Текст книги "Свадебный переполох"

Глава 7
Письмо президенту и его последствия

Утро Арусяк началось с таинственной пропажи: исчезли любимые джинсы. Обыскав шкаф и решив, что джинсы похитила Рузанна, с недавних пор работающая над сменой имиджа, Арусяк направилась в спальню к невестке. Рузанна сидела на кровати и красила ногти на ногах: один ноготь – в черный цвет, другой – в синий, третий – в красный.

– Говорят, так модно, – серьезно сказала она, любуясь разноцветными ногтями.

– Джинсы мои не брала? – с порога спросила Арусяк.

– Нет, их бабушка с утра взяла, – ответила невестка, докрашивая мизинец.

Арусяк шмыгнула носом и направилась к бабушке. Напевая под нос армянскую мелодию, жалобную и протяжную, Арусяк-старшая строчила на машинке. Приглядевшись, Арусяк узнала свои любимые джинсы.

– Ба! Ты что делаешь? – удивилась Арусяк.

– Вот, юбку тебе делаю нормальную! Не пристало моей внучке, которая без пяти минут замужем, ходить в брюках! С семи утра сижу! Смотри, какая красота получилась, вот! – Бабушка подняла руки и продемонстрировала Арусяк плод своих стараний.

В руках старушки красовались брюки, вернее, то, что от них осталось: штанины были распороты по шву и сшиты так, что получилось подобие юбки.

Арусяк плюнула в сердцах, понимая, что спасти брюки уже невозможно, и поплелась на кухню заваривать кофе. На кухне сидела Аннушка и выщипывала брови. Увидев дочь, она улыбнулась, отложила пинцет в сторону и стала воодушевленно рассказывать, какой распрекрасный сон она видела нынче ночью.

– Мы сидели с тобой и обсуждали, где и как пройдут торжества по поводу обручения, ах! – Аннушка закатила глаза.

Вскоре к восторженным рассказам жены присоединился счастливейший отец на свете – Петр Мурадян, который посулил Арусяк и свадебное путешествие, и квартиру в центре Еревана, и машину, и кучу других приятных вещей. Арусяк вспыхнула и заявила, что замуж выходить пока не намерена, тем более что у них с Вачаганом возникли некоторые разногласия во взглядах на жизнь, и ей необходимо время, чтобы понять, сможет ли она жить с таким человеком. Время ей было необходимо, чтобы выкрасть паспорт и деньги для покупки билета на самолет до Харькова. Петр пожал плечами и сказал, что им с Аннушкой хватило и нескольких часов, чтобы понять, что они любят друг друга и хотят провести остаток жизни под одним одеялом. Арусяк закусила губу и предложила дать ей хотя бы месяц, чтобы она могла получше присмотреться к своему будущему мужу. Аннушка поддержала дочь, сообщив, что семейство Сурика внушает ей подозрение, в частности Вардитер Александровна, да и сам Сурик, который весь вечер только и говорил об их трудном финансовом положении и намекал на то, что лишняя копейка им не помешает. Петр нахмурился, тяжело вздохнул и сказал, что дает дочери на раздумье месяц, и ни днем больше. Через месяц же он предполагает обручить молодых, а еще через пару месяцев – сыграть армянскую свадьбу по высшему разряду.

Но это была не единственная гениальная идея, возникшая в голове Петра. Подумав, что брак дочери – отличный шанс вернуться наконец-то на родину предков, он уже строил план по продаже своего ресторана и имущества в Харькове и переезда в славный город Ереван. Аннушка план мужа не одобрила категорически, поскольку перспектива жить рядом с родственничками мужа совсем ее не радовала. Впрочем, особо она не противилась, сказала только, что ей тоже необходимо время на раздумье. Сейчас же она пыталась разгадать загадку: отчего у ее любимой свекрови не случился понос после того, как она, разозленная донельзя выпадами в ее сторону при посторонних людях, подлила ей в кофе пурген. О том, что от поноса уже двенадцать часов страдает Вардитер Александровна, которая по ошибке выпила бабкин кофе, Аннушка не знала и гадала: было ли лекарство просрочено или у свекрови луженый желудок?

Тем временем Петр закурил сигарету, посмотрел на дочь и поинтересовался, где она была вчера вечером. Арусяк, надеявшаяся, что отец на радостях забудет о том, как дочь ушла за хлебушком, а вернулась через три часа без оного и в мокрых штанах, помялась и сказала, что в ближайшем магазине хлеба не было, а посему она отправилась в другой, где долго стояла в очереди.

Петр нахмурился и мягко поинтересовался у дочери, почему она пришла в мокрых штанах. Арусяк, понимая, что, если рассказать о приключении в камышах, отец больше не выпустит ее из дома (разве что выведет на прогулку на поводке), заморгала и сказала, что упала в лужу, когда возвращалась домой.

