Текст книги "Кома (сборник)"

Глава третья
Будущее прошедшего времени

За две недели в Минске я выпил немало водки и здорово поумнел, хотя водка тут похуже российской. Поумнел в том смысле, что сегодняшняя Белоруссия возвращает нас, рожденных в СССР, на исходные позиции, то есть лет на пятнадцать назад, и предлагает будущее другого плана. Российская история обожает выкидывать коленца – а здесь, в Белоруссии, она шагает прямо, как по проспекту (кажется, был такой персонаж в городе Глупове, обожавший «прешпекты»). Короче, тут попадаешь в эдакое future in the past – будущее прошедшего времени – в альтернативное будущее без ельцинских загибонов и путинских перегибов, без этой стопудовой российской кармы. Не удивительно, что мне, взрослому пятидесятилетнему мужику, Минск показался роднее Москвы и Вильнюса (те рванули со старта, а мы с Минском по-стариковски плетемся шагом; они в будущем, а мы в настоящем). Тут невольно поумнеешь и невольно запьешь.

А еще я окончательно запрезирал средства массовой информации – как наши, российские, так и западные. Потому что здешняя жизнь примерно так же отличается от того, что пишут о ней на Западе и Востоке, как морская свинка от дикого кабана. Что до белорусских СМИ, то они – «по делам их» – доведены до совершенно ублюдочного состояния и достойны более жалости, чем презрения. Впрочем, здесь газет не читают – во всяком случае, на улицах и в метро человек с газетой скорее нонсенс, чем правило. Подозреваю, что эту заразу в Минске искоренили надолго.

Про СМИ выскочило не случайно – коготок увяз. Осмотревшись в Минске, я созвонился с тремя московскими изданиями и получил сразу несколько авансов под очерки современной белорусской жизни. Эта тема оказалась востребованной. Мне переслали деньги, кое-какие контакты (в основном почему-то в диссидентских кругах), я снял квартиру в центре и стал обживаться в собственном параллельном будущем. И до того, надо сказать, обжился, что уже сейчас готов ностальгировать. Представьте, что вас возвращают лет на пятнадцать назад и предлагают начать сначала – от таких предложений, как правило, не отказываются. Вы возвращаетесь и видите, что реализуется совсем иной сценарий будущего – не тот бессмысленный и беспощадный, который вы знаете назубок, а просто другой. Возможно, еще более бессмысленный, но определенно не столь беспощадный, как в России или Литве. Здесь строят утопию – архаический вариант будущего. От таких дел у кого угодно поедет крыша.

Как-то на рассвете я проснулся от оглушительных раскатов грома. Молнии сверкали одна за другой, хлестал ливень, хором свиристели машины. Со двора слышались веселые голоса и смех – выглянув в окно, я увидел две парочки, полуголых юношей и девушек, беззаботно резвящихся под дождем. Было странное ощущение нереальности, как будто прокручивается эпизод полузабытого фильма середины шестидесятых – фильма не про настоящее настоящее, а про должное настоящее. Героини Марлена Хуциева бегали по двору в подвернутых джинсах, сверкая грудками в условных лифчиках. Будь я шестидесятником, я бы бросил все и переехал жить в Белоруссию.

Днем с московским приятелем бродили по промытому до блеска центру. Аккуратно постриженные скверы сияли как новенькие. На улице Карла Маркса дорожники подсыпали гравий под обрешетки каштанов – ночью из-под них вымыло почву. Сильно пахло сыростью, свежескошенной травой и сиренью. Я сказал, перешагивая лужу, что Белоруссия – это утопия. «А Туркмения – антиутопия», – хмыкнув, предположил приятель. Мы сели за столик под навесом и заказали по чашке кофе. Московская жизнь вспоминалась как дурной сон.

