Текст книги "Кома (сборник)"

Это мне русским языком было сказано. Неоднократно.

Врастание в пространство собственной обретенной страны – процесс интимный и массовый одновременно. Он захватывает отнюдь не только элиту. Это волнующий, приподнято-приятный процесс необратимых подвижек в коллективном и индивидуальном сознании. Его можно сравнить с тотальным переселением из коммуналок в собственные квартиры. От бытовых проблем, семейных неурядиц и даже тоски по прошлому такое переселение не страхует, но что-то я не припомню, чтобы люди добровольно возвращались из собственных квартир в коммуналки. Так не бывает.

Независимость – главное упование белорусов на лучшую жизнь. С Россией или без России, если на то пошло. Тяга к России, надежды на Россию, привычка к России пока что достаточно сильны – но я бы, на месте московских политиков, не стал рисковать нашей близостью, сталкивая между собой надежды и упования белорусов. Проверять нашу близость на разрыв чувств было бы непростительной авантюрой.

Вернувшись в Москву, я подсчитал, сколько водки мы выпили с белорусскими деловарами, – и не поверил. Пересчитал по новой – и опять не поверил. Но ужаснулся. Уж больно не по-европейски это выглядело на трезвую голову… Чисто по-нашему.

Глава седьмая
Райцентр на семи холмах

Наши общие предки, без затей именовавшие себя русскими, были большими оригиналами: единственный народ, который в своем развитии двигался с запада на восток – навстречу солнцу. Прочие народы, оставившие след в истории, неведомой вселенской силой влеклись посолонь (проще говоря – на закат). В результате мы имеем не только направление пасхального хода, но и историю с географией. А именно – белорусские райцентры почти сплошь ровесники или старшие братья Москвы. Проезжая Туров, Пинск, Слуцк, какой-нибудь там Давид-Городок на реке Горыни (основанный, между прочим, князем Давыдом Игоревичем, главным фигурантом по делу об ослеплении Василька Теребовльского), не без удивления убеждаешься, что все эти легендарные, знакомые в основном по древнерусским летописям города существуют и по сей день, существуют реально, а не только как исторические артефакты. То есть какие-то люди тут рождаются, живут и, стало быть, вовлечены в современные экономические и политические механизмы, хотя сами городишки давно пребывают в глубоком историческом обмороке, по большому счету в безвестности, более того – за границей. Вот что такое, к примеру, современный Мстиславль? Само звукосочетание – Мстиславль – необыкновенно благозвучно и что-то такое в русском человеке затрагивает… Нутряное. А что говорит русскому уху «современный Мстиславль»? Да пожалуй, что ничего.

И правильно. Современного Мстиславля нет и не может быть, поскольку это и не город вовсе, а рай. А в раю, слава богу, времени нет. Местечковый белорусский рай, Мстиславлем именуемый, пребывает вне времени и фактически вне пространства, в стороне от больших дорог и мировых сквозняков, надувающих иным, не столь целомудренным провинциям, пресловутый «Макдоналдс», – в десяти километрах от России, в восьмидесяти от Орши (строго на юго-восток, за конезаводом налево), примерно в трехстах – от Минска. Для порядка он имеет официальный статус райцентра, соответствующие административные органы и зачатки промышленности; все это уютно завалилось в прореху безвременья и катается там как сыр в масле, в полном ладу со своими холмами, оврагами, родниками, Божьими храмами и сказочными заливными лугами речки Вихры.

В Мстиславль я приехал с Ирой и Сашей Барташевичами. В качестве принимающей стороны выступал Митя Пушкин – обаятельный молодой человек 32 лет, доктор философии по классу прикладной и теоретической механики. Диссертацию Митя защищал в кукурузном штате Иллинойс, по завершении контракта вернулся домой, а к осени его ждут в интеллектуальном Бостоне – такой, в общем, приличный даже для выпускника московского физтеха расклад.

Мстиславль для Пушкина – родовое гнездо, приют спокойствия, трудов и вдохновения. Исписанный формулами листок прижат литровой банкой смородины. Старый дом поскрипывает и дышит; время указывает не пятирублевый будильник, а эргономичная шведская печь да мощный ноутбук. Впрочем, воду доктор философии носит ведрами из колонки, по городу шастает в спортивных штанах с лампасами, вышедшими из высокой бандитской моды лет восемь назад (повсюду, кроме Мстиславля, – здесь, напомню, времени нет), и в таком виде отлично ладит с местными красавицами, слетающимися в родные пенаты на каникулы. Кроме того, практически все лето Митя на пару с мамой принимают гостей. Вереница паломников, жаждущих приобщиться к тихим радостям местечкового рая, не убавляет в хозяевах радушия: гостей чуть ли не за руку водят по пушкинским местам и приобщают.

