Текст книги "Генрих VIII. Жизнь королевского двора"

55
«Я был молод, а теперь я стар»

В день казни Кромвеля, 28 июля 1540 года, король тайно обвенчался с Екатериной Говард во дворце Отлендс. Церемонию проводил Эдмунд Боннер, епископ Лондона. Брачную ночь молодожены провели в изукрашенной «жемчужной постели», которую Генрих специально заказал у французского мастера1. Король больше не обращался к врачам по поводу своей импотенции. Публично о браке было объявлено 8 августа, когда Екатерину «показали открыто» и за нее молились как за королеву в королевской церкви Хэмптон-корта2.

Генрих был без ума от своей молодой жены и «так влюблен в нее, что не знал, как выразить в достаточной мере свои чувства к ней, и нежничал с нею больше, чем с другими»³. Он осыпал ее подарками, включая земли, когда-то принадлежавшие Кромвелю, с удовольствием похвалялся ею и выполнял каждый ее каприз: «Ни одна супруга короля не заставляла его тратить столько денег на наряды и украшения, как она, и каждый день [у нее] появлялась какая-нибудь новая прихоть»⁴. Генрих словно переродился: здоровье его улучшилось, характер стал более ровным.

Неизвестно, была ли Екатерина так же очарована Генрихом, как он – ею: к сорока девяти годам различные недуги, периоды вынужденного бездействия и пристрастие к жирной пище состарили короля и вызвали у него ожирение⁵. Боевые и, что выглядело весьма оптимистичным, турнирные доспехи, изготовленные для Генриха в Гринвиче в 1540 году⁶, имели в груди 57 дюймов, а в талии – 54, то есть на 17 дюймов больше, чем в 1536 году. Несмотря на избыточный вес и больные ноги, король ездил верхом и охотился при всякой возможности, продолжал великолепно одеваться, хотя счета показывают, что ему регулярно приходилось платить портным за расставку дублетов и курток⁷. Джентльмены при дворе стали, подражая государю, носить объемную по фасону одежду – короткие платья с пышными рукавами и на толстой подкладке, почти одинаковые в длину и ширину.

Французский посол Марийяк точно описал характер короля в среднем возрасте, или, как вскоре стал называть этот отрезок жизни сам Генрих, в старости:

Этот правитель, похоже, запятнан тремя пороками: первый – алчность, такая, что все богатства мира не смогут удовлетворить его. Отсюда проистекает второй – недоверие и страх. Король этот, зная, сколько изменений он произвел, какие породил тем самым трагедии и скандалы, охотно проявлял бы милость ко всем и каждому, но не доверяет ни единому человеку, подозревая, что все они обижены, и не перестанет обагрять свои руки в крови, пока сомневается в своих людях. Третий порок – это легкомыслие и непостоянство⁸.

К этим трем недостаткам Марийяк мог бы добавить коварство и извращенность. Его предшественник Кастийон писал о Генрихе: «Это удивительный человек, и его окружают удивительные люди, но он – старый лис»⁹. Главными его девизами были секретность и внезапность; он слушался только себя самого, плел паутину интриг, расставлял ловушки, а затем набрасывался на ничего не подозревающую жертву. Он правил, руководствуясь максимой: послушание основано на страхе.

Биограф Генриха лорд Герберт Чербери, имевший доступ к некоторым ныне утраченным источникам, в XVII веке описывал короля как человека «упрямого и своевольного», а также легко поддававшегося внушению, «поскольку впечатления, производимые на него любым слухом при дворе, стирались из его памяти с большим трудом, а то и вовсе не стирались. К этому своеволию прилагалось еще одно очень опасное качество, особенно ближе к концу жизни, – острая зависть ко всем людям и делам, которая побуждала его всегда думать самое худшее». Настроение Генриха все время портили прогрессирующая паранойя и приступы мучительной боли, он был подвержен таким непредсказуемым и ужасающим взрывам ярости, что находившиеся рядом с ним люди считали, будто имеют дело с «самым опасным и жестоким человеком на свете»¹⁰. Когда король бывал в раздражительном настроении, придворным оставалось только крепиться, так как, «приходя в свои покои, он сердито оглядывался, а после набрасывался на кого-нибудь»¹¹. Не многие осмеливались перечить ему, ведь Генрих был настолько эгоистичен, что не мог осознать свою неправоту.

