Текст книги "Свадебный переполох"

Арусяк, как горная лань, взлетела на крышу, обошла выступ и стала нащупывать рукой пакетик, но его на месте не оказалось.

– И что теперь делать будем? – оторопела Арусяк.

– Не знаю даже, кто-то спер платье. Ладно, что-нибудь придумаем, пошли домой, – вздохнула тетка.

Остаток вечера семейство провело в большой комнате, обсуждая детали будущего обручения. Больше всех ликовал Петр, который на радостях выпил целую бутылку коньяка и предложил станцевать народный армянский танец кочари. Бабка Арусяк вскочила с дивана, обняла сына за плечи и стала размахивать свободной рукой, напевая: «Кочари, кочари!» Сенулик прибежал со своим рулем, стал бегать вокруг и подбирать к слову «кочари» непотребные рифмы. Но в тот вечер на шалости внука никто не обращал внимания, и даже если бы Сенулик поджег дом или устроил всемирный потоп, никто бы его за это не отругал, поскольку в тот вечер все члены семьи ликовали от счастья и горланили песни. Гамлет достал из заначки еще бутылочку коньяка, и веселье продолжалось до трех ночи, пока не явилась разъяренная соседка снизу и не попросила народ прекратить пляски, поскольку в ее квартире трясется люстра, а стены шатаются, как во время землетрясения.

– Э-э, курик-джан[10]10
  Курик-джан – сестра (арм.).


[Закрыть], радость у нас. Заходи, гостем будешь, – улыбнулся Петр.

– Нет уж, спасибо, я в три ночи по гостям не хожу. – Соседка поджала губы и удалилась.

Семейство галдело еще час, а потом разошлось по спальням.

– Что-то у меня голова чешется, – вздохнула Аннушка.

– От воды, наверное. Эх, Аннушка, какую мы славную дочь вырастили! – обнял он ее за плечи.

– Нет, это невозможно, у меня такое ощущение, что у меня в волосах кто-то бегает, – раздраженно ответила Аннушка, чья голова сильно чесалась.

– А уж какую свадьбу закатим… – не унимался Петр.

– Спи уже! Свадьбу он закатит! Напился опять, а мне ночью дышать твоим перегаром, фу, – пристыдила мужа Аннушка и выключила свет.

Глава 9
На вернисаже как-то раз…

Аннушка проснулась ни свет ни заря от страшного зуда и сразу побежала в ванную, думая, не подцепила ли она какую-нибудь заразу, когда плескалась в водах Севана. Кожа головы была розовой, как щечки младенца, за исключением тех мест, которые Аннушка ночью разодрала в кровь. Внимательно, разделяя прядь за прядью, всматривалась Аннушка в зеркало. Оказалось, что по ее голове бегают маленькие коричневатые насекомые. Услышав вопль невестки, бабка Арусяк решила, что та обварилась кипятком или увидела в ванной тараканов – огромных, черных, обитавших почти во всех квартирах дома номер тридцать один.

– Вши! Какой ужас! И что теперь делать? – запаниковала Аннушка.

– Ничего, сейчас керосином намажу, и все пройдет. Надо и остальных проверить.

– Я не буду мазаться керосином! – взвизгнула Аннушка, решив, что таким способом свекровь хочет насолить ей.

В разговор вмешалась Рузанна, которая заявила, что мазаться керосином вовсе не обязательно, лучше пойти в парикмахерскую и покраситься в блондинку.

– От перекиси вши дохнут, я сама красилась, когда замуж выходила. Дохнут все, – прошептала она на ухо Аннушке.

– Но я не хочу краситься, я недавно красилась! – возмутилась Аннушка.

– Тогда мажься керосином, – вздохнула Рузанна.

Вскоре выяснилось, что вшей не избежал никто из семейства Мурадян. Самые жирные и откормленные оказались у Сенулика, который, собственно, и принес их в дом. Проблема с мальчиком решилась в течение пяти минут: ему дали денег, записочку: «Вши, стричь под ноль!» и отправили в ближайшую парикмахерскую. Остальным же пришлось затыкать носы и мазаться керосином: точнее, всех мазала бабушка Арусяк.

