Текст книги "Кома (сборник)"

Глава восьмая
Пустынки

На другой день отправились в Пустынский монастырь, расположенный километрах в восьми от Мстиславля, в полутора километрах от российской границы. По обе стороны укатанного шоссе – отрады контрабандистов – тянулся девственный сосновый бор вперемежку с заброшенными полями; обочины сторожили аисты, провожавшие наш старенький «ауди» высокомерными взглядами, а в небе парили то ли коршуны, то ли кречеты, здоровенные хищные птицы сильно побольше ястребков. И ни души – настоящая пустынь, грибовно-ягодный заповедник, благодать измученным городским душам.

Сам монастырь являет собой могучие живописные развалины, поросшие березками да осинами. Впрочем, аккуратные огородики и отреставрированные хозяйственные пристройки свидетельствуют, что духовная жизнь обители поддерживается не одними молитвами. Немногочисленные паломники охотно плещутся в крытой купели, воздвигнутой над святым источником – здесь, по преданию, в 1380 году (в год Куликовской битвы) мстиславскому князю Семёну-Лугвену была явлена икона Успения Божьей Матери. Благодарный князь, не мешкая, тут же основал Пустынский Успенский монастырь.

В часовенке над купелью благодать и прохлада, однако вредный Пушкин сходу определил, что циркуляция воды в купели устроена не совсем грамотно. В общем, на водные процедуры мы не отважились.

Между прочим, тот еще был литовец оный Лугвений. Сын великого князя Ольгерда и Марии Витебской, нареченный по крещении Симеоном, он был женат первым браком на дочери Дмитрия Донского, тоже Марии. Тринадцатилетним отроком участвовал в грандиозном сражении с татарами у Синих Вод, случившемся за семнадцать лет до Куликовской битвы, – первом большом сражении, в котором татары были разгромлены наголову. Победа у Синих Вод отдала во власть Ольгерда Киевские земли, Подолию и Волынь. На двести лет они вошли в состав Великого княжества Литовского, и лишь после Люблинской унии, когда само место битвы забылось и потерялось, были бесчестно отторгнуты у Литвы польской короной.

Сам Семён-Лугвен вместе с отцом трижды ходил на Москву (добыв себе в результате невесту). В 1386 году, воспользовавшись его отъездом на свадьбу брата – великого князя Литовского Ягайлы и польской королевны Ядвиги, – князья Святослав Иванович Смоленский, Василий Иванович Вяземский и Андрей Ольгердович Полоцкий (еще один родной братец) обложили Мстиславль. Однако взять не успели: вовремя обернувшийся Семён разгромил на берегу Вихры русское войско, Святослав и Василий погибли в битве. Двадцать лет спустя, в битве при Грюнвальде, Семён-Лугвен возглавляет объединенные русские полки – Смоленскую, Полоцкую, Витебскую и Мстиславскую хоругви. Говорят, именно они сдержали главный удар крестоносцев, пока Витовт наводил порядок в рядах смешавшейся литовской и татарской конницы; впрочем, у победы много отцов, это было известно еще до Грюнвальда.

Бог даровал Семёну-Лугвену долгую жизнь – он родился в 1350 году, а преставился в 1430, – из них почти пятьдесят лет держал Мстиславль, защищал от немцев Псков и Великий Новгород, от шведов – Корелу, от татар – Киев. От него пошли князья Мстиславские – род, благородством не уступавший великокняжеским династиям Литвы и Руси. Он строил православные храмы, обустраивал города, оставив по себе грамоты, написанные на чистейшем русском языке, без характерного для последующих времен наплыва полонизмов. В общем, правильный был литовец – настоящий русский князь, ратный трудяга.