Минск – необыкновенно удобный для жизни город. В нем нет деловой агрессии, свойственной современным городам-миллионникам, нет пропасти между богатством и нищетой – пропасти, порождающей зависть и озлобление. Здешние «Бенеттоны» напоминают лавки старьевщиков, универсамы и магазины неискоренимо пахнут чем-то советским – запахом унитарных предприятий; зато улицы поражают чистотой, парки – ухоженностью, а девушки – свежестью и простотой в обращении. Стильных женщин немного – однако, в отличие от москвичек, они не напускают на себя ауру недоступности. Минчане общаются между собой с такой бесцеремонной непосредственностью, будто приехали в Минск из одной деревни.

В радиусе ста метров от дома я насчитал семь (!) питейных заведений, одно из которых работает до двух часов ночи, а в другом кормят очень дорого и безумно вкусно (дорого по минским понятиям, вкусно – по московским и даже парижским). Едва чуть-чуть потеплело, заведения из подвалов выползли на тротуары. Обрадованные обыватели тут же расселись за столиками под навесами – очевидно, соскучились по уличной жизни. Такое впечатление, что именно на улицах, улизнув со своих рабочих мест, минчане обретают подлинную свободу. А здешняя милиция ее скорее охраняет, чем ограничивает. Как выразился известный минский художник Саша Барташевич, «надо очень постараться, чтобы в Минске тебя забрали в милицию…» Да я и сам это понял, когда увидел, как в сквере за академическим театром, в пятидесяти метрах от резиденции президента, молодежь устраивается отдыхать не только с выпивкой, но и с закуской. В другом не менее центровом месте, на проспекте Скорины (за день до моего приезда его зачем-то переименовали в «праспект Незалежнасцы»), двое отлично экипированных громил с бейджиками на груди долго объясняли пожилым торговкам цветами, что дело не только и даже не столько в том, что торговля цветами с рук запрещена, а в том, что рвать фиалки нехорошо, потому как они занесены в Красную книгу, – а пригородного вида торговки столь же душевно отвечали громилам, что фиалок в полях не счесть и пусть лучше мальчики покупают девочкам цветы, а не пиво. Сей ученый диспут, взаимоуважительности которого могли бы поучиться наши интеллектуалы из ЖЖ, продолжался примерно полчаса, пока я распивал кофе за столиком на веранде. Московские фараоны охренели бы от такого всеобщего патриархально-колхозного благодушия.

Ночами я гулял по улицам, украшенным щедрой подсветкой (в ответ на мои восторги кто-то из местных диссидентов скорбно заметил, что по «западным нормам Минск освещен чрезмерно», и я едва удержался от искушения послать его в Гарлем); любовался имперскими арками сталинских домов, строгая соразмерность которых в сравнении с московским новостроем казалась классической; спорил с местными архитекторами и дизайнерами, горевавшими о загубленном послевоенном Минске – они искали свою историю в прошлом, не доверяя уникальности настоящего. Мне показывали столетние грабы перед усадьбой Ваньковичей и газон, скрывающий фундамент униатской церкви Святого Духа, – а я отвечал, что нигде не видел более совершенной церкви Святого Духа, чем этот газон и мреющий над газоном воздух, что загубленного не воротишь, а величественные сталинские кварталы вокруг проспекта Скорины лет через сто, когда политика кончится, объявят памятником ЮНЕСКО мирового значения. Я улыбался ментам (отродясь не позволял себе такой фамильярности), а те застенчиво улыбались в ответ. Заговаривал на улицах с девушками, от чего отвык в силу довольно-таки приличного возраста, и они запросто вступали со мной в долгие разговоры-переговоры. Мне было хорошо в Минске. Я просыпался под музыку семидесятых – звон бутылок и гомон очереди; это в дальнем конце двора открывался пункт приема стеклопосуды. Вообще говоря, духа и примет моей юности сохранилось в Минске едва ли не больше, чем в Вильнюсе (та же улица Мельникайте, названная в честь запрещенной в сегодняшней Литве партизанки), а невероятная популярность одежды с символикой СССР сообщала этим приметам несколько ирреальный оттенок. В общем, я нашел свою «землю Санникова», со всех сторон окруженную ледяными полями прогресса. Мне было тепло на этой земле и немножко грустно.