Больше всех возмущалась Офелия, которая опаздывала на вернисаж.

– Подождут твои картины, подождут, – сказала Арусяк-старшая, обматывая голову дочери полиэтиленовым пакетом для мусора. После этого она вылила остаток керосина себе на голову, тоже обмотала ее пакетом, и все семейство расселось на балконе. Через два часа Арусяк-старшая отправилась в ванную, откуда вышла с сияющим лицом и сообщила всем присутствующим, что насекомые мертвы.

– Слава тебе, господи! – сказала Офелия и пошла смывать керосин.

Раздался телефонный звонок. Аннушка, оказавшаяся ближе всех к аппарату, подняла трубку. Звонила Марета. Причин для звонка было две: еще раз обругать Арусяк за то, что вчера она чуть не разбила семью ее дочери, а также узнать у бабушки телефон негодяя Гарника и отчитать его за то, что он оскорбил Сонино честное имя и накляузничал на нее президенту Путину. Аннушка, прямо-таки обожавшая родню мужа, в частности Марету, выслушала историю о Вачагане, пожала плечами и сказала ей, что не видит в этом ничего страшного. Марета рассердилась и бросила трубку.

Арусяк-старшая громко спорила с сыном на кухне и уговаривала его натереться мочой внука Ашхен, полученной вне очереди по сходной цене. Петр отнекивался и убеждал мать в том, что он уже полностью вылечился. Где-то в дальней комнате Сенулик гремел конструктором.

Арусяк и Офелия, израсходовавшие на свои шевелюры по бутыли шампуня и кондиционера, быстренько высушили волосы феном, вылили на себя по полфлакона духов, чтобы хоть как-то забить запах керосина, и со всех ног помчались на вернисаж, где их уже поджидал Ованес.

– Продал что-нибудь? – поинтересовалась Офелия.

– Один «Арарат» и один дудук, – вздохнул Ованес и принюхался, пытаясь понять, откуда так разит керосином.

– Плохо, – нахмурилась Офелия.

– На улице Прошяна открылся эзотерический магазин, там продаются ароматические палочки и четки. Можем сходить, сегодня на все товары скидка двадцать процентов. – Ованес прищурился и посмотрел на свою возлюбленную. – Там же составляют личные гороскопы.

– А картины как же? – развела руками тетка, которая уже потратила вырученные за «Хаоса» пятьсот долларов: купила краски, холст, пару книжиц по эзотерике и даже расщедрилась на подарок для Ованеса – маленький серебряный кулончик в форме змеи.

– Я могу посидеть, – предложила Арусяк, невооруженным взглядом заметив, что Ованеса интересуют не четки и благовония, а исключительно гороскопы.

Тетка помялась, потом махнула рукой, дала последние наставления племяннице, что почем продавать и как отличить иностранца, которому можно впарить картину втридорога, от жителя Еревана, и удалилась.

Оставшись одна, Арусяк села на раскладной стульчик, подперла кулаком подбородок и стала изучать торговцев. Дедушка, напротив торговавший хачкарами, медленно перебирал четки и смотрел в начало ряда, ожидая покупателей. День выдался неудачный не только для Офелии и Ованеса. Изнывающие от жары жители города Еревана прятались по домам, а иностранцы устроились за столиками уютных кафе или уехали на Севан. Солнце припекало так, что на голове запросто можно было приготовить яичницу. Пошарив в пакетах, которые стояли возле стульчика, Арусяк обнаружила там кипу листов с набросками тетки Офелии и какую-то старую помятую газетенку. Недолго думая Арусяк сделала из газеты пилотку, водрузила ее себе на голову, уселась поудобнее и предалась мечтаниям. Мысли о Вачагане, с которым она вчера достигла полного взаимопонимания, вызывали теперь только приятные чувства. Арусяк окончательно расслабилась и стала подумывать над тем, как вернуться в Харьков. Момент исчезновения Вачагана и объяснение с грозным отцом Арусяк решила оставить на потом, рассудив, что чему быть, того не миновать, а сейчас ей хорошо и незачем думать о будущем.