При дворе никто не чувствовал себя в полной безопасности – король наглядно показывал, что он «никогда не создавал человека, которого не мог бы уничтожить вновь либо своим гневом, либо мечом»¹². Даже его внешнее дружелюбие могло быть зловещим: он часто улыбался тем, кого намеревался повергнуть во прах. За границей Генриха называли «английским Нероном»¹³, утверждая, что «в Англии смерть унесла всех, кто чего-нибудь стоит, или же они съежились от страха»¹⁴. Несмотря на то что Генрих долгое время пользовался популярностью у своих подданных, все больше людей начинали испытывать недовольство им. Мужчина, арестованный в Кенте за клевету на государя, нисколько не преувеличивал, говоря: «Если бы король знал, что думает о нем каждый, его сердце содрогнулось бы»¹⁵.

Лишь изредка в Генрихе проявлялись черты, свойственные ему в годы золотой юности. Он по-прежнему был способен очаровывать людей, проявлять доброту и щедрость. Если он чувствовал, что вел себя слишком резко с министрами, то вызывал их к себе и заверял, что причиной его гнева стал разбиравшийся вопрос, а не они сами¹⁶. Хотя сам Генрих не жил таким образом, его идеал короля явлен в отрывках, которые он выделил в своем экземпляре Притчей Соломоновых: «Милость и истина да не оставляют тебя» и «Не соревнуй человеку, поступающему насильственно». Генрих не был бесчувственным и, если что-то трогало его, плакал, не скрывая слез. С годами сентиментальность короля становилась все более явственной.

Хотя Генрих занимался делами гораздо усерднее, чем в более ранние годы, и превратился в исключительно трудолюбивого монарха, он по-прежнему не любил принимать решения и настаивал, чтобы ему давали много времени «для серьезного обсуждения и обдумывания распоряжений». «Как вы знаете, – писал Сэдлер Кромвелю, – его милость не любит ставить подпись»¹⁷. Некомпетентность раздражала Генриха: Норфолк получил выговор за отправку бесполезных писем, полных «чрезмерных и отчаянных рассказов о бедах при отсутствии честных предложений по их исправлению»¹⁸, сэр Уильям Петре – за отсутствие важных подробностей в его сообщениях из Франции¹⁹. Кранмер же, наоборот, удостоился похвалы за прямоту и краткость. Король выделял большие суммы на содержание эффективной почтовой службы: письма из Кале попадали ко двору к концу следующего дня²⁰. Изумленный Марийяк сообщал, что Генрих «говорит так, будто у него есть люди по всему миру, которые только и заняты тем, что пишут ему»²¹. Определенно, он был информирован лучше, чем большинство европейских монархов.

Роль верховного главы Церкви сделала короля еще более лицемерным и надменным, чем прежде, и усилила его уверенность в том, что он поддерживает особые отношения с Богом. Марийяк отмечал, что Генрих стал «не только королем, которого должны слушаться все на земле, но и настоящим идолом, которому должны поклоняться»²². Впадая в сильнейший самообман, король постоянно сравнивал свою честность, открытость, простоту и рыцарственность с коварством и лживостью других. Для него, как и для многих людей средних лет, существовали только моральные абсолюты, никаких промежуточных вариантов не было.

Король по-прежнему истово соблюдал религиозные обряды. Однажды, когда его беспокоила больная нога, ему предложили не опускаться на колени для «почитания тела Нашего Спасителя», а получить причастие, сидя в кресле. Он отказался, заявив: «Даже если я не только распластаюсь на земле, но и забьюсь под землю, думаю, я не выкажу достаточного почтения к Его благословенным Святым Дарам»²³. Каждую Страстную пятницу, вплоть до 1546 года, Генрих полз к кресту на коленях.

Однако ему не хотелось отказываться от титула Fidei Defensor (Защитник веры), хотя и полученного от папы, и в 1543 году парламент издал Акт об именовании короля, согласно которому титул становился наследственным и «присоединялся [к имени] навечно, дабы стать высочайшим венцом Его Величества королевства Англии»²⁴.