Потому что всё вокруг и в самой Белоруссии уже подрагивает, ледяные поля прогресса сжимаются, и конец сказки про «землю Санникова» всем хорошо известен.

Здешняя патриархальность нравов, старинный и понятный народу порядок социальной защищенности, общенародный выбор «спокоя вместо ломки» действительно превратили Белоруссию в эдакое бельмо на глазу прогресса. Западные интеллектуалы, вроде бы всосавшие восточную философию вместе с молоком своих хиппующих мамочек, ухитрились не заметить огромную, по европейским меркам, страну, вставшую на путь «философии недеяния». Уход от действительности десяти миллионов европейцев, отказавшихся от прогресса ради обещанного Александром Григорьевичем «жыцця» по старинке – «жыцця», в котором, как в окрошке, перемешались православие, стоицизм, даосизм, ошметки советской идеологии и архаического, крестьянского мироощущения, – этот шаг, этот выбор показался европейским интеллектуалам настолько абсурдным и невнятным, что они предпочли его не заметить. Тем самым в очередной раз подтвердили свой служивый, подневольный статус по отношению к священным коровам современной цивилизации: прогрессу, демократии, глобализации. А значит, никакие они не мыслители – обыкновенные дояры.

Тут еще, полагаю, дала о себе знать местечковая европейская заносчивость: не швейцарский кантон, не университетский пригород Парижа, а какая-то болотистая страна на окраине континента отважилась дать пинка священным коровам. Даже местные интеллектуалы, глядящие Европе, допустим, в рот, не сумели осмыслить, что отчебучил их упрямый народец. А народ, доверившись Лукашенке, по сути сделал свой выбор – осознанно или неосознанно, это другой вопрос. Но переубедить белорусов пока что не получается никому – даже такому могучему интеллектуалу, как Джордж Буш-младший.

Вот так, если подумать, – от чего и во имя чего отказались белорусы?

За три года до того, как на абсолютно прозрачных и демократических выборах 1994 года Александр Лукашенко набрал 80 % голосов, в соседней трехмиллионной Латвии депутаты сейма лишили избирательных прав полмиллиона своих избирателей – казус в истории небывалый. Латвия встала на путь сегрегации во имя демократии. Европа это проглотила, Белоруссия – не смогла. Мы семья, сказали белорусы. Мы единый народ, хотя говорим на разных языках и по-разному.

За год до тех же выборов в другой соседней стране – Литве – цены на жилье и коммунальные услуги взлетели до небес, почти сравнявшись с тогдашними пенсиями и зарплатами. Литва встала на путь прогресса, жестко отрезав от жизни старшее поколение. На фиг такой прогресс, сказали белорусы. Это не по-людски, когда стариков выбрасывают на свалку.

В соседней России во имя демократии и прогресса лупили танками по Белому дому, сплавляли в частные руки Братскую ГЭС, а новые собственники «в борьбе за это» с упоением мочили друг друга. Белорусы посмотрели направо, посмотрели налево, оглянулись окрест и пошли голосовать против такой демократии и такого прогресса. Лично я их за это уважаю неимоверно.

Конечно, нужны были сильная политическая воля и особое устройство мозгов, чтобы повести страну в будущее прошедшего времени. Говорят, на сегодня эта воля (а точнее – упертость) и эти мозги полностью парализовали общественную и политическую жизнь Белоруссии. Возможно. Но вот так, в прогулках по улицам, паралича жизни не наблюдается. Не хочется, понимаете, выглядеть эдаким Лионом Фейхтвангером, воспевшим Москву 37-го года, – но я не политик, не экономист, я честный соглядатай и могу свидетельствовать только о том, что вижу. А вижу я город, из которого железной метлой вымели бандитизм – если это безусловный признак диктатуры, то и нехай. На телевидении примерно половина рекламного времени выделена под релакс-рекламу и социальные ролики, пропагандирующие элементарные нормы современной жизнедеятельности: за экономию природных ресурсов, терпимое отношение к ВИЧ-инфицированным, права инвалидов и все такое. Во дворах устанавливают современные контейнеры для пластмассовых и стеклянных отходов, в квартирах – счетчики на газ и воду (за счет государства, а не жильцов), водители дисциплинированно тормозят перед пешеходными переходами – то есть разрухи, которая в мозгах, здесь на порядок меньше, чем в соседней России. За границу (по крайней мере, в Литву и Польшу) ездят без проблем, каждый второй разговаривает по мобильнику. Газеты, язвящие А.Лукашенко, свободно лежат в киосках. Другое дело, что их читают немногие. Похоже, что жизнь в представлении белорусов не сводится к общественной деятельности во имя прогресса.

