Текст книги "Предатель памяти"

– Она пришла к нам, не зная ни слова по-английски и из одежды имея только то, что было на ней надето. Пробыла она у нас ровно год, после чего пошла работать няней в семью Дэвис.

– Тогда вы с ними и познакомились?

Сестра Сесилия покачала головой.

– С Юджинией мы были знакомы уже многие годы. Она посещала утреннюю мессу в нашей церкви, так что мы все ее знали, констебль. Мы беседовали иногда, я давала ей почитать книги – наверное, некоторые из них вы и нашли на ее полках, однако по-настоящему я узнала ее только после смерти Сони.

– Я видела фотографию девочки.

– Ах да. – Сестра Сесилия растирала мастику по фасаду алтаря, тщательно обрабатывая салфеткой каждую впадинку и выступ резной поверхности. – После рождения малютки Юджиния была убита горем. Полагаю, любая мать чувствовала бы то же самое. Ведь нужно время, чтобы адаптироваться, если ребенок родился не таким, как ожидалось. Ну а для Юджинии с мужем это, должно быть, оказалось особенно тяжким испытанием, потому что их первый ребенок такой одаренный.

– Верно. Он скрипач. Мы о нем знаем.

– Да, юный Гидеон. Поразительный паренек. – Сестра Сесилия опустилась на колени и занялась изысканной резной колонной в конце алтаря. – Поначалу Юджиния не рассказывала о маленькой Соне. Мы все знали, что она была беременна, само собой, а затем услышали, что она родила. Но о том, что с ребенком что-то неладно, мы узнали, только когда Юджиния вновь стала ходить на мессу, через две или три недели после родов.

– И тогда она поделилась с вами своей бедой?

– О нет. Бедняжка, она просто все время плакала. Несколько дней подряд стояла тут, в глубине церкви, все глаза выплакала, и с ней всегда был этот испуганный мальчик, гладил ее руку, смотрел на нее своими большими глазами, все хотел утешить ее. Ну а мы, в Непорочном зачатии, мы даже не видели малышку, понимаете? Я заходила к ним домой раз-другой. Но мне говорили, что Юджиния не принимает посетителей.

Сестра Сесилия всплеснула руками и вернулась к своему ведру, из которого выудила еще одну тряпку и перешла к полировке.

– Когда я наконец смогла поговорить с Юджинией и узнала от нее, что произошло, мне стало понятно ее горе. Но не его глубина, констебль. Этого, должна признаться, я так никогда и не смогла понять. Возможно, потому что я не мать, как она, и понятия не имею, каково это – произвести на свет ребенка, который несовершенен с точки зрения всего мира. И все же мне казалось тогда и кажется сейчас, что Господь дает нам то, что нам суждено получить. Мы можем не понимать, почему Он решил дать нам то, что дал, но у Него есть план для каждого из нас, и, может быть, когда-нибудь мы сможем разглядеть его. – Сидя на коленях и откинувшись на пятки, монахиня обернулась к Барбаре и, словно желая смягчить резкость только что произнесенных слов, добавила: – Хотя мне, конечно, легко говорить. Посмотрите-ка вокруг, констебль. – Она обвела рукой церковь. – Каждый день меня окружает любовь Господня в тысячах ее проявлений. И не мне судить о способности или неспособности других людей принять волю Бога, ведь я так осыпана его дарами. Вы не поможете мне с подсвечниками, милочка? В ведре должна быть банка с пастой.

Барбара пробормотала:

– О! Конечно. Простите.

Она нашла в ведре нужное средство и тряпку, черные пятна на которой предполагали, что для подсвечников нужно использовать именно ее. Все эти хозяйственно-бытовые операции не были сильной стороной Барбары, но она надеялась, что сможет потереть медь тряпкой и не уничтожить ее полностью.

– Вы не помните, когда разговаривали с миссис Дэвис в последний раз?

– Наверное, это было после смерти Сони. Мы отслужили по ней мессу. – Сестра Сесилия с преувеличенным вниманием разглядывала салфетку в своих руках. – О католических похоронах Юджиния и слышать не хотела, она к тому времени уже перестала приходить на службы в нашу церковь. Ее вера ушла: то, что Господь дал ей несовершенного ребенка, а потом еще и забрал его, да еще таким образом… Больше мы с Юджинией не говорили. Я пыталась увидеться с ней. Писала ей. Но она не хотела больше иметь со мной дела, как не хотела иметь дела ни с моей верой, ни с церковью. Мне не оставалось ничего иного, как препоручить ее Господу. Я только молилась, чтобы несчастная женщина нашла наконец покой.

