Текст книги "Приоткрой свое окно. Программа восстановления после продолжительного стресса, тревожного расстройства, травмы и ПТСР"

Тодд из главы 2, Хулио из главы 5 и я – все мы сузили наши «окна» на протяжении первого «пути», во время детских невзгод и травм развития. Как показывают наши истории, первый путь довольно сложен, он включает в себя трансгенерационное воздействие и несколько сложных взаимодействий между природой и воспитанием.

Как уже объяснялось в главе 3, внешние факторы и привычки могут привести к изменениям в нашей ДНК или окружающих ее белках, создавая эпигенетические изменения. Эти эпигенетические изменения могут включать или выключать экспрессию генов, оказывая длительное воздействие на нашу систему ум – тело. Таким образом, хотя у нас может быть генетическая склонность к определенному признаку, его проявление на самом деле сильно зависит от нашего окружения и наших привычек. Детские невзгоды определяют многие пагубные эпигенетические изменения, которые затем могут передаваться потомству в течение нескольких поколений, как описано в главе 3.

Исследования показывают, что от 6 до 22 % всех взрослых имеют небезопасный тревожный стиль привязанности.

Более того, как объяснялось в главе 6, стрессовое возбуждение заразно. Родители с небезопасными стилями привязанности и узким «окном» скорее всего создадут такие условия окружающей среды для своих детей, которые сформируют у них небезопасный стиль привязанности и разовьют узкое «окно». Таким образом, хронический стресс и травма могут оказывать трансгенерационное воздействие через нашу раннюю привязанность к родителям и другим важным для нас опекунам.

Родители играют важную роль в развитии у детей способности к саморегуляции и восстановлению после стрессовой активации и негативных эмоций. Когда это развитие нарушается по причине нашего раннего социального окружения, это формирует неизгладимые паттерны в нашей нейробиологии и создает предпосылки для узкого «окна». Например у матерей с небезопасным стилем привязанности – особенно если им в семье также приходится иметь дело со злоупотреблением психоактивными веществами или принуждающим и оскорбительным поведением со стороны своего партнера – наиболее вероятно разовьется послеродовая депрессия. В свою очередь, было показано, что наличие депрессии у матери – когда ребенок еще в утробе и/или в первые месяцы его жизни – приводит к дисрегуляции системы выработки гормона стресса у ребенка (ГГН-ось) и к гиперчувствительности. По сути, это снижает у ребенка порог дистресса и отрицательно влияет на развитие его вентрального контура ПСНС.

Когда родители пытаются справиться со своей собственной неразрешенной травмой или потерей, им особенно трудно настроиться на потребности своих детей и младенцев, и это повышает вероятность того, что у их детей разовьется небезопасный стиль привязанности и узкое «окно». По сути, хронический стресс и травмы родителей отражаются на всей семье.

Одно недавнее исследование с участием семей членов Национальной гвардии США показывает, как хронический стресс и травматическое воздействие, переживаемые родителями, их узкое «окно» и небезопасные стили привязанности через «заражение стрессом» могут отразиться на последующих поколениях и так же сузить «окно» их детей. Хотя в этом исследовании изучались результаты влияния боевых действий, важно помнить, что любая неразрешенная родительская травма или потеря может иметь пагубные трансгенерационные последствия.

В этом эксперименте исследователи наблюдали, как члены семьи несколько раз взаимодействовали в течение двухлетнего периода после возвращения отцов из боевых действий. Ученые обнаружили значительную связь между ПТСР отца-ветерана боевых действий, ПТСР матери и растущими с течением времени психологическими и поведенческими проблемами у их детей. Через год после возвращения отца дети стали чаще испытывать интернализационные проблемы, такие как депрессия и тревога. Однако по прошествии двух лет дети стали больше проявлять экстернализационные проблемы: агрессию, ложь или нарушение общественных норм.

Тем не менее не во всех семьях проявились эти пагубные каскадные эффекты – и стили родительской привязанности, вероятно, во многом объясняют подобную разницу. В семьях, где родители проявляли поведение, связанное с безопасной привязанностью – например демонстрируя сильные навыки регуляции эмоций и позитивное взаимодействие друг с другом и своими детьми, – пагубные последствия боевого опыта отца и каскадного ПТСР на детей были намного слабее. И наоборот, в семьях, где оба родителя не обладали навыками адаптивной регуляции эмоций и по большей части демонстрировали принудительное поведение по отношению друг к другу и к своим детям, каскадное воздействие их собственной травмы на детей лишь усугублялось.

