Текст книги "Кома (сборник)"

На слабом огне мясо не столько пригорело, сколько ссохлось, и мы ожесточенно рвали его на части. Потом все померкло, погрустнело и обернулось суматошными сборами: четыре часа промелькнули, наше время вышло.

– Я ничего не забыла? – спросила Лиза, впопыхах оглядывая комнату. – Может, оставить что-нибудь, чтобы вернуться?

Я готов был порекомендовать ей бросить копейку, а лучше рубль, но сказалось иначе:

– Ты оставила здесь частицу себя, а значит – вернешься.

Мы поцеловались, как в последний раз, словно там, за порогом квартиры, поцелуи будут уже не те.

– Оставайся, – сказал я. – Не валяй дурака, Лизка, к черту сестру, слышишь?

– Да ты что, она же позвонит маме! – испуганно закричала Лиза. – Поехали, она такой гвалт поднимет – вся Москва на уши встанет!

Мы выскочили, сели в такси и помчались на Белорусский вокзал, глядя, как обалделые, на оживленные вечерние тротуары.

– Что это за улица? – спросила Лиза, когда мы ехали по улице Горького.

Я сказал.

– Ну вот… – протянула она разочарованно. – Посмотрела Москву.

– В кино посмотришь.

– Давай попробуем так… – она задумалась, голубые глазки стали далекими и сосредоточенными. – Скажем, что ты мой одноклассник, твоя фамилия Володя Смирнов, ты в Москве с родителями, живете у родственников… Нет, не поверит, вот дура, ведь не поверит! Или так: мы познакомились прошлым летом в Артеке, я там действительно была прошлым летом, в третью смену, а завтра у нас слет бывших артековцев, трам-там-там, отлично все получается, а? Переночую у подружки, а после слета – домой. Идет? Подружка согласна? Ой! Учти, тебя зовут Леша, ты переписывался со мной после Артека. Понял?

Я кивнул. Мы выскочили из такси, побежали в зал ожидания, нашли сестру, которая бродила по залу на задних лапах, как бронтозавр, не зная, на кого обрушиться, – Лиза встала перед ней свечечкой, и та обрушилась на нее с упреками. Лиза поникла, я тоже понял, что кончен бал, потому что с сестрой все было ясно с первого взгляда: это была дура, притом дура набитая, истеричная и неуправляемая педагогиня – проще было бы уломать бронтозавра. Уродиной я бы ее не назвал, скорее наоборот – лицо было красивым, но белым как мел и непривлекательным, и вся она была неловкая, грузная, провинциально одетая, и выражение лица у нее было ужасно провинциальное. Стоило Лизе заикнуться о нашем с ней пионерском слете, как у сестры по щекам потекла тушь, она замахала руками, вспомнила маму, бога, венерологический диспансэр, провинциализмы типа «только через мой труп», «принесешь в подоле», а также популярное на Белорусском вокзале «ни в коем разе». Лиза улыбалась мне издали вымученной улыбкой. Отступать было некуда. Я подошел, представился, рассказал, как долго и тщательно мы готовились к слету и какие цели преследует это мероприятие, традиционно проводимое под эгидой Всесоюзного штаба пионерских дружин, членом коего я имею честь состоять, пожурил Лизу за легкомыслие («Да-да, она очень легкомысленная, я даже не знаю…» – пробормотала педагогиня, с трудом скрывая недоверие к моей персоне) – за преступное легкомыслие, уточнил я. А как иначе назовешь нежелание поддерживать связи с нами, артековцами, молодой порослью и надеждой, – такие связи надо ценить смолоду, верно? – сегодня они артековцы, завтра – выпускники привилегированных вузов, а послезавтра, глядишь, иных уж нет, а те далече… Сестрица зачарованно кушала этот бред.

– Хватит валять дурака, – подытожил я. – Завтра на слете будут все наши. Ты и так целый год не давала о себе знать – покажешься, напомнишь о себе, и чтоб потом каждый месяц писала письма, понятно?

Лиза пристыженно закивала.

– Но это невозможно! – опомнившись, заорала Женя (так звали этот анахронизм). – Я не могу бросить ее в Москве!

Она задумалась с растерянным и плаксивым видом, потом вновь воскликнула, что не можно, никак не можно, и пошла-поехала, зарыдала-заплакала, замахала руками, совсем затерроризировала бедную Лизу, и я подумал про эту сестрицу, Женю, что она человек несчастный, потому что невольный, до того невольный и упертый, что сам себя, даже если захочет, не сможет сдвинуть с означенного пути, вроде как бронепоезд или опять-таки бронтозавр, аналог бронепоезда в живой природе…

Через десять минут, получив в камере хранения Лизин чемодан, мы стояли на перроне перед вагоном.

