Текст книги "Испытание Иерусалимом. Путешествие на Святую землю"

Мы с Гилой вернулись в свой ничем не примечательный отель «Святое семейство», которым управляли палестинцы-христиане. Поскольку часовни в здании не было, отец Анри соорудил алтарь в баре первого этажа – сзади, за неимением витража, светился рекламный щит с изображением красной пластиковой бутылки кока-колы, а вместо распятия была кофемашина. Мне нравится такая дерзость, такая свобода, когда можно заявить: «Я сам устанавливаю границы сакральной зоны». С древних времен, от колец менгиров до языческих храмов, не существует религии без своего рода ограды – она устанавливается волей священника и принимается волей верующих. Я сразу вспоминаю о мусульманах, с которыми я общался во время поездки по Сахаре: если у них не было молитвенного коврика, они либо чертили его контуры прямо на песке, либо подкладывали вместо него газету.

Во время богослужения я думал о близких, особенно о тех, кто претерпевал сейчас испытания; я хотел направить свою силу, уверенность, умиротворение Ришару Дюкуссе, издателю и другу, который как раз сейчас мужественно борется с раком и переносит очередную тяжелую операцию.

Размышляя о том, сколько времени мне понадобится, чтобы войти в ритм церковных служб, я ненавижу свою медлительность. Смогу ли я очистить себя от ненужного?

По окончании церемонии отец Анри одним движением разрушил воображаемую церковь, и бар вновь стал баром.

Вот так стираются барьеры. Кто бы смог вот так же разрушить ту стену?

* * *

Получат ли ученые-генетики Нобелевскую премию мира?

Исследование начали историки. Они показали, что вопреки легенде разрушение Титом Храма в 70 году вызвало массовый, но не тотальный исход еврейского населения: многие остались жить на прежнем месте, в частности крестьяне, не желающие бросать свои поля. Если проследить их судьбу на протяжении нескольких веков, можно увидеть, что многие из них обратились в католичество или ислам. Сегодняшние палестинцы – их потомки, они сохранили следы прошлого в своем диалекте, именах, в практике обрезания, которое совершается сразу после рождения ребенка, а не в подростковом возрасте, как предписано исламом.

Исследование продолжают работы испанского биолога Антонио Арнес-Вильны, который доказал, что иммунные системы евреев и палестинских арабов чрезвычайно близки, и впоследствии это было подтверждено при изучении наследственных заболеваний.

Так что война, которую Израиль и Палестина ведут уже семьдесят пять лет, оказывается братоубийственной войной. В венах евреев и палестинцев течет одна и та же кровь.

Если говорить о человеческой природе, все войны – братоубийственные, о чем свидетельствуют мифы, в которых Сет выступает против Озириса, Каин против Авеля, Этеокл против Полиника, Ромул против Рема. Какая жестокая ирония: История разрушает созданное природой! Все исторические перипетии – завоевания, обращения в другую веру, изгнания, возвращение на родную землю – разделили то, что прежде было единым.

Возможно, осознание изначального родства сумеет изменить мышление, вывести новую модель поведения? Вдруг эти сведения помогут уменьшить напряжение?

Я мечтаю о том, что однажды, 10 декабря какого-нибудь года, в Осло приедет десант генетиков получать Нобелевскую премию мира за то, что, согласно воле Альфреда Нобеля, высказанной в его завещании, сделали все возможное для «развития дружеских отношений между народами, упразднения или сокращения постоянных армий».

К сожалению, сказать не сложно, сложно заставить себя услышать.

* * *

Монахини…

Монахини, порывистые, долговязые, не идущие, а словно парящие с развевающимся на ветру апостольником, обгоняющие на бегу самих себя.

Монахини, чьи лица озаряет улыбка не для того, чтобы соблазнить, а чтобы принять и разделить радость.

Юные двадцатилетние монахини со свежей, не тронутой макияжем кожей, чистыми глазами, удивляющие мужчин, привыкших к раскрашенным лицам.

Пожилые семидесятипятилетние монахини, стройные, как светские парижские дамы, разве что без ювелирных украшений и костюма от «Шанель».

Их безыскусное очарование меня потрясает. Поскольку нет в них никакой эротики, они тут же становятся мне сестрами.

Рядом с ними я хорошо себя чувствую. Или, скорее, чувствую, что становлюсь лучше.

Сегодня я познакомился с сестрами обители Еммануил[30]30
  Еммануил – обитель, входящая в юрисдикцию Мелькитской греко-католической церкви, названа по одному из имен Иисуса, которое означает «С нами Бог».