Другие исследования подтверждают подобные трансгенерационные эффекты заражения стрессом, которые могут возникнуть из-за узкого «окна» родителей. Например по сравнению со взрослыми, чьи родители не переживали Холокост, дети переживших Холокост родителей были более склонны к дисрегуляции их системы гормональной регуляции стресса (ГГН-ось) и развитию ПТСР, тревожных расстройств и депрессии. Аналогично, наличие родителя, который участвовал во множественных командировках в зоны военных действий, или имеющий ПТСР в результате участия в боевых действиях, значительно увеличивает риск развития у ребенка депрессии, тревоги, СДВГ и поведенческих проблем по сравнению с детьми, чьи родители такого опыта не имеют.

Моя собственная семейная история дает пример такой динамики. Мой дед по отцовской линии, У. Д., был сержантом пехоты. Он участвовал в боевых действиях во Второй мировой и Корейской войнах, а также служил в Германии в послевоенных оккупационных войсках в промежутке между ними. После боевых походов у него был явный посттравматический синдром, хотя официально диагноз не был поставлен; он также боролся с зависимостью от азартных игр. И он, и моя бабушка Мари были заядлыми курильщиками и алкоголиками. Несмотря на то, что Мари не был поставлен никакой диагноз, ее поведение, о котором мне рассказывали позже она сама и мой отец, предполагает, что у нее также было нелеченое биполярное расстройство, которое вылилось в дико непоследовательное воспитание, в лучшем случае, а в худшем – в жестокое и пренебрежительное. Как единственный ребенок, мой отец, Дин, принял на себя основную тяжесть их дисрегуляции.

Когда мой отец рассказывал мне и моим сестрам о своем детстве, он всегда характеризовал его как «жизнь со многими приключениями». Например когда ему было три года, родители отправили его одного поездом из Северного Техаса, где У.Д. готовился к отправке на Тихий океан, к родственникам в Алабаму, с запиской, приколотой к его куртке, чтобы проводники знали, где его высадить. После Второй мировой войны, когда ему было шесть лет, он и Мари отправились на корабле с членами семей военнослужащих оккупационных войск в Германию. Там он был свидетелем хитроумных махинаций У.Д. на послевоенном черном рынке и ездил в местную немецкую школу на мотоцикле с коляской в сопровождении телохранителя, индейца из племени чероки 198 см ростом, с нелепым прозвищем Крошка, который был назначен для его защиты во время кампании денацификации[31]31
  Денацификация – комплекс мероприятий, направленных на очищение послевоенных германского и австрийского обществ, культуры, прессы, экономики, образования, юриспруденции и политики от влияния нацистской идеологии.


[Закрыть]. Когда отцу было семь лет, они с семьей отдыхали во Франции, их машина сломалась, и по вине какого-то некомпетентного механика даже загорелась – вместе с моим отцом, спавшим на заднем сиденье.

Мой отец все же поступил в Вест-Пойнт[32]32
  Военная академия Соединенных Штатов Америки (англ. United States Military Academy), известная также как Вест-Пойнт (англ. West Point) – высшее федеральное военное учебное заведение армии США. Является старейшей из пяти военных академий в США.


[Закрыть] после того, как в 1950-х годах едва избежал заключения в тюрьму для несовершеннолетних за свою бандитскую деятельность в районе Анакостии в Вашингтоне, округ Колумбия. Он почти два года служил во Вьетнаме, начиная с 1966 года, сначала консультируя южновьетнамские боевые силы, а затем в составе американской боевой части, проводя крупные поисково-карательные операции. Осенью 1968 года он поступил в аспирантуру Гарварда, где ему довелось испытать враждебность со стороны преподавателей и сокурсников, а также вандализм в своей квартире. Я думаю, что те годы в Гарварде были для него психологически более трудными, чем война во Вьетнаме. За это время мои родители поженились, и моя мать забеременела мной.

