Текст книги "Кома (сборник)"

Белорусское зеркало
Записки нелегала

Предисловие

По не зависящим от автора обстоятельствам эта книжка разошлась без изданий, притом не на шутку. В Белорусcии ее раздербанили на цитаты прямо из интернета – и цитируют до сих пор, хотя срок давности, он же срок годности продуктов современной публицистической мысли, такой живучести не предусматривает. Впрочем, бывают исключения. Смею надеяться, что перед вами одно из них.

В России подобного ажиотажа не наблюдалось, хотя, к примеру, один довольно авторитетный товарищ утверждал, что в Кремле «Белорусское зеркало» прочитали внимательно и чуть ли не с карандашом в руке. Да что там в Кремле – на днях мне доставили районную газету из славного города Воскресенска, публикующую книгу главками в пятничных номерах, то есть в качестве выходного чтива. Вот до чего дошла в российской глубинке тяга к изящной словесности. Не детектив, не фантастику – старинный жанр путевых заметок понесли с интернет-базара. Для кого-то, возможно, это еще один повод отметить рост читательского интереса к non-fiction – а по мне, далеко не каждый читатель знает, что такое non-fiction, зато каждый желает знать, что происходит в Белоруссии на самом деле. Осмелюсь предположить, что правда о Белоруссии нам интереснее и важнее правды о Соломоновых островах. Потому как, если по большому счету, это правда о нас самих. Мы вглядываемся в Белоруссию, как в живое зеркало, отчетливо понимая, что видим себя – другими. Там живем мы. Живем по-другому. В другом времени. В другой, если хотите, реальности. И точно так же Белоруссия всматривается в Россию. Мы таращимся друг на друга с искренним любопытством давно не брившихся джентльменов. Телевизор такого эффекта почему-то не дает. Перед телевизором не побреешься, это факт.

И последнее. Шустрая интернет-молодежь, пеняя автору на возрастную и прочую старорежимность, даже в традиционном написании страны увидела некий шишковский консерватизм, род старческого маразма. Для особо одаренных повторюсь: я пишу «Белоруссия», а также Башкирия, Молдавия, Якутия отнюдь не в пику самоназваниям, а просто потому, что так это пишется по-русски. Было бы глупо выступать против самоназвания. Пишем Белоруссия, подразумеваем Беларусь, прозреваем Русь Белую, изначальную… А как это получается – об этом лучше прочитать в книжке. Так что в добрый путь, уважаемый читатель. Пожалуйте в Зазеркалье.

Глава первая
Пространство транзита

Кто бы знал, как я ненавижу границы, в особенности белорусско-литовскую… Тридцать лет мотаюсь между Москвой и Вильнюсом, из них последние лет пятнадцать – уже при новом миропорядке. Свобода и демократия понастроили на моем маршруте пропускных пунктов, разделили колючей проволокой самые грибные места между Тургелями и Гудогаем – границы по грибницам – и обратили меня, если без протокола, в матерого рецидивиста со стажем. В злостного нарушителя визовых и пограничных режимов обратился я под влиянием перемен, в невольного нарушителя таможенных и уголовных кодексов. Понимаю, что жить стало веселее (точнее сказать – забористее), однако собственное мое отношение к основным демократическим ценностям сильно переменилось за последние годы. Я даже на городском транспорте перестал ездить зайцем – а ведь когда-то колесил по всему Союзу без рубля в кармане. И это вы называете демократией?..

Еще хуже я отношусь к священному праву наций на самоопределение. Современники меня поймут и простят, поскольку все это происходило на наших с вами глазах. Первым делом нации самоопределяются в злобных таможенников, жадных погранцов и бледных поганок, именуемых консульскими работниками. Все это только затрудняет движение, то есть жизнь, и выглядит с точки зрения человека подвижного как вброшенный извне коллективный проект по созданию новых доходных мест для недотеп, не приспособленных к реальному делу. О том, что данный проект морально устарел еще в прошлом тысячелетии, недотепы узнают последними – на то они и недотепы, – после чего без мыла лезут в Евросоюз, НАТО, срезают субсидии на культуру, а собственных отпрысков отправляют учиться на Запад. Так самоопределяются нации в XXI веке. Не понимаю, почему об этом надо говорить с придыханием.