– А где хлеб? – продолжал допытываться Петр.

– Хлеб… а хлеб перед моим носом закончился, – соврала Арусяк.

Желая избавить себя от дальнейших расспросов, Арусяк допила кофе и уж было собралась пойти к Офелии и снова напроситься с ней на вернисаж, как на кухню вошел мужчина преклонных лет с огромным пузом, выпирающим из-под сорочки. Это был не кто иной, как Гарник Арзуманян – лиазор дома тридцать один по улице Тихого Дона.

Бари луйс, Гарник!

Причина, побудившая Гарника в столь ранний час прийти к своей соседке Арусяк, которую он не особо жаловал, была самого что ни на есть серьезного, можно сказать мирового масштаба. Гарник вот уже десять лет как следил за порядком в доме тридцать один по улице Тихого Дона и звался в народе лиазором. Лиазоров выбирали в ЖЭКе на общем собрании жильцов, когда стали заселять многоподъездную панельную девятиэтажку. От дома тридцать один на собрание явился один Гарник, и сам себя выбрал лиазором. На следующий же день он позвонил в дверь квартиры Арусяк и гордо заявил:

– Я лиазор, буду следить за порядком. Я должен осмотреть вашу квартиру.

Бабушка Арусяк, знавшая Гарника еще со времен их совместного проживания в бараке, хмыкнула и ответила:

– Ты, сволочь, на моего мужа кляузы писал, чтоб нам квартиру не дали, а теперь в гости напрашиваешься? Вон отсюда.

Двери бабушкиного дома закрылись для Гарника надолго, но иногда по старой памяти в гости заходила его жена – маленькая, юркая старушка тетя Вартуш. Тетя Вартуш была большой хвастуньей и могла день и ночь хвастаться всем на свете: красивой невесткой, шерстяными матрасами, идеальной чистотой в квартире, новыми коврами и еще много чем. Даже посещение больницы и сдача анализа крови были для Вартуш поводом для хвастовства.

– Вах, Арус-джан, – обратилась она к Арусяк-старшей на улице, – представляешь, сдала я кровь. Вызывает меня врач и говорит: «Какая ты чистая и аккуратная женщина, тетя Вартуш, у тебя даже кровь первой категории!»

Бабка Арусяк прыснула, но объяснять тете Вартуш, что кровь первой группы никакого отношения к чистоплотности не имеет, не стала. После этого Вартуш, попивая кофе с соседками, то и дело интересовалась их группой крови и, услышав о второй, третьей, четвертой группе, довольно улыбалась и сообщала, что в ее жилах течет кровь самой что ни на есть высшей категории.

И пока Вартуш судачила с соседками и женила сыновей, муж ее, Гарник, усердно следил за порядком, а попросту – везде совал свой нос и писал кляузы. Когда же сотрудники ЖЭКа пристыдили Гарника и сказали, что им нет дела до зеленых трусов, которые жительница десятого подъезда вывешивает над головой Гарника, запаха жареного лука и семечек из квартиры напротив, громкой музыки над головой лиазора, пяти любовников соседки Зары и всего остального, Гарник смертельно обиделся и стал писать письма самому президенту.

Президент как человек занятой на письма отвечать не спешил, но Гарник продолжал их писать в надежде, что когда-нибудь ему не только придет ответ, но и самого его вызовут на прием, где руководитель государства лично пожмет ему руку, потом представит к правительственной награде, после чего непременно назначит лиазором всего города Еревана, а может, даже и всей Республики Армении. Президент молчал два года, и Гарник, отчаявшись, отправился штурмовать посольство Америки. В посольство Гарника не пустили, хотя он пытался объяснить, что ему позарез нужен адрес президента Соединенных Штатов.

– Не знаю я его адреса. Вот так и пиши: Америка, Белый дом, президенту, – сказал охранник, которому Гарник до смерти надоел.

– Везде бардак, – плюнул Гарник и пошел домой.

Всю следующую неделю он составлял письмо американскому президенту.

– Ты что делаешь? – спросила его Вартуш, которая в два часа ночи вышла в туалет и увидела мужа, который сидел на кухне, склонившись над тетрадью.

– Письмо пишу. Президенту Америки. Не мешай мне! – рявкнул Гарник.

На следующий день Вартуш побежала на почту, заказала междугородный переговор с сыном, который жил в Москве, и стала слезно просить его приехать домой, поскольку отец его, Арзуманян Гарник Ашотович, сошел с ума и по ночам пишет письма президенту Америки.

– Да некогда мне сейчас, – ответил сын, – пусть пишет, если ума нет. Скажи: пусть на английский переведет, а то президент не поймет.

Вартуш прибежала домой и сообщила мужу, что письма писать бесполезно, поскольку американский президент армянским языком не владеет и вряд ли что-то разберет.