Владимир Адамчик, один из крупнейших местных издателей (и один из самых тонких белорусских поэтов), обрисовал ситуацию примерно в следующих выражениях:

– Беларусь в этом смысле очень домашняя страна. Здесь все обращаются друг к другу по имени, по-другому не принято. За годы независимости мы окончательно осознали себя семьей. Конечно, в нашей семье не без проблем, но беспроблемных семей, наверное, не бывает. Главное, что никакой крови мы не допустим – в этом я уверен на сто процентов. Это не в характере белорусов.

Увидев на моем лице некоторые сомнения, Володя пояснил:

– Даже те разборки, о которых ты, наверное, слышал, носят отчетливо семейный характер. Он разбирался со своими – с теми, кто, как он полагал, вначале был с ним, а потом его предал. Заметь – тех, кто был против него последовательно, изначально, – тех не трогают. Меня тоже в свое время звали – поди, вырази свое одобрение. Я сказал: «Не хочу и не пойду». И меня не трогают. Один раз, правда, мое издательство закрыли – под напором американцев. Мы издали продолжение «Скарлетт» – такой нормальный бульварный проект, очень изящный. Американцы подняли шум на весь мир, выставили нас как пиратов. Ничьих авторских прав мы, естественно, не нарушили. Но они заявили, что существует «право на образ», принадлежащее исключительно Америке. Бред полный. В таком случае права на Гомера должны принадлежать Греции, права на образы Достоевского и Толстого – России, на Дракулу – исключительно Румынии. Все понимали, что это бред, но с американцами, когда речь о деньгах, не сильно поспоришь. Почему-то считается, что на Белоруссию это не распространяется. Ни фига. Когда речь идет о деньгах, здесь так же прогибаются под американцами, как и во всем мире. Меня вызывает министр печати и говорит: «Володя, извини, но мне придется тебя закрыть. Ты же все понимаешь. Приходи завтра с другим названием для издательства, все путем организуем, а нынешнее я закрываю. Извини». Вот так делаются дела в Беларуси…

И тут я вспомнил, как другой мой минский собеседник – человек, немало повидавший на своем веку и немало хлебнувший, – рассказывал про расслоение в белорусских деревнях в предвоенные и военные годы. По его словам, еще в тридцатые годы в одних деревнях люди как начали стучать друг на друга, так и не могли остановиться до самой войны. А уж в войну, разделившись на полицаев и партизан, окончательно перестреляли друг друга. Эти дурные деревни обезлюдели и, по сути, вымерли. Уцелели только «нормальные» – те, где люди совестились стучать на соседей, а под немцем исправно помогали партизанам, отправляя должность старост и полицаев по очереди, от избы к избе.

Не помню, почему мы об этом заговорили с моим собеседником. Поразило другое – и он, и Володя Адамчик думали и говорили о том же: все белорусы – семья, а в семье должно быть по-человечески, по-людски…

Полагаю, на сегодня это главная подспудная думка для всей Белоруссии.

И для меня тоже. Потому что Минск оказался не из тех городов, которые можно увидеть и умереть. Увидев Минск, здесь очень хочется еще немножко пожить – по крайней мере, людям моего склада.

