Текст книги "Кома (сборник)"

Саша требовательно смотрит на меня. У него тоже голубые глаза, тоже борода и свежая детская припухлость щек. Тридцать девять лет. Я киваю. Пью сухое вино, глубокомысленно смотрю вдаль. Там ничего нет, кроме ласточек и заката.

Глава пятая
Крестовый поход детей

Белорусскую речь я впервые услышал недели через две после приезда в Минск, когда задумчивый Михал Анемподистов, водивший меня по берегам зарытой в землю Немиги, заговорил с невидимым собеседником по мобильнику. Язык звучал красиво и архаично: певучая смесь полонизмов и русского языка ХVI века; ощущение потрясающее. Представьте себе лошадь и упряжь – это и будет белорусский язык: речь наших предков, обузданная польскими оборотами. Такое впечатление, что они не умели лгать, пращуры, столько в их языке душевных, искренних интонаций, столько напева и непосредственности; надо быть композитором или певцом, чтобы умело врать на белорусской мове.

Вот скажите – как соврать на языке, именующем игрушки «цацками», а куклы – «ляльками»? Как соврать на языке, в котором нет отстраненности, дистанции между словом и вещью? Никак не соврешь.

Отстраненность дают русицизмы и полонизмы – отсюда образы лошади и узды. А поскольку без лжи, как известно, не проживешь, то лгут белорусы, я так полагаю, в основном на польский или русский манер. То есть им эти заимствования жизненно необходимы. Хотя, повторюсь, это сугубо личное мнение.

Еще я отметил сходство с поморскими диалектами. Но об этом позже.

До встречи с Анемподистовым я ходил по Минску и тихо удивлялся: вывески и реклама попадаются на обоих языках, названия улиц и дорожные указатели исполнены исключительно на белорусском – но вокруг говорят по-русски и только по-русски. Удивительные нормы белорусского правописания, предлагающие писать «как слышится», создают устойчивое ощущение, что ты попал в страну двоечников. СТАЛОВАЯ, ПЫЛАСОСЫ, ГАСТРАНОМ и РЭСТАРАН делают свое дело; чтобы после них писать «Белоруссию» через «о», нужно взять себя в руки.

На фоне отсутствия самого языка все визуальные отсылки к нему воспринимаются как эпитафии. Языка нет. Певучий распев, белорусский выговор, акцентуация – да, сплошь и рядом. Но даже на Комаровке вы не услышите белорусской речи. Скорее китайскую, вьетнамскую, английскую, немецкую; никто не оглянется на вас на проспекте Скорины, заговори вы со спутником по-французски; даже на мат, скорее всего, не обратят внимания – но на белорусскую мову обязательно обратят. Потому как белорусская мова несет в себе вызов нынешнему режиму.

Я, конечно, был и остаюсь русским империалистом, но русский империализм – вещь тонкая, она прекрасно уживается с любовью к свободе. Скажу больше: я и в русском-то империализме больше всего ценю размах и свободу, которую он сообщает всем своим подданным без различия веры и языка, нерусским в особенности. Российская империя, навеки заклейменная неблагодарными отпрысками «тюрьмой народов», дала письменность и государственность десяткам племен, таковых не имевших. Ни татары, ни эсты с ливами, ни грузины с армянами, ни казахи с якутами, ни украинцы, ни белорусы – никто не сгинул в неряшливом доме этой загульной, тяжелой на руку, подверженной эпилептическим припадкам матери-одиночки. Всех вырастила, всех поставила на ноги. А вот теперь пусть благородная Польша предъявит свои свершения на этот счет. Пусть расскажет, как голубила Украйну с Белоруссией. Пусть европейская Турция покажет своих армян, а европейская Польша – своих евреев. Пусть гордая Грузия вспомнит, как двести лет просилась в состав России – не из любви к русскому царю, а из естественного желания жить, – а заодно пусть покажет своих абхазцев. Или такая головоломка: азиатская Россия втихомолку ограничивала выезд евреев, а «родина прав человека» Англия законодательно запретила им въезд (закон 1905 года). Какую из этих двух стран мировое сообщество обвинит в государственном антисемитизме? Ответ неверный.