А как хорошо, как лихо мы путешествовали по Союзу во времена застоя! Помню, ввалилась ко мне развеселая компания москвичей, один из которых оказался в домашних тапочках – как зашел к соседу в Новогиреево похмелиться, так и похмелялся аж до самого Вильнюса. В тех же тапочках и укатил – словно прошелся по коммуналке.

Плацкарта из Москвы до Вильнюса стоила 12 рублей. Экономии ради ездили автостопом, к концу светового дня добираясь, как правило, до Минска. На минском вокзале ночевали, днем были в Вильнюсе.

Однажды, имея в кармане четыре рубля, я поленился идти на трассу, доехал до Вязьмы на электричке (бесплатно, разумеется), изучил на вокзале расписание поездов (на Вильнюс один за другим шли три скорых поезда) и позволил себе бутылку пива. Не успел откупорить бутылку, как подошел скорый «Москва – Калининград». Спросил проводницу плацкартного, возьмет ли до Вильнюса. «Садись», – говорит. Сажусь. Поезд трогается. Спрашиваю, хватит ли трешки. «Ты че, рехнулся? – говорит проводница. – С тебя двенадцать рублей!» Объясняю, что больше нет. «И слушать не хочу, – обрывает проводница. – Вылезай в Смоленске». В Смоленске на вокзале покупаю бутылку пива. Подходит фирменный «Летува». Спрашиваю проводницу, возьмет ли до Вильнюса. «Полезай». Залезаю, пью пиво. Показываю три рубля. Выкидывают в Орше. Покупаю пиво, сажусь тем же макаром на каунасский скорый, вылезаю в Минске и – нервы сдали – покупаю на последнюю трешку билет до Вильнюса. Сажусь в дизель. Напротив пристраиваются два молодых белоруса. А меня распирает. Рассказываю им занимательную механику своего путешествия. Сябры молчат, смотрят с недоумением. Потом один говорит – с осуждением: «Студент, что ли? Бываеть…» Подумав, достает из сумки три бутылки «Жигулевского», протягивает одну мне. Так, посасывая пивко, и докатили до Вильнюса… Вот такие расклады.

Белоруссия при этом фигурировала как некое пространство транзита – белое пятно, преодолеваемое во всех направлениях. С востока она воспринималась как предбанник Прибалтики: уже за Борисовом начинаются сосняки, воздух ощутимо сыреет, а западнее Минска холмы, хутора, костелы – та же Литва, только трасса жестче да люди мягче. С запада, опять же, это такой переходный отсек, необходимый для акклиматизации в России. Личных интимных связей с пространством транзита не было, кроме какой-то нечеловеческой любви к драникам, собственных грибных мест под Гудогаем и одного достаточно отдаленного события, а именно: в 1900 году у мелкого минского коммивояжера Меира Гера, жившего в собственном домике на Немиге, родилась дочь Рахиль. Впрочем, место рождения моей любимой бабушки с реальным Минском не сочеталось. Столица Белоруссии представлялась послевоенным новостроем, помпезной привокзальной площадью. И только на днях выяснилось, что дом моего прадедушки сохранился, то есть почти сохранился, точнее – был снесен в середине восьмидесятых годов. В те самые времена, когда я проскакивал Минск, не удостаивая его взглядом.

С другой стороны, природному виленчанину сказать, что ничто не связывает его с Белоруссией, равносильно признанию, что никакой он не виленчанин. Мы росли на улицах, по которым ходили Франциск Скорина и Янка Купала. Назывались улицы соответственно: Монюшки, Костюшки, Калиновского… Старый Вильно испещрен культурными знаками, указывающими на наше родство, – другое дело, что нами тогдашними они не прочитывались. В довоенное время, которое смачно именовалось «за польским часом», все неевреи делились на поляков и русских, а советская Белоруссия сливалась с рабочими предместьями Вильнюса. Туда по пятницам уезжали наши подружки-«тутэйши», работницы вильнюсских заводов и фабрик, а мы частенько волоклись следом, скучая за их лаской и бимбером. Иначе говоря, связи были органичными, но нестойкими: в бимбере (это, между прочим, самогон – а вы что подумали?), так вот, в бимбере историзм и культура растворяются без осадка.