– Кто здесь Офелия Мурадян? – послышался вдруг скрипучий и противный голос.

– Я, вернее, я ее племянница, тетя отошла. А что? – спросила Арусяк, поднимаясь со стула.

– Очень приятно, что племянница. Меня зовут Арташес Мкртычевич Мнацаканян, я ректор педагогического института.

– Очень приятно, Арусяк.

– Картину пришел вернуть. Друг мой купил, украинец, а она в интерьер не вписалась, – соврал Арташес Мкртычевич.

Он получил картину от доброго Остапа Гнатюка в подарок на день рождения. Узнав, сколько денег выложил друг за мазню, за которую лично он не дал бы и копейки, Мнацаканян решил поправить семейный бюджет, оскудевший за время празднования юбилея, и вернуть творение художнице.

– Так это не ко мне, это к тетке моей, – развела руками Арусяк.

– Ну, я тогда подожду ее. – Арташес Мкртычевич прислонил картину к дереву и присел на корточки.

Через полчаса в конце ряда появилась раздраженная Офелия, которая шла широкими шагами. За ней вприпрыжку бежал Ованес, сжимая в левой руке листки с гороскопами. Тетка подошла к картинам, перелезла через них и недовольно пробурчала:

– Продала что?

– Не-а, – вздохнула Арусяк. – Тут к тебе человек пришел.

Офелия окинула взором мужчину, сидящего на корточках, и недовольно вздернула бровь.

– Арташес Мкртычевич, – откланялся мужчина. – Картину принес, в интерьер не вписалась. Прошу вернуть деньги.

– Какие деньги? Я тебе что, магазин? Картина куплена два дня назад, деньги вложены в материал и инструменты. Какие могут быть разговоры? – пожала плечами Офелия.

– Ну знаете ли, – возмутился Арташес Мкртычевич, почувствовав, что, проявляя мягкость характера, он точно ничего не добьется. – Картина куплена моим другом, она совершенно не вписывается в интерьер. Верните мне мои деньги.

– Слушай, мужик, твоего друга никто не заставлял покупать картину. Она что, бракованная?

– Нет, – ответил Арташес Мкртычевич, – но бездарная. Если бы Арарат, речка там, церковь – это еще куда ни шло. Но такая мазня…

Услышав слово «мазня», Офелия рассвирепела, открыла рот и не закрывала его минут пятнадцать, обзывая Арташеса Мкртычевича такими словами, что даже продавец хачкаров, сидевший напротив, закрыл уши.

– Я член Союза художников Армении, мои картины пользуются спросом. Если у вас проблемы со вкусом, меня это совершенно не касается. Подите прочь! – Офелия указала Арташесу Мкртычевичу на проход.

– Нет, я этого так не оставлю. Пройдемте в милицию, там нас рассудят, пройдемте! – закричал Арташес Мкртычевич.

– Черт с тобой, пойдем, – плюнула Офелия.

Ованес, все это время пытавшийся объяснить мужчине, что картина эта – гениальнейшее произведение искусства, которое лет через двадцать, а то и раньше можно будет продать за бешеные деньги, засуетился и приготовился следовать за своей возлюбленной.

Арусяк вздохнула, села на стульчик и снова стала стеречь картины. Время тянулось, как жевательная резинка. Арусяк настолько увлеклась наблюдением, что не заметила, как к картинам подошел молодой человек и стал внимательно их разглядывать.

Знакомьтесь: Тимофей Столяров.