Глава четвертая
Путь в себя

Недели через две приходит понимание, что центр города невелик, да и весь Минск, включая спальные районы, легко укладывается в голове как нечто среднее по размерам. В десятый раз пройдясь по всем этим Комсомольским-Интернациональным, Маркса-Ленина, Фрунзе-Свердлова, перестаешь замечать детали и погружаешься в меланхолическую задумчивость, свойственную аборигенам. Пышная сталинщина приедается, как ежедневные торты; то, что воспоследовало ей, вообще не стоит внимания; исторический контекст и городской ландшафт, то есть среда, оказываются намного мощнее инфраструктуры. Город как бы растворяется в окружающей среде, обращая людей на себя и вовнутрь. Вывернутый наизнанку, Минск напоминает просторную полупустую келью: в таких интерьерах либо спиваются, либо обращаются к медитации.

Года два назад Алексей Андреев, один из главных хранителей Минска, стал фотографировать отражения в лужах. В результате получился красивый, эмоционально насыщенный фотоальбом про минское Зазеркалье. «Здесь мало фактуры для прямого взгляда, – говорит Леша. – Начинаешь снимать лужи и понимаешь, что отражения богаче реальности». Собственно, об этом и речь: утопия, отражения в лужах, путь в себя.

Даосский город обтекает жителей с деликатностью равнинной речушки. Здесь можно расслабиться и уединиться прямо на улицах, а еще лучше в многочисленных парках. По берегам Свислочи – чуть ли не на проспекте Машерова – гнездятся утки. Комсомольское озеро (его кирками и лопатами вырыли минские комсомольцы, а открытие было назначено на 22 июня 1941 года) напоминает огромный сосуд, в котором запечатаны шестидесятые годы: байдарки, каноэ, фонтанчики для питья, волейболисты в трусах и мамы с колясками. Только продвинутые девушки, загорающие «топлес», возвращают соглядатая в наше время. Вообще говоря, девушки – это последнее, что не дает Минску окончательно ускользнуть в буддизм, в прошлые отражения. Девушки беременны будущим; они походя выдергивают мужчин из состояния медитации, даруя им озабоченность настоящим. (Прибрежных феечек, с учетом местной топонимики и простоты нравов, я классифицировал как «машерочек».)

Говорят, еще в прошлом веке дома стояли у самой воды, а в позапрошлом – работали водяные мельницы. От всей этой архаики остался один деревянный домик – тот самый, в котором тусовался первый выводок архитекторов будущего. Музей первого съезда РСДРП исправно работает до сих пор, хотя никто из минчан не смог обрисовать его изнутри. Ближе всех подобрался Леша Андреев – ему доводилось пить пиво на лавочке в палисаднике. Лично я пару раз отправлялся на экскурсию, однако в пути сбивался. С одной стороны подходишь к музею – там пиво и шашлыки; с другой – коньяк и кофе, пожалуйста. Так ни разу и не дошел. Вот чего не отнимешь у тогдашних архитекторов будущего, так это умения конспирироваться.

Прошлое Минска – это речка Немига, воспетая в «Слове о полку Игореве» и давно упрятанная под землю, фундамент церкви Святого Духа, прикрытый аккуратным газоном, да вот этот неуловимый музей конспирации, задающий вескую духовную доминанту здешнему бытию. К такому прошлому без медитации не прильнешь, недаром местные краеведы похожи на наперсточников и лозоходцев одновременно. История прячется в один наперсток, а предъявляется из другого. Прошлое конспирируется, как тот костел, обложенный по фасаду кирпичом и превращенный в обыкновенное здание сталинской постройки. Придет срок – и его посредством хитрых манипуляций извлекут из небытия. А то, что вы приняли за «исторические» кварталы, построено в позапрошлом году.

В первом костеле, который я посетил, танцевали и пели евангелисты. Во втором шла православная служба. В третьем оказался музей. В четвертый я не пошел: не за то отец сына бил, что играл, а за то, что отыгрывался…

Читаю во вчерашней газете: «На участке проспекта Машерова (бывшая улица Иерусалимская) от проспекта Победителей (бывший проспект Машерова) до улицы Даумана временно перекрыто движение…» Вот такая постоянная перетасовка: передергивают практически в открытую, не стесняясь. «Торжественное собрание, посвященное 60-летию ликвидации Минского гетто…» – еще одна типичная оговорка наперсточников.