– К черту все, слезай на первой станции и возвращайся, – шепнул я, улучив момент.

– Да, как же! – Лизин сосредоточенный взгляд буравил стенку вагона. – А если она отобьет телеграмму матери?

Поезд тронулся, Женя заверещала, мы посмотрели в глаза друг другу – видать, и впрямь ничего уже не поделаешь, – вздохнули друг о друге, Лиза шагнула в тамбур и заскользила от меня прочь.

– Маму поцелуй! – крикнула Женя, и Лиза уехала, а мы побрели по перрону в зал ожидания.

– Прямо гора с плеч! – повеселев, поделилась со мной сестрица, и я, представьте себе, промолчал, даже кивнул, до того все стало тошно и безразлично.

Женя, напротив, оживилась и посвежела, даже шаг у нее стал легче – уже не казалось, что она на кого-то обрушится, – видать, и впрямь нелегко давалось ей шефство над Лизой. Она попросила помочь с билетом до Минска, обращаясь ко мне на «вы» и не без почтения, – я вошел в зал ожидания, чувствуя, как реют за моей спиной шелковые стяги Всесоюзной пионерской дружины, но оказалось, что пионерам в этом смысле никаких льгот не предусмотрено, и мы еще два часа простояли в очереди, мило беседуя о московских музеях. Даже перешли на «ты», поскольку моей неотъемлемой чертой были простота, доступность и демократичность, – прежде чем выяснилось, что на сегодня все билеты проданы, а на завтра остались только плацкартные боковые. Женя переполошилась, заохала, заметалась перед окошком кассы, и я с трудом преодолел искушение незаметно смыться, пока она ерзает ко мне задом (а кассирше передом плачет); в результате мы взяли билет на завтра и пошли уламывать проводников всех поездов минского направления. Женя висела на мне, как груз греховного прошлого. Я приглядывался к ней с досадой и растущим недоумением: не знаю, где у Лизиной сестрицы помещался резервуар слез, но если бы она вся, все объемы ее были сплошным резервуаром слез, они бы иссякли к концу первого часа – между тем Женя обильно кропила слезой перроны в течение двух часов, третий час был на подходе, а слезы не то что капали, а натурально струились.

– Значит, так, Женя, – сказал я, когда мы отрыдали очередной поезд на Минск. – Во-первых, хватит рыдать. Ты можешь выслушать меня спокойно?

– Да-а! – провыла Женя, кивая с ошеломляющей готовностью ко всему.

– Тогда слушай. Сейчас ты пойдешь в туалет, освежишь личико, поправишь макияж и выйдешь оттуда летящей походкой, как из бара, походкой нормального человека. Ты ведь нормальный человек в принципе? Вот и хорошо. Эту смелую гипотезу мы проверим. И мы пойдем с тобой гулять по Москве, потому что проводники все равно шарахаются от тебя, как от иностранки. Ты, часом, не иностранка? Верю, верю. А переночевать можно и у меня, поужинать тоже. Кстати говоря – чем бог послал…

– Нет-нет, ни за что, я не могу… – залепетала она, и я позволил ей поломаться. Ни один мускул не дрогнул на моем чеканном лице – хотя, сказать по правде, очень хотелось послать к черту эту грузную девицу с размалеванной по щекам тушью, дурости которой хватило, чтобы сломать мне праздник.

Она и на улице продолжала всхлипывать, и в троллейбусе. Мы доехали до Пушкинской площади, оттуда пошли вниз по Тверскому. Я упорно молчал, хотя понимал, конечно, что спутницу следует развлекать, – но и спутница, и джентльменство были мне в тягость, я упорно молчал, так что поневоле пришлось болтать Жене. Оказалось, оно и к лучшему: собственная болтовня действовала на нее как успокоительное.

Было около десяти вечера – время сумерек, когда одинаково приятны и свежесть воздуха, и тепло раскаленного за день камня. Сонная тишина переулков, нарядные толпы, валящие из освещенных театральных подъездов, свора машин, спущенных с поводка по знаку светофора, – все в этот зыбкий час представляется каким-то особенным, значимым и волнующим. Мы шли бульварами. Женя нервничала, но не паниковала, убалтывала себя и с интересом озиралась по сторонам. Я слушал вполуха, а иногда незаметно приглядывался к ней, пытаясь понять ее жизнь или угадать в ее чертах Лизу. Лизы там не было, не ночевала, да и самих черт, по-моему, не было, а было обыкновенное девичье лицо, точнее – лицо девицы постарше меня года на два, мечтающей обо всем, о чем мечтают девицы, с поправкой на провинциальный пединститут и московские сумерки.