Почему я так подробно пишу об этом князе, почившем почти шестьсот лет назад? Да потому, что в Мстиславле прошлое обступает со всех сторон, настойчиво подталкивая к мысли, что времени нет. На развалинах древнего монастыря, где жизнь едва-едва теплится, я вспомнил замечательные слова Огюста Конта: «Человечество состоит из живых и мертвых. Мертвых больше». Я нашел их в сборнике русской публицистики начала прошлого века (тогдашние публицисты еще читали Конта), к ним прилагался следующий комментарий: «Точно так же в каждую данную минуту из живых и мертвых состоит народ. Мертвых больше». (См.: Муретов Д. О понятии народности. Русская мысль, 1916.) Эта поразительная в своей простоте и глубине истина почему-то недоступна нашим сегодняшним правителям. А здесь, в Мстиславле, об этом знает даже трава.

От ощущения, что за каждым из нас стоит вереница предков, строгими мертвыми глазами следящая за нашими деяниями и недеяниями, в Мстиславле избавиться невозможно. Православный русский князь Семён-Лугвен Ольгердович холодным взглядом буравит мне спину, словно хочет что-то сказать – и не может. И я не могу говорить за него, потому как не вправе.

Только за себя.

Почему я считаю его своим? Не только потому, что для меня, как и для князя Семёна, свои не только русские, но и литовцы. Не только поэтому. И не только потому, что князья Литовской Руси во времена Семёна-Лугвена имели больше оснований считаться солью земли Русской, нежели князья московские, тверские или рязанские. Они, во всяком случае, не платили «выхода» в Орду и не именовали себя «холопами» ордынского хана. Их Русь была Белой, не стоптанной татарами и непоруганной (тогдашнее понятие Белой Руси включало в себя территорию современной Белоруссии и обширные псковско-новгородские земли). Язык был один, вера – одна, а литовская подноготная ничем не отличалась от той же варяжской. Иноплеменность Гедиминовичей была того же мифического свойства, что и иноплеменность Рюриковичей. Но даже не в этом суть.

У нас одна земля, единая и неделимая. По ней венозными артериями текут Днепр, Двина, Волхов и Волга. Ее освящают Софийские храмы Киева, Полоцка, Новгорода. Ее разделяют границы – столь же нелепые, какими видятся из нашего далека границы древнерусских княжеств. Ладно, пусть будут границы. Пусть наши политики бодаются друг с другом, как бодались Семён Ольгердович с Андреем Ольгердовичем (герой Грюнвальда с героем Куликовской битвы). Нехай соревнуются, кто из них лучше правит, – это для простого народа даже полезно. Но нельзя про Софию Киевскую говорить «мое», а про Софию Полоцкую или Новгородскую – «чужое». Так не получается верить в Софию, потому что она одна. Нельзя быть в Киеве верующим, а в Новгороде атеистом – точно так же нельзя любить Россию в ущерб Белоруссии или Украину в ущерб России. Не надо разрывать нам сердца. У нас одно небо, одна история, одни и те же дорогие сердцу могилы.

Вот такие эпические мысли приходят на развалинах Пустынского монастыря.

Пройдя под высоченной, окруженной строительными лесами надвратной колокольней, мы вернулись к машине. Я спросил, нельзя ли заехать на минутку в Россию, подышать воздухом родины. Пушкин подозрительно оживился и сказал: «Отчего же нельзя, очень даже можно. Поехали, Саша, покажем ему Россию!» Метров через восемьсот шоссе как обрезало, а вместе с ним обрезало лес – вдаль уходили поля с редкими перелесками, а впереди лежал разбитый, весь в ухабах проселок. Одолев вперевалочку один ухаб и другой, машина заскрежетала днищем и встала.

– Всё, – сказал Саша. – Дальше не проедем.

– А дальше не обязательно, – сказал Пушкин и обернулся ко мне. – Дыши!

Мы вышли подышать. Позади нас, на обочине шоссе, красовался пограничный знак с надписью «Республика Беларусь». Впереди, сбоку от проселка, стоял такой же столбик, но без таблички – надо полагать, спёрли на сувениры. Даже мне, матерому контрабандисту, не доводилось видеть таких безлюдных, диких – и вместе с тем зримых! – переходов границы. Барташевич с выражением на лице разворачивался. Мы погрузились в машину, дотянули до шоссе и облегченно вздохнули.

Земля у нас, может, и одна, но вот дороги – разные. Это точно.