Так вот. Я такой отчаянный русский империалист, что мне до сих пор не дают российского гражданства (должно быть, опасаются за целостность существующего государственного строя). Чтоб было понятней: я всей душой отвергаю украинизацию Украины, стерилизацию Латвии, зачистку Эстонии, демократию по-грузински, визовые режимы и прочее мракобесие, потому как стою за свободу, живу и дышу свободой. И меня, русского империалиста, языковая ситуация в Белоруссии – огорошила. Огорошила и покоробила. Потому что русский язык в Белоруссии стал официальным языком лжи.

Ну, вы слышали эту русскую мову в исполнении Александра Григорьевича. Но дело не только в Александре Григорьевиче и даже не столько. В сегодняшней сплошь русскоязычной Белоруссии 80 % населения уверенно идентифицирует себя как белорусов. То есть получается, что люди говорят на одном языке, а думают на другом. Так, что ли? Нет, не так. Получается, что в данном конкретном случае не язык определяет национальность, а культура и почва. Но что такое белорусская культура на русском языке, я не знаю. По-моему, по-русски здесь поет только попса. Все, что от души – рок, рэп, – поется по-белорусски. И это заставляет меня обеспокоиться не только судьбой белорусского, но и русского языка, языковой и культурной ситуацией в целом.

Саша Барташевич, как выходец из элиты (отец – физик, мать – сотрудница Института белорусского языка), в детстве говорил только по-белорусски. Воспитывали его деревенские бабушка с дедушкой, это тоже понятно – белорусская элита опирается на деревню и хутора, на почву, с городом у нее серьезные разноречия. В результате мы имеем конфликт двух культур, почвеннической и индустриальной, усугубленный двуязычием и периферийностью здешней городской культуры по отношению к России и Польше.

Так вот, говорил себе Саша по-белорусски, а в школу его отдали русскую. Первое время он просто ничего не понимал, только плакал. Потом обвык, заговорил по-русски и говорит до сих пор. В начале 90-х, когда он поступил в институт, белорусская профессура пыталась общаться с Барташевичем по-белорусски, но без взаимности – Саша ушел в несознанку и упорно отвечал на своем великом и могучем (он у него и впрямь чудо как хорош).

– Но почему, Саш? Почему бы не потрафить профессору? Это же твой первый язык?!

– Из принципа, – отвечает Саша, обидчиво поджимая губы.

– Упрямее белорусов только ослы, – комментирует супруга Ира.

– Да, я белорус, – соглашается Барташевич. – Природный, стопроцентный белорус. Но я не знаю, что это значит. Не знаю, что значит «быть белорусом», – Саша смотрит на меня, в глазах беспомощность и мольба. – Объясни, если можешь. Только без баек про белорусов Гедимина и Витовта. То, что талдычат националы, меня не колышет…

Объяснить не берусь, хотя национальные радикалы мне тоже несимпатичны. Во-первых, под белорусизацией они понимают торжество почвеннической культуры над городской, а это насилие и глупость – конфликт культур дает искру, сообщает движение культурной жизни. Во-вторых, я не уверен, что страна, 80 % населения которой отождествляет себя с белорусской нацией, нуждается в белорусизации. Ей нужны закон и свобода, а не очередная ломка основ. Сколько можно? Один раз уже поскользнулись – разве не так? Именно на русском языке въехал во власть нынешний президент, чего лично я, русский писатель, никогда не прощу так называемым «демократам». Хороши «демократы», которых по части свобод обошел Александр Григорьевич Лукашенко! Язык суть базисная программа личности; зачем отказываться от программы, коей вписаны на небеса наши души? Чтобы ее, как знамя, поднял какой-то неугомонный прохвост?!.. Не понимаю.