В 1540-х годах, если говорить о книгах, Генрих приобретал в основном экземпляры Библии, религиозные сочинения и схоластические тексты²⁵. Примерно в 1540–1542 годах король заказал у французского иллюстратора Жана Маллара, прежде работавшего на Франциска I, прекрасную Псалтирь. В ней имеется семь превосходных миниатюр. На двух изображен король в любимом им образе царя Давида, причем на одной он поражает Голиафа. На остальных король изображен читающим в своей опочивальне или кающимся в грехах. На полях книги есть пометки, сделанные рукой Генриха. Против 25-го стиха 37-го псалма – «Я был молод и состарился, и не видал праведника оставленным» – он написал на латыни: «Dolus dictum» («Горькое высказывание»)²⁶.

Если юная королева и испытывала неприязнь к своему стареющему супругу, то она умело скрывала это, безупречно играя роль верной долгу и любящей жены. Каждый вечер в шесть часов сэр Томас Хинидж, грум стула, к явной радости Екатерины, доставлял ей послание от короля²⁷. Дни ее превратились в долгую череду непрерывных удовольствий: она «не делала ничего, только танцевала и веселилась»²⁸. Королева была слишком молода и неопытна, чтобы интересоваться государственными делами или вопросами управления страной. Единственной книгой, посвященной ей как королеве, стал трактат Ричарда Джонаса по акушерству «Рождение человеческого естества»²⁹. Екатерина не получила хорошего образования, но умела читать и писать, а Мэнокс, чье поведение выглядело подозрительным, научил ее играть на вёрджинеле.

Короновать Екатерину Генрих не собирался. Она совершила торжественный въезд в Лондон по реке, прибыв туда на новой барке, команда которой состояла из 26 человек, а палуба была устлана тростником, отдушенным розмарином. Лорд-мэр и представители гильдий вышли на своих судах, чтобы приветствовать королеву, в Тауэре дали салют.

Генрих отписал Екатерине замок Байнардс в качестве вдовьей доли. Многие из тех, кто служил Джейн Сеймур и Анне Клевской, были назначены ко двору новой королевы вместе со множеством ее родственников. Маргарет Дуглас стала главной леди Личных покоев, ей подчинялись вдовствующие герцогини Ричмонд и Норфолк; тетка и тезка Екатерины графиня Бриджуотер; овдовевшая мачеха новой королевы леди Маргарет Говард; ее сестры Маргарет, леди Арундел, и Изабелла, бывшая замужем за вице-камергером королевы сэром Эдвардом Бейнтоном; леди Рочфорд, сестра Джейн Сеймур; леди Элизабет Кромвель; леди Ратленд, жена камергера королевы; леди Эджкомб и сестра Уильяма Парра Екатерина, жена Джона Невилла, лорда Латимера. В число фрейлин вошли другая сестра Парра, Анна Парр; Анна Бассет и фаворитка Суррея леди Элизабет Фицджеральд. Горничными сделали Джоан Балмер, Маргарет Мортон, Кэтрин Тилни и Агнес Рестуолд, которые жили с Екатериной при дворе ее бабки и знали многое о прошлом новой королевы. Есть свидетельства того, что по крайней мере одна из них – Балмер – получила место при помощи шантажа. Содержание двора Екатерины обходилось Генриху в 4600 (более 2,5 миллиона) фунтов стерлингов в год.

Екатерина одевалась «по французской моде» и настаивала на том, чтобы другие дамы ее двора поступали так же³⁰. Каждый день она появлялась в новом платье. Украшения, которыми осыпал ее Генрих, были великолепными: брошь со сценами из жизни Ноя, обрамленная бриллиантами и рубинами; шейное украшение с монограммой Екатерины в бриллиантовой оправе; золотые бусы с черной эмалью; вправленные в золотые пластинки изумруды; помандеры, часы и ларец для драгоценностей. Кроме того, король подарил новой супруге черную бархатную муфту с оторочкой из соболиного меха, украшенную рубинами, сотнями жемчужин и короткими золотыми цепочками; она свисала с шеи на цепи из золота и жемчуга³¹.

Геральдической эмблемой Екатерины была увенчанная короной роза. Своим девизом она взяла фразу: «Non autre volonté que la sienne» (фр. «Ничья воля, только его»), эти слова были вышиты золотой нитью на ее рукавах³². Король приказал поместить их во всех в королевских дворцах вместо символики Джейн Сеймур и Анны Клевской.