Барбара нахмурилась, держа в одной руке подсвечник, в другой – банку с пастой. В этой истории недоставало одной, весьма существенной части, и имя этой части – Катя Вольф. Она спросила:

– Как так вышло, что немецкая беженка стала работать няней в доме Дэвисов?

– Это я устроила. – Сестра Сесилия с кряхтеньем встала на ноги, потянулась и вновь преклонила колени, на этот раз перед дарохранительницей, и набросилась с тряпкой на ее мраморные бока. – Кате нужно было найти работу, потому что положенный ей год в монастыре заканчивался. Место в семье Дэвис подходило ей идеально: кроме зарплаты ей предоставлялось жилье и питание, что позволяло ей скопить деньги на обучение в колледже дизайна. Тогда казалось, что сам Господь свел вместе эту девушку и Дэвисов, ведь Юджиния так нуждалась в помощи.

– А потом девочку убили.

Сестра Сесилия посмотрела на Барбару. Монахиня ничего не сказала, но намеренное и полное отсутствие какого бы то ни было выражения на ее лице красноречиво поведало о ее мнении на этот счет.

– Вы поддерживали контакт с кем-нибудь из тех людей, с которыми общались в то время? – спросила Барбара.

– Вы имеете в виду Катю, констебль?

Барбара сняла крышку с банки и ответила:

– В том числе.

– В течение двух лет я каждый месяц ходила навещать ее, сначала в «Холлоуэй», где ее держали во время следствия, потом в ту тюрьму, куда ее перевели после вынесения решения. Говорила она со мной лишь один раз, в самом начале, когда ее только арестовали. И больше никогда.

– И что она сказала?

– Что она не убивала Соню.

– Вы поверили ей?

– Да.

Но это вполне понятно, подумала Барбара. Мысль, что ребенка убила Катя, была бы невыносимой для человека, который способствовал устройству немки в семью, и неважно, верит тот человек во всемогущего и прозорливого Бога или нет. Она задала еще один волновавший ее вопрос:

– Сестра Сесилия, вы не получали каких-нибудь известий от Кати Вольф после того, как она вышла на свободу?

– Нет, никаких.

– А как вы считаете, могла ли она искать встречи с Юджинией Дэвис? Был ли у нее повод, помимо желания заявить о своей невиновности?

– Никакого, – твердо ответила сестра Сесилия.

– Вы в этом уверены?

– Абсолютно. Если бы Катя захотела связаться с кем-то, кто имел отношение к тому тяжелому времени, то уж во всяком случае не с Дэвисами, а со мной. Но ко мне она не обращалась.

Какая уверенность, подумала Барбара. В голосе монахини – ни капли сомнения, как будто в этом деле не может быть никаких вариантов. Барбара спросила, почему сестра Сесилия так считает.

– Из-за ребенка, – сказала монахиня.

– Из-за Сони?

– Нет, из-за ребенка Кати, которого она родила в тюрьме. Она попросила меня найти для младенца приемных родителей. Так что если сейчас она на свободе и обдумывает свое прошлое, то почти наверняка задается вопросом о судьбе своего сына.

Глава 9

Ясмин Эдвардс закрыла на ночь свой салон и сделала это, как всегда, с максимальной тщательностью. Большинство частных предприятий на Мэнор-плейс уже долгие годы стоят заколоченные, и с ними происходит то, что всегда происходит с заброшенными зданиями на южном берегу реки: они стали полотном для любителей граффити, а те витрины и окна, что не были закрыты фанерой, теперь разбиты. Салон Ясмин Эдвардс был одной из немногих созданных вновь или возрожденных фирм Кеннингтона, если не считать двух пабов, которые упорно не поддавались урбанистическому упадку, завладевшему улицами. Хотя когда это пабы поддавались чему бы то ни было? Они будут всегда и везде, покуда существует алкоголь и покуда находятся парни типа Роджера Эдвардса, готовые напиваться.