Глава девятая
Белый аист надежды

Очередное злостное нарушение границы вышло мне боком: я захандрил. Ладно, дороги. На моей памяти, сколько помню, Белоруссия изо всех сил тянулась в деле дорожного строительства за Литвой, за пресловутым прибалтийским стандартом – тянулась упорно, но позади. Литва за черные годы советской оккупации отгрохала себе такие дороги, что отдыхала не только Белоруссия, но и Польша. Наконец пробил час долгожданной свободы – тут-то и выяснилось, что в независимый литовский бюджет дороги не вписываются (теперь вся надежда на будущие компенсации от России). В результате Белоруссия за годы правления Лукашенко обогнала по качеству дорог и Польшу, и Литву. Вот только не надо скептически морщиться; не уподобляйтесь белорусским диссидентам, которые тут же, не отходя от кассы, начинают вспоминать про гитлеровские автобаны, – полюбите всем сердцем российское бездорожье, коли вы такие трепетные да щепетильные. Не получается? Тогда помолчите.

Не дороги меня доконали. И не ксёндз кармелитского костела, улепетнувший от нас в Варшаву; белорусские ксёндзы всегда улепетывают в Варшаву, тут к этому привыкаешь. И даже не восторженные рассказы о наследниках шляхетских родов, приезжающих погостить в Мстиславль из Лондона и Парижа (реальных), коими нас потчевала за отсутствием настоятеля словоохотливая смотрительница. Приезжие русские почему-то таких восторгов не вызывают, будь они хоть трижды Мстиславские; русские растворяются в окружающей среде без осадка.

От искуса польскости никуда не денешься – у белорусов и украинцев он в крови, потому как тоже история. В Белоруссии, правда, действует прививка еще с довоенных лет, когда поляки похозяйничали на половине ее территории (у Украины тоже была прививка, вот только срок давности вышел). По большому счету прав Гоголь: весь этот искус можно свести к шмоткам и панночкам. «Ну что, сынку, помогли тебе твои ляхи?» Спросите у Радзивиллов, предпочитающих Манхэттен Варшаве; или у Генриха Анжуйского, коронованного в Кракове и тайком удравшего из Польши, как только освободился французский трон. Вот кто исчерпывающе мог поведать про искус польскости…

Дикое разорение псковских земель по соседству с аккуратными латышскими поселками; шоссе, переходящие в непролазные топи; стопудовая русская дурь, тяжкая длань Москвы – вот и весь искус польскости. Ничего другого в нем нет и не было никогда, а платить за него приходилось поголовным уводом в полонизацию шляхты, переменой веры и языка. Шляхетские вольности, «магдебургское право» для городов – все это здесь, на окраинах Речи Посполитой, вязло в болотах и умирало: корона высасывала все соки, переваривая Белоруссию под себя. Между тем Россия, при всей своей стопудовости, никогда не была для Украины и Белоруссии мачехой. Просто у нее такой тяжелый характер.

Доконали меня, однако же, не поляки. Доконали аисты: огромные черно-белые птицы, вьющие гнезда в непосредственной близости от человеческого жилья, иногда прямо на крышах. Они селятся навсегда, возвращаясь по весне в насиженные места – словно заключают вечный мир с конкретным хутором или двором, – и какая-то незримая благодать осеняет дома, над которыми свиты аистиные гнезда. Душа распахивается, когда, выходя во двор, видишь парящую над тобой большую белую птицу, слышишь курлыканье птенцов и сухой костяной стук могучих клювов. Добро и вечность, изобилие и покой даруют эти архангелы в черно-белых ризах. Обидеть их – страшный грех. Все равно, что разрубить икону, надругаться над ребенком, плюнуть в лицо матери. Сознательно отказаться от лучшего в себе – вот что такое обидеть аиста. На черные места, где им причинили зло, аисты не возвращаются никогда.

В окрестностях Мстиславля, да и по всей Белоруссии, аистов не счесть. А в Россию они летать перестали. Когда-то были чуть ли не при каждой деревне, а теперь редкость. Разлюбили Россию аисты.