Мы подошли к дому, благополучно перенесли еще один трехминутный приступ сомнений и поднялись на пятый этаж.

– А где родители? – скользнув в комнату, шепнула Женя.

Я пояснил, что родителей нет, они второй год работают в советском секторе Атлантиды, так что можно говорить нормальным голосом и вести себя соответственно.

– И ты все два года живешь один? – с удивлением и жалостью спросила Женя.

– А что?

– Нет, ничего. Я не в том смысле… – она вдруг придумала конфузиться и краснеть. – Просто так странно… Одинокий молодой человек… Я бы, наверное, испугалась к тебе прийти, если бы знала…

Все-таки она сумела меня достать.

– Да брось ты, Женя, – сказал я с досадой. – Взгляни на себя – при желании ты без натуги сможешь меня отшлепать, разве не так? Еще неизвестно, кто из нас подвергается тут большей опасности. Так что давай не будем друг другу льстить, а будем ужинать и коротать вечер.

По-моему, это привело ее в чувство. Остаток вечера, во всяком случае, прошел по-людски. Ссохшееся мясо – еда одинокого молодого человека – вызвало в Жене приступ бабьего умиления, и после ужина она основательно прибралась на кухне и в комнате. Я не мешал. Потом пили чай и слушали музыку. Было около двенадцати, когда Женя, сделав над собой нечеловеческое усилие, спросила, как мы устроимся на ночлег. Я сказал, что в нашем распоряжении диван (один) и раскладушка (одна). Застелил диван свежим бельем, поставил раскладушку; мы немного подискутировали о правилах хорошего тона – кому положено спать на раскладушке, хозяину или гостье? – после чего побежденная Женя отправилась в ванную, а я застелил раскладушку своим бельем.

– Музыку выключить? – спросил я, когда Женя вернулась.

– А что, пускай, мне не мешает, – ответила она с каким-то, я бы сказал, паническим оживлением; пожелав ей спокойной ночи, я вышел.

В те годы была у меня привычка посиживать в ванне с книжкой; теперь я читаю в других изолированных местах, но в юности, когда сердце не столь чувствительно к нагрузкам, я часами плескался в ванне, почитывая литературу и почесывая распаренное тело, только вот курить в ванне плохо, воздух очень сырой. И в тот раз, помнится, я полез в ванну с намерением скоротать часик-другой – раньше двух ложиться было не принято, – а заодно смыть с себя такой насыщенный, такой жаркий денек. Тело мое еще помнило Лизу и пахло ею; я залез в ванну, и горячая вода смыла все запахи, я сказал Лизе «прощай» и отдался чтению. Не помню, что я тогда читал, – помню, однако, что очень скоро в дверь постучали и взволнованный Женин голос сказал:

– Там телефон звонит, просят тебя…

– Скажи, что иду.

Я наскоро вытерся, надел трусы, прошел в комнату и застиг Женю ныряющей под одеяло: на ней были лифчик и трусики, белые трусики и белый лифчик. Звонил мой приятель Фома, и, разумеется, первым делом он поинтересовался, а кто это подходил к телефону: Фома был любопытен, как женщина. Еще Фома сказал, что он там-то и с теми-то, они все выпили и думают, не податься ль ко мне; я в мягкой форме отклонил его предложение, сославшись на поздний час. Фома хмыкнул и пожелал спокойной ночи мне и очаровательной, он надеется, незнакомке, которая (интересно, откуда) вытаскивала меня к телефону. Я оставил на его совести эту бестактность, положил трубку, выключил музыку и потушил свет. Женя затаилась на диване, как мышь, и даже, по-моему, не дышала. Я лег на раскладушку. Заскрипели пружины, потом стало тихо. Очень тихо.

И началась дурацкая штука, похожая на игру в поддавки. Нам не спалось – мне и Жене. Мы вздыхали, ворочались в своих постелях, и воздух в комнате ощутимо сгущался, как будто в чашку жидкого кофе капали вязкий, приторно-сладкий ликер. Дурацкие эротические и даже, пардон, порнографические сценки рисовались мне в этом густеющем воздухе; я даже не пытался понять, как, каким образом от полного пренебрежения гостьей я деградировал к такому пристальному, такому концентрированному вниманию, – во всем была виновата ночь, в юности такое случается.

Женя вздыхала, ворочалась на диване, потом опять становилось тихо, только за окнами, далеко внизу, изредка проносились машины.

Вот видишь, говорил я себе, она тоже этого хочет.

