Текст книги "Испытание Иерусалимом. Путешествие на Святую землю"

Когда Иисус приходит на берег реки, Иоанн признает в нем не только родственника, но и того, чье пришествие проповедовал. И громко возвещает об этом всем присутствующим. Потрясенный, что Иоанн Креститель явил ему его самого, Иисус удаляется в пустыню. Проведя там в одиночестве сорок дней, он возвращается преображенным: отныне он говорит, он выражает волю Господа, отныне он берет на себя свое предназначение. Когда праздные зеваки спрашивают у него, сын ли он Божий, Иисус, осторожный и лукавый, отвечает: «Ты сказал»; он смирится со своим мессианством и примет его – «Да, я Тот» – лишь незадолго до своего распятия.

Когда Иисус начинает проповедовать, Иоанн арестован и заключен в крепость Махерон. Он слишком неудобен, о нем много говорят, множатся его последователи, он обличал свадьбу тетрарха Галилеи Ирода Антипы с Иродиадой, он умалял славу и сияние Храма, оскорблял высшее духовенство Иерусалима, сам назначая отпущение грехов через погружение в купель. По наущению приближенных царь Ирод велел казнить Иоанна.

После усекновения головы Иоанна Иисус окончательно покидает Назарет. Он селится в Капернауме, где начинается новый период его жизни – обличение грехов. Смерть Иоанна, который был ему двоюродным братом, потрясла Иисуса и в то же время привела к осознанию того, что необходимо спешить: нельзя терять время, отныне надо распространять слово Божье. Иисус учит в синагоге, собирает вокруг себя группу учеников: рыбаки Андрей, Иоанн, Иаков, Петр, а также сборщик налогов Матфей. Он исцеляет бесноватого, исцеляет от горячки тещу Симона Петра, приказывает парализованному встать, и тот повинуется. В Евангелиях Капернаум именуют «Его городом».

Я брожу по этому иудейскому поселению в поисках историй, которые мне удается воссоздать, призывая на помощь древние развалины и собственное воображение.

После обеда, на котором мы пробовали рыбу святого Петра[16]16
  Рыба святого Петра, тиляпия, «евангельская рыба» – обобщенное название более чем ста видов пресноводных окунеобразных рыб.


[Закрыть], мы отправляемся на гору Блаженств.

Солнце беспощадно. Жарко так, что трудно просто пошевелиться. Я стараюсь двигаться как можно медленнее, напоминая себе собственную тень, сберегая даже дыхание. Произнести пару слов уже представляется невероятным достижением. Отсюда, согласно христианскому преданию, Иисус произнес Нагорную проповедь; мое восхищение не знает границ – я, буквально придавленный пеклом, не смог бы ее даже выслушать.

Наконец перед нами чудесный храм Заповедей Блаженства, построенный на вершине горы гениальным архитектором Антонио Барлуцци. Планировка у храма восьмиугольная, по числу Заповедей Блаженства. Я с большой радостью укрылся бы там, чтобы охладиться, но увы! Там идет служба. Ну разумеется, итальянцы…

Я уединяюсь с блокнотом в прохладном уголке парка, что возвышается над спящим озером. Вокруг меня цветы: оранжевые и ярко-желтые хризантемы, карминово-красный дельфиниум, над которым вьются жужжащие пчелы, сиреневые астры с сияюще-желтой сердцевиной, яркой, словно звезды. Так раскрывается еще одна, порой недооцененная сторона христианства – любовь к природе, наш долг перед ее красотой, потребность в счастье. И я мысленно переношусь в Умбрию, в этот пленительный край, где рос Франциск Ассизский, благословивший все живые создания. Здесь, среди бурно разросшихся роскошных бугенвиллей, пурпурных и багряных, я перестаю воспринимать унылое, трагическое христианство, утешающее несчастных, оправдывающее страдание, – это христианство Северной Европы с ее холодными, мрачными, сырыми церквями, это недужное христианство, презирающее тело и грозящее ему небесной карой. Есть другое христианство, обернувшееся сияющим ликом, – восточное.