Ясмин проверила, закрылся ли тяжелый навесной замок на засове, потом убедилась, что защитные жалюзи крепко встали на место. Покончив с этим, она подхватила четыре пакета, собранных ею в салоне, и зашагала по направлению к дому.

Дом находился недалеко, в жилом массиве Доддингтон-Гроув. Ясмин жила в Арнольд-хаусе – жила вот уже пять лет, с тех самых пор, как покинула «Холлоуэй» и провела месяц-другой, перебиваясь по чужим квартирам. Ей повезло: ее квартира выходила окнами на садоводческий центр на другой стороне улицы. Конечно, это не парк, не газон и не садик. Но все же это зелень, кусочек живой природы, а ей хотелось, чтобы Дэниел имел в своей жизни хоть немного природы. Ему одиннадцать лет, и почти все то время, что она сидела в тюрьме, он провел в интернате – спасибо ее родному братцу, который заявил: «Слушай, Яс, ну не могу я жить с ребенком, правда, извини, но это факт». Так что теперь Ясмин была твердо намерена всеми силами восполнять сыну то, чего он был лишен.

Он ждал ее у входа в подъезд, на другом краю полоски асфальта, служившей обитателям Арнольд-хауса парковкой. Но он был не один, и, когда Ясмин разглядела, с кем разговаривает ее сын, она ускорила шаги. Район был неплохим – бывают гораздо, гораздо хуже, такова реальность, – но наркодилеры и любители мальчиков могут объявиться где угодно, и, если один из них хотя бы попытается намекнуть ее сыну, что школьные уроки, домашние задания и учеба не самое нужное в другой, лучшей жизни, она убьет подонка.

Этот тип выглядел как вылитый наркодилер в своем дорогом прикиде. В свете фонаря его золотые часы вспыхивали и искрились. И язык у него, судя по всему, был хорошо подвешен. Потому что, когда Ясмин приблизилась и окликнула сына, она увидела, что мальчик совершенно очарован.

Они оба обернулись к ней. Дэниел отозвался:

– Привет, мама. Извини, я забыл дома ключ.

Мужчина ничего не сказал.

– Почему ты не пришел ко мне на работу? – спросила Ясмин, полная ужасных подозрений.

Дэниел уронил голову, как делал всегда, когда испытывал неловкость. Уставившись на свои кроссовки (эти «найки» стоили ей целое состояние!), он проговорил:

– Я ходил в армейский центр, мам. Там к ним приезжал один начальник проверять, все ли у них в порядке, и все выстроились на улице, а мне разрешили смотреть и потом угощали чаем.

«Подачки, – вспыхнуло в мозгу у Ясмин. – Жалкие подачки».

– А им не пришло в голову, что у тебя есть дом, а? – строго прикрикнула она.

– Они же знают меня, мам. И тебя тоже. Один спросил: «Это твоя мама та леди с бусами в волосах? Такая красавица».

Ясмин фыркнула. Во время этого диалога она старательно игнорировала незнакомца. Вручив два пакета сыну, она сказала:

– С этим поаккуратнее. Тут для тебя работа, – и набрала код, чтобы вызвать лифт.

Вот тогда незнакомец и заговорил. В голосе его слышался говор южного берега, как у самой Ясмин, но с более отчетливыми вест-индийскими корнями:

– Миссис Эдвардс?

– У меня и так слишком много того, что вы продаете, – ответила она, глядя не на него, а на дверь лифта. – Дэниел? – позвала она, и мальчик встал перед ней, готовясь войти в лифт.

Ясмин положила руку на его плечо, будто желая защитить его. Дэниел обернулся и посмотрел на мужчину. Она развернула его обратно лицом вперед.

– Уинстон Нката, – сказал мужчина. – Нью-Скотленд-Ярд.

Это заставило Ясмин обратить на него внимание. Он протянул ей свое удостоверение, которое она изучила, прежде чем взглянуть на самого Нкату. Коп, думала она. Негр и при этом коп. Хуже негра, ставшего подстилкой у белых, мог быть только негр-полицейский.