Она хочет этого: приподняться, провести красивой полной рукой по распущенным волосам и позвать тебя, но никогда не сделает этого, потому что боится, потому что она человек невольный, никогда не живший по своей воле и даже, наверное, никогда не желавший вволю, и если ты не поможешь ей, так оно все и будет: жизнь по рельсам, рабство – высшая добродетель, а на эту ночь программа такая: вздохи до утра, потом тупой сон и безрадостное пробуждение. Она не простит тебе, если ты не поможешь ей сегодня, сейчас, она никогда тебе не простит, так что хватит валяться, давай, вставай.

Встань и иди.

Лежишь? Значит, ты не хочешь ее, иначе давно уже встал бы, подсел на край дивана и тихо так, ласково, проникновенно позвал: гражданочка, а гражданочка… М-да… Она посапывала бы, притворясь спящей, потому что раба, потому что боится и стыдится себя самое, и тогда ты скользнул бы под одеяло, нахал, и почувствовал дрожь ее горячего, ее тоскующего по тебе тела, и тут только, когда уже есть контакт, когда спелые груди выскакивают, как зайчата, из чашек лифчика, а бедра намагниченно липнут друг к другу, тут только она изобразит запоздалое, лицемерное пробуждение… Нет, я серьезно хочу ее, я знаю, что хочу, у меня же все под рукой, но хочу не так, чтобы действовать, а так, чтобы действовала она, потому что у меня была Лиза, Лиза-Электролиза, которую эта педагогиня отправила на воздержание в Новогрудок, а сама улеглась на ее место, и будь я проклят, если не разоблачу ее лицемерие до конца, до самого конца, до конца окончательного и конечного…

Вдруг я почувствовал, что на диване что-то переменилось – оттуда потек умоляющий страстный шепот, неразборчивый шепот-признание, я прислушался и разобрал в этом мерном, как прибой, шепоте одну-единственную обжигающую слух фразу: МИЛЫЙ ИДИ КО МНЕ милый иди ко мне МИЛЫЙ ИДИ КО МНЕ милый иди ко мне… Невозможно было понять, наяву звучали слова или только в моих натруженных мозгах; я недоверчиво вглядывался в темноту, глаза уже свыклись с ней, и теперь, мне казалось, я угадывал очертания тела под одеялом, все эти горки, складки, развалы ее постели, белизна которой нежно и призрачно просачивалась сквозь тьму – и что-то смутное, вроде струйки дыма, плавало в лиловом воздухе над диваном. Это была ее рука: гибкая, голая, танцующая рука Жени. МИЛЫЙ ИДИ КО МНЕ милый иди ко мне МИЛЫЙ ИДИ КО МНЕ… Рука волновалась, как водоросль, манила и призывала, соблазняла чарующими пассами, полными истомы, страсти, змеиного изящества; затаив дыхание, я следил за этим колдовским танцем – затем, ощущая себя маленькой загипнотизированной птичкой колибри, отвернул одеяло, встал и, пошатываясь, пошел к дивану…

Женя спала, до ушей накрывшись одеялом, шепот ее оказался ровным, чуть свистящим дыханием, я глупо постоял над ней и побрел в туалет.

– Вот так-то, брат, – попрекнул я в туалете тупоголового своего приятеля, по милости которого приключился такой конфуз.

Приятель скукожился и хмуро молчал. Тараканы, пригревшиеся на трубах, испуганно шевелили усами.

Мы справили маленькую нужду, потом я добрел до раскладушки и плюхнулся на нее с твердым – нет, вы не угадали – с твердым намерением предаться полноценному сну. Бери пример с Жени, сказал я себе, сладко зевая, – и тут же, эхом, на диване раздался вздох, Женя отбросила одеяло и прошлепала по моим следам в туалет.

Вернувшись, она преспокойнейшим образом улеглась на диване, и я от досады и унижения чуть было не уснул окончательно – но, видать, это было еще не то унижение. Опять ее дыхание перетекало в шепот, опять ее яростный страстный призыв влек каждую клеточку моего бессовестного организма туда, к дивану, но я не верил этому бреду, я засыпал. Молодая педагогиня, утомленная беготней по музеям и перронам, спит ангельским сном, положившись на порядочность одинокого молодого начштаба, и напрасно наш юный герой кувыркается, как блин на сковородке, – так говорил диктор, а я поддакивал, в душе не веря, – но время шло, и ровное дыхание Жени окончательно убаюкивало надежды. Засыпая, я продолжал чутко вслушиваться в ее дыхание. Похоже, она и впрямь решила, что я уснул: там, на диване, началось какое-то движение, легкие шелестящие звуки чередовались с причмокиванием, а дыхание то учащалось, то прерывалось, пока не перешло в громкие страстные придыхания. Женя разошлась не на шутку: диван стонал и пружинил, ее мотало из стороны в сторону с такой силой, что я с мальчишеским, можно сказать, испугом следил за разгулом ее страстей. Потом она села и стала раскачиваться, как маятник, просунув под себя обе руки; я боялся пошевелиться, дабы не спугнуть ее за этой прелестной девичьей игрой, однако во мне просыпалась совесть, нельзя было хладнокровно следить за ее страданиями. Любишь ты, парень, на все готовенькое, попрекнул я себя напоследок; пора, твой выход. Я рванулся вперед, проснулся и озадаченно уставился в темноту. Было тихо. Женя мирно посапывала; за окном по бульвару пронесся подгулявший автомобиль, и бешено колотилось мое вздорное сердце.