А в-третьих, это только для государственных чиновников, для глухих бездарей и тупых бездельников двуязычие создает проблемы. Нормальных людей двуязычие обостряет. Полифония жизни в двуязычных странах роскошнее. Такая среда постоянно оттачивает людей, сообщая им большую гибкость, большую цепкость памяти и остроту ума, большую разносторонность, нежели в моноязычных странах. Вот почему я убежденный империалист – империя многоязыка. Я русский империалист, поскольку в детстве не задумываясь переходил с русского на литовский, с польского на идиш – я владел всеми языками нашего двора. Я русский империалист, обожающий эфиопа Пушкина, первым языком которого был французский.

А в Белоруссии двуязычие придушили.

В чистенькой Лиде, в которой до сих пор почему-то нет памятника замечательному русскому писателю Владимиру Богомолову, прославившему этот город навеки, в аккуратной чистенькой Лиде я общался с активистами Объединенной гражданской партии – одного из немногих оппозиционных движений, выступающего за двуязычную, полифоническую Беларусь. Мы сидели, под надзором двух застенчивых «топтунов», на ступенях местного Польского Дома. Говорили о том, что до тех пор, пока оппозиция не заговорит по-русски, она будет говорить в пустоту. Один из собеседников, имея в виду ситуацию с белорусским языком, сказал следующее:

– Мы его теряем. Думаю, что ситуация необратима. Для белорусского языка это не просто исход, а исход летальный…

Помнится, я возразил на это, что смерти нет. Для языка смерти нет тем более, потому как язык – это душа, а душа, как известно, смерти не имет. Собеседники посмотрели на меня с укоризной: они сами были оригиналами, но от московского гостя ожидали большей солидности.

Смерти нет.

Я вспомнил об этом, когда проезжали Хатынь. Налево за Хатынью уходит шоссе на Глубокое и Шарковщину, там еще несколько мемориалов сожженным деревням. А перед Шарковщиной есть поворот на деревню Лужки. В середине XIX века в Лужках родился и вырос упрямый еврей Лазарь Перельман, он же Элиэзер Бен-Йегуда. Его именем названа главная улица Иерусалима.

Лазарь был способным ребенком. Его отправили учиться в ешибот – высшее религиозное училище, готовившее раввинов. Оттуда он сбежал и поступил в русскую гимназию, которую в 1877 году окончил экстерном. В том же году Россия объявила войну Оттоманской империи, чтобы помочь обрести свободу братьям-болгарам (здесь нелишним будет напомнить, что в обеих мировых войнах братья-болгары выступали на стороне Германии). Возрождение древнего Болгарского царства настолько поразило юношу, что он подумал: а чем, собственно, евреи хуже болгар? В результате Бен-Йегуда выучился на врача и вместе с женой Деборой отправился в Палестину возрождать древний Сион. Там у молодых супругов родился сын, которого назвали, естественно, Бенционом.

Возрождению Сиона, по прозрению Лазаря, должно было предшествовать возрождение иврита – древнееврейского языка Библии. Иврит считался мертвым, письменным языком – общаться на нем было практически невозможно, поскольку в нем не было слов для обозначения известного количества бытовых и социальных понятий, появившихся за последние две тысячи лет. Сами евреи разговаривали либо на идише, верхнерейнском диалекте немецкого языка, либо на языках стран расселения. Случалось, что два еврея, встретившись в Палестине, не могли друг с другом поговорить. Такую трагедию даже страшно себе представить.