Теперь при дворе всем заправляли Говарды во главе с Норфолком. Брата Екатерины, Чарльза, назначили в Личные покои, где уже пользовался большим влиянием ее дядя, лорд Уильям Говард, джентльмен короля. Породнившийся с Норфолком по браку Роберт Ратклифф, граф Сассекс, получил прежде занятую Кромвелем должность лорда – главного камергера, а вместе с ней и контроль над Покоями. Суррей, несмотря на молодость, стал рыцарем Подвязки.

Возвышение консерваторов вызвало большое недовольство и ревность со стороны их противников, придерживавшихся в основном реформатских убеждений, и послужило толчком к самому ожесточенному противостоянию партий за все правление Генриха VIII. В это время сформировались две отчетливые партии: во-первых, консерваторы во главе с реакционерами Гардинером и Норфолком, которых, пока они были в силе, поддерживали своекорыстный Ризли и люди, желавшие возвращения более традиционных форм религии, и, во-вторых, реформаты, которых возглавляли властный Хертфорд и его сторонники – Кранмер, Уильям Парр, а также верный друг и политический союзник Хертфорда, честный и даровитый сэр Уильям Пэджет, ставший в 1540 году первым в истории клерком Тайного совета. Последняя партия стремилась к еще более существенным изменениям. Суррей встал на сторону своего отца и, так же как он, надеялся свергнуть выскочек вроде Сеймуров, однако был помехой делу – не только из-за буйного нрава и непредсказуемости, но и потому, что исповедовал, вероятно, еще более радикальные взгляды, чем Хертфорд. Среди реформатов часто возникали ссоры из-за своеволия не пользовавшегося популярностью Хертфорда и критики в его адрес со стороны коллег³³. Саффолку же удавалось сохранять добрые отношения и с Норфолком, и с Хертфордом.

Появлению таких партий в прошлом препятствовало всевластие сперва Уолси, а затем Кромвеля, но теперь главного министра не было, и ничто не мешало враждующим сторонам стремиться к главенству в Совете, достижению контроля над Личными покоями и манипулированию королем, легко поддававшимся влиянию. Борьба между партиями, под знаком которой прошли 1540-е годы, по сути, была политической, но поводом для нее послужили религиозные разногласия.

Позже писатели вроде Джона Фокса и Николаса Сандера будут утверждать, что Генрих легко шел на поводу у придворных группировок. Сандер договорился даже до того, будто они, чтобы обратиться к королю, ждали «вечера, когда тот был приятно нагружен вином или шел в уборную, так как в эти минуты он бывал очень мил». Некоторые историки до сих пор разделяют это мнение, но существует и множество противоположных свидетельств. Действительно, Генрих играл на противоречиях между партиями и использовал людей в своих интересах, следуя политике «разделяй и властвуй», но его искусные действия несли на себе печать «нерешительности и обреченности»³⁴, так как он не знал, на кого может положиться. Кроме того, король подозревал, что кое-кто из его окружения, прикрываясь заинтересованностью в религиозной реформе, впитывал идеи лютеранства. Существовала и проблема разницы в возрасте: многие из тех, кто обрел власть при дворе, принадлежали к более молодому поколению, отличаясь честолюбием и агрессивностью³⁵. И хотя Генрих любил окружать себя молодыми, чтобы сверкать их отраженным обаянием, разрыв в годах становился все более труднопреодолимым.

С другой стороны, ни одна из партий не могла полностью полагаться на короля, который в 1540 году отправлял на костер и католиков – за поддержку папы, и протестантов – за ересь. Хотя в этих действиях просматривалась ясная логика, многие принимали их за признак неуверенности Генриха в своих религиозных убеждениях и пытались оказывать на него влияние – с переменным успехом, так как он настороженно следил за придворными, которые пытались «напустить тумана ему в глаза» или манипулировать им «ради собственных выгод»³⁶. По свидетельству Шапюи, советники обычно не вступали «в тайные сношения» друг с другом, так как они «к этому не привыкли, даже в делах маловажных и не вызывавших подозрений»³⁷. В целом Генрих твердо держал под контролем все государственные дела до самой смерти, и власть его была полной и неоспоримой. Ревниво относясь к своим прерогативам, он принимал решения самостоятельно и не позволял управлять собой ни одному человеку, к какой бы партии тот ни принадлежал. Соперничающим партиям иногда удавалось склонить короля в ту или иную сторону, играя на его подозрительности и настраивая его против своих врагов, что привело к падению Анны Болейн и Кромвеля, но в каждом случае государю предоставляли убедительные доказательства. Партии даже навязывали ему невест, хотя ни одной из последних четырех жен Генрих не позволял заполучить политического влияния. Как мы увидим, король обычно знал, что затевают его придворные, и порой смешивал им карты.