У моей мамы, Сисси, тоже было трудное детство. Когда моей маме было пять лет, она в течение шести месяцев потеряла отца и младшую сестру. На самом деле моя мама сидела рядом со своей трехлетней сестрой на скамейке для пикника, когда Бетти-Лу неожиданно перестала дышать, упала и умерла. (Семья так и не поняла, что именно произошло.) Понятно, что это был чрезвычайно травмирующий опыт, от которого моя мать так и не оправилась. После двух смертей моя бабушка Луиза пошла работать официанткой, чтобы содержать мою маму и ее старшего брата Дика. Это была единственная работа, которую она могла найти, так как была неграмотна. Сисси была первым человеком из ее большой семьи, который закончил среднюю школу и поступил в колледж на стипендию.

Однако при хроническом стрессе и травме наша система ум-тело не завершает полного восстановления после стрессового или травматического опыта. Вместо этого она остается в активированном состоянии, увеличивает нашу аллостатическую нагрузку и приводит к развитию антагонистических отношений между нашим мыслящим мозгом и мозгом выживания.

В июне 1970 года мои родители переехали в Вест-Пойнт, где мой отец должен был преподавать. Незадолго до переезда, на пятом месяце беременности Сисси, ее любимую собаку сбила машина. Плохо справляясь с любыми переживаниями, связанными со смертью, потерявшая одну из своих самых важных эмоциональных привязанностей, она была, по слухам, безутешна. Она впала в такую глубокую депрессию, что Луиза и врачи боялись, что она потеряет ребенка (то есть меня).

Я родилась с желтухой, и вскоре у меня начались колики. По словам моих родителей, я безутешно плакала часами, иногда почти всю ночь. В то время Дин пытался лечить свой недиагностированный посттравматический синдром тяжелой работой, алкоголем и табаком, в то время как Сисси боролась с послеродовой депрессией и одновременно с этим с новыми для нее проблемами материнства, армейской жизни и брака с травмированным ветераном боевых действий. Обладая небезопасными стилями привязанности и узкими «окнами», обусловленными их собственным детством, мои родители имели мало внутренних ресурсов для преодоления этих многочисленных жизненных стрессогенных факторов.

Учитывая подобный контекст, была ли какая-то возможность, чтобы я не переняла изначально небезопасный стиль привязанности и узкое «окно»?

Разумеется, подобные трансгенерационные эффекты не ограничиваются только семьями военных. Действительно, ряд исследований, посвященных другим видам семейных невзгод, подтверждают их каскадный эффект. В этих изысканиях значительные изменения в семье, включая развод, безработицу, бездомность и экономические трудности, во многом определяются способностями родителей к саморегуляции и навыками воспитания, а также качеством отношений между родителями и детьми.

Семейные трудности и изменения в семье – это всегда вызов. Однако будут ли эти события иметь затяжные пагубные последствия для детей, в значительной степени зависит от того, насколько родители способны к саморегуляции. Чем у́же «окна» родителей, тем сильнее каскадное воздействие на их детей.

Последний фактор, влияющий на передачу стресса и травм из поколения в поколение, берет начало в неблагоприятных детских переживаниях (НДП) – таких как физическое, сексуальное и эмоциональное насилие или физическое и эмоциональное пренебрежение; подверженность домашнему насилию; наличие психически больных, зависимых, заключенных в тюрьму или разлученных/ разведенных родителей. Существует сильная взаимосвязь между эпигенетикой, небезопасными стилями привязанности родителей, подверженностью родителей травмам и несчастьям на протяжении всей их жизни и подверженностью их детей НДП.

Первое исследование по НДП было проведено совместно Центром по контролю и профилактике заболеваний и медицинским консорциумом Kaiser Permanente. Они попросили двадцать пять тысяч пациентов Kaiser в округе Сан-Диего ответить на десять вопросов об их опыте НДП до того, как им исполнилось восемнадцать. Почти 17 500 пациентов согласились принять участие в этом исследовании; затем медики сравнили опросники пациентов с имевшимися подробными записями об их состоянии здоровья, физическом и психическом.

Эта работа имела значение для того, чтобы подчеркнуть, насколько распространенным является воздействие НДП на самом деле. Участники исследования принадлежали к среднему классу, были хорошо образованы и имели кайзеровскую страховку, что предполагало, что они также были финансово обеспечены и трудоустроены. Три четверти испытуемых были белыми. Можно было бы ожидать, что эта демографическая группа не должна была иметь большого количества случаев НДП; однако только 36 % сообщили об отсутствии НДП. Более четверти опрошенных отметили, что в детстве они неоднократно подвергались физическому насилию. Каждый восьмой указал, что наблюдал насилие в семье и жестокое обращение в отношении своих матерей. Почти 30 % женщин и 16 % мужчин сообщили, что подвергались сексуальному насилию со стороны кого-то, кто был по крайней мере на пять лет старше их. Каждый восьмой заявил, что оценивает НДП на 4 балла или более, что означало, что они испытали несколько видов негативных детских переживаний.