Она отвернулась от полицейского удостоверения, взмахнув волосами, и бусинки в ее бесчисленных косичках сыграли для Нкаты мелодию презрения. Он смотрел на нее так, как смотрят на нее все мужчины без исключения, и она знала, что он видит и что думает. Вот что он видит: тело, все шесть футов; лицо цвета грецкого ореха, лицо, которое могло бы быть лицом модели – с костями модели и с кожей модели, за исключением нижней губы, располовиненной и изуродованной шрамами, будто взорвалась пурпурная роза в том месте, где этот ублюдок Роджер Эдвардс разбил о ее лицо вазу за то, что она не отдавала ему свою зарплату продавщицы в универмаге и отказывалась идти на панель, чтобы оплачивать его привычки; он видит ее глаза цвета кофе – гневные, но в то же время настороженные; а если бы она, невзирая на вечерний холод, сняла пальто, он увидел бы и остальное и первым делом обратил бы внимание на короткий летний топ, который она носит, потому что живот у нее плоский, а кожа – гладкая, и если уж ей хочется выставить напоказ свой плоский гладкий живот, то так она и сделает, и плевать на время года. Вот что он видит. А что он думает? Да то же, что все они думают, что они всегда думают: «Не прочь позабавиться с такой, при условии, что на голову она наденет мешок».

– Могу я поговорить с вами, миссис Эдвардс? – спросил полицейский.

Голос у него был такой же, как у всех: будто они готовы под автобус лечь ради своих мамочек.

Наконец прибыл лифт, и дверь медленно, нехотя отъехала в сторону, словно говоря: «Раз уж вы настолько глупы, что рискуете заходить внутрь и ехать до четвертого этажа, то учтите, что если и доедете, то это еще ничего не значит, потому что дверь может и не открыться».

Ясмин подтолкнула Дэниела, чтобы он заходил в лифт. Коп повторил:

– Миссис Эдвардс, могу ли я поговорить с вами?

Она пожала плечами:

– Как будто у меня есть выбор, – и нажала на кнопку, помеченную цифрой «четыре».

Коп сказал:

– Отлично, – и тоже вошел в лифт.

Он был большим мужчиной. Она заметила это прежде всего остального в резком свете люминесцентной лампы на потолке лифта. Он был выше ее самой на добрых четыре дюйма. И на лице его тоже был шрам, белый, как полоска мела, бегущий от уголка глаза через всю щеку. Ясмин знала, что это за шрам – от лезвия бритвы, но не знала, как он был получен. Поэтому она спросила, мотнув головой в сторону его лица:

– А это что?

Коп глянул на Дэниела, который смотрел на него так, как всегда смотрит на чернокожих мужчин: с таким сияющим, таким открытым, таким жадным лицом, на котором было написано все, чего мальчугану не хватало в жизни с той самой ночи, когда его мама в последний раз бросила вызов Роджеру Эдвардсу. Коп ответил:

– Это напоминание.

– О чем?

– О том, каким идиотом может быть парень, когда уверен, что он круче всех.

Лифт дернулся и замер. Ясмин никак не прокомментировала слова полицейского. Коп стоял ближе всех к двери, поэтому он вышел первым, как только она со скрипом отъехала в сторону.

А потом устроил представление, придерживая дверь, чтобы она не ударила внезапно Ясмин или ее сына… ага, как же, ударит. Много он знает об этом лифте. Он постоял сбоку, ожидая, пока все выйдут, и она проскользнула мимо него, говоря на ходу сыну:

– Займись-ка этими пакетами, Дэн. И не урони парики, потом хлопот не оберешься пыль с них стряхивать.

Она впустила их в квартиру и включила свет в комнате, которая служила у них гостиной. Затем последовало очередное указание сыну:

– Иди набирай ванну. С шампунем только полегче, а не как в прошлый раз.

– Хорошо, мам, – сказал Дэниел.

Он бросил застенчивый взгляд на полицейского, – взгляд, который так красноречиво говорил: «Как тебе наша берлога, чувак?», что у Ясмин душа заболела за сына, и эта боль породила в ней гнев, поскольку она вновь увидела, сколько они с Дэниелом потеряли.

– Займись уже делом, – велела она сыну, а копу сказала: – Так чего тебе от меня надо? Как, ты сказал, тебя зовут?

– Он Уинстон Нката, мам, – встрял Дэн.

– Сколько раз тебе говорить, быстро за работу!