Мне кажется, будто текст Нагорной проповеди рожден этой сочной травой и кустарниками, до такой степени он лучится счастьем. «Блаженны нищие, блаженны скорбящие, блаженны кроткие, блаженны алчущие и жаждущие правды, блаженны милосердные, блаженны те, чьи сердца чисты, блаженны миротворцы, блаженны гонимые за правду», велика будет их награда на небесах. «Блаженны вы, когда воздвигнут на вас поношения и гонения и лживо скажут про вас всякое худое слово из-за Меня. Радуйтесь и веселитесь». Как прав Иисус, взывающий к Раю в этом райском саду! Даже самый скудный и ограниченный ум в состоянии его услышать.

Мне нравится, что уже в одном из самых первых своих наставлений он говорит о счастье. Кто-то может составить себе ложное представление – что, увы, случилось со мной. Поначалу я полагал, что Иисус обманывает несчастных красивыми обещаниями, возвещая им наступление прекрасного завтра в загробном мире, чтобы утешить их в бедственном сегодня. Это возмущало меня. Зачем Иисус предлагал будущее утешение за нынешние страдания? Как все просто! Какие бессмысленные слова! Опиум для народа!

Но однажды я понял, что это было не обещание, это констатация. Счастье приходит к тем, кто соблюдает такие добродетели, как смирение, кротость, мягкосердечие, честность, сострадание, чистота, миролюбие. Иисус побуждает жить согласно этим добродетелям и испытывать от этого удовольствие. Его послание можно было бы сформулировать таким образом: «Вы уже блаженны. Вы блаженны, даже не осознавая этого. Так осознайте же, черпайте из этого осознания силы и тем самым стройте свое будущее. Вы достойны этого счастья как в настоящем, так и в будущем. Царствие Божие принадлежит тем, кто так поступает». Желать пришествия Царствия Божия – значит носить в себе Бога, прежде чем сами уйдете к нему.

В этом призыв к святости. Это и есть Его замысел – трудиться ради мира, правды, единения.

Мы возвращаемся в Назарет. В автобусе, перечитывая страницы Евангелия от Матфея, где приводится Нагорная проповедь, я вдруг вспоминаю пародию одного итальянского анархиста, Санте Феррини[17]17
  Санте Феррини (Фульгурит, 1874–1939) – итальянский анархист, типограф, поэт, автор известной революционной песни начала XX века «Когда анархия придет».


[Закрыть], о чьей полной невероятных событий жизни можно было бы снять фильм.

 
Блаженны сильные, ибо они наследуют землю!
Блаженны черствые сердцем, ибо они посмеются над бедами ближнего своего и плакать им не придется!
Блаженны жестокие, ибо им будет от кротких уважение!
Блаженны неправедные, ибо заполучат и свое добро, и чужое!
Блаженны грешные, ибо добудут себе помилование силой!
Блаженны те, чьи души черны и желают зла, ибо их есть вся гнусность человеческая!
Блаженны властители благ земных, ибо они не нуждаются в милосердии!
Блаженны неверующие, ибо они не обманутся!
Аминь![18]18
  Перевод А. Поповой.


[Закрыть]
 

В начале XX века этот мятежник, который ненавидел духовенство, но любил Евангелия, явил нам полный – за исключением некоторых мелочей – дубликат оригинала, жестоко и прозорливо изобличающий род человеческий.

Наш гид сообщает, что эту территорию с горой Блаженств собирался купить Шарль де Фуко[19]19
  Шарль Эжен де Фуко (1858–1916) – монах-траппист, отшельник, исследователь Африки, канонизирован католической церковью.


[Закрыть]. Я вздрагиваю. Как? Он? Опять он? Этому человеку я обязан всем. Если бы мне не заказали сценарий о его жизни, я бы никогда не поехал в Таманрассет[20]20
  В Таманрассете Шарль де Фуко умер и похоронен.


[Закрыть], никогда бы не бродил по Ахаггару[21]21
  В Ахаггаре де Фуко проповедовал местным жителям (туарегам).


[Закрыть] в поисках жилища отшельника, никогда бы не заблудился в Сахаре, не провел бы под звездами ту удивительную ночь.

Гид добавляет, что, поскольку османский правитель ответил категорическим отказом, сделка не состоялась. Много лет спустя эту землю получил женский францисканский монастырь.

