Так как у Генриха не было сына, герцогу, как предполагалось, предстояло в будущем править Англией, являясь консортом Марии. С точки зрения Генриха, это не решало проблему наследования должным образом, но ничего лучше он придумать пока что не мог.

Переговоры завершились к концу апреля, и 4 мая послы явились в Гринвич. Король приказал выстроить там великолепный банкетный дом и дом для маскарадов, или театр, которые были возведены по бокам от галереи, тянувшейся вдоль турнирной площадки. Павильоны, созданные по образцу тех, что поставили в Париже в честь английского посольства, были самыми обычными постройками; в них установили сцены, повесили занавесы, поместили другие временные элементы, которые можно было менять по желанию. Каждое здание имело 110 футов в длину и 30 – в ширину. «Окна были под крышами и имели средники необычной формы. С одной стороны устроили возвышение для герольдов и менестрелей»¹⁴, богато украшенное резными королевскими гербами, бюстами в античном духе и картинами-обманками с изображениями мифических животных.

За организацию торжеств отвечал сэр Генри Гилдфорд, назначенный в 1526 году главным устроителем пиров, средства же поступали от сэра Генри Уайетта, казначея Покоев. Среди мастеров, работавших над павильонами, назовем Николауса Кратцера, который сделал эскиз сложных космографических росписей на потолке, и «мастера Ганса», почти наверняка Гольбейна, который выполнил роспись. Это был первый заказ, полученный им от короля – вероятно, благодаря содействию сэра Томаса Мора. Художнику платили 4 шиллинга (60 фунтов стерлингов) в день, сверх того – 4 фунта 10 шиллингов (1350 фунтов стерлингов) за одну большую картину и 660 фунтов за две триумфальные арки. В целом Гольбейн получил больше, чем любой другой художник, привлеченный к работе над проектом. Чтобы отметить это событие, он написал портреты сотрудничавших с ним Кратцера, Уайетта и Гилдфорда¹⁵.

Вместе с Гольбейном над созданием декоративного убранства павильонов, включая гротескный карниз, трудились Джованни да Майано, Джон Браун и Клемент Армстронг, который изготавливал формы. Одиннадцатого мая король лично явился посмотреть, как продвигается работа, и по этому случаю некоторые еще не законченные украшения временно установили на свои места.

Когда в субботу, 5 мая, прибыли французские и английские посланники, их провели по галерее, которая вела из апартаментов королевы в банкетный дом, увешанный гобеленами на сюжеты о царе Давиде. Деревянный потолок был обтянут красным клееным холстом, расшитым розами и гранатами. Зал освещали железные настенные подсвечники и канделябры в античном стиле. Центральное место занимали массивный семиярусный буфет длиной в тринадцать футов и другой, с девятью полками, где была выставлена великолепная золотая посуда, украшенная драгоценными камнями¹⁶. В дальнем конце располагалась созданная Гольбейном «античная» триумфальная арка, над которой висела огромная картина его же работы с изображением победы Генриха над французами при Теруане – довольно бестактное решение, учитывая обстоятельства¹⁷. Когда Генрих VIII указал на нее французским гостям, те слегка обиделись. Картина Гольбейна утрачена, но именно она, вероятно, послужила прототипом для большого количества анонимных изображений этой баталии, которые были заказаны в поздние годы правления Генриха и сейчас хранятся в Королевской коллекции.

Французским послам оказали «такой роскошный прием, какого доселе не видывали»¹⁸. Пятого мая, после мессы, король официально принял их в новом банкетном доме, где был подписан Гринвичский договор; Генрих поклялся соблюдать его условия. Вместе с королевой за этим наблюдала его сестра, герцогиня Саффолк. Оказалось, что это было ее последнее публичное появление при дворе.

На следующий день состоялся великолепный турнир, куда король прибыл в костюме из пурпурного флорентийского бархата, отороченного золотом¹⁹. Сам он не мог участвовать в поединках, так как повредил ногу, играя в теннис, и в тот день победителем стал его главный конюший, сэр Николас Кэрью. После этого Генрих принимал гостей в банкетном доме; во время роскошного обеда подали шестьдесят огромных посеребренных блюд с дорогими пряностями²⁰. Затем последовало выступление Королевской капеллы в «маскарадном доме», где вдоль трех стен были установлены в несколько ярусов места для зрителей и стояла огромная арка просцениума, украшенная терракотовыми бюстами и статуями, – еще одна работа Гольбейна. Пол был устлан шелком, расшитым золотыми лилиями. Собравшиеся поражались гольбейновскому потолку с изображением «всей земли, окруженной морем, наподобие карты»²¹; под ним висела прозрачная ткань, расписанная золотыми знаками зодиака, сверкающими звездами, планетами и созвездиями. «Это была хитроумная затея, очень приятная для глаз», – восторгался Эдвард Холл.

За выступлением Капеллы последовали два представления с масками, срежиссированные Джоном Райтвайзом. В одном участвовали король и его дочь Мария, вернувшаяся ко двору в апреле и «украшенная всеми драгоценностями восьмой сферы»²². Пока маски танцевали, Генрих не удержался и снял с Марии головной убор. «Густые серебристые локоны» принцессы рассыпались по ее плечам, к удовольствию французских послов²³, которые, как положено, выразили восхищение. После представления масок начались танцы, которые продолжались до рассвета. Повредивший ногу Генрих был в мягких тапочках из черного бархата, и всем мужчинам-придворным пришлось последовать его примеру, чтобы государь не чувствовал себя неловко на танцевальной площадке²⁴.

Торжества длились несколько дней. Принцесса Мария, одетая, как римская богиня, в «золотую парчу с таким множеством драгоценных камней, что их великолепие и сияние затмевали свет»²⁵, под благосклонными взглядами родителей, наблюдавших за ней с тронов, принимала участие в живой картине. Уолси поставил пьесу в честь нового союза, которую исполнила Королевская капелла²⁶, и устроил пир для послов в Хэмптон-корте. Среди причудливых угощений было одно в виде шахмат; кардинал великодушно подарил его французскому гостю, который больше других восторгался этой выдумкой.