Супруги поклялись, что Бенцион станет первым ребенком, для которого иврит будет родным языком. Они по ходу изобретали слова, слишком приземленные для святых текстов, но жизненно необходимые любому младенцу: «кукла», «мороженое», «кисель», «яичница», «полотенце». (Судя по слову «мелафефон», подразумевающему огурец обыкновенный, пафоса было хоть отбавляй.) Когда приходили гости, не владевшие ивритом либо не желавшие принимать участие в этом истязании ни в чем не повинного младенца, Беню отправляли в другие комнаты: ребенок должен был слышать только иврит. Предание говорит, что ему не разрешалось слушать «ни птичий щебет, ни лошадиное ржание, ни ослиный рев, ни трепетание крыльев бабочек, ибо и они, в конце концов, чужие языки, во всяком случае, не иврит».

Понятно, что заговорил наш еврейский гомункулус поздно – в четыре года. Хорошо, что заговорил вообще. Однажды Бен-Йегуда, вернувшись домой, услышал невероятное: его супруга Дебора напевала сыну русскую колыбельную. Ярости праведного мужа не было пределов. Он метал по адресу Бениной матери громы и молнии, каковых в святых текстах предостаточно. Могу представить, как он ходил пред нею, заламывая руки; узрев ярость отца и слезы матери, потрясенный ребенок немедленно заговорил. Предание умалчивает о его первых словах.

То, что человек, воскресивший к жизни язык Библии, звался Лазарем и был родом из белорусской деревни Лужки, представляется мне глубоко символическим. Отрадно и то, что зачиналось государство Израиль под русскую колыбельную. Мелочь, а приятно.

Смерти нет.

Но сказать это вдовам, чьи мужья пропадают в сегодняшней Белоруссии, я не в силах.

Зато я в силах понять, что пресловутый «эскадрон смерти», выполняющий приказы на уничтожение политиков и журналистов, начинал свою деятельность с уничтожения воров в законе. Связь между порядком, восхитившим меня на улицах белорусских городов, и нынешней кладбищенской тишиной в общественной жизни – я понимаю. Будет неправильно умолчать о последней, поскольку первому я уже воздал должное.

Серьезных фигур, способных на равных противостоять нынешнему президенту, нет и не будет. Нельзя на равных противостоять диктатору в пределах его великого княжества, в особенности если он способен переговорить Жириновского и Соловьева вместе взятых. Широкой общественной базы для сопротивления режиму нет. Похоже, что простым белорусам, человеческой власти не видевшим никогда, любая власть и любой Лукашенко до лампочки. Они не желают сопротивляться.

Такое впечатление, что нет запала. Душа привыкает к кладбищенскому покою. Жизнь страшнее.

Вот это и есть, наверное, смерть – когда жизнь пугает, а покой на душе отдает кладбищенской тишиной.

Улыбчивая белокурая красавица Марина Богданович – она улыбалась даже тогда, когда судебные приставы описывали ее имущество (это такая форма наказания неугодных политиков – опись имущества; заберите телевизор, а фен оставьте, попросила Марина; нет, сказали приставы, описывать телевизор мы не имеем права – и в самом деле, телевизор в Белоруссии вроде иконы президента, кто ж описывает иконы? – телевизор оставили, а фен описали), – так вот, однажды Марина сказала такое, что у меня волосы дыбом встали. Богданович знает всю оппозицию, она мотор Объединенной гражданской партии – такая Жанна Д’Арк белорусской фронды, а по совместительству неподкупный Марат. Я спросил, сколько человек в оппозиции. Марина ответила:

– Тем, кому я доверяю, – человек семьдесят. На самом деле их, наверное, сто. Может, чуть больше.

Без комментариев.

Здесь даже бизнес, поругивая Лукашенко, кормится из его рук. Даже бизнес повязан.

Католические настоятели по большей части поляки, их застолбленность на Варшаве даже у белорусов-католиков вызывает легкую оторопь. Православные батюшки, по традиции, смотрят властям предержащим в рот, а те дарят им земли и строят храмы. Протестуют, опять-таки по традиции, одни протестанты. Их, между прочим, в Белоруссии два процента.