Шарль де Фуко… Никто здесь не знает, что совсем скоро у меня состоится встреча с ним.

* * *

Тайная встреча. Я все сделал скрытно. Бесшумно.

Как вор, я незаметно пробирался по проходу между двумя высокими стенами.

По правде сказать, выбора у меня не было. Все официальные просьбы были отклонены, на телефонные звонки не отвечали весь день, а когда вечером я позвонил в домофон, никто не откликнулся.

Я окинул взглядом раскинувшийся позади меня бульвар. Стояли сумерки, когда все видится, как сквозь аквариум, в зеленовато-голубой дымке, воздух сгущается и становится плотнее, будто это не воздух, а жидкость, в которой плавают тела. Только магазины переливались яркими огнями. Суеты было меньше, автомобили останавливались перед ресторанами, люди забирали еду навынос, готовились ужинать и спать. Внезапно справа от меня раздался визг тормозов – развернулся мопед на перекрестке; от этого звука у меня волосы встали дыбом, а решимость только укрепилась. Нет, я не вернусь назад, об этом не может быть и речи. Как это возможно – оказаться в Назарете и не навестить его.

Когда я вновь повернулся к воротам и стал в них колотить, мне показалось, будто что-то изменилось. Они были слегка приоткрыты. Почему я не заметил этого раньше? А может, внутри все-таки кто-то был и мне открыли? Все происходило точно во сне, когда места и предметы вдруг начинают казаться изменчивыми и зыбкими.

Я осторожно толкнул створку. За воротами никого. На дорожках и под деревьями тоже никого. Тогда я проник в сад, вернее, это он схватил меня и повел, а я пошел за ним, я ему повиновался. Внезапно стихли все городские звуки, и только птичий щебет вторил пению муэдзина вдалеке.

Великий покой. Гармония. Единение.

Значит, он был здесь. Он ждал меня. Он окутывал меня.

С бьющимся сердцем я сел на скамью, переполненный благодарностью, от которой увлажнились глаза.

Я обязан ему всем. Если бы не он, я бы не отважился пойти к Богу, я бы не увидел света посреди тьмы, не пришел бы к вере.

Я мечтал прийти сюда, чтобы сказать ему об этом, чтобы выразить свою благодарность и, возможно, приблизиться к нему. И вот я предстал перед ним.

Первый раз Шарль де Фуко прожил в Назарете совсем непродолжительное время, после своего обращения, а второй раз довольно долго, перед тем как отправился в Африку. Он предчувствовал, что ему следует занять последнее место, и не только потому, что никто у него его не отнимет, а еще и потому, что последнее место было избрано Иисусом в ту пору, когда он жил в Назарете. Фуко стал помощником монахинь-клариссинок[22]22
  Клариссинки – женский монашеский орден Римско-католической церкви, основанный святой Кларой Ассизской в 1212 году как Второй (женский) орден францисканцев.


[Закрыть], работал в саду и огороде, где росли дыни, лук-порей, фасоль и огурцы, мастерил мелкие сувениры для туристов, которые уже начинали приезжать на Святую землю. Блестящий, образованный аристократ, офицер, завсегдатай светских салонов решил своими руками зарабатывать на жизнь в безвестности и бедности, по примеру Иисуса. «Подражание неотделимо от любви; всякий, кто любит, желает подражать – вот секрет моей жизни». Смирение представлялось ему долгом. И он был верен этому долгу все три года, что жил в этом приюте, мало спал, много молился, очень много ходил, тяжко трудился. Он решил, что не будет проповедовать, что станет воплощением раннего Иисуса, Иисуса из Назарета, Иисуса до Иоанна Крестителя и Тивериадского озера, безвестного, молчаливого Иисуса, о котором в Евангелиях не рассказывают почти ничего. Согласно его концепции, актуальной и в то же время издавна известной, апостольство требует немоты и смирения. Раз у него получилось так жить – в молчании и смирении – в одном месте, в любимой Галилее, он понял, что не станет ограничиваться только ею, а перевезет эту жизнь в иные края, «к самым недужным, самым обездоленным душам». Он отправляется в Северную Африку и поселяется среди туарегов, «белый отшельник» из Ахаггара, живет там, не пытаясь никого обратить в свою веру, проповедуя христианство лишь собственным укладом жизни.