Для одних Коллекторная улица звучит благозвучнее, чем Еврейская, а какая-нибудь Захарова теплее, чем Провиантская. Для других годовщина Чернобыля становится поводом для политических балаганов, а Оршанская битва – символом национального возрождения (разумеется, это дело вкуса, кем быть переваренным, Москвой или Польшей, – однако подобные предпочтения с общепринятыми представлениями о национальном достоинстве стыкуются слабовато; я уж не говорю о том, что понятий нации и национальности во времена Оршанской битвы не существовало). Истерзанная наперсточниками, белорусская история корчится на трех крестах сразу. В отношении к ней нет бескорыстной любви, нет академической беспристрастности, нет благоговения; ее затаскали по судам главным свидетелем обвинения, предварительно измордовав в кабинетах историков. Прошлое кромсают во имя будущего, а в результате имеют то, что имеют: будущее прошедшего времени.

Вот вам и минимум исторического контекста. Приехали.

По закатанному в асфальт прошлому меня водил поэт и дизайнер Михал Анемподистов. Мы шли по булыжным мостовым, срытым в позапрошлом году. На пустырях упирались в снесенные храмы – Михал мановением рук восстанавливал их контуры и объемы. Колупали пальцами реальный фундамент восемнадцатого столетия, посетили первую минскую гимназию (ныне ресторан «Ренессанс»). На Немиге нашли снесенный домик Меира Гера, представителя фирмы «Зингер» по Северо-Западному краю. Согласно семейной легенде, прадедушка проиграл его в карты, после чего прабабушка Либе-Чета наложила на него страшное еврейское заклятие: не ведать удачи в азартных играх ни ему, ни его потомкам до седьмого колена. (Вроде бы после этого прародитель угомонился и стал мирно промышлять контрабандой.) Заклятие, должен признаться, исправно работает уже в пятом колене – хотя, с другой стороны, дом был профукан еще до наложения чар. И вот я стою перед ним, а на его месте современный торговый центр: сбоку прилепился «Макдоналдс», а первый этаж отдан под казино… Чудны дела твои, Господи.

От Немиги поднялись к границе бывшего гетто, где несколько лет назад поставили памятник «гамбургерам» – евреям, свезенным в минское гетто из Гамбурга; потом через сквер, разбитый на месте еврейского кладбища, мимо ржавых остовов старинных фонарей дошли до Северного переулка, и Михал показал мне пять стоящих подряд, друг за другом, деревянных домишек – последний деревянный ансамбль старого Минска. Вот, сказал он. Все, что осталось. Правда, рамы уже не те и наличники сбили. Эх, какие были наличники…

На Северном мы распрощались: Михал уехал горевать о наличниках в свой спальный район, а я пешком, через пять кабаков, поплелся на Карла Маркса. Конец истории Минска.

– В Барселоне своими глазами видел, как сносят под современную застройку дома восемнадцатого века, – рассказывает Леша Андреев. – У меня волосы дыбом, а местные говорят: у нас тут одиннадцатый, двенадцатый век, приходится выбирать… А здесь, в Минске, архитектура начинается после войны, так что за эту казенную сталинскую застройку душа цепляется, как за родное…

Мы сидим в его мастерской, расположенной в двухэтажном многоквартирном доме на улице Куйбышева. Таких домов, построенных немецкими военнопленными, здесь целый квартал, и он, этот квартал, ничем не отличается от вильнюсского Северного Городка, десятков других военных городков на Украине, в Прибалтике и в России. Повсюду их красят в приятный глазу, чуть-чуть отдающий казармой песочный цвет. Помимо безукоризненной немецкой кладки, что-то такое вложено в эти дома руками строителей, что набирает силу с годами: спустя шестьдесят лет отчетливо видно, что это архитектура не победителей, а побежденных.