Бабушке перевалило за 75, когда я уходил в армию. Резонно было предположить, что мы, возможно, прощаемся навсегда. Между тем я почти ничего не знал о ее жизни, кроме того, что она сидела при всех режимах и в результате стала пенсионеркой союзного значения. Прощаясь, мы договорились, что она будет писать мне в армию письма-воспоминания. И в течение двух лет, пока я охранял стратегические бомбардировщики под Моздоком, бабушка регулярно, раз в неделю, высылала мне свои мемуары. Значительная их часть оказалась посвящена Минску, из которого в 1920 году ее семья эмигрировала в Литву. Мы дошли до середины двадцатых, когда я демобилизовался, – на этом процесс создания мемуаров прекратился. Рассказывать бабушка не любила и не умела. А умерла она в 93-м, за неделю до пальбы по Белому дому. Последнее обстоятельство, говоря по совести, примирило меня с ее смертью: и не надо такого видеть. Ее сознательная жизнь вместила в себя весь ХХ век; того, что видела и пережила бабуля, хватило бы на несколько жизней.

Из бабушкиных писем складывалась занятная повестушка о жизни местечковых евреев начала века, застигнутых вначале Первой мировой, а затем революцией. Память у нее была поразительная. Достаточно сказать, что латынь и французский она помнила со времен минской гимназии, которую закончила в 1916 году, а телефонные номера запоминала с первого раза и навсегда. В мемуарах было много живых и ярких деталей – тех самых временных и бытовых примет, которыми дышит проза, – но перекачать все это в повесть без привязки на местность не получалось. Несколько лет я откладывал поездку в Минск, пока вдруг нынешней весной не выкроилось окно месяца в полтора. Можно было просто садиться и ехать – слава богу, граница между Москвой и Минском прозрачная, – но тут началась эпидемия «бархатных» революций, одна Белоруссия устояла. Буш-младший грозно сверкнул очами, указывая на «последний оплот тирании», Лукашенко что-то ему ответил, мои литовцы тоже вплели свои тенорки в общий хор борьбы за демократию… В общем, ехать в Белоруссию без визы вдруг расхотелось: с литовским паспортом могли и за шпиона принять, но это ладно, шпионами нам не привыкать, главное – без визы не подступиться к минским архивам. И поплелся я, солнцем палимый, в посольство Белоруссии на Маросейке. Там сквозь меня посмотрели и объяснили, что въехать в Белоруссию можно либо по приглашению, либо по туристической визе, которая включает в себя проживание в гостинице и прочие накладные расходы. Выслушал – и поплелся восвояси: объяснять консульским крысам, что я не настолько богат, чтобы изображать из себя интуриста, было бессмысленно. Шпионом проще.

Самое забавное, что в Литве туристическая белорусская виза стоит на порядок дешевле, нежели в России. Там это дело поставлено на поток, работают десятки турфирм, а из России в Белоруссию по визам въезжают только экзоты типа меня. Подумав и посчитав, я решил ехать в Белоруссию через Литву, хотя до самой Литвы предстояло переться через всю Белоруссию (см. карту). Все равно получалось дешевле – даже при том, что, пока я раскачивался, консульство по случаю Дня Победы закрылось чуть ли не на неделю. Так что я еще и на транзитной визе выгадывал до первого погранца (вот так я обычно и считаю, блин). Короче, поехали.