По-настоящему отторгает режим только юношество. Для молодежи Лука – козел, и точка. «Этот козел даже чернобыльским детям запретил выезжать за границу, хотя за это башляли западники, – нет, ты представляешь, какой козел?!» Это органичное и вполне объяснимое неприятие. Однако юность имеет свойство заканчиваться.

Однажды мне рассказали, что в Жодине объявили голодовку дети, выгнанные из гимназии за участие в «Чернобыльском шляхе» – ежегодной протестной акции, давно утратившей связь с чернобыльской трагедией. Там клеймят Лукашенко, как будто он лично конструировал четвертый блок, потом задирают омоновцев и получают сотрясения мозгов. Почему-то считается, что американских полицейских нельзя оскорблять действием, а белорусских можно. Это не так.

Голодовка детей меня поразила. Мне представился крестовый поход детей, направляемый из-за угла коварными взрослыми. Я понял, что эта штука будет посильнее атомной бомбы. Если что и способно смести режим Лукашенко за неделю, так это всеобщая белорусская голодовка детей. На следующий день я поехал в Жодино.

Голодающих оказалось четверо, вот только к жодинской гимназии никто из них отношения не имел. Одного молодого человека выгнали из молодечненского профтеха, другого – из минского пединститута, но не за участие в «Чернобыльском шляхе», а за что-то другое. Двое других были местными и голодали в знак солидарности. Между тем из жодинской гимназии, насколько я понял, выгоняли двух девушек, причем обеих, испугавшись громкого международного скандала, восстановили еще до моего приезда. Понятно, что голодать им резона не было. Какое отношение жодинское районо имело к пострадавшим в Молодечно и Минске, я так и не понял.

Юноши были симпатичные, бледные, немножко растерянные. Пили теплую воду, лежали на левом боку – так вода дольше задерживается в желудке. Говорили, понятное дело, только по-белорусски. Листовки, призывающие жодинцев к акции солидарности, тоже были написаны по-белорусски. Я спросил, сколько в Жодине русских и белорусских школ. Ребята засмеялись. Белорусских школ в Жодине не было. Я сказал, что тем более надо писать листовки на двух языках. «А зачем?» – спросили ребята. Этого я тоже не понял.

Зато выяснил, что один из голодающих в знак солидарности через три дня уезжает в Польшу. То есть не в Польшу он уезжает в знак солидарности, а типа голодовку держит. А оба изгнанника уже получили приглашение продолжить образование на Украине. Все это выглядело так беспомощно, так откровенно и так по-детски шито белыми нитками, что мне, извините, стало скучно. Я попрощался и уехал из Жодино.

Между прочим, в этом самом неуютном из белорусских райцентров делают знаменитые на весь мир двухсоттонные самосвалы. Даже на постаменте в городском сквере стоит не танк, а мирный БелАЗ. Вот только морда у этого мирного самосвала такая, что боевой танк после него покажется детской игрушкой.

Глава шестая
Отцы и деды

С одним очень крупным предпринимателем – уж извините, не назову ни имени, ни рода занятий – сидели на площади Победы, попивали темное «Старовиленское» и говорили о Лукашенко. Здание напротив венчали гигантские буквы, составлявшие последнее слово лозунга. Слово было – «БЕССМЕРТЕН». В зависимости от наклона головы оно читалось то слитно, то по раздельности.

Тема всплыла немедленно, как только заговорили о национальных особенностях белорусского бизнеса. Эти особенности мой собеседник охарактеризовал одним словом, и слово было фамилией. Дух президента в одиночестве витал над темными водами белорусского рынка. Единый в трех лицах – главный заказчик, главный контролер, держатель золотой акции, – он ваял деловой мир по своему образу и подобию, добывая свет и углеводороды практически из ничего. Ваял по своему разумению, любуясь отражением в темных водах. И было ему от этого хорошо.