После этого эксперимента случился взрыв эмпирических исследований, направленных на изучение того, как НДП влияет на обучение и поведенческие проблемы детей, а также на физическое и психическое здоровье взрослых. В целом, эти исследования дают основание полагать, что эффекты НДП аддиктивны: чем больше видов негативных переживаний кто-то испытал – то есть чем выше у кого-то оценка НДП по шкале от 0 до 10 – тем выше вероятность того, что он будет испытывать проблемы с обучением и поведением в детстве и проблемы с физическим и психическим здоровьем во взрослом возрасте. Наличие НДП в 4 балла и выше указывает на наибольшую вероятность развития последующих негативных эффектов.

Меньшее количество изысканий исследовало влияние НДП в группах населения с низким доходом, среди городского населения и национальных меньшинств; полученные на сегодняшний день данные по сути идентичны результатам исследований, посвященных небезопасным стилям привязанности, о которых мы говорили в главе 6. Точно так же, как принадлежность к меньшинствам или к группам с более низким социально-экономическим положением повышает вероятность формирования небезопасного стиля привязанности, те же самые условия повышают и вероятность переживания НДП. Это понятно, особенно если вспомнить данные из главы 2 о последствиях реляционных травм, связанных с нищетой и расизмом.

В одном исследовании была прослежена возрастная группа детей из национальных меньшинств – 93 % афроамериканцев и 7 % латиноамериканцев, родившихся в 1979-м или 1980 годах в бедных чикагских семьях. Из 1100 детей, участвовавших в этом эксперименте, только 15 % имели балл НДП, равный 0, по сравнению с 36 % в первоначальном изучении НДП в Сан-Диего. При этом более трети имели балл НДП 3 или более, по сравнению с 22 % в исследовании в Сан-Диего.

Профессии с высоким уровнем стресса могут также привлекать больше людей с повышенной подверженностью НДП по сравнению с общим числом населения отчасти благодаря рекрутинговым моделям, которые используются среди национальных меньшинств и/или более низких социально-экономических групп населения. Например американские военные, служившие в вооруженные силах во времена добровольной воинской повинности начиная с 1973 года (AFV), имеют значительно больше опыта НДП, чем их гражданские коллеги. В одном недавнем исследовании были освидетельствованы более шестидесяти тысяч американцев, прошедших и не прошедших военную службу во время всеобщей воинской повинности и эпохи AVF.

В эпоху AVF служившие мужчины имели непропорционально большую распространенность переживания всех категорий НДП по сравнению с мужчинами, не проходившими военную службу. Только 27 % военных имели НДП 0 баллов (по сравнению с 42 % не служивших мужчин), в то время как 27 % военных имели НДП 4 балла и более (по сравнению с 13 % не служивших мужчин).

В отличие от этого, в эпоху всеобщего воинского призыва не было никаких существенных различий в распределении суммарных баллов НДП между служившими и не служившими мужчинами; единственное различие состояло в том, что военнослужащие были значительно менее склонны к употреблению безрецептурных медикаментозных средств, чем мужчины, не проходившие службу в армии.

Тенденции для женщин другие, так как они не могли быть призваны в армию. Однако в течение обеих эпох женщины-военнослужащие имели непропорционально большую распространенность переживания нескольких категорий НДП. В эпоху AVF 31 % женщин-военнослужащих имели баллы НДП, равные 0 (по сравнению с 37 % женщин, не служивших в армии), в то время как 28 % имели баллы НДП 4 или выше (по сравнению с 20 % женщин, не служивших в армии). Подобные цифры имели место и в эпоху всеобщего воинского призыва.

Эти результаты согласуются с более ранними исследованиями, дающими основание полагать, что военный личный состав имеет более высокие цифры НДП, потому что они могут вербоваться, чтобы избежать насилия и жестокого обращения или чтобы убежать из неблагополучной домашней среды. Хотя другие профессии с высоким уровнем стресса не подверглись такому систематическому изучению, имеющиеся данные предполагают аналогичные последствия влияния НДП.