Белоруссию проскочили ночью, на рассвете прибыли в Гудогай. По команде «приготовились к паспортному контролю» вкладываю в паспорт тридцать долларов. Мало? Пожалуйте пятьдесят. Погранец мнется, косится на сослуживцев (что-то их многовато сегодня) и выдавливает: «С вещами на выход…» Земеля, я ж тебе по двойной таксе… «С вещами на выход…» Вот засада. Бывают продажные погранцы, а бывают новенькие. Похоже, на такого зеленого я и нарвался.

Прощайте, товарищи попутчики, все по местам, через полчаса вы будете в Вильнюсе. А я остаюсь в Белоруссии, поскольку проезжал ее территорию незаконно. Отныне я обречен шляться по ней до скончания праздников и вообще сколько душе угодно, но в Литву меня без транзитной визы не выпустят. Таков здешний lex dura.

Здравствуй, Гудогай. Давненько меня тут не высаживали. Года два, наверное. Вот твой обменник, который откроется через четыре часа. Вот пропускной пункт, украшенный – специально для литовцев – плакатиком: седой ветеран строго напоминает, что никто не забыт и ничто не забыто. Вот сонный дождик, штрихующий и без того серую станцию, вот погранпост, там мой паспорт – его отдадут в восемь часов, когда придет электричка на Молодечно (а обменник, напомню, откроется только в десять). Как меня тут шмонали позапрошлой весной, мамочки родные… Но это на выезде. А мне пока что выезда нет, я пока что невыездной. Мне прямая дорога в Минск, поскольку в Гудогае, по недоступным здравому уму причинам, транзитными визами не занимаются.

Для таких, как я, тут всегда дежурит пара таксистов, готовых за 80 баксов отвезти в Минск и обратно (при том, что до Минска сто тридцать км и еще тридцать – до аэропорта, где обретается дежурный консул). Надо думать, эта парочка больше всех заинтересована в сохранении сложившегося бардака. Договариваюсь с водилой и иду к погранцам за паспортом.

– За сколько ты с ним договорился? – спрашивает один из прапоров.

– У него спытай, – грамотно отвечаю я.

– Заплатил бы нам – был бы уже в Вильнюсе…

– Так я ж давал – не берете… Вон тот, белесый…

– А-а, – прапор снисходительно морщится, – новичок, малахольный…

Выцарапав паспорт, гружусь вместе с сумкой в такси. И мы на побитой, но прыткой «тойоте» катим в город-герой Минск.

По дороге, чтоб не заснуть, водила рассказывает о себе. Сам он нездешний, из-под Гомеля. После Чернобыля вместе с женой и двумя дочками переехал под Гудогай – жена родом отсюда. Купили хату, обустроились, но для местных он до сих пор чужак, какие-то нелады с председателем колхоза. В девяностые годы занялся бизнесом: поставил ларек при дороге, потом мангал с пеньками, потом небольшой трактир. У обеих дочек с тринадцати лет, как пошло созревание, нелады с щитовидкой, каждый год по весне ложатся в больницу, так что практически весь доход от трактира уходил на лекарства. «Молодые девчонки, одной двадцать два, другой двадцать, – голос у водилы почти равнодушный, такой немножечко отстраненный, – и вот такие шишки на шее, представляешь?» Представлять не хотелось. Вдогонку какая-то сволочная история про то, как ему подкатили для дочек какое-то контрабандное западное лекарство, жутко дорогое, а в больнице его отказались вкалывать «во имя социальной справедливости и равенства всех больных». А в прошлом году нагрянули люди от батьки, личный ОМОН, и трактир закрыли, потому как приграничная зона и все такое (про «все такое» я уточнять не стал). В общем, осталась только машина. Ею второй год и кормится, и лечится все семейство.

Что-то мне стало душно и грустно от этого рассказа почти до слез. И стыдно за то, что торговался, сбив цену с 80 баксов аж до 60-ти. Я попросил остановиться, вышел и закурил, потому как он был решительно некурящим, мой таксопер. Оглянулся окрест, увидел умытый дождем дорожный знак с названием населенного пункта – ВЕЛИКАЯ ДАЙНАВА, – и душа моя уязвлена стала. Грустно жить на свете, господа, когда у молодых девчонок растут шишки на шее.