Для затравки магнат рассказал байку о купцах-хитрованах, пришедших поклониться городничему осетрами да борзыми щенками (купцы были согласные на любые указы, даже самые вздорные, лишь бы они за время правления не менялись). Вообще-то крупный бизнес не склонен откровенничать с кем попало; в случайные оговорки на таком уровне я не верю. В принципе собеседник не жаловался: указы были те еще, но они действительно не менялись. Жесткая централизация хаоса далека от разумного миропорядка, но это уже не хаос – вот о чем говорил мой собеседник. Тем не менее образ Городничего, заместивший образ Творца, придуман не мною. Однако я с удовольствием вношу поправку. Итак – дух Городничего витал над стихией белорусского рынка…

– За последние пару лет я выиграл пять или шесть тендеров, – рассказывал между тем собеседник. – Из них оставил для себя два, дабы избежать, так сказать, непоправимого столкновения интересов. В нашей жизни приходится себя ограничивать.

То есть тендеры при администрации президента регулярно имеют место, а результаты их утверждаются не до, а после. Я услышал. И про гибкую систему налогообложения бизнеса (три варианта) тоже услышал, хотя, на мой дилетантский взгляд, действительно конкурентоспособная система налогообложения не нуждается ни в рекламе, ни в пропаганде – акулы бизнеса способны учуять таковую за тысячи километров. Занятнее показался рассказ про колхозы, «прикрепленные» к частным и государственным предприятиям. Поначалу, несмотря на серьезные налоговые послабления, от них отбрыкивались всеми правдами и неправдами. Потом обнаружили, что на белорусской земле, если на трезвую голову, можно еще хозяйничать с выгодой, после чего вошли во вкус и разобрали все мало-мальски дееспособные хозяйства.

– Потому как момент схвачен верно: дороги есть, парк не разграблен, привычка к работе еще не выветрилась. Чего не хватало сельскому хозяйству? Не хватало современного менеджмента. Вот этот самый менеджмент взяли и «через не хочу» скрестили с колхозами. В результате имеем следующее: я прихожу на выставку «Бел-Агро» и тихо худею. Во-первых, она вдвое больше предыдущей. Все павильоны, все поля вокруг заставлены техникой. Бизнес-элита не просто тусуется в полном составе, а реально окучивает немцев, итальянцев, голландцев, родимого производителя… Академические мальчики, из брокеров вылупившиеся, ползают по сеялками и комбайнам, щупают культиваторы – можешь себе представить? Это, что ни говори, показатель.

– То-то я заметил, что мужчин в ночных заведениях Минска катастрофически не хватает, – пошутил я. – Оказывается, они все в полях, культиваторы щупают. Надо будет учесть.

– Нет проблем, – заверил магнат, улыбаясь одними глазами.

Я признался, что от услышанного в голове полная каша. Напрашивается сакраментальный вопрос: если все так хорошо и разумно, то почему все так плохо и тупиково?

Магнат вздохнул.

– Я так и знал, – сказал он. – Какие вы, однако, все плоские и одноглазые. И совсем не хотите думать. Вот смотри. В свое время был принят налог на строительство библиотеки имени Франциска Скорины. Ты будешь смеяться, но его повесили на тех, кто выезжает в Польшу. Смешно? Нелогично? Нелепо? Это как посмотреть. Я уж не говорю о том, что строительство библиотеки, таким образом, было возложено главным образом на прослойку, не одобряющую чудачеств Луки. Кроме того, за этим указом вот такой пласт исторического подтекста, – собеседник развел руками, словно рассказывал о пойманной щуке. – В нем политический вызов, насмешка и воистину петровская дерзость. Это – жест. Власть обязана уметь изъясняться жестами, поскольку народ жесты читает. Жесты народ читает, а документы не очень. Лука это понимает. Ельцин понимал. Примаков, когда развернул свой самолет на подлете к Нью-Йорку, – понимал. А Путину не дано. А лучше всех это понимали Гитлер, Муссолини и Сталин. О чем это говорит?

Я пожал плечами.