Со двора, заросшего цветами, просматривается крыльцо краеведческого музея, а также отрезок улицы, включенной местной молодежью в обязательную программу ежевечернего променада. Попивая сухое винцо на травяном взгорке, образованном крышей погреба, мы слушаем Пушкина и вприглядку закусываем полным собранием мстиславских отроковиц; примерно через полчаса очередность их выхода на обозримый участок подиума проясняется, можно ставить на фавориток.

По переписи 1911 года городок насчитывал шестнадцать тысяч жителей; на сегодня их одиннадцать тысяч, а с дачниками и студентами те же шестнадцать. Удивительная способность сохранять себя в изначальных пределах объясняется, по мнению Пушкина, не столько даже географией, сколько местной ментальностью – ментальностью, основные ценности которой диктуются не перспективами развития, но устоями. Ведь что такое, собственно говоря, рай на земле? Здешний рай – это отлаженный раз и навсегда уклад жизни. Начни его развивать, совершенствовать – он затрещит, поползет по швам, получишь вместо рая еще одну перестройку. Отсюда приверженность к порядку в изначальном смысле этого слова, означающего «уговор»: с пришлыми князьями рядились жить по старине, по заветам «отцев и дедич»; тот же императив определял отношения в семье, с соседями и властью.

– Здесь жизнь идет по кругу, а не по спирали, – уверяет Митя. – Чем больше узнаешь о прошлом Мстиславля, тем отчетливей видишь, что люди живут точно так же, как сто, двести, триста лет назад. Мироощущение то же, несмотря на спутниковые антенны, мобильники и машины. Все это мелочи по сравнению с притяжением места…

Отобедав изумительным грибовником со сметаной, отправляемся купаться на речку. На главной площади застаем ритуальное воскресное собрание молодняка: в предвкушении «гопотеки» народ задумчиво клубится между магазином и памятником первопечатнику Петру Мстиславцу (ближайшему сподвижнику Ивана Федорова, между прочим). Думается мне, все же, что сравнения с воскресными выходами в церковь – главным развлечением иных времен – нынешний ритуал не выдерживает как по форме, так и по содержанию. Лучше даже не сравнивать. Впрочем, и этот вывод в струю: здесь даже «гопотека» обращает нас лицом к прошлому. («Гопотека» – надо полагать, от слова «гопак»; набравшись шику в своих Оршах да Могилевах, именно так именуют местную дискотеку молодые мстиславльцы.)

В конце ХIХ века здесь построили две «высотки» – два доходных дома в три этажа каждый. В народе их прозвали «Париж» и «Лондон». Названия сохранились, хотя в последующие сто лет доходные дома деградировали в убогие коммуналки. Понятно, что обитатели «Парижа» и «Лондона» мечтали перебраться в частный сектор Мстиславля и на обыкновенные житейские расспросы земляков, мол, где ты живешь, с горечью отвечали: в «Лондоне»! в «Париже»!.. «М-да…» – сочувствовали горожане. Наконец прошлой весной оба дома выкупили риелторы, сделали евроремонт, и теперь на первом этаже одного из них красуется горделивая вывеска: «Париж. Парикмахерская».

– Здесь все возвращается на круги своя, – резюмирует Пушкин, указывая на вывеску.

Сворачиваем в проулок. Из палисадников, свешиваясь через ограду, смотрят огромные рододендроны. Тут даже окурка не бросишь под ноги, такая вокруг чистота в этом райцентре – и Боже мой, неужели мы всего в десяти километрах от матушки России?! Даже не верится.

В кармелитском костеле, расположенном через овраг от Замковой горы, сохранились фрески на тему Страшного суда. На фресках запечатлены осада Мстиславля русскими войсками под командованием князя Трубецкого, длившаяся с мая по июль 1654 года, и страшные сцены «трубецкой резни», последовавшей за взятием города. «Учинивши штурм великий… и вынявши мечом людей шляхты, обывателей воеводства Мстиславского и мещан и волощан и иншых розных поветовых людей не мало, которые збегли до осады, высек и все место и замок огнем выполил опустошил», – вопиет летописец. Монахам-кармелитам рубили головы тут же, под белыми стенами только что возведенного костела. Из мужчин пощадили только искусников знаменитой мстиславской школы декоративной керамики; этих во главе с мастером Степаном, прозванным за невероятное свое умение Полубесом, увезли в Москву украшать Оружейную и другие палаты Кремля. С того самого штурма мстиславльцев несколько столетий подряд дразнили «недосеками».