В общем, сбил мне водила своим рассказом какую-то внутреннюю резьбу. И в минском аэропорту я полаялся с тем, с кем лаяться не положено, – с сотрудником визовой службы. Для начала этот заспанный недотепа в мятом костюмчике объяснил мне, что «здесь вам тут не проходной двор, а суверенная держава». Вот и отправляйте домой, соглашался я, какого хера заставляете меня шляться по вашей суверенной державе. Ехал бы через Латвию, возражает помятый. «То есть зарабатывать на транзите вы не желаете, – резюмирую я. – Это ваше личное мнение или позиция государства?» Тут лицо заморгало, пытаясь оценить степень угрозы, но оценить не смогло и взяло тайм-аут, то есть просто-напросто опустило жалюзи в своем служебном окошке. Гениально. Сейчас оно проспится, а проситель за это время немножечко поумнеет. Я плюнул, вернулся к таксисту, и мы поехали в Минск.

В конце концов, еханный бабай, кому это надо? Кому из нас надо в Литву? Лично мне нужен Минск. Это ему должно стараться, чтобы я ехал из аэропорта в город с крюком в четыреста километров через четыре погранпоста (если туда и обратно), чтобы опять меня потрошили в Каменном Логе, просматривали записные книжки и спрашивали, кому везу свой побитый ноутбук, это его интерес, не мой. А мой интерес был – минские архивы, дома, подворотни, речки Свислочь с Немигой, короче – здешний genius loci, то бишь гений места, если только он еще не мутировал окончательно. Вечное пространство транзита оборачивалось конечным пунктом маршрута. Я расплатился с таксистом, пожелал ему удачи и вышел в городе, откуда пошла наша фамилия, в привычном для себя статусе нелегала.

Улица называлась проспектом Скорины. Молоденькие официантки, ежась от сырости, расставляли столики под навесами. В ближайшей обменке я поменял сто долларов на двести четырнадцать тысяч белорусских рублей, потом сел за столик, заказал драники со сметаной (порция стоила четыре тысячи) и перевел время на час назад. В записной книжке обнаружилось с десяток минских телефонов и адресов – для начала достаточно. Драники хрустели на зубах как в детстве.

Глава вторая
Комаровка

На второй день по приезде я собрался на рынок, поскольку, согласно уставу, нормальные шпионы вроде меня начинают городской обход именно с рынков. Дело даже не в ценах – в крупных городах не рынки задают уровень цен. Тут каким-то непонятным образом оседает подноготная любого города: на рынках анатомия человеческих отношений представлена, пожалуй, в наиболее чистом, наиболее адекватном для данной местности виде. Так я полагал, пока не оказался на Комаровке – центральном торжище белорусской столицы.

Комаровский рынок показался мне, москвичу, полным бредом, фикцией и обманом, чем-то вроде предвыборной басни совсем охреневшего от своих прожектов Лужкова. Сдуру можно было решить, что это потемкинская деревня, выстроенная специально для действующих по уставу шпионов, – кабы не масштабы деревни. Представьте себе торжище размером с два футбольных поля, одно из которых – полностью крытый рынок, то есть циклопическое сооружение вроде нашего Олимпийского стадиона, а второе, именуемое «сезонный рынок», тоже крытое, только без стен. Все это пространство занято торговыми рядами, оборудованными по последнему слову техники, причем торговки каждого ряда красуются в фирменной комаровской промодежде определенного цвета: синий ряд, голубой, красный, желтый, снова синий… Цены ниже, чем в магазинах, изобилие всего, идеальная чистота и никакой толчеи – это при том, что ежедневно на Комаровке отоваривается полтораста тысяч минчан. Скульптуры, фонтаны, детская комната, холодильные установки, продуманная система информации, удивительная взаимная доброжелательность покупателей и торговцев – я ходил по Комаровскому рынку и отчетливо понимал, что всего этого не может быть, потому что так не бывает. Избавиться от ощущения потемкинской деревни в духе светлого коммунистического завтра не получалось. Не получалось избавиться от ощущения, что присутствуешь на съемках масштабного блокбастера «Кубанские казаки-2».