Экология, говорите? Конечно же, экология. Экология зла в наших душах. Природный счетчик отпетости и неприкаянности расейской. Если жрать осетинское пойло да чуть что за топор хвататься, отчего ж не бабахнуть в гнездо над домом? Да пропади она пропадом, белая жисть! Дровишек не выделили? Так вот же сухое дерево во дворе, даром что с гнездом аистиным! Если человек от Бога отвернулся, что ему аисты?!

Нам не о Белоруссии с Украиной – об аистах надо плакаться. Вот кого следует возвращать в первую очередь. Вернутся аисты – и границы растают. Но прежде должны оттаять сердца.

«Белый аист летит над Полесьем, над тихим жнивьем…»

Это не лирика, а смыслообразующий фактор, без учета которого понять происходящее в Белоруссии невозможно. Диктатура Лукашенко, говорите? Так вы просто не знаете, что такое лужковская демократия. Или рахимовская. Вы просто не были в смоленских, тверских, псковских деревнях, не слышали этой оглушительной пустоты – пустоты, восполнить которую без аистов невозможно.

Отсюда, из оплота последней диктатуры в Европе, трудно себе представить накал и ожесточение российской жизни. Просто даже не хочется его представлять отсюда, вот что я вам скажу.

М-да-с-с-с…

Вечером, за чаем с вареньем, я изложил друзьям проект «Белая Русь». Слушали без энтузиазма: солнце садилось, пора была собираться в пушкинскую долину, да и говорить я не мастер. «Лучше в письменном виде», – насмешливо пробормотала Ира.

В письменном так в письменном.

По большому счету Белоруссии есть за что благодарить своего первого президента. Он сумел затормозить и повернуть вспять процессы разрухи. Ему удалось открыть для белорусских товаров Россию, избежав адекватных ответных жестов. Приехав после Белоруссии в Вильнюс, я поразился: белорусские холодильники «Атлант», популярные газовые плиты «Гефест» стоят в Литве соответственно на пять и две тысячи рублей дешевле, нежели в «братской» России. И наоборот: российские велосипеды продаются в Минске дешевле, чем по России. Ловок прохвост, ничего не скажешь.

Лукашенко начисто переиграл дряхлого Ельцина – и до сих пор, несмотря на постоянный цейтнот, ухитряется сводить вничью с Путиным. Он заморозил перестройку имущественных отношений – и правильно сделал: российский и украинский опыт свидетельствуют, что приватизация, осуществленная на фоне разрухи в головах, не слишком эффективна, зато дает множество нежелательных побочных эффектов. Вместо приватизации была осуществлена централизация власти и управления экономикой под эгидой администрации президента. Эта контора, слившись с КГБ, переродилась в крупнейшего собственника на территории Белоруссии; здесь даже воровство имеет не массовый, а строго централизованный характер, что все-таки предпочтительней российского раскардаша. Зато патронаж государства над гражданами принял тотальный характер – притом что государство последовательно обрело гимн, флаг, фамилию, имя, отчество.

Система имущественных и властных отношений в сегодняшней Белоруссии возвращает нас к золотым временам Великого княжества Литовского, о которых публично ностальгируют «национально ориентированные» историки и политики. Непонятно, почему они до сих пор не зачислены в штат администрации. Впрочем, формы найма бывают разными.

Возращение к исходным архетипам власти позволило избежать резких общественных потрясений внутри страны, однако за пределами вызвало шок, недоумение и отторжение. Белоруссия встряла поперек процессов глобализации, за что рано или поздно, безусловно, будет наказана. Похоже, что в неизбежности будущей порки не сомневаются даже те, кто по должности призван поддерживать культ партизанского движения времен Великой Отечественной войны. Хотя понятно, что ничьих поездов и тем более самолетов белорусы взрывать не будут. «Не на дураков напали», – скажут они будущим оккупантам.