Молодой человек был сыном известного московского профессора Столярова, приехавшего в Ереван изучать культуру национальных меньшинств, проживающих на территории Армении. Изучение затянулось на два года. Через полгода Борис Иванович Столяров выписал из Московии свою любимую жену, которая, обеспокоенная долгим отсутствием мужа, заподозрила неладное и стала названивать ему по три раза на день и выяснять, какую культуру изучал сегодня муж и культуру ли. Приехав в Ереван и увидев мужа, погруженного исключительно в научные труды, Елизавета Анатольевна успокоилась, но решила на всякий случай остаться.

Прожив в Ереване полтора года, супруга профессора поняла, что изучение меньшинств – вещь кропотливая и требует постоянного присутствия в ареале их обитания, и, предчувствуя, что муж проведет здесь еще не один год, уговорила его купить квартиру. Борис Иванович воле жены противиться не стал и прикупил в Ереване квартирку, приготовившись изучать меньшинства как минимум лет пять, а то и до конца своей жизни.

И все было бы хорошо, если бы не тоска Бориса Ивановича и Елизаветы Анатольевны по их единственному отпрыску – голубоглазому блондину Тимофею, которого культура меньшинств интересовала не больше, чем проблема размножения болотных комаров в летний период.

Перспективный молодой красивый адвокат Тимофей открыл в Москве юридическую консультацию и с головой ушел в работу, предпочитая объятиям московских прелестниц книги по адвокатуре, а клубам и дискотекам – залы суда. Раз в году Тимофей брал отпуск и приезжал в Ереван на пару недель исполнять свой сыновний долг. Счастливые родители поили отпрыска дорогими винами, вывозили на природу, всячески потакали его желаниям и рассказывали ему тем временем подробности изучения жизни постузов-езидов.

В тот день Тимофей наотрез отказался ехать в горы и наблюдать за езидами, жившими в брезентовых палатках, а вместо этого отправился на прогулку по Еревану. Прогулка удалась на славу. Отведав шашлыка в кафе возле Каскада, Тимофей спустился вниз и стал бесцельно прохаживаться по улицам, фотографируя местные достопримечательности. То ли Бог, то ли случай, то ли само провидение направили его в тот день в сторону третьего ряда на художественной ярмарке, где, изнывая от жары, сидела Арусяк и ждала возвращения тетки.

– Смешная картина. Ваша? – поинтересовался Тимофей, показывая на портрет бабки Арусяк с антеннами на голове.

– Нет, это тетя моя рисует, я просто сторожу.

– А кто это на картине?

– Бабушка моя, – ответила Арусяк.

– А почему синяя? Пьет, что ли?

– Нет, – хихикнула Арусяк.

– А крылья зачем?

– Ну, просто так. Там еще «Арараты» есть, внизу стоят. – Арусяк пристально посмотрела на молодого человека.

Тимофей, доселе внимательно рассматривавший картины и размышлявший над тем, каким же больным воображением должен обладать их создатель, поднял глаза и только сейчас обратил внимание на девушку в пилотке из газеты, сидящую на раскладном стульчике. Сердце Тимофея дрогнуло: перед ним сидела настоящая армянская красавица, чернобровая, с красивыми пухлыми губками и чуть раскосыми зелеными глазами, в меру упитанная, в отличие от селедкоподобных московских девиц, которые так и норовили прыгнуть к нему в постель.

Арусяк, изучавшая молодого человека с того момента, как он обратился к ней, вдруг ни с того ни с сего вспомнила дона Педро и его возлюбленную и представила, что незнакомец и есть тот самый дон Педро, который приехал, чтобы снять с нее чертову пилотку, выкрасть ее и увезти в свой прекрасный замок. Тимофей, в свою очередь, продолжал восхищаться прелестями Арусяк, пытаясь сообразить, не мираж ли это. Он напрочь забыл наставления родителей, которые прожужжали ему все уши рассказами о суровых армянских традициях, согласно которым даже легкий флирт может обернуться либо кровавой резней, либо пышной свадьбой. И если бы у кого-то из сидящих на ярмарке внезапно открылся третий глаз, он наверняка бы заметил над головами Арусяк и Тимофея двух улыбающихся амуров с розовыми попками, нацеливших свои стрелы в сердца молодых людей.