Все, что я видел вокруг, свидетельствовало о том периоде его жизни, периоде поклонения и служения людям. Никакой величественной, претенциозной архитектуры. Скромная хижина. Несколько келий на нижнем этаже, больше похожих на стойла в хлеву, чем на человеческие жилища.

Я бесцельно блуждал, опьяненный этой простой, безыскусной красотой, пока не набрел на часовню, где как раз заканчивалась служба. Там было всего четыре человека, включая священника, но они заполняли все ее пространство. И могло ли вместить больше это простое сводчатое помещение, беленное известью? И все же я проскользнул туда и встал, прижавшись спиной к стене. Мне едва заметно улыбнулись. Я улыбнулся в ответ. Этого было достаточно.

Я рассматривал эту часовню, образчик минимализма. Но меня она волновала больше, чем гигантские величественные соборы. Она являла не великолепие Господа, а чистоту души. Ее аскетизм передавал саму суть веры.

Когда служба закончилась, лица лучились радостью. Зазвучала немецкая речь. Я поклонился и вышел, не желая вступать в разговор, который мог бы нарушить глубокое умиротворение, в котором я находился.

Через сто лет после смерти Шарль де Фуко был причислен папой Франциском к лику святых. В течение всего долгого атеистического периода моей жизни эта вера христиан в людей, канонизированных Церковью, казалась мне невероятно нелепой и смешной: меня совершенно не волновало, что верующие признают их исключительные качества, их набожность, добродетели, их самопожертвование, даже мученичество, но то, что люди обращаются к этим мертвецам, о чем-то просят, молят о заступничестве, – в этом был какой-то дешевый фетишизм. Молиться Богу – ладно, но молиться святым! А затем в мою жизнь пришел Шарль де Фуко. Раздался телефонный звонок, и один режиссер предложил мне написать сценарий о жизни де Фуко, в результате чего мы отправились в Африку, постановщик и я. А потом, как я уже говорил, была мистическая ночь в Сахаре, моя встреча с Богом. И когда я добрался до Ассекрема, до скромного скита де Фуко на высокогорном плато Ахаггара, где спасались от летнего пекла туареги и их стада, я был уже другим человеком. Его молитва об отречении, которую я за полгода до этого анализировал из чисто интеллектуального любопытства, стала моей задушевной песнью.

Я повторял ее слова, бродя по аллее, которую он когда-то чистил, среди фруктовых деревьев, которые он обрабатывал, глядя на воробьев, предков которых он кормил: «Отче мой, Я предаю себя в руки Твои. Делай со мной все, что пожелаешь. Что бы Ты ни сделал, я благодарю Тебя. Я готов ко всему и принимаю все. Пусть лишь Твоя воля совершается во мне и во всем Твоем творении, и большего я не прошу. В руки Твои я предаю душу мою. Я приношу ее Тебе и всю любовь, что есть во мне. Ибо я люблю Тебя, Господи! И мне нужно отдать себя тебе, всего себя, без остатка, совершенно доверяясь Тебе, ибо Ты – Отец мой».

От тяжести такого смирения ноет затылок. Мне никогда не достигнуть этой высоты. То есть я не смогу склониться так низко.

И тогда я понял назначение святого: он проводник. Шарль де Фуко был когда-то моим проводником. Им он и оставался. Через него и благодаря ему я пытался приблизиться к тому, что превосходит меня. И внезапно в этом безмятежном уголке, каким-то чудом уцелевшем посреди шумного города, я ощутил еще большее единение с миллионами мужчин и женщин, которые на протяжении веков почитали святых и соединились неразрывной связью с одним из них.

Пора было возвращаться назад. Закрывая за собой ворота, ведущие на бульвар, я обернулся, втягивая сиреневый воздух, в котором затихали последние птичьи созвучия, обвел взглядом аккуратный сад, лачугу, где он отдыхал после работы: вот модель существования, которая внушала мне такое уважение и на которую сам я не был способен. Осознавая собственную ограниченность, я в то же время ясно видел то, что там в высоте, за гранью.