Во дворах сохнет белье, цветут сирень и акация, молоденькие мамашки в домашних платьях распивают на троих бутылку пива, а их детишки бегают вокруг подержанных иномарок. На заднем плане непросыхающие мужики в майках забивают козла. Неумолимая зверюга по кличке Время валяется под их столиком сонной дворнягой, свесившей язык набок, а эти даосы в обличии алкашей то и дело пинают ее ногами: «Лежать, блин! Не баловать, сука!». Вот этим умением левой ногой укрощать время белорусская школа дао впечатляет в особенности.

Леша Андреев, которого я уже представлял как одного из главных хранителей Минска, издает роскошно иллюстрированный альманах «Монолог» – увесистый, плотный журнал ин-кварто, посвященный духовным отражениям и реинкарнациям Минска за последние лет эдак сто. Леша издает его своими силами, то есть в одиночку, на протяжении девяти лет (в этом году выходит десятый, юбилейный номер журнала), невероятным образом ухитряясь выдерживать изначальный уровень – уровень, по оформлению сопоставимый с лучшими глянцевыми журналами Москвы, а по содержанию просто несопоставимый с теми же глянцами. Прекрасный стилист, фиксирующий тончайшие оттенки мысли, замечательный фотограф, издатель и переводчик, Андреев ухитряется выглядеть абсолютно нормальным, более того – абсолютно состоявшимся человеком. Человеком при деле.

– Понятно, что в условиях реальной рыночной экономики издавать такой журнал невозможно, – признается Леша, разливая по чашкам зеленый чай. – Во всяком случае, теми силами, какими он издается сегодня. Это элитное, дорогое, абсолютно убыточное издание. Но здесь и сейчас, в наших условиях, такие излишества еще возможны. Пока реальный рынок до нас не добрался, пока нет жесткого прагматизма, возможны вот такие красивые, абсолютно нерациональные проекты. Опять-таки спонсоры. Люди понимают, что журнал не просто фиксирует уходящую натуру – а она, конечно, уходит стремительно, – но и сам по себе является артефактом, задающим определенный уровень подачи материала… Так что о безвременье давай не будем. Безвременье – это где-нибудь в Швеции, а у нас такая специфика момента, что будь здоров. То, что называется «самый цимес»…

Мы пьем зеленый чай, привезенный Андреевым из Китая. В Поднебесную его пригласил приятель-китаец, студент минской консерватории по классу композиции; будущему композитору стало тесно в общежитии (вот такие пошли китайцы), и Леша пригрел его в своей мастерской. Вообще говоря, китайцев и вьетнамцев в Минске навалом; я так понимаю, эти народности чувствуют, куда смещается дао, и невольно влекутся следом.

Про китайцев Леша сказал, что «эти полтора миллиарда прутся в будущее как сумасшедшие». Ну, типа отрезанный ломоть. «То, что они сделали с остатками старого Пекина, это дикость, но будущее безусловно за ними». Мы помолчали, отдавая должное настою и аромату напитка, – потом единодушно решили, что нам в ихнее будущее не к спеху.

Под занавес Леша как бы невзначай обронил:

– Здесь две беспроигрышные темы – Чернобыль и Лукашенко. Под них получить гранты не стоит ровным счетом ничего. На них слетаются, как навозные мухи. У меня не было бы никаких проблем по части финансов, если бы я принял хоть одно из таких предложений – а мне их делают постоянно. Мне почему-то кажется, – тут он внимательно посмотрел на меня, – что это не такие темы, с которых можно кормиться.

Я кивнул, сделав вид, что не понял намека. Разумеется, и Лукашенко, и последствия чернобыльской катастрофы входят в круг моих интересов. Что ни говорите, а Лукашенко на сегодняшний день – единственный белорусский бренд, раскрученный на мировом уровне. Собственно, Леша по-своему обозначил проблему: нынешний глава государства настолько плотно заполняет собой общественно-политическую нишу, что больше туда никому не протиснуться. Он сам себе голова – в том смысле, что вся система государственной власти заточена под Лукашенко, представляя собой в некотором роде сплошное государево тело. Войти в эту систему можно только через соответствующие физиологические отверстия, что для большинства решительно неприемлемо. От слизистой органики, именуемой государством, нормального человека просто воротит. Это здоровое отчуждение человека от государства, массовая непричастность белорусов к отправлениям государственного организма рождает в стороннем наблюдателе ощущение удивительной чистоты и детскости здешних нравов: в Белоруссии не принято сволочить власть, ее здесь просто не замечают. Государство отделено от народа не указами президента, а его физикой и органикой. И ничего другого народу не остается, как быть свободным от государя: жить, трудиться, растить детей, почитать родителей, совершенствовать различные медитативные практики (в первую очередь, естественно, на основе алкоголя, однако не только). Ничего другого не остается, как жить в себе.