Все эти эмпирические исследования могут на самом деле недооценивать истинное влияние НДП. Это связано с тем, что многие другие виды детских травм не учитываются в изучении НДП, например такие, как запугивание, бедность, расизм, смерть родителя, бездомность, приемная семья или переживание несчастного случая, пожара или стихийного бедствия. Более того, взрослые – особенно мужчины – склонны недооценивать свой опыт НДП. Это понятно, учитывая широкое отрицание травмы и стигматизацию психического здоровья, которые существуют в нашей культуре, как об этом говорилось в главе 2. Тенденция к заниженной отчетности обычно особенно сильна в профессиях с высоким уровнем стресса, учитывая понятную озабоченность тем, что сообщение о подобном опыте может повредить шансам получить допуск к секретности.

Например хотя я испытала много НДП, я никогда не сообщала ни об одном из этих переживаний во время медицинских обследований внутри военной медицинской системы, ни во время, ни после моей службы. В то время я даже не знала, что это такое и как это повлияло на развитие моей нейробиологии. Тодд и Хулио, у которых тоже высокие баллы НДП, также понятия не имели о каком-либо их влиянии, пока не получили знание об этом в рамках программы ФТУО. Я часто наблюдала подобную закономерность во время сотен разговоров один на один с участниками ФТУО. Это потому, что в нашей культуре мыслящий мозг особенно склонен игнорировать, отвергать и обесценивать паттерны, которые мы создали в ответ на детский стресс и травму. Как объяснялось в главе 2, наш мыслящий мозг не хочет фокусироваться на прошлой боли и стратегиях выживания, которые мы разработали, чтобы справиться с ней; он предпочитает сосредотачиваться на будущем, например на жизненных целях или внешних стимулах усиления самооценки (таких как слава, физическая доблесть, отношения или собственность).

Семейные трудности и изменения в семье – это всегда вызов. Однако будут ли эти события иметь затяжные пагубные последствия для детей, в значительной степени зависит от того, насколько родители способны к саморегуляции.

Тем не менее эти детские паттерны могут продолжать ухудшать нашу способность адаптивно справляться со стрессом и негативными эмоциями, особенно когда мы не осознаем их. Кроме того, поскольку при лечении стрессовых расстройств и травм у взрослых внимание часто обращается исключительно к недавним событиям, клиницистам и самим людям легко упустить необходимость оглянуться назад на наш самый ранний опыт, чтобы выработать лучший план лечения.

Итак, каковы общие нейробиологические эффекты, возникающие в результате переживания детского негативного опыта или взросления с депрессивными, жестокими, невнимательными, зависимыми или травмированными родителями? Обширные изыскания указывают на несколько последствий.

Эмпирические исследования показывают, что хронический стресс в раннем возрасте приводит к двум структурным изменениям в развивающемся мозге. Во-первых, у детей с хроническим стрессом в раннем возрасте чаще развиваются более крупные и гиперреактивные миндалевидные железы – область мозга, отвечающая за нейроцепцию. Во-вторых, у них с большей вероятностью развивается меньшая по размеру префронтальная кора (ПФК) – область мыслящего мозга, которая контролирует исполнительную функцию и помогает нисходящей регуляции стресса и эмоций.

По сути, эти дети развивают способность мозга выживания быстро оценивать опасность за счет развития мыслящего мозга. Эти адаптивные сдвиги в сторону Системы 1 (функции мозга выживания) в ущерб Системе 2 (функции мозга мышления) имеют почти два десятилетия обусловленного формирования, прежде чем разовьются многие функции мыслящего мозга. Неудивительно, что у этих детей обнаруживаются нарушения в исполнительном функционировании, сознательной памяти и обучении, регуляции эмоций и контроле импульсов.

Это точно так же, как исследование в главе 3 по поводу войск, развернутых для ведения боевых действий в Ираке. После их развертывания мозг этих солдат продемонстрировал рост способности к быстрой реакции, которая появилась за счет вербальных способностей, навыков внимания и рабочей памяти. Подумайте об этом: если один год сверхбдительности может сделать это с взрослым мозгом, представьте, что происходит со все еще развивающимся мозгом, который маринуется в детских страданиях в течение восемнадцати лет.