– Правильно, – магнат усмехнулся. – Ни о чем. Потому что вопрос, хорошо это или плохо – он не в тему. Очень такой скользкий вопрос. Кому-то хорошо. Кому-то не очень.

– А какой в тему вопрос?

– В тему – понять, как тут у нас все вертится-крутится на самом деле, – магнат взглянул на меня с насмешкой. – Требуются аналитики, а не менторы с проштампованными на SNN мозгами…

С этим трудно было не согласиться. Не давая мне опомниться, магнат спросил, как я отношусь к водке. Я ответил, что к водке отношусь непосредственно. Не беда, пошутил владелец заводов, средства имеются…

На этом содержательная часть беседы себя исчерпала.

С мелким бизнесом по имени Юра говорили о частностях. Юра (сорок пять лет, сорок работников, совладелец небольшой типографии) довольно откровенно рассказывал о своих интимных отношениях с администрацией президента.

– Приходит из администрации такой аккуратный юноша лет двадцати пяти, морда вполне лукомольская, и без особых затей дает понять, что готов поучаствовать, так сказать, в доходах. Я смотрю на него, как летный техник из фильма «В бой идут одни старики». Он: «В чем дело?» А я ему: «Сынок, ты у меня из вашей конторы третий». – «Это как?» – «А вот так. Двое уже сидят». – «Ну, так надо же по уму…». – «Вот поверь, – отвечаю, – все так говорят, слово в слово…». Просто не понимает человек, куда его занесло. Он мне про технику безопасности, а я ему про технику власти. Там все берут. Про всех известно, через кого и сколько. Поэтому они ходят строем – понимают, что оптом-раптом не заметут. Шаг в сторону – пожалуйте на посадку. Вот тебе и вертикаль власти…

Очень поучительную историю рассказал Юра про своего приятеля-бизнесмена, рискнувшего поучаствовать в президентской программе по строительству современных сельских поселков. Эта программа предусматривает возведение куста из пяти-шести недорогих (не дороже 18 000 долларов) коттеджей со всеми удобствами: отопление, водоснабжение, канализация и так далее. Ознакомившись со стандартным проектом и прикинув смету, бизнесмен понял, что даже при самом экономном строительстве себестоимость ниже 30 000 долларов не вытанцовывается; он уже пожалел о своем порыве и подумывал отказаться, но районная администрация вцепилась в него как клещ (программу-то выполнять надо!) и предложила следующий вариант: бизнесмен строит поселок, рисует смету из расчета 17 999 долларов за коттедж, а за это ему, такому хорошему, выделяют участок земли под заправочную станцию. Бизнесмен согласился, построил поселок и уже приступил было к обустройству АЗС, когда к нему пришли люди из комитета государственного контроля (КГК) и очень вежливо поинтересовались, за какие такие красивые глазки он получил жирненький придорожный участок. А заодно изъяли все документы по строительству поселка – «потому что есть мнение, гражданин хороший, что все ваши сметы сплошная липа». Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что в утвержденные сверху сметы не уложиться ни одному участнику президентской программы; но четко идти по следу «хороших граждан» и сажать их за участие в игре по навязанным опять-таки сверху правилам – это уже, согласитесь, цинизм.

– То есть абсолютно та же логика, тот же механизм, – подытожил Юра. – Специально создаются условия, чтобы всех повязать, а потом идет выборочная прополка, обеспечивающая покладистость и управляемость бизнеса…

Покладистость бизнеса обеспечивает увесистый орган из трех букв, аббревиатура которого показалась мне смутно знакомой. Даже придыхание, с которым все мои собеседники говорили о КГК, навеивало вполне такие отчетливые ассоциации. Вездесущность комитета, его чрезвычайные полномочия, легендарные мощности вычислительного центра, отслеживающего все финансовые операции на территории Белоруссии в режиме реального времени, – по всем этим признакам КГК представляется не столько призраком, сколько наследником КГБ советских времен (при том, что собственно КГБ никто в Белоруссии не отменял). Эти милые подробности, если вдуматься, способны отбить охоту к предпринимательской деятельности даже у самых непрошибаемых глобалистов. В очередной раз поражаешься, до чего живуч бизнес вообще и белорусский бизнес в особенности: моложавые, по большей части образованные ребята, подтянутые и доброжелательные, без этой нашей напускной быковатости – то есть с виду как бы вполне европейцы. Короче говоря, нынешний белорусский бизнес имеет вид абсолютно нормального молодого человека, привыкшего спать на гвоздях.