Святые держат в руках необычный факел: они нас освещают и нас же делают ничтожными. Они освещают нам путь и тут же показывают нам, что мы ничуть не продвинулись вперед.

Их слава заставляет нас устыдиться. Мы нуждаемся в них.

* * *

Никого не предупреждая, я, которому в день нашего приезда так претила мысль вставать рано, просыпаюсь в пять тридцать утра. Поскольку монастырь находится совсем рядом со знаменитым гротом, где архангел встретил Марию, я выскальзываю на залитую тусклым светом улицу под сморщенным небом, которое только-только приступает к утреннему туалету.

Метрах в ста возвышается грандиозная белая Базилика Благовещения, самая большая на Ближнем Востоке. Она была воздвигнута в 1960 году на месте францисканской церкви XVIII века, а та, в свою очередь, заменила собой церковь, построенную в эпоху крестоносцев, а ее возвели на месте византийской часовни V века, а до этого там стояла синагога. Так что всему этому безобразию уже много лет… Подходя ближе, я вздыхаю: еще один памятник, построенный на древней земле, не защищает ее, а обезображивает, а то и просто уничтожает! Почему архитекторы религиозных строений не изобрели чего-то вроде крышки от сырной тарелки? Например, съемный стеклянный купол, который бы не закрывал и не затенял то, что нужно сохранить…

На фронтоне надпись, демонстрирующая величие того, что здесь произошло: «И слово стало плотью и обитало с нами…» Вот оно, место непостижимого. Здесь почитается Воплощение Сына Божьего. Мне и в самом деле нужно туда входить? Что я узнаю нового?

Я сразу же отворачиваюсь от изображений Марии на барельефе фасада. Непостижимое постигают не глазами, а разумом. Никакое изображение не способно выразить столько, сколько слова Иоанна, здесь написанные. Несмотря на мастерство художников, скульпторов, мозаистов всего мира, изображающих восхитительную Марию и прекрасного архангела Гавриила, их шедеврам недостает глубины; иллюстрируя таинство, но не делая его по-настоящему ощутимым, они своими наивными картинами и скульптурами лишают его основательности, а то и просто уничтожают.

В данном случае вину следовало бы возложить на Луку, единственного из четырех евангелистов, повествующего о Благовещении. Архангел Гавриил послан в Назарет, в Галилею, к Деве Марии, невесте плотника Иосифа. Он приветствует ее: «Радуйся, Благодатная!» – и сообщает о грядущем рождении у нее Иисуса, Спасителя мира. Мария, еще не познавшая мужчину, удивлена. Архангел говорит, что Дух Святой снизойдет на нее и Сила Всевышнего осенит ее. Для Бога нет ничего невозможного. Она соглашается.

Три других евангелиста не рассказывают об этом событии ничего. Матфей говорит о том, как Иосифу явился во сне Ангел Господень и велел ему не отрекаться от беременной Марии. Марк и Иоанн не утруждают себя никакими вступлениями, сразу сообщают о Воплощении. Они, без сомнения, знали, что Лука решил поразить людей такой любопытной историей, но сами не стали ее повторять. Не то чтобы они забыли рассказать о Благовещении, просто намеренно не стали.

Лука же захотел все сделать правильно.

Прежде всего, он повысил статус ангела Гавриила, который в книге пророка Даниила много трудился как посланник Божий. Сделав его архангелом, Лука поступил как истинный сказитель: он связал Иисуса с библейской традицией, включил настоящее в преемственность иудейской доктрины. Ловко, но несколько натянуто, не правда ли?

Но самое главное – Лука поддался опасному искушению все растолковывать. А таинство растолковать нельзя: о нем сообщают, его предлагают созерцать, его дают в осмысление, в ощущение, в верование.