Через четыре года после «трубецкой резни» город взяли пришедшие с Украины казаки. Выбивать их направили князя Лобанова-Ростовского, который выбил и казаков, и мещан-недосеков, и посланное им в подмогу польское войско. А полвека спустя Петр Великий, отступая через Мстиславль к Полтаве, повелел взорвать фортеции замка, дабы не было где отсидеться шведу. И взорвали.

Так что Страшный суд над Мстиславлем давно свершился. Увы, именно таков канонический путь обретения городами рая.

Шоссе круто срывается вниз, в невидимую за поворотом долину. Склоны холмов по обочинам укреплены «мурованкой» – парапетами из нетесаного камня, – и это петляющее шоссе с его каменными парапетами рождает стойкое ощущение, будто мы спускаемся к морю где-то под Симеизом. Сворачиваем на тропинку, в овраг, иллюзия исчезает, но запоминается – должно быть, все райские места как-то связаны и перетекают одно в другое, презирая законы трехмерного земного пространства.

Оврагами вдоль ручьев и заборов, мимо покосов и нежно блеющих коз – по тропкам, выбитым тысячу лет назад, по хлюпающим лавам и полусгнившим мосткам. Слева стеной наваливается дурман разнотравья, справа овевает родниковой свежестью – тропинка виляет, бежит по взгоркам, и нас кидает то в свежесть, то в дурман. А высоко-высоко, в голубой ширинке неба, плывут облака, верхушки сосен, кладбищенские кресты и надгробия с шестиконечными звездами.

Мстиславль…

На подходе к мосту невольно жмемся к перилам: прямо на нас, волоча звенящую двадцатиметровую привязь, галопом мчится гнедой, лоснящийся огоньками, одуревший от жары конь. Пацаны, сидящие на перилах, восторженно свистят, хохочут и с упоением сигают в Вихру. А за мостом переливается жемчугами заливной луг, и благоуханные ветерки ерошат его шелковистую шкурку, и бежит, смешно размахивая руками, маленький смешной человечек – хозяин коня, поминающий мать коня. И заливаются жаворонки.

Нет, ребята, это вам не Лондон и не Париж. Здесь времени нет, а значит – нет смерти. И каждый твой вдох, и трепет былинки, и всплеск воды отправляются прямиком в вечность, сливаясь с полнотой бытия, как сливается с океаном капля. Есть такие места на нашей грешной земле, где это понятно и очевидно.

Мстиславль. Рай. Центр.

Ужин на четверых в единственном городском ресторане, расположенном по соседству с необитаемого вида гостиницей, обошелся нам в двадцать семь тысяч белорусских рублей (12 долларов) – это при том, что была затребована лучшая из имевшихся в наличии водок. До третьей перемены блюд мы оставались единственными клиентами, так что доброжелательность персонала, подчеркнутое внимание менеджера Нади и официантки Любы к компании трех приличного вида мужчин и красивой молодой женщины воспринимались нами как должное. Часам к девяти, однако, зал моментально и под завязку набился разновозрастными компаниями исключительно женского пола, заказывающими водку не стопками, но бутылками, грянули танцы с визгами, притопами да прихлопами, крепко запахло духами типа «розовые розы Светки Соколовой», и внимание персонала к нашим персонам оказалось детскими шалостями по сравнению с концентрированным вниманием клиентуры…

Объяснить данный феминистический вывих не смог даже доктор философии по классу прикладной и теоретической механики. Митя честно признался, что до нашего приезда ему не приходило в голову уделять время местным салунам. Получалось, по факту, что все мужское население Мстиславля разделяет вкусы и предпочтения молодого профессора Гарвардского университета – но и этот феномен остался для нас загадкой.

Несколько отступая от темы, должен заметить, что Мстиславль в этом смысле не исключение. В общественных местах Гродно и Витебска, Бреста и Могилева – да по всей Белоруссии – эмансипированное женское начало заметно доминирует над мужским. В замызганном кафетерии на литовской границе, в чудной деревеньке Слободка Браславского района я собственными глазами видел, как две могучие сорокалетние поселянки, отчаявшись растормошить клюющих носами спутников, добрый час топтались под музыку, угрожающе целя друг в друга сдвоенными орудиями крейсерского калибра, – белорусский вестерн, ждущий своего Серджио Леоне. В городе Лиде неописуемой красоты пацанки сидят в кафе под присмотром роскошно сложенных мам. А вечерний проход по центру Минска равнозначен, по ощущениям, просмотру колоритного фильма Федерико Феллини «Город женщин».