Кроме того, более крупные, гиперреактивные миндалевидные железы, связанные с детскими тяготами, увеличивают риск развития тревожных расстройств и ПТСР. Исследования показывают, что если кто-то впервые испытывает тревожное расстройство, депрессию или иное расстройство настроения в детстве или в период полового созревания, он также более склонен испытывать дополнительные проблемы с психическим здоровьем позже в жизни, по сравнению с теми, чей первый эпизод подобных расстройств происходит после исполнения двадцати лет.

Те из нас, кто испытал НДП, также более склонны к ложной нейроцепции, то есть, например, будут воспринимать ситуацию как угрожающую, когда это не так, или, наоборот, будут воспринимать ситуацию как безопасную, когда она на самом деле довольно опасна. Например дети, ставшие свидетелями частых конфликтов между родителями, значительно чаще воспринимают нейтральное выражение лица как угрожающее. Наш мозг выживания особенно чувствителен к внешним или внутренним сигналам, которые бессознательно напоминают нам о более ранних стрессогенных факторах – особенно если эти более ранние стрессогенные факторы были хроническими или повторяющимися, или если мы чувствовали себя беспомощными, или не могли контролировать ситуацию. Эти особенности формирования нашего мозга выживания также увеличивают нашу восприимчивость к киндлингу, который мы рассматривали в главе 5. При киндлинге внутренние компоненты капсулы памяти – такие как тревожные мысли, учащенное сердцебиение или другие физические ощущения – могут вызвать стрессовую активацию, совершенно независимую от каких-либо внешних сигналов. Каждый раз, когда происходит киндлинг, он «поднимает ставку» и увеличивает нашу внутреннюю чувствительность – так что со временем мозг выживания воспринимает опасность даже тогда, когда внешняя ситуация на самом деле безопасна.

В нервной системе хронические стрессы и детские травмы ставят под угрозу развитие нашего вентрального контура ПСНС. Это потому, что, как объяснялось в главе 6, вентральная ПСНС продолжает развиваться и в подростковом возрасте. Со сверхбдительным мозгом выживания и недоразвитой вентральной ПСНС мы скорее всего будем быстро «отступать» ко второй («бей-или-беги», СНС) и третьей (оцепенение, дорсальная ПСНС) линиям защиты. Мы также не будем чувствовать себя в достаточной безопасности с другими и развивать поддерживающие, доверительные и приносящие удовлетворение отношения. Вероятно, нам будет трудно полностью восстановиться после стрессовых или травматических ситуаций, потому что вентральная ПСНС также контролирует тормозные и восстановительные функции блуждающего нерва. Таким образом, мы будем иметь более низкие пороги дистресса и меньше возможностей для снижения уровня стресса и негативных эмоций.

В-третьих, детский негативный опыт ухудшает и дисрегулирует нашу эндокринную (гормональную) систему – особенно ГГН-ось, которая контролирует наши гормоны стресса. С дисрегулированной ГГН-осью мы производим аномально высокие или аномально низкие уровни гормонов стресса – особенность, наблюдаемая у многих видов животных после стресса и травмы в ранние годы жизни. Дисрегуляция ГГН-оси часто отражается и на всей эндокринной системе, с большой вероятностью нарушая метаболизм и репродуктивное функционирование. Диабет, проблемы с щитовидной железой и сексуальная дисфункция – все это примеры дисрегуляции эндокринной системы.

В-четвертых, детские невзгоды также негативно влияют на иммунную систему. Как объяснялось в главе 3, хронический стресс и травмы в детстве могут привести к пагубным эпигенетическим изменениям в иммунной системе, которые повлекут хроническое воспаление. В частности, макрофаги – и микроглии, особые макрофаги в головном мозге и нервной системе – программируются дисрегулированным образом. Помните, что макрофаги ответственны за распознавание и уничтожение «плохих парней», включая инфекции, повреждения и мертвые клетки. После стресса, перенесенного в детском возрасте, макрофаги становятся чрезвычайно эффективны для включения воспаления и менее эффективны для его выключения. Эти гиперактивные макрофаги также продолжают высвобождать воспалительные цитокины, способные включать воспаление еще долгое время после того, как инфекция, воздействие токсинов, психологическая или физическая травмы, которые вызвали их, исчезли.