Он ухмыльнулся, полыхнув крупными белыми зубами, зубами взрослого, в которого он превращается куда быстрее, чем ей бы того хотелось. Улыбка осветила его лицо, не такое темное, как у Ясмин, ведь в нем смешались цвета кожи отца и матери. Мальчик исчез в ванной, и оттуда сразу послышался шум воды. Он, видимо, вывернул краны на полную мощность, желая показать, что данное ему поручение он выполняет ловко и умело.

Уинстон Нката остался стоять у двери, и это разозлило Ясмин еще сильнее, чем если бы он пошел разгуливать по всей квартире, осматривая каждый уголок ее собственности (комнат было всего четыре, и это заняло бы у него не больше двух минут).

– Так в чем дело? – спросила она.

– Вы позволите мне осмотреть вашу квартиру? – попросил он вместо ответа.

– Зачем? Я ничего плохого здесь не прячу. У тебя ордер есть? И я ходила отмечаться на прошлой неделе, как всегда отмечаюсь у Шэрон Тодд. Если она сказала вам что-нибудь другое… если эта сучка записала мне пропуск… – Ясмин ощутила, как страх ползет по коже рук от пальцев вверх, и вновь осознала, какую власть имеет офицер службы надзора над тем, что называется ее свободой. – Ее не было на месте, понятно? Мне сказали, что она у врача. С ней какой-то приступ случился, и ей велели срочно сдать анализы или еще что-то. И когда я пришла…

Ясмин сделала глубокий вдох, желая остановить поток слов. Она злилась, злилась на себя за то, что испытывает страх, и злилась на этого копа с порезанным бритвой лицом, который принес страх в ее дом. У копа на руках были не только все козыри – вся колода, и они оба знали это. Пожав плечами, она сдалась:

– Смотри, если хочешь. Все равно не найдешь того, что ищешь.

Бесконечно долгую секунду он смотрел ей в глаза. Она отказалась отводить взгляд, потому что отведенный взгляд означал бы, что он раздавил ее одним пальцем, как блоху. Поэтому она тоже смотрела на него, стоя там, где стояла, – у прохода на кухню. В ванной раздавался плеск воды – Дэн намыливал парики.

Наконец коп произнес: «Отлично» – и кивнул ей смущенно и вежливо, но она все равно была убеждена, что он притворяется. Первым делом он двинулся в ее спальню и щелкнул там выключателем. Ясмин видела, что он раскрыл платяной шкаф, с которого облупилась почти вся краска, но не стал выворачивать все подряд карманы, лишь провел пальцем по паре брюк. И из комода не стал выдвигать ящики, задержался только, разглядывая то, что лежало на его крышке: расчески, в одной из которых застряли белокурые волосинки, и блюдо с разноцветными бусами, которыми Ясмин подвязывала свои косички. Дольше всего он стоял перед фотографией Роджера, одна точная копия которой находилась в гостиной, вторая – на тумбочке у кровати Дэниела в маленькой спальне и третья – на стене над кухонным столом. На этой фотографии Роджеру Эдвардсу двадцать семь лет, он месяц как приехал из Австралии и два дня как залез в постель к Ясмин.

Коп вышел из спальни, снова вежливо кивнул хозяйке квартиры и заглянул в спальню Дэниела, где все повторилось: платяной шкаф, верх тумбочки, фотография Роджера. Затем он направился в ванную, откуда немедленно раздался оживленный голосок Дэна:

– Это моя обычная работа – стирать парики. Мама дает их дамам, которые болеют раком. Им надо принимать лекарства, а от него выпадают волосы. Тогда они приходят к маме, и она дает им волосы. Еще она делает им лица.

– Что, дает бороды и усы? – спросил коп.

– Да нет же, волосы тут ни при чем! – рассмеялся Дэниел. – Лица она делает косметикой. Она лучше всех умеет это делать, моя мама. Могу показать…

– Дэн! – рявкнула Ясмин. – Займись делом.

Ее сын тут же склонился над ванной.

А коп вышел из ванной, в который раз кивнул ей и пошел в кухню. Там была еще одна дверь, выходившая на крошечный балкон, где Ясмин сушила белье, и он открыл эту дверь, выглянул на улицу, потом аккуратно закрыл дверь и провел по косяку рукой – рукой крупной, как и все его тело, – словно ища сколы. Он не открыл ни одного из кухонных шкафчиков, не заглянул в пенал с посудой. Он вообще почти ничего не делал, только постоял у стола, рассматривая в четвертый раз одну и ту же фотографию.