И наконец, Лука усилил сверхъестественное за счет божественного и таким образом ослабил таинство, превратив его в клубок загадок. Он повел нас по пути, лишенному духовной составляющей: ангел, дева, провозглашенное мессианство… Идя по пути, указанному Лукой, мы ввязываемся в дебаты, которые дискредитируют христианство. Почему ангелы, эти существа, появившиеся в определенный момент еврейской истории, упоминающиеся и в других религиях – например, ангелы, приближенные к Аллаху, – затем исчезли? Может ли дева родить ребенка из плоти и крови без мужского семени? Судьба мессии, уготованная сыну, была предсказана матери, значит, и ему стала известна? Этот момент меня смущает, ведь он противоречит всему остальному, сказанному в Евангелиях, где говорится о постепенном осознании. Если верить Луке, то непонятно, почему Иисус так долго хранил молчание в Назарете и стал проповедовать лишь после того, как на него указал Иоанн Креститель, почему постепенно смирялся со своей ролью, а порой и не смирялся, сомневался до самого распятия, когда воскликнул: «Боже мой! Почему ты меня оставил?» Впрочем, этому вопросу я посвятил отдельный роман «Евангелие от Пилата», в котором, не претендуя на то, что вымысел может обнажить истину, я описал, как постепенно – словно переходя со ступени на ступень – Иисус преодолевает свои сомнения.

Я сомневаюсь в подлинности грота, над которым возведена эта базилика, знаю, что многие оспаривают его аутентичность, ведь накануне мы останавливались у источника Пресвятой Богородицы (колодца Марии) по дороге к Тивериадскому озеру – православные христиане считают, что именно в том месте произошло знаменательное событие.

Я прохожу в базилику, под ее гармоничные бетонные своды, и захлопываюсь, как раковина. Слишком много Луки! И не хватает Иоанна… Мне совершенно не нравятся эти картины, подаренные различными странами, и еще меньше – огромные мозаичные полотна нефа. Хуже того, они вызывают отвращение. Как можно поверить в то знаменитое событие? Зачем изображать существо неопределенного пола, нависшее над девочкой-подростком? Я непроизвольно закрываю глаза. Когда открываю вновь, уже не различаю того, что меня окружает, – я желаю осязать неосязаемое, измерить неизмеримое.

Началась месса на итальянском. Сейчас половина седьмого. Мы ходим по верхнему уровню, а мессу служат в нижнем храме, в полукруглом пространстве – его охватывает ограждение из кованого железа, вроде балкона в опере, а вдоль него расположены стулья для верующих. Стоя на полу из ярко-красного (такой цвет еще называют «кардинал») мрамора, священник совершает богослужение перед алтарем светлого камня, за ним высятся фрагменты колонн, обрамляющие вход в знаменитый грот. Если добавить к описанию потолок, который открывается звездой в центре верхней церкви, ансамбль в целом напоминает театральную декорацию, и меня это смущает. Примостившись на краешке ступеньки, я наблюдаю за мессой. Мне не очень хочется воспевать Благовещение, зато хочется чествовать Воплощение, это главное и высшее таинство.

Как и вчера, я чувствую, как музыкальная фразировка итальянского языка освежает литургию, оживляет Евангелия, вдыхает жизнь в молитвы. Он дарует свежее дуновение «первого раза» тому, что льется в мои уши, он смахивает многовековую пыль французского языка. Но дело не только в итальянском, а в переносе на другой язык, что позволяет мне услышать то, что я уже перестал слышать. Перевод все омывает. Я не выявляю нового смысла, я заново выявляю смысл. Вот почему мне кажется очень полезным постоянно делать новые и новые переводы Библии, в частности Евангелий. Из-за того, что стихи повторяются, проговариваются, пережевываются, они становятся плоскими, сухими, избитыми, банальными, то есть невнятными и бессмысленными, и больше никому ничего не говорят.

Пронзительный голос разрывает тишину церкви, этот голос скрежещет, а не вибрирует. Такой мощный и такой непохожий на другие, он устремляется ввысь и резко выделяется при песнопении, в котором слова солиста повторяются хором. Из-за эффекта отражения мне не сразу удается определить источник звука, – оказывается, это поет чернокожая монахиня лет двадцати с выраженными округлостями. Звук так резонирует в ее носу, что, когда она вступает, раздается пронзительный, режущий слух трубный зов; голос прет напролом, не зная препятствий, скрежещет, будто по стеклу проводят ногтем. Меня поражает, что никто ее не удерживает, не просит вести себя поскромнее. Как досадно! Этот неприятный тембр мешает сосредоточиться. Внимание рассеивается, еще немного – и я отвлекусь окончательно и буду просто мучиться от этих звуков. Неужели придется уйти из-за нее? Наша группа ждет меня на завтрак.