Было что-то отлакированное в этом крытом рынке, какое-то искусственное покрытие истины. И наоборот: чего-то такого не было, что по определению присуще любому рынку. Я очень даже не сразу понял, чего.

Первым делом бросалось в глаза отсутствие южан. То есть их совсем не было: ни кавказцев, ни азиатов. Даже за прилавками с орехами и сухофруктами, даже на дынях и шаурме сидели пухленькие сероглазые потомицы кривичей – барышни явно в азербайджанском вкусе, но все-таки не южанки. К одной такой красавице, торговавшей арбузами, на моих глазах подошел быковатого вида блондин с ржавьем на шее, потребовал, чтоб она «ширше» улыбалась клиентам, и продолжил обход владений. Я проводил его внимательным взглядом: согласитесь, такое от быков услышишь не часто, тем более от наших быков.

Отсутствие южан – наверное, оно способно выжать слезу умиления у любого российского обывателя, задолбанного монополией кавказцев на рынках. И все-таки есть в этом что-то неестественное и неприятное, ощущение какой-то насильственной стерилизации. Рынок без южан подобен плову без специй – не плов, а каша с мясом. Невольно вспомнился рассказ одной старинной подруги о премьере какого-то российского фильма в Вильнюсе: «Я смотрела в зал и чувствовала, что с аудиторией что-то не то, – говорила подруга. – Вроде бы полный зал, но явное ощущение провала. Потом поняла: нет семитских лиц. В этом вильнюсском кинозале на премьере фильма не было ни одного еврея».

На моей премьере не было ни одного кавказца, и я тоже ощущал себя на грани провала: шпион, утративший связь с реальностью. Разговор с заместителем директора рынка по идеологической работе (нет, это не моя шиза – есть, есть на Комаровке такая должность) ничего не прояснил. В Надежде Ивановне я нашел достойного противника, профессионала старой райкомовской закваски, с первого взгляда вычислившего во мне агента иностранных разведок. Тем не менее она не выдала себя ни жестом, ни словом; ее рассказ о работе рынка можно было смело вешать на уши в виде лапши обыкновенной. Главной тайны Комаровского рынка я так и не выведал. Прямого вопроса про отсутствие южан Надежда Ивановна не расслышала – хотя позже и по другому поводу отметила, что рынком можно управлять только твердой рукой, как это делают «наш президент» и «наш директор». Это был завершающий аккорд: акула управляемого рынка процедила меня сквозь зубы, как мелюзгу, и утратила интерес к беседе.

Стоя перед главным входом, я тупо разглядывал бронзовую скульптуру торговки семечками. Грудастая бабуся кормила с руки бронзового воробья, другая птичка сидела у нее на плече. Трудно было поверить, что я нахожусь на территории союзного государства. В этой части света не было места бронзовым скульптурам на рынках. И я никогда не видел, чтобы торговки семечками кормили птиц. Все-таки тут было что-то не так.

Не только южан не было на Комаровском рынке. Не было нищих, беспризорников и цыган, не было стихии купли-продажи, хмельного рыночного азарта. Не было подноготной – той самой подноготной большого города, ради которой я шел на рынок. (Мысль о том, что сам город может быть кем-то столь тщательно отпедикюрен, тогда еще не приходила мне в голову.) А ослепительно белый подрясник послушницы, собиравшей пожертвования на строительство храма в Ждановичах, наводил на мысль, что его выдают со склада вместе с остальной униформой.

Здесь были грубо осквернены все ценности либерализма. Здесь были попраны основы рыночной экономики: на государственном предприятии, именуемом рынком, частные предприниматели торговали в основном продукцией государственных предприятий. Здесь на пару свирепствовали санэпидконтроль и Надежда Ивановна Журко, замдиректора рынка по идеологической работе. И все это, не в пример нашим грамотно приватизированным московским рынкам, работало как часы. Работало к вящему удовольствию обывателя, а не заезжих чужан.

Было от чего потерять голову.