– Где же ваши мужики? – спрашивал я у минчанок, лидчанок, витебчанок и прочих представительниц прекрасного пола с усталыми от гендерного перекоса глазами. – Что с ними случилось?

– Пьют, – подумав, ответили четыре шалавистого вида эмансипе, сидевшие за бутылкой вина на летней террасе итальянского клуба “Voglia mata”, что на Немиге.

– Во, гля! – удивился я. – А вы разве не того?..

– Мы отдыхаем. А они всерьез пьют, без ресторанных наценок.

Объяснение внятное, но не единственное. По частоте и в порядке убывания ответы были: пьют; смотрят телевизор; тусуются с друзьями; зарабатывают; их нет в Белоруссии; им это не интересно (вариант профессора Пушкина). Славная девушка Катя, любезно согласившаяся быть моим гидом по вечернему Минску, выдала на тему последнего варианта следующий парадокс:

– Летом мы с бывшим мужем ездили на огород, осенью консервировали фрукты-овощи, зимой ели… Потом мне эта мутотень надоела.

С Катей мы наблюдали выпускные банкеты престижных минских вузов: филфака, физмата и – роскошнейший из банкетов – недвижимости на пару с менеджментом. Всюду, включая физмат, женский пол доминировал абсолютно: девушки были ярче, напористее парней и просто живее. Насмешливой Кате нравилась роль поставщика абитуриенток к моему столу; абитуриентки, ответив впопыхах на пару контрольных вопросов, тянули меня за руку танцевать. Мужчин на танцполе катастрофически не хватало.

Кате 27 лет, разведена, детей нет, водку предпочитает в виде «отвертки», то есть в комбинации со льдом и апельсиновым соком. Работает главным бухгалтером небольшого частного предприятия, оклад 200 долларов. Как и большинство наемных служащих частного сектора, мечтает трудоустроиться на госпредприятии, где и оклады повыше, и соцпакет (тут мне припомнился удивительный Комаровский рынок). А в перспективе твердо рассчитывает выйти замуж за иностранца.

Сие последнее имеет характер массовой фобии. Собственно, это и есть сегодняшняя белорусская мечта. Об иностранцах белорусские девушки грезят с пылом, достойным середины восьмидесятых. И если в пушкинском доме самое точное время показывают не пятирублевые ходики «Слава», а шведская печь, то в масштабах республики правильней будет ориентироваться не на календари с портретами президента, а на эту массовую женскую эмиграцию в dream-мечту; на обостренное женское чутье, отвергающее будущее прошедшего времени в пользу современных стандартов будущего. Это – по общепринятому календарю – конец восьмидесятых годов.

Есть у меня очень сильное подозрение, что мужское начало в Белоруссии задавлено гипертрофированной харизмой Александра Григорьевича. Его виртуальное право первой ночи внушается белорусам не напрямую, но ежедневно. Он без спросу вхож в любой белорусский дом (стоит только включить телевизор), не пьет, не курит, зимой и летом ходит на лыжах, повышая потенцию, и мужественно играет в хоккей. Он строго следит за моралью, защищая Беларусь от тлетворных влияний Запада, при этом регулярно «перетрахивает» Верховный Совет и играючи отгрызает яйца политическим оппонентам. Не случайно супруга первого лица живет на выселках, в родном Шклове, – по сути, президент женат на всей Беларуси и вынужден исполнять свой большой супружеский долг ежедневно по много раз. И кличут его Лукой опять-таки не случайно.

Это такой образцово-показательный производитель всего. Он сеет и жнет, строит дома, прокладывает дороги, имеет начальство всех уровней в хвост и в гриву, ежедневными возвратно-поступательными движениями возрождая промышленность Белоруссии. Отец всех детей, укор всем мужьям – он всегда крутой, всегда в фокусе, прочие лица всмятку. Не просто первое, а единственное лицо в государстве. И не столько даже лицо, сколько, извините, неутомимый фаллос, который летает на вертолете и всем вставляет. Министры, директора, генералы семенят на полусогнутых, мычат в присутствии президента и горбятся, старательно изображая скопцов. Боже упаси предстать перед батькой полноценным самцом – с его-то звериным чутьем вожака стаи! – оторвет, не задумываясь. Быть настоящим мужчиной в сегодняшней Белоруссии – род инакомыслия. Вглядитесь в эти полуразмытые тени, мелькающие на фоне президента, в лица ведущих и комментаторов белорусских телеканалов – их благонадежность заверена скорбной печатью скопчества. Им нечем крыть. Да они и не помышляют, Боже упаси. Подержать свечку – это же пик государственной карьеры, елы-палы. Такими вещами не шутят и не бросаются.