Но я почему-то остаюсь, эта громогласная юная особа не дает мне покоя.

Я остаюсь, потому что она меня тревожит. Сама, возможно, не осознавая силы своей глотки, она страстно отдается каждому слову. Никогда еще мне не приходилось слышать такого мощного «Аминь». Никаких преград. Какое воодушевление. Мне сразу вспоминается, что древнееврейское «Аминь» означает: «То, что произнесено, – истинно». Ее молитва Марии идет из самого нутра, из чрева, из вагины, ясно проступает вся ее женская сущность, вплоть до души. Она всего лишь страсть. Она сама страсть.

И она перестает меня раздражать. Я ею восхищаюсь, я ее обожаю. Благодаря ей я понимаю: все, что надлежит облечь плотью и чувствами, следует выражать не словами, но всем телом.

Я смотрю на часы. Пора! Мои спутники-паломники будут беспокоиться.

Я ухожу…

Покидая Базилику Благовещения, я думаю о том, что, вопреки своим прежним представлениям, я все же встретил ангела – это чернокожая женщина; возможно, ангела зовут Габриэлла, и у него самый невероятный, самый удивительный, самый звучный и самый безобразный голос, какой только мне доводилось слышать.

Я присоединяюсь к своим спутникам как раз в тот момент, когда автобус отправляется.

Мы едем к горе Фавор.

Сидя впереди, рядом с водителем, Гила излагает нам программу сегодняшнего дня.

Мне сразу, с первой встречи, понравилась Гила, наш израильский гид, я это понял еще позавчера. Эта женщина просто лучится. Ювелир позавидовал бы серо-голубой радужке ее глаз: бриллиантовый блеск и бирюза в платиновой оправе, и все озарено насыщенным светом, светом щедрой, доброй и нежной души. И еще роскошь ее волос: посеребренных, густых, длинных, непокорных; она все пытается их причесать, пригладить, укротить, заправить под резинку или прихватить заколкой, а они сопротивляются и обрамляют ее лицо дикой горделивой гривой. Гила безукоризненно говорит на иврите, арабском и французском, причем последний кажется чуть глуховатым как раз из-за того, что ей часто приходится говорить на двух предыдущих. У нее есть довольно известные родственники в Париже, их семья марокканского происхождения, отец перебрался в Израиль в пятидесятые годы, вскоре после основания государства.

Как и многие люди, она очень любит сочинять истории – про себя, про своих родителей и даже про предков. Истории порой веселые, зачастую не очень, но им недостает цельности. Из всего этого изобилия ей надо бы что-то выбрать, как это приходится делать большинству людей, упростить себя и стать кем-то одним, но она не желает. Она одновременно израильтянка и марокканка, еврейка с арабской чувственностью, атеистка, проникнутая христианством. Благодаря археологическому образованию она сохраняет некоторую дистанцию по отношению и к прошлому, и к настоящему: она чувствует себя в своей тарелке в Иудее Давида, в Иудее Иисуса, римлян, византийцев, османов, современных евреев. Что вовсе не облегчает ее восприятия палестино-израильской действительности, этой трагедии, столкнувшей в конфликте два законных присутствия на одной территории, – к этому я еще вернусь.

Едва увидев Гилу, я интуитивно почувствовал, что она станет мне близким человеком. С первого взгляда бывает не только любовь, но и дружба. Остается лишь проверить, взаимно ли это…

Мы подъезжаем к горе Фавор, и я открываю свою Библию.

Фавор принадлежит то земле, то небесам, в Ветхом Завете она – место политики, в Новом – теологии. Согласно Торе, до нашей эры здесь произошло множество сражений между евреями и хананеями, они завершились победой евреев, которые и стали править. Согласно христианской традиции, это место Преображения Господня: на вершине Фавора Сын Божий поднялся к небесному своду в сопровождении Моисея и Илии, оставив у подножия трех апостолов – Петра, Иакова и Иоанна. Подпрыгивая на колдобинах дороги, ведущей на Фавор, я размышляю о духе места, о его символичности: у евреев это горизонталь, а у христиан – вертикаль.