В последние годы правления Генрих стал активнее, могущественнее и деспотичнее, чем раньше. Он крепко держал в руках бразды правления, тщательно изучал государственные документы, депеши, письма, счета, служебные отчеты и платежные ведомости, делал многочисленные пометки на полях и вносил необходимые изменения: по его указанию секретари оставляли поля шириной в два с половиной дюйма и промежуток в один дюйм между строчками, чтобы король мог править тексты³⁸. Вечером каждого воскресенья Генриху представляли список вопросов для заседания Совета на будущей неделе, и он лично составлял повестку. Каждую пятницу его главный секретарь писал краткий отчет о прошедших заседаниях, который в субботу подавали королю для принятия решений или одобрения. Если требовалось срочно получить заключение короля, лорд-канцлер просил об аудиенции в его личных покоях³⁹.

Мало что ускользало от внимания Генриха: «нет ни единого слуха, о котором он не узнавал бы в числе первых, даже о таких вещах, которые мало интересуют правителей»⁴⁰. Позднее сэр Уильям Пэджет говорил, что всегда включал в дипломатические отчеты «незначительные подробности», так как считал «необходимым для его величества знать все»⁴¹. В энциклопедической памяти Генриха хранились точные сведения обо всех пожалованиях, сделанных многочисленным просителям⁴²; он запоминал все, что могло оказаться полезным в будущем. Благодаря опыту, вниманию к деталям, эрудиции и острому уму он брал верх над теми, кто хотел влиять на него.

Лето 1540 года выдалось очень жарким, с июня до октября стояла сухая погода, и в Лондоне вспыхнула чума. В августе король со своей юной супругой отправился в свадебное путешествие, имевшее вид продолжительной поездки на охоту: через Суррей в Беркшир, где молодожены остановились в Рединге, затем на север – в Юэлм, Рикот, Нотли и Бекингем, где король устроил заседание Совета в старом Касл-хаусе, который возвели еще во времена саксов. Двадцать девятого августа они прибыли в Графтон. Через неделю они двинулись на юг, в Эмптхилл, и провели там две недели – до 1 октября. В Эмптхилле вице-камергер Екатерины сэр Эдвард Бейнтон опозорил себя, появившись пьяным перед королем, и Генрих издал строгий приказ для всех придворных служителей: «Соблюдать трезвость и умеренность, каких ждет от них его высочество, в общественных местах и при королеве»⁴³.

Находясь в Эмптхилле, Генрих заболел трехдневной лихорадкой – вероятно, малярией, – и его ноги пострадали от инфекции. Врачи выражали сильное беспокойство, но король неожиданно выздоровел. Затем он поехал в Данстейбл, где вновь собрался Совет, оттуда – в Мор и 22 октября вернулся в Виндзор. Перед прибытием короля всем, кто контактировал с носителями чумы, пришлось покинуть город. Им пообещали компенсацию от Тайного совета, выплаты долго задерживали.

Во время поездки по стране король приказал поставить к позорному столбу нескольких торговцев, завышавших цены. По возвращении Генриха разгневал слух о том, что его племянница Маргарет Дуглас снова вступила в тайную связь, на этот раз с братом королевы Чарльзом Говардом. Выяснив, что это правда, Генрих отправил Маргарет в недавно упраздненное аббатство Сион в Айлворте за «излишнюю ветреность» и предупредил ее, что она останется там, пока не научится «в совершенстве вести себя так, чтобы не расстраивать его королевское высочество»⁴⁴. Маргарет провела в Сионе год, после чего уступила место гораздо более важной узнице.