– Я отдам на перевод Шушаник, не переживай, – ответил Гарник.

Шушаник была студенткой первого курса Института иностранных языков имени Брюсова, куда поступила исключительно благодаря связям отца, и знала по-английски ровно столько же, сколько знала по-китайски, а китайский Шушаник не знала в принципе.

– Дурак ты, – вздохнула Вартуш и пошла в гости к соседке Арусяк.

Арусяк гостье обрадовалась, вскочила с дивана и стала варить кофе.

– Совсем с ума сошел Гарник, – пожаловалась Вартуш.

– А пусть пишет, – ответила Арусяк, разливая ароматную черную жидкость по чашкам.

Тетя Вартуш кофе выпила, погадала Арусяк на кофейной гуще, предсказав ей скорое возвращение из Сирии младшего сына, рождение второй дочери у старшего (Погоса) и появление богатого жениха у Офелии.

– Тоже мне гадание, – фыркнула бабка. – Все знают, что Гамлет поехал в Сирию за товаром, у Погосика только одна дочь, а у Офика есть жених. Вот только откуда ты знаешь, что жених богатый?

– Так кто ж не знает – богатый, на «Волге» ездит, в дубленке, значит не бедный. А номер «Волги» 00-46, во-от с такими большими фарами впереди, – сказала тетя Вартуш, показывая размер фар.

– Фары и дубленку тоже в чашке рассмотрела? – поинтересовалась Арусяк.

– Нет, сама видела, – ответила Вартуш и побежала к следующей соседке гадать на кофейной гуще и рассказывать про мужа.

Через неделю с небольшим письмо было дописано и отдано на перевод Шушаник, которое та перевела, как умела, просидев пять ночей со словарем.

Письмо начиналось так:

«Здравствуй, президент-джан! Пишет тебе лиазор здания тридцать один по улице Тихого Дона – Арзуманян Гарник Ашотович. Ты можешь звать меня просто Гарник. В нашей стране нет никакой справедливости, вот я и решил тебе написать. Хочу поблагодарить за гуманитарную помощь, которую ты прислал после землетрясения. Я, слава богу, не пострадал, поэтому мне ничего не дали, но и пострадавшим дали немного, поскольку все разворовали врачи. Всех врачей я не знаю, но сестра-хозяйка Мурадян Марета приносила домой большие банки с тушенкой и рис. Живет она по адресу…» (далее был указан адрес Мареты).

«Жена моя ходила есть эту тушенку, – продолжал Гарник, – а я не пошел.

Президент-джан, жизнь у нас собачья здесь. Президент наш – сволочь, и люди – сволочи…» Далее на трех страницах Гарник в красках описывал всех своих соседей: пьяницу Аршака, драчуна и картежника Вачо, Хамест и многих других. Хорошо прошелся Гарник и по соседке Сиран, чьи родственники жили в Штатах и регулярно привозили ей кучу шмотья, которое она продавала.

«Сиран продает американские вещи, – писал Гарник, – а я вот смотрю по телевизору, у вас там тоже на всех вещей не хватает. Вы это учтите и примите меры, чтоб они вещи не вывозили».

Заканчивалось письмо так: «Президент-джан, я знаю, что у тебя много дел, Америка большая, но ты напиши, что получил мое письмо! И еще, если не трудно, позвони нашему президенту и попроси его назначить меня лиазором всего Эребуни-массива».

Письмо было переведено и вручено Гарнику. Всю неделю Гарник ходил и думал, как бы отправить письмо так, чтоб оно попало в руки самому президенту. Через неделю Вартуш сообщила, что к доктору Алвард, живущей в соседнем доме, приехали гости из США.

– Давай я им письмо отнесу, они его и отвезут в Америку, – сказала она, надеясь, что муж отдаст ей письмо, а она порвет его.

– Нет, знаю я тебя, я сам им понесу, – ответил Гарник и пошел к Алвард.

Адвард, которой Вартуш успела рассказать о чокнутом муже, письмо взяла и обещала, что родственники отдадут его адресату прямо в руки. Вартуш забрала письмо у Алвард, сожгла и спустила в унитаз.

Гарник успокоился и пошел домой. Весь следующий месяц он гордо расхаживал по двору, кивал и грозил пальцем всем соседям:

– Ничего, ничего, вот скоро пришлет мне президент ответ, будете знать.

– Что это с ним? – спрашивали соседи.

– Ай, не спрашивайте, – отмахивалась Вартуш.

А через полгода Гарник серьезно заболел и попал в больницу. Врачи поставили диагноз: предынфарктное состояние. Вартуш не находила себе места, из Москвы и Владивостока приехали сыновья и по очереди дежурили возле отца. И когда Гарник пришел в себя, первое, что он спросил, было:

– А не пришло мне письмо от американского президента?