– Тимофей, – представился молодой человек.

– Арусяк, – зарделась Арусяк.

– Красивые у твоей тети картины, – заметил Тимофей, чувствуя, как язык его начинает заплетаться, словно после бутылки хорошего армянского коньяка, а сердце – трепыхаться в груди, как испуганная птичка.

– Двадцать долларов – маленький «Арарат», сорок – большой, – послышался голос Офелии, которая вернулась на свое место и сразу просекла, что молодой человек – иностранец.

– А вот и создатель сих шедевров. – Арусяк показала на тетку и закусила губу, понимая, что Офелия явилась совершенно не вовремя.

– Мне один маленький, – пролепетал очарованный Тимофей.

– Завернуть или так понесете? – поинтересовалась Офелия.

– Заверните, – кивнул Тимофей, не в силах отвести взгляд от Арусяк, которая, заметив столь пристальное внимание со стороны симпатичного паренька, вдруг стала глупо улыбаться и опускать голову все ниже и ниже.

Офелия старательно завернула картину в бумагу, перевязала ее бечевкой и протянула молодому человеку:

– Держи. Двадцать долларов.

Дрожащими руками Тимофей полез в кошелек, извлек оттуда пятьдесят долларов и машинально протянул художнице.

– Сдачу драмами дам, долларов у меня нет, устроит? – Офелия вытерла со лба капельки пота и выдохнула.

– Устроит, а заверните мне еще парочку, – прошептал Тимофей.

– Тогда еще десять долларов давай. – Офелия прищурилась, недовольно посмотрела на странного типа, который сам не знает, чего хочет, и стала заворачивать картины.

Ованес, видя, что торговля пошла, поднес дудук к губам и тихонечко задудел, украдкой косясь на молодого человека. Но ни звуки дудука, ни сопение Офелии, которая то и дело выдавала «уф», не могли отвлечь Тимофея от прекрасной девушки, которая стыдливо опустила голову и сверлила взглядом серый асфальт.

– Держи. – Офелия протянула Тимофею два свертка.

– А дудук не нужен вам? – робко поинтересовался Ованес. – Национальный армянский инструмент высшего качества.

– Нужен, и дудук заверните, – улыбнулся Тимофей.

Он был готов заставить Офелию и Ованеса заворачивать все картины и дудуки до глубокого вечера, только бы они не отвлекали его и позволили еще немного полюбоваться на юную богиню, снизошедшую до него, грешного, с Олимпа.

– А может, два? – заискивающе спросил Ованес, потративший все деньги на гороскопы и ароматические палочки для Офелии. – Друзьям подарите. Национальный инструмент, больше таких нигде не производят.

– Два, а лучше три, и заверните мне их по отдельности.

– Заверну, заверну, – потер руки Ованес и стал заворачивать дудуки.

И стоял бы Тимофей до глубокого вечера, и, вполне вероятно, скупил бы все картины у Офелии, дудуки у Ованеса и хачкары у дедушки, сидящего напротив, если бы Офелия, которая в тот день была зла как черт, не махнула рукой:

– Все, собираемся, хватит сидеть на такой жаре.

– А заверните мне еще один «Арарат», – попросил Тимофей.

– Больше нет «Араратов», послезавтра приходи. – Офелия недовольно посмотрела на молодого человека и добавила: – Кстати, я назад товар не принимаю, так что можешь его не приносить.

Тимофей, услышав, что «Арараты» закончились, а, следовательно, причин для дальнейшего его пребывания возле прекрасной армянской девушки нет, пригорюнился и предложил:

– А давайте я вас сфотографирую.

– Это еще зачем? – удивилась Офелия.

– Ну… я… это сам я из Москвы… изучаю… культуру… Культуру армянскую изучаю, вот! – соврал Тимофей.