Из будущего прошедшего времени нет выхода в настоящее. Оно похоже на узкогорлый сосуд – легче разбить бутылку, чем протиснуться обратно в горлышко. Вот только жить среди осколков хреново. Белорусы, конечно, все поголовно даосы, но все же не йоги.

Из будущего прошедшего времени легче попасть в прошлое или в будущее. Здесь важен выбор стратегии, точный просчет ресурсов и ситуации.

На мой взгляд, выход в будущее возможен. Конечно, это взгляд постороннего, но иногда сторонний взгляд оказывается острее и свежее собственного. В нем нет замыленности.

За первую часть следующего своего утверждения я схлопочу от белорусских националов, а за вторую – от русских. Тем не менее, обдумав трижды, скажу: Белоруссия – это такая часть русского мира, которая никогда не утрачивала внутренней связи с Европой. Ей никогда не приходило в голову задаваться вопросом, Европа она или Азия; такого вопроса не возникало даже тогда, когда она защищала свою землю от крестоносцев, веру – от поляков, и уж тем более не возникало его во время опустошительных московских нашествий. Органика тесных связей с Европой идет от древней, дотатарской Руси; в этом смысле не Московская, а именно Литовская Русь была духовной преемницей растоптанного татарами Киева. Именно там, в Литве, впервые забрезжила Белая Русь; забрезжила и погибла в страшной битве на реке Святой, когда дружины православных князей Великого княжества Литовского были разгромлены войском польским. Однако лучше не вдаваться в историю: это такая бесплатная Комаровка, где каждый подбирает себе сало по вкусу.

Не надо вдаваться в историю, чтобы понять, что сегодняшняя Белоруссия так же органично «тянет» к Европе, как «тянула» канувшая в веках Литовская Русь; для этого достаточно поездить по ее городам и поговорить с людьми, как это посчастливилось мне. (О каких-то встречах я умалчиваю, имея в виду известный принцип «не навреди» – но это, согласитесь, тоже показатель.) От Европы Белоруссия отделена не историей с географией, а режимом. Она стоит, повернувшись к Европе задом, а к России передом; проблема в том, что по большому счету это не выгодно ни России, ни Белоруссии. Стояние лицом к лицу не дает связки – а связка нашим странам ой как нужна.

России нужна не просто Белоруссия, а Белая Русь – Русь, способная стать органичной частью современной Европы. Сама Россия, по размерам своим, не лезет ни в какие ворота – у нее свой путь и своя судьба. Но ей как воздух нужна земля обетованная, свой русский Израиль – вымечтанная страна, не загубленная ни татарами, ни Иваном Грозным, ни большевиками, ни олигархами, – воплощенная русская мечта о выбеленной, европейской Руси, куда побегут ее капиталы, рокеры, поэты и женщины. России как воздух нужна Белая Русь – а вот режим Лукашенко Россию не вдохновляет.

Столь же очевиден интерес белорусский: относительно мягкий выход из будущего прошедшего времени может обеспечить только Россия. Прочие патентованные операторы тренируются пока что в Ираке, вбивая демократию в лоб, по живому. Эти на анестезию не раскошелятся.

Что такое Белая Русь? Это такая несбывшаяся Литва, где все говорят по-русски. Это Россия с аистами на крышах. Прямая наследница Литовской Руси, сохранившая себя после полонизации и раскулачивания. Страна законопослушного бизнеса и трудолюбивых крестьян, помнящих язык XVI века; страна европейских дорог с дисциплинированными водителями, тормозящими на переходах, с бордюрами, оборудованными съездами для инвалидов; страна с цветами в палисадниках и урнами для мусора, а не для сдачи в металлолом. Страна белоснежных храмов и русоголовых красавиц, от которых пахнет свежескошенным сеном, страна незлобивых ментов и развитых технологий. Островок древнего Русского архипелага, чудом избежавший разрухи в головах, – вот что такое Белая Русь.

Чем она отличается от сегодняшней Белоруссии? Прежде всего – мировоззренческой самодостаточностью и современными технологиями. Притом что последние – проблема инвестиций, а не людей, то есть решаемая проблема. Достаточно поменять слово Президент на слово Закон, чтобы движение началось. Понятно, что под Александра Григорьевича инвестиции не пойдут ни с Запада, ни с Востока. Это понятно Александру Григорьевичу, но должны понимать и люди. Это они сами промеж себя должны решить, как понимать.