– Нет еще, но придет, обязательно придет, – заверила мужа Вартуш.

Вечером Вартуш побежала к Шушаник и стала просить написать письмо, которое якобы пришло из Америки.

– А где мы конверт возьмем? – поинтересовалась Шушаник.

– Я у Алвард взяла, смотри, – сказала Вартуш, протягивая конверт, – вот здесь адрес Алвард, скажем, что президент ошибся, а вот здесь я оторву обратный адрес, скажу, что нечаянно.

– Ну ладно, – ответила та. – На каком языке письмо писать?

– На армянском, напиши, что секретарь перевел. До завтра напиши, а то плохой он, нельзя ему сейчас волноваться.

Вечером Шушаник засела писать письмо – на сей раз без словаря.

«Дорогой Гарник-джан, – написала она. – Письмо твое я получил. Вот пишу тебе ответ. Вернее, пишет мой секретарь, который знает армянский. Извини, но времени совсем мало, мы сейчас летим воевать в одну нехорошую страну, и я, как всегда, у руля. Меры я приму, Марету Мурадян накажу по всей строгости и всех остальных тоже, ты не переживай. Ты молодец, что тушенку не ел, это на самом деле не тушенка, а корм для собак. Скоро у всех, кто пробовал эти консервы, вырастет шерсть на лице. К сожалению, я не смог дозвониться вашему президенту, у него все время не отвечает телефон. Это, наверно, потому, что у вас нет света, так что вопрос о твоем назначении лиазором всего Эребуни-массива пока остается нерешенным. Целую тебя, Гарникджан. Президент Соединенных Штатов Америки».

Радости Гарника не было предела. Он перечитывал письмо по десять раз на день, чуть не убил санитарку, которая выкинула конверт, а вскоре пошел на поправку и выписался из больницы.

– Вартуш, дай ручку, я ответ буду писать! – крикнул он вечером, сидя на кухне.

– Папа, президента переизбрали. Теперь в Америке новый президент, – ответил старший сын.

– Как новый? А старого куда дели? – возмутился Гарник.

– Никуда, переизбрали, и все, – сказал сын.

– Жалко, хороший был человек, как же я теперь ему ответ напишу? – вздохнул Гарник.

– А ты, когда адрес будешь указывать, напиши «Америка, Белый дом, старому президенту», – посоветовала Вартуш, решив, что пусть лучше муж пишет письма президенту, чем лежит в больнице с инфарктом.

– Правильно говоришь, женщина, – улыбнулся Гарник, склонился над столом и стал писать.

С тех пор написание писем лидерам зарубежных стран стало для Гарника смыслом жизни. И если и жил он до сих пор на улице Тихого Дона в доме тридцать один, а не где-нибудь в дальнем зарубежье, то только по той причине, что нерадивые секретари президентов, которым он писал письма, отправляли корреспонденцию Гарника в мусорный бак, не удосужившись вскрыть конверт, прочитать письмо и понять, что судьбы их государств зависят от этого самого человека – Гарника Арзуманяна.

Очередное письмо Гарник, обеспокоенный положением дел в России и осознавший, что только он сможет разрулить сложную ситуацию, возникшую во внутренней и международной политике северного соседа, решил написать самому Путину. К сожалению, Гарник не владел русским языком настолько, чтобы писать письма, и, услышав, что к соседке Арусяк приехала внучка, которая училась языкам в университете города Харькова, решил навестить соседку, а заодно перевести письмо на русский.

– Мне письмо надо перевести, – перешел сразу к делу Гарник и сунул под нос Арусяк-младшей листок, исписанный корявым почерком.

– Переведу, – кивнула Арусяк, слышавшая от бабки, что лучше перевести ему чертово письмо, чем потом ходить в ЖЭК выяснять отношения.

– Завтра зайду, заберу, – сказал Гарник.

– Присядь, дядя Гарник, кофе попей, – предложил Петр.

Гарник отрицательно покачал головой и сказал, что распивать кофе ему некогда, так как в соседнем подъезде в квартире соседки Лилии собираются мормоны, и он идет их разгонять. После этого Гарник откланялся и удалился, а Арусяк пошла в свою комнату переводить письмо.

Армянским она владела неплохо, но над письмом все же пришлось изрядно попотеть. Через час с небольшим дело было сделано. Письмо мало чем отличалось от того, которое Гарник написал американскому президенту: он снова жаловался на соседей и родственников, но на сей раз просил не назначения лиазором Эребуни-массива, а политического убежища в России. Гарник упомянул и тот факт, что в свое время вел активную переписку с бывшим президентом Америки и в случае чего может помочь России в урегулировании сложных политических вопросов с вражеским государством.

Письмо было переведено дословно, и только профессия двоюродной сестры Сони немного смутила Арусяк. В письме Гарник называл ее порником[7]7
  Порник – проститутка (арм. разг.).