– Кто этот парень, миссис Эдвардс? – спросил он.

– Отец Дэна. Мой муж. Он умер.

– Сочувствую.

– Оставь свое сочувствие при себе, – холодно произнесла Ясмин. – Я убила его. Хотя ты и сам все отлично знаешь. Потому-то ты и заявился, верно? Какого-нибудь австралийца, любителя черномазых телок, нашли с ножом в спине, вы прогнали детали через свой компьютер, и тот выдал вам имя: Ясмин Эдвардс.

– Этого я не знал, – сказал Уинстон Нката. – Все равно мне очень жаль.

В голосе его слышалось… что? Она никак не могла понять что именно, как не могла понять, какое выражение проглядывало в его глазах. В ней ширился, набухал пузырь ярости, который мешал ей думать и с которым она ничего не могла поделать. Эту ярость Ясмин познала с молодых лет, и всегда – всегда – в руках мужчины, в руках тех типов, что нравились ей день, неделю, месяц, до тех пор, пока из-под их личины не начинала проглядывать истинная сущность.

Она заговорила резко и грубо:

– Так чего тебе надо, а? Чего ты приперся ко мне? Зачем заговаривал зубы моему сыну, как будто тебе не все равно, что он скажет? Если считаешь, будто я что-то сделала, тогда говори прямо и говори немедленно или выметай свою задницу из моего дома. Слышишь? А иначе…

– Катя Вольф, – произнес он, и она замолчала.

Какого черта ему нужно от Кати? Коп воспользовался паузой:

– В службе надзора мне сказали, что она проживает по этому адресу. Это так?

– Нам разрешили, – сказала Ясмин. – Уже пять лет как я вышла. На мне ничего нет. Нам дали разрешение.

– Еще мне сказали, что она работает в прачечной на Кеннингтон-Хай-стрит, – продолжал Уинстон Нката. – Сначала я зашел туда, чтобы задать ей несколько вопросов, но на рабочем месте ее не было. По словам управляющей, утром она позвонила и сказала, что больна. Грипп. Поэтому я пришел сюда.

В голове Ясмин зазвенели колокольчики тревоги, но она постаралась, чтобы это не отразилось на ее лице.

– Значит, она пошла к врачу.

– И провела там весь день?

– Такая у нас система здравоохранения, – нашлась она.

Вежливо, как и на протяжении всего визита, Нката сообщил ей:

– За двенадцать недель она сказывается больной четвертый раз, вот что мне сказали в прачечной, миссис Эдвардс. Четвертый раз, и владелица прачечной на Кеннингтон-Хай-стрит очень недовольна. Сегодня она звонила в службу надзора.

Тревожные колокольчики в мозгу Ясмин сменились мощной сиреной. Позвоночник простреливали стрелы паники. Нет, она же знает, что копы врут каждый раз, когда им нужно заставить тебя сказать то, что потом можно будет повернуть каким угодно способом, и она напомнила себе об этом со всей возможной строгостью: «Ну-ка, сучка, не смей поддаваться».

Вслух она отчеканила:

– Я ничего об этом не знаю и знать не хочу. Катя живет здесь, ну и что? У нее свои дела, у меня свои. Мне и с Дэниелом хлопот хватает.

Он бросил взгляд на ее спальню, где двуспальная кровать, и расческа со светлыми волосами, и одежда в шкафу рассказывали совсем другую историю. Ясмин хотела закричать: «Да! Ну и что, мистер белый хозяин? Ты когда-нибудь сидел за решеткой? Ты хотя бы пять минут чувствовал, каково это – не иметь никого в своей жизни? Ни друга, ни мужа, ни любовника, ни партнера? А я чувствовала. И не пять минут, а долгий срок, который мне показался вечностью».

Но она ничего не сказала. Она просто поглядела на него с вызовом. И пять бесконечных секунд, тянувшихся как все пятьдесят, единственными звуками в квартире были плеск воды и голос Дэна, напевавшего себе под нос какой-то очередной хит.

Затем раздался новый звук. В замке заскрежетал ключ. Стукнула дверь.