Любопытную мысль по поводу КГК высказал другой безымянный собеседник, менеджер чуть ли не единственного частного банка на территории Белоруссии (единственного и, похоже, последнего – недавно на них очень жестко наехал все тот же КГК). Согласно его теории, в Белоруссии сумели организовать передачу власти от коммунистов к комсомольцам. То есть в чистом виде была сохранена преемственность власти – в том смысле, что последняя от узурпаторов перекочевала к их идеологическим выкормышам. От дедов-старперов – к серьезным специалистам по части интуризма, спорта, культурно-массовых бань и прочих мероприятий. (Причем самых крутых дедов для острастки все-таки пришлось посадить. Посадили знаменитого председателя колхоза, дважды Героя Социалистического Труда Василия Старовойтова; посадили его тезку, бывшего министра сельского хозяйства Василия Леонова. А бывшего министра лесного хозяйства посадили собственные дети: сдали в больницу для престарелых и позабыли.)

Богатые ошибками отцов и твердой убежденностью в том, что Белоруссия принадлежит им по праву, новые лидеры из уроков горбачевской перестройки сделали один-единственный вывод: бизнес, демократию и националов надо держать за горло. Не власть для бизнеса, а бизнес для власти. Тогда и демократия подтянется, и националы припухнут. А уж какие баньки можно будет устраивать при таком раскладе!.. Очень такие правильные баньки можно будет устраивать.

– Вот и держат за горло, – подытожил банкир. – Потому как вампиры. А свои яйца откладывают, между прочим, в России, так что имейте в виду…

Я сказал, что при таком раскладе не очень понятно, чем вообще мы отличаемся друг от друга.

– У вас десять лет был Ельцин. Сейчас его модно ругать. А ведь он дал вам столько свободы, сколько вы смогли проглотить. Кроме того… Прикинь, что Россией рулят не питерские, не свердловские даже, а весьегонские. То есть в Кремле, соответственно, заправляют – директор бани, председатель райсобеса, тещи, шурины, кумовья… – сделав эффектную паузу, банкир продекламировал: – Узок круг этих доверенных лиц. Страшно далеки они от современных методов управления…

Сошлись на том, что данный вариант, увеличенный до российских масштабов, смахивает на фантасмагорию. А в Белоруссии фантасмагория стала былью. То есть не просто реальностью, а реальностью, беременной от батьки эпической силой. Действительностью, порождающей былины о его изумительной деятельности, саги о соратниках, легенды о супостатах. Строительство одной только библиотеки имени Франциска Скорины обросло таким количеством мифов, что хватит на несколько пирамид. А возведение горнолыжного курорта? А неутомимая борьба с пригревшимся на привокзальной площади трехглавым Змеем Макдональдычем? Геракл с его двенадцатью подвигами отдыхает.

Хорошо, что страна небольшая, много дров не наломаешь при всем желании. Такую страну можно взять и на семейный подряд: ограниченность территории повышает управляемость на порядок. Иными словами, органичность пространства сама по себе «лечит» власть на предмет вменяемости. Вот на чем, между прочим, настаивали все мои собеседники: вам в России неведомо, что такое цельность и органичность пространства. А мы за пятнадцать лет независимости очень даже прочувствовали и заценили, поскольку власть, в отличие от пространства, величина переменная. В конце концов, батька уйдет, а страна и народ останутся.