Тетка заупрямилась и стала отмахиваться, сетуя на нефотогеничность, дурное настроение и совершенно не располагающую к хорошей художественной фотографии обстановку.

В дело вмешался Ованес, который прошептал на ухо Офелии, что молодой человек ведет себя крайне подозрительно и есть у него предчувствие, что все это неспроста.

– Ты на фоне картин встань. Мало ли куда он их потом денет? Может, книгу напишет про культуру Армении! Люди откроют, а там ты с картинами на странице, разве плохо? Может, кто и заметит и прославит тебя.

– Черт с тобой, ладно, – прошипела Офелия, поправила прическу и гордо встала посреди своих творений.

– Чуть-чуть влево, ага, вот так, – направил ее Тимофей, когда она загородила прекрасную племянницу. Затвор фотоаппарата щелкнул в самый неподходящий момент, когда Арусяк, увидев ползущего жука, опустила голову и топнула ногой. Впрочем, Тимофею сей факт остался неведом. Ярмарку он покидал, окрыленный и счастливый, в надежде вернуться туда послезавтра и встретиться с прекрасной армянкой. Арусяк сверлила глазами спину Тимофея, пока он не дошел до конца ряда и не завернул за угол.

– А дудуки-то забыл забрать, – заметил Ованес, бросив взгляд на свои творения, которые сиротливо лежали возле картин.

– Точно, забыл! Догони его, Арусяк, некрасиво – деньги ведь заплатил. Странный тип, не понравился он мне, очень странный, – цокнула языком Офелия и стала собирать картины.

Арусяк резво перескочила через картины и побежала в конец ряда. Тимофея она нагнала почти у выхода с ярмарки возле ларька с мороженым.

– Вы дудуки забыли, вот, – протянула она два свертка и потупила взор.

– Точно, забыл, – улыбнулся Тимофей, который долго стоял возле киоска с мороженым, пересчитывал деньги и думал, не вернуться ли ему обратно и не заставить ли безумную художницу и ее соседа паковать все оставшиеся картины и дудуки, пока он будет любоваться Арусяк.

– Ну, тогда я пошла, – вздохнула Арусяк.

Тимофей, не в силах отпустить свое прекрасное видение, потоптался на месте и выпалил:

– А хочешь мороженого?

– Хочу, – обрадовалась Арусяк.

Влюбленный юноша подошел к киоску и купил два эскимо на палочке, после чего парочка присела на скамейку под деревом, и Арусяк, развернув фольгу, стала слизывать мороженое своим маленьким розовым язычком, глядя на который, Тимофей окончательно потерял над собой контроль. Но, памятуя о суровых армянских традициях, он тяжело вздохнул и развернул свое мороженое, чувствуя, что не знает, о чем можно говорить с настоящей армянской девушкой так, чтобы не спугнуть ее и не обидеть, а главное – не напороться при выходе на многочисленную родню с кинжалами, которая схватит его и либо тут же зарежет, либо поведет под венец.

Арусяк в это время ела мороженое и думала о том, не будет ли наглостью с ее стороны заговорить первой. Перед глазами стоял образ Арусяк-старшей, которая грозила внучке пальцем и говорила: «Ни-ни! Даже и не думай!» Из-за бабкиного плеча выглядывал отец, точивший кинжал и приговаривавший: «Зарежу негодяя, зарежу!» Но страх перед родственниками улетучился, как дымок от затушенного окурка, когда Тимофей, заметив, что Арусяк уже почти доела свое мороженое, испугался, что она убежит, и предложил ей еще порцию. Арусяк с радостью согласилась. Согласилась она и на третью.