В этом контексте – в контексте доброго батьки, отпустившего свой народ играться в песочнице, – можно, наверное, говорить об отсутствии взрослости; о том, что белорусская нация еще не сформировалась, еще не отрастила себе положенные взрослой нации причиндалы (в первую очередь национальную элиту и государственную бюрократию, осознающих себя не придатками первого лица, а самоценной прослойкой). Она еще не закоснела во взрослости и чем-то напоминает ошарашенного собственной физиологией подростка. (Каким-то удивительным образом эта «недосформированность» нации передается на индивидуальный уровень: здесь даже взрослые особи по части детскости, смурной подростковой задумчивости дадут изрядную фору среднему российскому недорослю.) Как сказал один специалист по гормональному развитию, осматривавший меня в мои четырнадцать лет: «Будем надеяться, что сдвинутые сроки развития дадут нестандартную личность». Вы не поверите, но он оказался прав.

Говорить об этом можно и нужно. Но говорить без подростковой ущербности, чем зачастую грешат белорусы, без снисходительности стороннего наблюдателя. В случае с Беларусью мы имеем дело с таким отклонением от нормы, которое равнозначно чуду. А чудо не нуждается в снисхождении. И стыдиться его смешно. Дао – оно и есть дао.

Вот сидим мы в гостях у Саши Барташевича. Пьем красное сухое вино, которое задешево доставляет Барташевичам сосед-дальнобойщик, любуемся с балкона неоцифрованным широкоформатным закатом. Под нами крыши пятиэтажек, цветущие купы лип, стригущие воздух ласточки. Вот так мы и живем, говорит Саша, озирая пейзаж зорким взглядом художника. Я ничего не вижу в указанном направлении, кроме ласточек и заката. Самое забавное, что больше там ничего и нет.

– Ну как же, – возражает Саша. – Тут у нас объявился домашний голубь. Вначале балкон обжил, потом в комнату, как к себе домой, потом повадился приводить друзей и подружек. Сам белый, подружки сизые. Рассядутся на балконе, семечки щелкают, а он заходит в комнату, вразвалочку, одно крыло вот так отставит и наворачивает круги, типа самый крутой: «Не боись, братаны, у меня тут все схвачено, местные мне башляют». Ну, то есть мы с Ирой. В общем, совсем обнаглел. И тут приходит с улицы здоровенный двухметровый мужик: вот такая шевелюра, вот такая борода, руки граблями и глаза – голубые-голубые… От земли мужичок. У вас, говорит, мой голубь на балконе, хочу забрать. Шасть на балкон, сграбастал голубя и разглядывает. Нет, говорит, не мой. Но все равно заберу, больно красивый. Негоже такому фраеру с сизарями. Берет голубя и уходит. Мы с Ирой смотрим друг на друга, ничего не понимаем: был мужик, не был, зачем приходил, как мы его впустили? В общем, «и было нам видение». Проходит дня три – возвращается, достает из-за пазухи голубя и говорит: «Забери, хозяйка, он у меня заскучал. Не хочу, чтобы птица маялась». Потом еще раз пришел, принес голубку для нашего мальчика – чтоб им и нам веселей жилось. Такой здоровенный амбал, сущий ребенок: живет в пригороде, ковыряется потихоньку в земле, но по большому счету ничем, кроме голубей, не интересуется. А голуби… Пару дней они тут с голубкой потусовались, потом улетели. Ира говорит, в свадебное путешествие. Мужик тоже как испарился… Вот такие дела. Теперь понимаешь?..