[Закрыть].

«Наверное, он букву перепутал, или так армяне называют дворников, – решила Арусяк. – Значит, Соня работает дворником? Теперь понятно, почему она всегда такая грустная. Бедная женщина, что же у нее за муж такой, который позволяет жене подметать улицы?»

Переполняемая чувством сострадания к двоюродной сестре, Арусяк решила сегодня же навестить ее, поговорить по душам, утешить и даже одарить парочкой кофточек. Но на всякий случай, чтобы убедиться в том, что слово «порник» действительно имеет то значение, о котором она подумала, Арусяк полезла в армянско-русский словарь. Слова в словаре не оказалось, и она окончательно утвердилась в мысли, что так в Армении называют дворников, поскольку за время своего пребывания уже успела наслушаться исковерканных русских слов: «каструл» (кастрюля), «гардроп» (гардероб), «батинка» (ботинок), «пративен» (противень) и др.

От письма Арусяк отвлек голос Сенулика, который приехал от бабушки и теперь уже хныкал и просился с родителями в город.

– Не возьмем мы тебя, и не хнычь, – резко отрезала Рузанна. – Мы по делам едем.

– И я по дела-а-ам! – заголосил Сенулик.

– Я с ним не останусь, – отвлеклась от вязания Арусяк-старшая, – он обещал поджечь меня, когда я усну.

– Тогда пусть они меня возьмут на Севан! – завопил Сенулик, тыча указательным пальцем в Аннушку, которая штопала плавки любимого мужа, намеревавшегося отвезти жену на озеро Севан.

– Нет, мы тебя не возьмем, – покачал головой Петр, явно не желавший весь день гоняться за племянником.

– Хотите, я за ним послежу? Мне все равно делать нечего, – предложила Арусяк.

– Последи-последи, Арусяк-джан, тебе это полезно будет, скоро свои детки пойдут, – закивала бабушка.

– Останешься с сестричкой? – спросил Гамлет.

Сенулик подозрительно посмотрел на Арусяк и согласился остаться при условии, что Арусяк отведет его гулять.

– Пойдем, – протянула Арусяк.

– Прямо сейчас пойдем? – обрадовался Сенулик.

– Давай сейчас.

– А в гости к Соне с Маретой сходим?

– Ну, если ты мне покажешь дорогу, то сходим, я как раз к ним собиралась, – согласилась Арусяк.

– Да тут идти близко, в соседнем квартале они живут, заодно пообщаешься с сестрой, столько лет не виделись. – Бабушка Арусяк застучала спицами.

Через пятнадцать минут Арусяк стояла перед домом и провожала Гамлета с Рузанной.

– Если что, Соня живет в доме двадцать три, квартира сорок четыре! – крикнул Гамлет, заводя мотор.

Как только машина скрылась из виду, Сенулик, который до этого с ангельским выражением лица сидел на скамейке, вдруг подскочил как ужаленный, хитро посмотрел на Арусяк и заявил, что ходить в гости с пустыми руками негоже, а посему по дороге они зайдут в сад, нарвут там зеленой алычи и только после этого отправятся к тетке.

Идея Арусяк не понравилась. Известие о том, что Соня подметает пыльные улицы микрорайона Эребуни, в то время как она, Арусяк Мурадян, катается как сыр в масле, потрясло ее до глубины души, и единственным желанием Арусяк было поскорее добраться до сестры, пообщаться с ней и вручить ей новехонькую кофточку, привезенную из Харькова. Сенулик, заподозрив неладное, показал Арусяк язык и побежал по направлению к обрыву. Арусяк ничего не оставалось, как кинуться следом.

– А здесь придется спускаться, ты за кусты хватайся, чтобы не упасть, – шмыгнул носом Сенулик, когда они подошли к обрыву, и первым схватился за ветку.

Арусяк посмотрела вниз и скисла. Перспектива спускаться по практически отвесной стометровой стене, хватаясь руками за редкие кустики, ее совершенно не прельщала.

– За мной! – закричал Сенулик и резво, как горный козел, поскакал вниз.

Тяжело вздохнув, Арусяк оперлась левой рукой о камешек, торчащий из глины, и поставила ногу на склон. Тем временем Сенулик лихо спускался с горы, иногда помогая себе руками. В какой-то момент он не удержался и заскользил вниз по склону, подняв за собой облако пыли. Арусяк закашлялась, потеряла равновесие и поехала следом. До подножия горы она добралась первой, порвав по дороге джинсы. Вскоре к ней присоединился Сенулик.

– Не больно? – заботливо спросил он.

– Да нет, не очень… ап-чхи! – чихнула Арусяк, отряхивая пыль с джинсов, изодранных на заднице в клочья. – И как мне теперь в таком виде ходить?