По мере того как мы приближаемся, я подтруниваю над особенностями библейского туризма. В Евангелиях Фавор не упоминается, поскольку «гора высокая», на которой произошло Преображение, евангелистами не названа. Ряд современных богословов считают, что горой Преображения является Хермон, что на границе Сирии и Ливана. В обоих случаях рельеф поражает взор: Фавор вырастает среди абсолютно плоской местности и благодаря своей обособленности кажется выше прочих гор Галилеи, хотя ее высота всего 588 метров, а снежный купол горы Хермон (2814 метров над уровнем моря) впечатляет всех, кто смотрит на нее из долин.

Мне кажется, в пользу горы Хермон аргументов больше. Она точно соответствует представлению о том, как шли ученики, согласно Евангелиям: необходимо было подниматься с мешком за спиной, делая остановки, позаботившись об укрытии («сделаем три кущи»), между тем как Фавор – невысокая гора с пасущимися на склонах коровами, и к тому же на вершине ее располагалась крепость, где стоял гарнизоном римский полк, – не правда ли, странное место для Преображения?

В первые века христианства про Фавор не упоминалось вообще. А затем о том, что Преображение Спасителя произошло именно в этом месте, пишет святитель Кирилл Иерусалимский (347 год н. э.); через несколько лет паломничество на гору Фавор совершил Иероним Стридонский – обращенный в христианство, переводчик Нового Завета на латинский язык, посланный на Святую землю папой, – и он окончательно разрешил вопрос в пользу Фавора в конце IV века. Можно сказать, что данная локализация появилась как результат одного научного закона и одной ошибки. Ошибка? Неправильное прочтение Евангелия от Матфея: «Взял Иисус Петра, Иакова и Иоанна, брата его, и возвел их на гору высокую одних» (Матфей, 17: 1). Принято считать, что речь идет об одиноко стоящей горе, но, возможно, имелось в виду, что Иисус отделил именно этих учеников от других[23]23
  Французский перевод Евангелия (как и английская Библия короля Якова) дает возможность разночтения, которой в русском переводе нет.


[Закрыть]. Научный закон? Человеческий разум страшится пустоты: для Преображения Иисуса лучше уж хоть какое-то место, чем никакого, – на маршруте паломничества не должно быть пустых мест.

Автобус останавливается на середине склона, с этой высоты открывается величественный вид. Водитель советует желающим закончить путь пешком, а тех, кому трудно ходить, он довезет до самого верха. Я спрыгиваю на залитую солнцем дорогу, и передо мной открывается пейзаж, расчерченный на клетки полей и пастбищ; дымка приглушает их четкость, придает легкий флер ирреальности, а на горизонте картина и вовсе исчезает из виду.

Благословенный Фавор! Каждый век люди застраивают его вершину новыми памятниками, а природа покрывает склоны дубами и фисташковыми деревьями. Может быть, Иисус со своим отцом, плотником Иосифом, приходил сюда за древесиной? Назарет всего-то в восьми километрах отсюда… При этой мысли мое воображение распаляется, и я уже вижу смутные силуэты в лесных зарослях.

Когда заканчивается поросшая цветами тропинка, я вижу францисканскую базилику, изящно вытянутую, построенную в 1919 году по проекту нашего бесценного Антонио Барлуцци, талантливого итальянского архитектора, который всю жизнь украшал Святую землю, привнося в архитектурную гармонию романские нотки. На этот раз он использовал элементы романо-сирийского стиля, который был так популярен в эпоху Иеронима Стридонского, своего рода знак уважения этому переводчику, толкователю, священнику, канонизированному после смерти, поскольку благодаря ему обрела славу гора Фавор. Фасад поддерживается с боков двумя одинаковыми башнями, а внутри два боковых нефа обрамляют главный, центральный, так что всего их три: поскольку Иисус начал свой путь к Богу в обществе Моисея и Илии, весь ансамбль подчинен трехчастному ритму. Дрожание света, небесного света, кажущегося золотистым от мозаики, создает особую, тоже какую-то золотистую атмосферу, которая вызывает в представлении не европейскую роскошь, а солнце – извечное, радостное, благотворное. И вновь христианство с пальмами и павлинами, распускающими синее оперенье, являет восточные корни этой религии.