В свою очередь, хроническое воспаление может проявляться различными способами и в более позднем возрасте, включая хроническую боль, фибромиалгию, синдром хронической усталости, артрит, боли в спине, хронические головные боли, мигрени, экзему, псориаз, сердечно-сосудистые заболевания, астму, аллергию, синдром раздраженного кишечника и инсулинорезистентность, предшествующую диабету 2 типа.

Хроническое воспаление также лежит в основе нейродегенеративных заболеваний, включая депрессию, тревожные расстройства, ПТСР, шизофрению, болезнь Альцгеймера, рассеянный склероз (РС) и другие аутоиммунные заболевания.

Хроническое воспаление может усугубляться дисрегуляцией ГГН-оси, которая может избыточно производить или недопроизводить кортизол и другие гормоны стресса. Во время острого стресса кортизол в краткосрочной перспективе повышает иммунитет. Однако хронический стресс может подавлять иммунитет – отчасти из-за дисрегуляции выработки кортизола.

Была выявлена связь избыточной выработки кортизола с депрессией, диабетом 2 типа, активным алкоголизмом, анорексией, гипертиреозом, паническим расстройством и обсессивно-компульсивным расстройством. И наоборот, недостаточная выработка кортизола связана с ПТСР, фибромиалгией, синдромом хронической усталости, гипотиреозом, аллергией, астмой, ревматоидным артритом и другими аутоиммунными заболеваниями.

В-пятых, детские тяготы также изменяют дофаминовую систему мозга, повышая нашу уязвимость к аддиктивному поведению: азартным играм, шопингу, сексу и наркотикам, особенно алкоголю, никотину и токсикомании. Дофамин является одним из «хороших» нейромедиаторов. Неудивительно, что он играет важную роль в мотивации и целенаправленном поведении, с одной стороны, и прокрастинации, пристрастиям и зависимостям – с другой.

Склонность к аддикции[33]33
  Аддикция в психологии – психологическая зависимость человека от чего-либо, болезненное пристрастие к определенным веществам, предметам, действиям.


[Закрыть] после пережитого детского негативного опыта с большой вероятностью проистекает из трех взаимосвязанных нейробиологических адаптаций. Начнем с того, что слабо развитая ПФК обладает меньшей способностью к контролю импульсов и нисходящей регуляции негативных эмоций, что может привести к тому, что кто-то обратится к аддиктивному поведению или веществам, чтобы справиться с этими эмоциями. Это потому, что такие вещества, как алкоголь, никотин и другие наркотики помогают ослабить хронически высокий уровень возбуждения.

Другая проблема заключается в том, что хронический стресс производит высокий уровень гормонов стресса, которые истощают дофамин. В свою очередь, истощение дофамина увеличивает тягу к наркотикам, никотину и алкоголю.

Наконец, сама дофаминовая система развивается нарушенным образом, что приводит к относительно меньшему количеству дофаминовых рецепторов в головном мозге. И как объясняет Габор Мате, врач, занимающийся лечением и исследованием зависимостей, «когда наша естественная система стимулов и мотивации нарушена, аддикция становится одним из вероятных последствий этого».

Когда зависимость только начинается, внешний стимул – аддиктивное поведение или вещество – запускает и наполняет мозг искусственно высоким уровнем дофамина. Это помогает человеку восполнить дефицит дофамина и тем самым мобилизовать мотивацию и энергию. Однако со временем дофаминовая система мозга становится «ленивой». Вместо того чтобы функционировать почти на полную мощность, дофаминовая система начинает полагаться на искусственные внешние ускорители. Злоупотребление психоактивными веществами может также способствовать потере дофаминовых рецепторов мозга, что еще больше ухудшит работу дофаминовой системы. Эта динамика помогает нам объяснить, почему кто-то формирует «привыкание» – и, таким образом, требует все больших «доз» внешнего вещества или поведения, чтобы восполнить дефицит дофамина.

Детская дисрегуляция дофаминовой системы и ГГН-оси также может способствовать депрессии во взрослом возрасте. Помимо того, что депрессия связана с хроническим воспалением, она также связана с высоким уровнем гормонов стресса и низким уровнем дофамина; и то и другое – частое явление при хроническом стрессе без восстановления. Роль дофамина в депрессии понятна, так как определяющими симптомами депрессии являются апатия и неспособность чувствовать удовольствие или стремиться к нему. Разумеется, это также симптомы истощения дофамина. Таким образом, вполне логично, что депрессия и злоупотребление психоактивными веществами или другие аддикции часто идут рука об руку.