К тому времени, когда молодой человек предложил запить приторно-сладкое мороженое газировкой, она уже знала, что юноша приехал из Москвы навестить родителей, изучающих культуру езидов, знает Ереван куда лучше нее, что из окна их квартиры открывается вид на главную улицу города и даже то, что Тимофей, доживший до двадцати семи лет, никогда в жизни не встречал такой красивой девушки, как Арусяк. Тимофей, в свою очередь, выведал, что девушка приехала из Харькова в гости к бабушке и проживает в Эребуни-массиве. Когда же Арусяк не без гордости рассказала ему, что закончила Харьковский национальный университет имени Каразина по специальности «переводчик», Тимофей понял, что всю жизнь мечтал о такой девушке – красивой, умной и в меру скромной. И сидели бы влюбленные до глубокого вечера, узнавая друг о друге все больше и больше, и, может быть, даже наутро побежали бы в ближайший загс регистрировать брак, если бы в конце ряда Арусяк не заметила фигуру Офелии, которая шла на них как танк, сверля взглядом все вокруг.

– Это за мной, я пойду, – прошептала Арусяк и вскочила с места.

– Арусяк, подожди! – закричал Тимофей, предчувствуя, что через минуту Арусяк растворится в воздухе, не оставив ему ни малейшей надежды встретиться вновь.

– Что? – спросила Арусяк, вытирая с подбородка прилипший шоколад.

– Позвони мне, мой номер пятьдесят шесть – тридцать четыре – двадцать один. Позвони обязательно.

– Позвоню, позвоню, пока! – Арусяк помахала ему рукой и пошла навстречу Офелии.

Теперь уже Тимофей провожал ее взглядом, полным самых что ни на есть нежных чувств.

– Где тебя носит? Мы уже все собрали. – Офелия недовольно посмотрела на племянницу.

– Он успел далеко уйти, пришлось догонять, – соврала Арусяк.

– Пошли уже, Ованес ждет, – ответила Офелия, и две девушки быстрыми мелкими шажками засеменили в сторону третьего ряда: одна – счастливая, повторяя про себя заветный номер, другая – мрачнее тучи, поскольку гороскоп, составленный известным тибетским предсказателем, не предрекал ей ни выставок в известнейших галереях мира, ни места в истории мировой живописи, ни даже мало-мальской славы, а предвещал глупейший поступок – скорое замужество и рождение двойни. И пока гордыня Офелии раздувалась до размеров горы Арарат, нашептывая ей, что нет в этом мире человека, с которым бы она могла прожить под одной крышей хотя бы час, женское любопытство выискивало среди знакомых и незнакомых мужчин возможного претендента на ее руку и сердце.

У выхода с вернисажа, возле ограждения, стоял Арташес Мкртычевич, сжимая в руках плод больного воображения Офелии Мурадян.

– Картина, хорошая картина, картина известного армянского художника, покупайте картину, отдам недорого, всего пятьсот долларов! – вопил Арташес Мкртычевич, демонстрируя произведение искусства редким прохожим.

– Идиот, – покачала головой Офелия и, громыхая тележкой, прошла мимо.

Вечером Арусяк ждал пренеприятнейший сюрприз в лице Сурика и его жены Карины, которые приехали в гости, чтобы обсудить грядущее обручение детей, назначенное на конец месяца, и замерить безымянный палец Арусяк, дабы заказать у ювелира кольцо нужного размера.

– Ой, надо заказывать с бриллиантом, такое, как в американских фильмах. Правда, Петя? – Аннушка мечтательно закатила глаза.

– Бриллианты нынче не в моде, – поджал губы Сурик, чувствуя, что если Аннушка захочет еще и свадебный кортеж, платье от Версаче и банкет в центральном ресторане, то ему придется продавать квартиру, машину, доставшиеся по наследству антикварные часы с боем и золотые зубы Вардитер Александровны, чтобы наскрести нужную сумму.

Произведя необходимые замеры, Сурик с женой откланялись и удалились.

– Ты посмотри, какая нахалка! Кольцо ей с бриллиантом подавай! – хмыкнула Карина, садясь в машину.

– Ладно тебе, зато наш сын потом будет жить как у Христа за пазухой. Я Погоса знаю, он в лепешку расшибется, а для любимой дочери все сделает, – ответил Сурик, заводя мотор.