– Ничего, я, когда первый раз спускался, тоже чуть не убился, а потом привык. Ты не бойся, здесь людей нет, а придем к Соне – она тебе даст какую-нибудь юбку. А вот и наш сад. – Сенулик поднял руку и показал в сторону большого сада, огороженного колючей проволокой.

– Ты уверен, что это ваш сад? Мне кажется, ты врешь.

– Я никогда не вру. – Сенулик вытер сопли.

Арусяк окинула взглядом сад и задумалась:

– А как мы туда попадем, в ваш сад?

– Просто, там лазейка есть. Можно и через калитку, но я ключ дома забыл, честное слово. Ну, не веришь мне, давай пойдем спросим у бабушки.

– Да нет, верю, пошли, – вздохнула Арусяк, посмотрев на отвесный склон, с которого она съехала на пятой точке минуту назад.

Сенулик махнул рукой, показывая дорогу, и они пошли вдоль проволоки. Вскоре Арусяк очутилась перед просторным лазом: кто-то вырезал в проволоке дыру высотой в человеческий рост.

– Вот, проходи, – как радушный хозяин, пригласил Сенулик.

Арусяк прошла вперед и прислушалась. В саду было тихо. Тем временем Сенулик снял футболку, завязал ее узлом и передал сестре, а сам лихо вскочил на дерево и стал его трясти. Ветки зашатались, но ни один плод не упал.

– Сил не хватает, давай ты залезешь и станешь трясти, а я буду внизу собирать, – предложил он.

Пришлось Арусяк лезть на дерево и трясти ветки что есть сил.

– Падают, падают! – радостно завопил Сенулик и стал собирать падающую алычу. – Хватит пока.

– Может, я слезу, а? – предложила Арусяк. Смутное сомнение, что здесь что-то нечисто, не покидало ее с того момента, как они вошли в сад.

– Нет, погоди, еще раз тряхнешь, тогда и пойдем, – крикнул Сенулик.

– Ладно, – вздохнула Арусяк и облокотилась о ветку.

– Давай тряси, – послышалось снизу. – Только сильно тряси.

Что есть силы налегла Арусяк на ветку и стала раскачивать ее из стороны в сторону. Алыча градом посыпалась вниз.

– Может, хватит уже? – крикнула она.

– Хватит, хватит, мать вашу! – послышался мужской бас.

«Попались», – похолодела Арусяк.

Племянника и след простыл, а на его месте стоял рослый мужчина лет шестидесяти с ружьем наперевес. Сердце Арусяк екнуло, она вцепилась в ветку и жалобно прошептала:

– Здравствуйте, дяденька-джан.

– Какой я тебе дяденька-джан?! А ну слезай, мать твою так! Сейчас дробью засажу по заднице, будет тебе дяденька-джан! – Мужчина потряс ружьем в воздухе.

– Не-а, не слезу, – замотала головой Арусяк, вцепилась в ветку еще сильнее и стала карабкаться наверх, проклиная всех на свете и в первую очередь себя, доверчивую дуру, которую угораздило вляпаться.

– Сейчас позову собак, – пригрозил мужчина, – будут тебя стеречь, пока я за лестницей пойду. Все равно же сниму тебя с дерева, так что лучше сама слезай.

В ответ Арусяк стала карабкаться еще выше и через минуту оказалась на верхушке дерева. «Чому ж я не сокіл, чому не літаю?» – вспомнила она слова украинской песни.

– Ты дочь Аршака? – рыкнул дядя.

– Нет, я Пети дочь, то есть Погоса, мы приехали в гости из Харькова. Мой двоюродный брат Сенулик сказал, что это наши деревья, а так я бы не полезла. Мы в гости к моей сестре Соне шли, она дворником работает. У меня тетя Марета, дядя Гамлет, бабушка Арусяк, нашу соседку Хамест зовут, может, вы знаете, она недавно люстру купила, а сейчас стенку новую. Лиазор наш Гарник, я для него сегодня письмо переводила, – затараторила Арусяк, пытаясь вспомнить как можно больше имен в надежде, что дядька узнает хоть одного из перечисленных людей и будет к ней снисходителен.

Имя Гарника подействовало на мужчину мгновенно: если до этого тон его был просто грозным, то теперь мужик рассвирепел, как раненый вепрь, стал бегать вокруг дерева и выкрикивать громкие проклятия в адрес лиазора:

– Так ты к этому негодяю Гарнику приехала? К этому подлецу? Да он на меня кляузы в ЖЭК пишет, а у самого-то родственнички в чужих садах алычу воруют! – Дядька ухмыльнулся и довольно потер руки.

– Нет, я к бабушке Арусяк приехала, – поспешила заверить Арусяк. – А Гарник – просто наш сосед, он мне тоже не нравится. Я в гости к Соне шла, может, знаете, дворником она работает?