И опять я уснул, и почти тотчас Женя сползла с дивана, я тоже сполз, мы поползли по ковру навстречу друг другу, следя, чтобы каждый прополз равное расстояние до другого, и мы по-звериному поглядывали и порыкивали друг на друга. Этот бред смыла реальная возня на диване: Женя сняла лифчик, сунула его под подушку и перевернулась на другой бок. Впрочем, я уже ничему не верил, тем более что на диване опять началась возня, только на этот раз работали в четыре руки; приглядевшись, я обнаружил на диване обеих сестричек, Женю и Лизу. Удивляться было бессмысленно – такая замысловатая выдалась ночка – оставалось только следить за происходящим во все глаза. Славная эта парочка могла бы заняться акробатикой или синхронным плаванием, столько головокружительных трюков привнесли сестрички в лесбийские игры; любуясь их слаженностью, трудно было однозначно ответить, спорт это или искусство. Мне снилось, что я лежу на раскладушке и притворяюсь спящим, в то время как девушки распаляют друг друга и с вожделением поглядывают в мою сторону… Нет, ты слишком жесток с этими нежными, теплыми, розовыми созданиями, ты слишком долго испытываешь их терпение; должно быть, они думали о том же – мысли у нас были общие, как вода в сообщающихся сосудах, – потому что замерли там, на диване, огорченные моей бесчеловечностью, и одеяло, покрывавшее девушек, картинно сползло на пол… Вдруг я отчетливо, с замиранием сердца понял, что шорох сползающего одеяла идет не из сна, а как бы со стороны, из реальной ночи, – открыл глаза и увидел невероятное: одеяло действительно сползло на пол, а сама Женя, в одних трусиках, лежала передо мной во всей красе как большой именинный торт… Это очень походило на очередной бред. Я понимал, что надо встать, иначе она обидится и замерзнет, но тело словно вросло в несчастную раскладушку – нет, тут что-то было не так – я не мог сдвинуться с места; наконец сделал отчаянное, решительное движение – и в очередной раз проснулся.

Часы показывали половину третьего. Я сел, прислонившись спиной к книжному шкафу, и крепко задумался. Женя спала. Для меня же, надо понимать, единственным шансом уснуть было нарваться на ее решительный, недвусмысленный, прямой и желательно грубый отказ. Ну конечно, я так и знал, что все закончится этим. В нашем деле без унижения не обходится. Это днем она дура, а я начальник генштаба, а сейчас она женщина, Гея, матерь-земля, она будет лежать, раскинувшись на диване, и ждать, пока ты не начнешь суетиться и припадать, да еще подумает, чего ей хочется, тебя или огурчиков с медом… Надо было решаться. Я сидел и решался.

– Не спиш-шь? – вдруг спросила Женя, растягивая мягкий шипящий звук.

– Не-а, – ответил я недоверчиво.

– А что так?

– Думаю.

– О чем?

– О тебе. А ты?..

Она вздохнула.

– Поспишь тут… Стонешь, дергаешься… Я уж хотела подойти, лоб потрогать – не заболел ли…

– Ах, Женя! – сказал я навзрыд. – Должно быть, я всерьез заболел, раз лежу и думаю о тебе! Потрогай мне лоб… – Я перескочил на диван и склонился над Женей, она выпростала руку, чтобы потрогать лоб, но я запротестовал: – Нет, не рукой, надо губами, – и неожиданно для себя поцеловал ее в спекшиеся, заспанные губы. – Только так можно вылечить, – добавил я, целуя еще раз, и еще что-то бормотал, неразборчивое, но убедительное, должно быть, потому что Женя вдруг вздохнула полной грудью, обвила мою шею горячими руками, по сравнению с которыми я был холоден как ледышка, и прошептала:

– Иди ко мне… Иди ко мне, милый… Милый, иди ко мне…