В квартиру вошла Катя Вольф.

Последним назначением в этот день для Линли стал Челси. Оставив Ричарду Дэвису свою визитку и просьбу позвонить, если каким-то образом даст о себе знать Катя Вольф или появится другая важная информация, Линли пробился через затор возле Южно-Кенсингтонского вокзала и покатил по Слоун-стрит, по освещенному уличными фонарями дорогому кварталу – мимо ресторанов, магазинов и ухоженных особняков. Осенние листья устилали тротуары бронзовым узором. По пути Линли размышлял о связях и совпадениях и о том, не отменяет ли наличие первых возможность вторых. Ему это казалось весьма логичным. Человек вполне может оказаться не в том месте и не в то время, но очень маловероятно, что он мог оказаться не в том месте, не в то время и при этом с намерением навестить кого-то, кто имел отношение к жестокому убийству, произошедшему в их общем прошлом. Совпадение такого рода требовало тщательнейшего рассмотрения.

В относительной близости от дома Сент-Джеймсов он занял первое же свободное место вдоль проезжей части, не рассчитывая, что сможет найти что-то получше. Он вынул из багажника «бентли» системный блок, стоявший ранее в кабинете Юджинии Дэвис, и зашагал по направлению к высокому зданию из темно-коричневого кирпича на углу Лордшип-плейс и Чейни-роу.

Стоило ему нажать на кнопку звонка, как тут же в глубине квартиры послышался собачий лай. Он доносился откуда-то слева – должно быть, из кабинета Сент-Джеймса, где, как заметил Линли с улицы, горел свет. Тявканье приблизилось к двери и продолжилось с удвоенным энтузиазмом, свойственным псам, которые уверены в том, что хорошо выполняют возложенные на них обязанности. Женский голос произнес: «Пич, угомонись, ну хватит уже», но собака, в лучших традициях такс, игнорировала просьбу хозяйки. Повернулся замок, над дверью вспыхнула лампочка, сама дверь распахнулась.

– Томми! Здравствуй. Какой приятный сюрприз!

На звонок Линли ответила Дебора Сент-Джеймс с длинношерстой таксой в руках – извивающимся и лающим комком меха коньячного цвета, единственным желанием которого было как можно скорее обнюхать ноги, руки, лицо гостя в целях опознания и классификации.

– Пич! – урезонивала собаку Дебора. – Ты же отлично знаешь, кто это. – Она отшагнула от двери, пропуская Линли в дом. – Проходи. Только Хелен уже ушла домой. Сказала, что устала. Это было часа в четыре. Саймон обвинил ее в том, что она специально ложится спать попозже, чтобы не заниматься тем, чем они там занимаются – никогда не была способна понять, чем именно, – но она клялась, что это из-за тебя, будто ты заставил ее до самого рассвета смотреть все четыре части «Звонка». Или три, уж не помню, сколько их там всего. Ну, неважно. Так что привело тебя к нам?

Когда входная дверь была закрыта, Дебора опустила собаку на пол. Пич получила наконец возможность принюхаться к брюкам Линли. Она узнала его запах, отбежала на пару шагов и завиляла приветственно хвостом.

– Спасибо, – торжественно поблагодарил Линли таксу, и она с чувством выполненного долга просеменила к корзинке, стоявшей на самом теплом месте у газового камина.

В свете настольной лампы, горевшей на письменном столе Саймона, Линли увидел разбросанные распечатки, частью с черно-белыми фотографиями, частью только с текстом.

Дебора провела Линли в комнату, говоря:

– Ставь же эту штуку куда-нибудь, Томми, наверняка она тяжелая как камень.

Линли выбрал кофейный столик перед диваном. Пич деловито подбежала, чтобы обследовать принесенный в ее дом предмет, после чего снова вернулась в свою корзинку, свернулась клубочком, удовлетворенно вздохнула и замерла в полной достоинства позе – голова на передних лапах, глаза лишь изредка мигают.

– Ты, наверное, хочешь поговорить с Саймоном, – сказала Дебора. – Он наверху. Давай я схожу за ним…

– Не сейчас, – вырвалось у Линли.

Дебора умолкла и взглянула на него с вопросительной улыбкой, заправляя за ухо прядь тяжелых волос.