Скопческая хмарь расползается по стране, насаждая себя как официальный государственный стиль, как узаконенную сверху норму. А женщины, уложив детей, эмигрируют в свои стандартные dream-мечты.

Однако вернемся в Мстиславль, где на наших глазах открылся мусульманский филиал рая. Редкая птица, то есть не вполне трезвый мужик, возникший на входе в ресторан, не сумел одолеть и половины пути до стойки, как был немедленно упакован гуриями со всех сторон, подвергнут ласкам и водворен за стол с разносолами. Вокруг нашего стола тоже затеялось и сгущалось нечто вроде хоровода, отчего наш Вергилий, то есть Пушкин, смертельно побледнел и стал похож на гоголевского Хому Брута в запечатанном круге. «Пора, – выдавил он. – Солнце садится». Я не вполне его понял, однако Саша с Ирой встали, пришлось и мне. Честно скажу: уходить не хотелось. Вот так всегда.

Мы вышли из ресторана и по сомлевшей улочке побрели на закат, здороваясь с сидящими на лавочках обывателями. Потом свернули в овраг, долго карабкались в гору, вскарабкались и узрели обширное плоскогорье с разваленным кирпичным заводиком на краю, а далее свекольные и картофельные делянки, вознесенные над пламенеющими холмами Мстиславля. Вдоль заброшенных корпусов – в самом деле, какие еще кирпичные заводы в раю?! – пошли строго на запад, обогнули старинный насыпной вал и оказались вдруг на обрыве, высоко-высоко, а внизу, под ногами, лежала сказочная долина. Мы дружно охнули и сели там, где стояли. Нам открылся мир иной, мир нездешний. Мир, обласканный малиновым светом, распахнутый вдаль и вширь, с правильными полукружиями сосновых холмов, похожих на стадо ежиков в тумане – ежиков, переходящих вброд сиреневый волшебный туман. Он вползал в долину реки, повторяя ее извивы и медленно обтекая темнеющий прибрежный лозняк. Далеко-далеко, за тридевять километров, мелькали на мосту огоньки машин. А прямо под нами, точно посередине луга, расположился маленький хуторок – косой квадратик плетня, прямоугольник дома, лучики тропинок и нарисованный детской рукой дымок из трубы. Поодаль сияло позолоченное блюдце пруда – оттуда громко, на всю долину, квакали лягушки.

На наших глазах вершился день. Звучал ежевечерний хорал – мы успели к его финальным аккордам. Вышел и канул молодой месяц. Зажглись звезды. Распластанной тенью пронеслась над головами сторожевая сова, ухнула для острастки и с хохотом упала за ельник. Блуждающая звездочка мопеда проследовала от хутора к речке, потом обратно – запоздалая подсказка для двоечников, не способных сплавить воедино механику и философию бытия. Мы не были двоечниками. Мы сидели на первой парте вселенского амфитеатра, постигая ход светил и мировую гармонию.

Здесь все было торжественным, чудным, наглядным и всеобъемлющим. Все прояснилось, как в сказках или во сне. Отсутствие времени объяснялось просто – мы сидели внутри часов, в самом центре вселенского механизма по производству времени. Хуторок на краю долины тоже оказался не прост: он был вписан в главную партитуру мироздания наравне с Луной, звездами и закатами, птицами и туманами над рекой. Назвать эту волшебную долину Белоруссией – даже Беларусью – не поворачивался язык. Земля имела вид первозданный. Такой могла быть разве что Белая Русь – Русь изначальная, вымечтанная, переписанная набело, – да и то вряд ли. Такой могла быть только реальная земля Санникова: семь холмов рая, восьмое чудо света, девятая сказка Пушкина.

Мы сидели, зачарованно внимая уроку. Потом встали.

– Все мы немножечко муми-тролли, – вздохнув, сказала Ира.

А Саша смущенно пробормотал:

– Шкурка от банана больше, чем банан…

А Пушкин пыхтел, собирая в пакетик разбросанные гостями окурки.