– Кем-кем, порником? – переспросил дядя.

– Ну да, порником, порником, – выпалила Арусяк. – Вы не знаете Соню, которая порником работает?

– Не знаю, не знаю, у нас на весь Эребуни-массив только три порника: Алвард, Сусанна и Нвард, а Сони не знаю.

– Может, она недавно работает? Она живет в доме сорок четыре, квартира двадцать три, я к ней шла. Мы с моим братом двоюродным шли, он сказал, что это их деревья, а потом убежал. Отпустите меня, дяденька, а? У меня уже нога затекла, – жалобно простонала Арусяк.

– Спускайся вниз, – покачал головой мужик.

– А вы меня точно отпустите?

– Точно-точно! Спускайся, только осторожно! Не бойся!

Арусяк стала спускаться. Спрыгнув на землю, она отряхнулась, потупила взор и прикрыла руками изодранные на заднице штаны.

– К Соне идешь, говоришь? – ухмыльнулся мужик в усы.

– Да, вы не подскажете, где дом сорок четыре?

– Пошли, проведу, – махнул он рукой. – Тебя как зовут?

– Арусяк, Арусяк Мурадян!

– Ваго Сардарян, – представился мужчина и с удивлением посмотрел на девушку.

Бари луйс, Ваго Сардарян!

С таким странным случаем Ваго, уже десять лет ухаживающий за садом, еще не сталкивался. Воровством промышляли в основном дети, но не взрослые девицы, которые как на духу рассказывают первому встречному о том, о чем и вслух-то говорить неприлично. Весть о том, что в их районе завелся еще один порник, Ваго опечалила, поскольку смысл жизни одинокого стареющего мужчины составляли охрана сада и борьба за нравственность. Будучи ярым противником разврата, Ваго боролся с женщинами легкого поведения всеми доступными способами. Ночами, под покровом темноты, сторож Ваго выводил черной краской на дверях падших женщин нехорошие слова. Женщины тем не менее продолжали падать еще ниже, а неугомонный Ваго, попавшись однажды, стал писать письма и бросать их в почтовые ящики жильцов, призывая изгнать Алвард, Сусанну и Нвард за переделы микрорайона. Красноречивые письма, в которых рассказывалось о том, как, к примеру, боролись с падшими женщинами в Средние века, произвели на жителей мужского пола Эребуни-массива неизгладимое впечатление, и клиентура трех девиц возросла настолько, что тем пришлось вызывать подмогу из соседних районов.

Осознав очередное фиаско, дядя Ваго понял, принял более радикальные меры. Натерев руки и лицо свеклой, Ваго две недели ходил по Эребуни-массиву и рассказывал всем, что подцепил страшную болезнь после посещения трех падших женщин. Люди шарахались от Ваго, жены запирали своих мужей дома, а мужья то и дело посматривали на свои руки и молились Богу, чтобы страшная болезнь их миновала. Страдалец Ваго, расхаживающий по району с понурой головой и всем своим видом дающий понять, что дни его сочтены, стал чуть ли не национальным героем.

Разгневанные добропорядочные женщины Эребуни-массива искренне жалели дядю Ваго и проклинали падших женщин. Бизнес девушек стал терпеть убытки, и тогда самая старшая, дородная сорокалетняя пергидрольная блондинка Алвард втиснула свою необъятную грудь, пригревшую не одну буйную головушку, в полупрозрачный гипюровый комбидрес, натянула юбку в обтяжку, подвела глаза жирными черными стрелками, накрасила губы красной помадой и теплым летним вечером пошла к Ваго на поклон. Ваго в это время сидел возле сторожки и пек на костре картошку. Заметив приближающуюся женщину, он натер щеки свеклой и придал лицу страдальческое выражение. Женщина подошла к Ваго, присела рядом, пустила слезу и, запинаясь и краснея, стала рассказывать ему о своей нелегкой доле: о том, как пять лет назад выгнала мужа-пропойцу, о своей больной матери, которая живет в деревне и может умереть с голоду, если она, Алвард, не будет высылать ей деньги, и о трех братьях, которых надо поставить на ноги. Ни матери, ни братьев у Алвард не было. А бывший муж, который если и принимал на грудь, то исключительно по большим праздникам, ушел от Алвард сам, когда однажды, вернувшись с работы, застал жену в объятиях безбородого юнца, коего она обучала искусству любви. Ваго слушал, кивал головой и хмурил брови.

– Это не оправдание, – сурово сказал он, чувствуя себя великим инквизитором. – Можно пойти на завод, можно устроиться в магазин продавщицей.

– Можно-то можно, так ведь не прокормлю всех, дядя Ваго, не прокормлю, – вздохнула Алвард, прижимая руку к груди.