– Хорошо, – сказала она и прошла к старому столику у окна, где стояли напитки.

Она была высокой, с россыпью мелких веснушек на переносице, не такая худая, как модель, но и не полная – само изящество и женственность. Черные джинсы и свитер цвета оливок составляли приятный контраст ее медным волосам.

Линли только теперь обратил внимание, что вдоль стен и книжных полок стояли крупноформатные фотографии в рамах, часть из них были обмотаны защитной пленкой, и это напомнило ему о предстоящей выставке работ Деборы в галерее на Грейт-Ньюпорт-стрит.

Она тем временем спросила его:

– Шерри? Виски? Мы купили недавно бутылку «Лагавулина», и Саймон утверждает, что это райское наслаждение в сжиженном виде.

– Саймон никогда не отличался любовью к преувеличениям.

– Как можно, он ведь человек науки.

– Тогда стоит попробовать. Значит, виски. Я смотрю, ты готовишься к выставке?

– Уже почти все готово. Я на стадии составления каталога. – Она вручила ему виски и кивком указала на стол мужа. – Когда ты пришел, я как раз читала верстку. Меня вполне устраивает то, какие работы они отобрали, но моя нетленная проза подверглась жестокой правке… – Она ухмыльнулась, сморщив нос, отчего стала казаться моложе своих двадцати шести лет. – И знаешь, мне это совсем не понравилось. Нет, только посмотри на меня! Дождалась своих пятнадцати минут славы и тут же возомнила себя великим художником.

Линли улыбнулся:

– Ну, это вряд ли.

– В какой части ты сомневаешься?

– В части про пятнадцать минут.

– Тебе сегодня удаются комплименты.

– Я говорю только правду.

Дебора дружески улыбнулась ему и налила себе шерри. Подняв бокал, она произнесла с шутливой важностью:

– Давай выпьем… Хм… Даже не знаю. Томми, за что нам выпить?

Этот вопрос Деборы поведал Линли, что Хелен сдержала свое обещание и ничего не рассказала о будущем ребенке. Он испытал облегчение, но все равно оставалась неловкость. Когда-нибудь Дебора все равно узнает, и он понимал, что сообщить ей эту новость должен именно он. Он так и хотел сейчас поступить, но не смог придумать, с чего начать. В голову приходили только прямолинейные заявления вроде: «Давай выпьем за Хелен. Давай выпьем за ребенка, которого зачали мы с женой». Что, разумеется, было немыслимо.

Вместо этого он решил отшутиться:

– Давай выпьем за то, чтобы все твои работы на выставке были проданы. Проданы в первый же день, и не кому-нибудь, а членам королевской семьи, которые тем самым продемонстрируют, что у них есть вкус не только к лошадям и кровавым видам спорта.

– Ты никак не забудешь свою первую охоту?

– «Бесшабашный в погоне за несъедобной»[22]22
  Уайлд О. Женщина, не стоящая внимания. Перевод Н. Дарузес.


[Закрыть] – так ведь сказал Уайлд.

– Ты предаешь собственный класс!

– Это придает мне веса в глазах окружающих.

Дебора засмеялась:

– Тогда ладно, пьем за продажу моих работ, – и пригубила шерри.

Линли тоже глотнул виски и окинул мысленным взором все, что оставалось невысказанным между ними. Как ужасно осознавать собственную трусость и нерешительность, думал он.

– А чем ты займешься после выставки? – спросил он. – У тебя уже созрел план на будущее?

Дебора оглядела сомкнутые ряды своих работ и задумалась над ответом, склонив голову.

– Мне немного страшно, – призналась она. – Я работаю над выставкой с января. То есть уже одиннадцать месяцев. Ну а чем бы хотела заняться, если будет на то соизволение богов… – При этих словах она подняла голову кверху, будто желая показать, что в этом деле весомый голос принадлежит не только богам, но и ее мужу. – Я бы хотела поработать за границей. Я по-прежнему буду делать портреты, это мой любимый жанр. Но на этот раз – портреты иностранцев. Не лондонских иностранцев, потому что они уже «обританились», хотя сами этого, может быть, и не осознают. А мне хочется чего-нибудь нового, совсем-совсем нового. Африка? Индия? Турция? Россия? Пока еще не решила.