Старенький «Москвич» попыхтел, выпустил черное облако и понесся на другой конец города в ювелирную мастерскую.

– И все-таки есть у меня подозрение, что не пара он нашей Арусяк, не пара, – вздохнула Аннушка, когда гости ушли.

– Ну сколько можно, Анечка? – возмутился Петр. – У меня нет никаких подозрений. А то, что парень беден, так это поправимо, сам таким был. Главное, чтобы голова на плечах была, а уж деньгами я помогу, зря, что ли, столько лет горбатился? Лишь бы Арусяк наша счастлива была, а с ним она будет, чует мое сердце, будет. Видела, какая веселая сидела за столом? – шмыгнул носом Погос и пустил скупую мужскую слезу, появление которой означало крайнюю степень радости. Последний раз Погос Мурадян прослезился десять лет назад, когда «Арарат» обыграл «Нефтчи».

Счастливая Арусяк после ухода гостей проскользнула в свою комнату, записала на бумажке номер телефона Тимофея, спрятала под матрас и растянулась на нем.

– Паспорт когда воровать будем? Я нитки нашла зеленые, – прошептала Офелия, укладываясь спать.

– Потом. Может, через пару деньков, а?

– Ну-ну, как скажешь.

В это время Борис Иванович Столяров сидел за обеденным столом, хлебал борщ и вдохновенно рассказывал о том, как он скакал с езидами на конях, перегоняя баранов и коров с пастбища на пастбище, лепил из навоза лепешки и выкладывал их на солнцепек, лакомился домашним сыром и обучал детишек-езидов грамоте, познавая культуру этой народности все больше и больше.

– Представляешь, Тимочка, они девочек замуж выдают в четырнадцать лет, каково, а? И в школу не ходят по большей части. Научился читать и писать – и хватит. Интересный народ, очень интересный.

Елизавета Анатольевна намазала на хлеб тоненький слой джема и поддержала разговор:

– Это ужасно, Тимочка, это просто ужасно, они такие темные, такие… Господи, как они только живут! Боря, тебе необходимо завтра посетить врача, мало ли что…

Как и полагается самоотверженной жене ученого, она вызвалась поехать с мужем в горы и просидела четыре часа на жаре под зонтиком и в белых кружевных перчатках, отгоняя от себя слепней и комаров.

– Да ладно тебе, – отмахнулся Борис Иванович, представляя, что скажет жена, если узнает, что во время конной прогулки он пил воду из родника и ел с езидом-проводником из одной миски.

Тимофей сидел молча, водил ложкой по дну тарелки и делал вид, что увлечен рассказами родителей, мечтая наконец-то доесть суп и удалиться в свою комнату, чтобы перебросить фотографии Арусяк на компьютер.

– Кстати, Тима, зачем ты купил столько картин и дудок? – поинтересовалась Елизавета Анатольевна.

– Ну, друзьям подарю в Москве.

– Не нравится мне эта мазня. – Елизавета Анатольевна недовольно оглядела одну из картин.

– Никакая не мазня, хорошие картины. Я, пожалуй, спать пойду.

Пожелав родителям спокойной ночи, Тимофей побежал в комнату, сел за компьютер и замер перед экраном, любуясь пилоткой, из-под которой струились черные кудри. Лица красавицы Арусяк на фотографии не было, впрочем, Тимофей помнил его до мельчайших деталей и допоздна просидел перед монитором, моля Бога, чтобы прекрасная армянка не забыла номер его телефона и позвонила ему как можно быстрее.

Арусяк тоже промучилась полночи. Заснуть мешали душевные переживания, проклятые комары и вопли лиазора Гарника, который объявил войну мормонам и сидел у подъезда с бутылкой коньяка и плакатом «Долой американских проповедников!», распевая революционные армянские песни. Замолчал он только после того, как выскочил муж Ашхен и облил его ведром воды.

– Вы еще вспомните меня, я в Россию от вас уеду, еще пожалеете! – заорал Гарник и затих.