– Все равно это не оправдание, – Ваго поворошил веткой кострище и демонстративно отвернулся от Алвард.

– Так я ведь и не оправдываюсь, не оправдываюсь, дядя Ваго. Знаю, что грешна, а что делать?

– Не знаю, но развратом заниматься не позволю! – отрезал Ваго.

– Так какой же это разврат? Разве это разврат, дядя Ваго? – решила сменить тактику Алвард, прижимая руки к комбидресу, под которым вздымалась грудь. – Разврат – это другое совсем, а мы ведь семьи сохраняем. Посуди сам, дядя Ваго, в семьях всякое бывает: бывает, что муж с женой живут вместе, а друг друга не понимают. Что ж им теперь – разводиться? Детей своих оставлять? Нет, нехорошо это. А придет ко мне такой муж, проведет часок-другой и к жене возвращается счастливый. И в семье мир, и мне хорошо. Как подумаю, скольким людям помогла, так на душе светло становится. Мы ведь как врачи: и тело лечим, и душу. Думаешь, легко мне это дается, дядя Ваго? А что делать, судьба такая – помогать людям сохранять семьи. А то, что благодарности никакой, кроме позора, так я уже привыкла, хоть и больно мне, но вида не подаю.

Ваго представил, какая широкая душа скрывается под черными розочками на груди Алвард, заерзал и тяжело вздохнул.

Когда же она, приблизившись к нему вплотную, страстно, с придыханием прошептала на ушко, что искусство любви уходит корнями в далекое прошлое, во времена существования гетер и куртизанок, Ваго почувствовал, что голова его начинает кружиться, а тело наполняется желанием.

– А представь ситуацию, дядя Ваго: встречаются парень с девушкой, о свадьбе думают. И хочет этот парень девушку свою поцеловать, да и не только поцеловать, но не может, потому как обычаи наши не позволяют к девушке прикасаться до свадьбы. А парень-то молодой, кровь играет. Что парню делать? Вот он и идет ко мне. И девушка честь свою сохраняет, и парню хорошо. Разве плохим делом я занимаюсь?

Впрочем, когда Алвард шептала последнюю фразу, блуждая руками по груди Ваго, тому уже было ни до парней, ни до девушек, ни до жителей всего микрорайона Эребуни. Он прильнул к алым губам Алвард и забылся.

Через час растрепанная жрица любви ушла, пообещав, что обязуется по очереди со своими подругами раз в неделю ублажать дядю Ваго и раз в месяц приносить ему процент от своих скромных доходов.

– Будешь крысятничать – убью! – пригрозил Ваго.

– Не буду, не буду, заведу тетрадку и стану всех записывать! А в конце месяца сядем вместе и посчитаем, сколько их было и какой тебе процент причитается. И Сусанне с Нвард расскажу, они тоже будут записывать. Нвард придет на следующей неделе, только ты, дядя Ваго, щеки свеклой не натирай – не срами нас на весь микрорайон.

– А ты откуда знаешь про свеклу? – удивился Ваго.

– А я все знаю, – Алвард улыбнулась таинственной улыбкой Джоконды и, виляя бедрами, ушла, оставив на губах Ваго помаду, а в душе – ощущение блаженства.

На следующий день Ваго вымылся, прилизал жидкие волосенки и под вечер пошел гулять по Эребуни-массиву. Он останавливался везде, где сидели мужчины, – возле фонтанчиков, возле лавочек и столиков, за которым играли в нарды, – и демонстрировал всем свои чистые руки и лицо, рассказывая о том, что посетил вчера волшебного доктора, который выявил у Ваго всего лишь аллергию на пыльцу. Мужчины облегченно вздохнули, и уже через пару дней Алвард, Сусанна и Нвард работали в три смены на благо сохранения семей.

Когда же в конце месяца пришли к нему с тетрадками, Ваго обезумел от счастья: процент его составлял ни много ни мало, а целых пятьсот долларов США – сумму, для Еревана огромную. Ваго спрятал деньги в кубышку, для порядка пожурил девиц и угостил их вином собственного производства. Выпив мировую, барышни устроили пляски вокруг костра и гуляли до самого утра. Наутро Ваго понял две вещи: первое – деньги не пахнут, и второе – даже на старости лет человеку доступны маленькие радости.

С тех пор в Эребуни-массиве воцарился мир и покой. И если и опечалила Ваго весть о новом порнике Соне, которая проживает в сорок четвертом доме, то только по одной причине: наглая девица занималась своим ремеслом в обход его. «Надо с Алвард поговорить, пусть сходит к этой Соне, выяснит, что там и как», – подумал он, поглядывая на еле живую от страха Арусяк, шагающую с ним рядом.

– А чем вы занимаетесь, дядя Ваго? – поинтересовалась Арусяк, пытаясь завести беседу.