Ибо, по словам первого русского митрополита Иллариона, «прежде Закон, потом Благодать».

(Хотя, между нами, я бы отмазал Александра Григорьевича от трибунала, только бы он ушел с миром. Я бы ему даже памятник поставил, честное слово. Где-нибудь на центральной площади Шклова. В натуральную величину. С клюшкой в руке, с тыквой под мышкой, с горящими глазами прохвоста. Нехай возвышается.)

Однако продолжим.

Что я называю мировоззренческой самодостаточностью? По отношению к прошлому это в первую очередь приоритет научных школ перед идеологическими; понимаю, что требую невозможного (даже по себе чувствую), однако стремиться должно. Как хотите, но величать полоцких или туровских князей ХII века белорусами – это больше чем глупость. Это вопиющий непрофесcионализм. Задним числом, с оглядкой на Пушкина, можно и эфиопов времен царицы Савской перекрестить в русских. Да и героическая белорусско-литовская шляхта, трижды восстававшая против Российской империи, сражалась не за Белоруссию, а за Речь Посполитую: по языку, образованию и мироощущению она была чисто польской. Читайте первоисточники.

Читайте Владимира Короткевича. Вырождение шляхты описано в «Дикой охоте короля Стаха» с щедринской силой. Это страшная, яростная, прекрасная проза.

Речь даже не о том, чтобы ориентироваться на уровень и методы европейских исторических школ – хотя бы тех же «Анналов»; просто историк, подчищающий летописи, никакой не историк. Самобытность Белоруссии не в отрыве от общерусской почвы, а в сохранении первородных корней, нравов и мировоззрения древнерусского этноса (недаром у тутошних обитателей больше сходства с поморами, чем у великороссов). Без общерусской почвы под ногами Беларусь оказывается не в Европе, а в историческом вакууме, откуда прямой исход в будущее прошедшего времени. Оставим эти забавы академику Фоменко да львовским сочинителям украинской истории.

То, что витебские и полоцкие земли прежде именовались русскими, а звание Белой Руси заслужили, как заслуживают боевые награды, не умаляет – напротив, возвеличивает сегодняшнее название страны. Беларусь – это звучит гордо. Белая Русь – гордо, благородно и величаво. Чуткое ухо различит как исконную принадлежность к древнему Русскому архипелагу, так и гордую избранность. Две точки опоры – более чем достаточно для начала. Опираясь на них, можно выпрямиться.

Будущее Беларуси – в Европе. Без оглядки на Россию, но в опоре на ее интеллектуальные, финансовые, сырьевые ресурсы. В связке с Россией завтрашняя Беларусь будет ведущей, а не ведомой – это по большому счету устраивает обе стороны. Геостратегическое положение, история, культурный и человеческий потенциал, для характеристики которых я еще раз прибегну к избитой формуле «отсутствие разрухи в головах», – все это позволяет строить соответствующую стратегию не в вакууме, а на реальной основе.

Вот такие соображения заезжего путешественника-нелегала хотелось мне высказать своим друзьям. Вместо этого мы встали и плавной поступью зомби поплыли в пушкинскую долину…

Наутро меня подвезут до Орши. Там я схожу в музей Владимира Семеновича Короткевича (оказывается, он умер от той же «русской» болезни, что и Владимир Семенович Высоцкий – и тоже 25 июля). Потом сяду в поезд и поеду в Москву. Вечером следующего дня погружусь в автобус и через Ржев, Великие Луки, в объезд Белоруссии, доберусь до Литвы. Ну ее на фиг, транзитную белорусскую визу. Здоровье дороже.

А вот в Белой Руси, я так думаю, не будет ни таможенников, ни визового режима. Так что, дорогие мои хорошие, до встречи под белыми аистами. Все там будем.

Москва – Минск – Вильнюс – Москва

2005