[Закрыть], которые живут в монастыре, расположенном на вершине каменистого холма между Вифлеемом и Иерусалимом. От охрового здания по склону спускается плодовый сад, тенистый, пышно разросшийся, цветущий: фисташковые деревья, а еще сотня оливковых деревьев с листвой, будто присыпанной пеплом и плодами, которые вот-вот созреют. Внизу долина Иордана, напротив плоскогорье Моав. Зато когда оборачиваешься, вид уже не такой привлекательный: монастырь возведен у самой стены. Прямо на бетоне монахини-затворницы написали огромную икону с изображением Марии, названную «Богородица, разрушающая стены»; каждую пятницу они вместе со всеми желающими приходят сюда молиться по-французски, по-арабски, они пылко молят о заступничестве и просят: «Сокруши своими горячими материнскими молитвами эту стену и все преграды наших сердец, препятствия, порождающие стены страха, ненависти, жестокости и безразличия между людьми и народами». Они принадлежат не к Римской церкви, а к Мелькитской церкви византийского обряда, и в самом сердце этой тюрьмы под открытым небом молятся, просят согласия и единства – лекарства против войны. Они способствуют диалогу цивилизаций и культур. Среди раздоров, распрей, преступлений, террора это крошечное сообщество из четырех монахинь готово принять каждого и выказывает расположение всем конфессиям.

Голова идет кругом: как, четыре миниатюрные монахини – и столь важное послание? Четыре женщины без оружия и денег? Это должно восхищать или удручать?

И я начинаю формулировать то, что впоследствии назову синдромом Назарета: как соотносятся исходная и конечная точки.

Младенец из прилепившегося к горе городка завоевал миллионы умов и изменил мир.

Значит, эти четыре монахини, тоже живущие на горе, смогут соединить сердца и смягчить нравы.

По дороге из монастыря Гила просит водителя автобуса остановиться возле магазина сувениров.

Паломники бросаются внутрь. Любезные торговцы встречают нас гранатовым соком и приветственной речью на французском, явно заученной и повторяемой по нескольку раз в день. Энтузиазм попутчиков передается и мне, я тоже осматриваю полки, желая отыскать что-нибудь, что можно привезти из поездки. Увы, одно отвратительней другого, это просто музей ужасов: ясли из оливкового дерева, какие могут присниться только в кошмарном сне, унылые посеребренные картинки, вызывающие отвращение, а бесчисленные кольца, ожерелья, четки вдохновляют не больше, чем раскрашенные безделушки ярмарочных торговцев. Когда я начинаю перебирать соли и мыло Мертвого моря, Гила перехватывает мою руку и шепчет, что все это можно купить лучшего качества в другом месте. В общем, при всем своем желании я не смог обзавестись сувенирами и скромно удаляюсь к месту стоянки нашего автобуса.

А там меня обступают десятки молодых людей, которых полчаса назад еще не было на парковке. Они буквально набрасываются на меня, аккуратно одетые, почтительно-вежливые, предлагая кто полотняные сумки, кто календари, кто футболки. На первый взгляд они не выглядят бедными, но их настойчивость и напор выдают горячее желание продать свой товар во что бы то ни стало и заработать хоть что-то для семьи. Они с трудом сдерживают волнение, изо всех сил старясь оставаться вежливыми. Я уступаю, выбрав нескольких, которые кажутся мне самыми нуждающимися.

И тут я совершаю ошибку.

Заплатив, я возвращаю им товар, предлагая по-английски: «Оставьте себе. Вы потом снова продадите». Они не соглашаются, сердятся. В приступе гнева пихают мне всё обратно. А я сопротивляюсь.

Гила подходит и шепчет мне на ухо:

– Не надо, ты их унижаешь.

И меня заливает стыд. Мало того что я отнесся с пренебрежением к их товару – я обидел их самих. Я счел этих торговцев попрошайками.

Смущенный, несчастный, удрученный своей бестактностью и обидой, которую им нанес, я покупаю всего в два раза больше и сажусь в автобус, нагруженный кучей каких-то нелепых вещей.

Я решаю, что с сегодняшнего дня займусь коллекционированием нового типа.

Коллекция потерь: в день отъезда буду якобы случайно оставлять в номере отеля по одной безделушке из сделанных накануне покупок.

* * *

Человеческая история сводится, в сущности, к взаимоотношению двух архитектурных элементов: стена и мост. Их сущности антагонистичны. Стена разделяет, мост соединяет. Она запрещает, он разрешает. Она являет собой подозрительность, он – доверие.

Совершенно очевидно, что и то и другое необходимо. Но лично я предпочту мост стене.

* * *

Евангелисты оказываются довольно посредственными рассказчиками: едва в их повествовании появляется какой-нибудь яркий персонаж, они тут же его бросают. Какое пренебрежение законами драматургии! Или их незнание… В самом деле, они ведут себя как писатели-дилетанты.

Сегодня днем, стоя перед могилой Лазаря, я вспоминаю связанный с ним эпизод.

Пришел Иисус в селение Вифанию навестить своего больного друга Лазаря. Увидев его, сестра Лазаря Марфа в слезах пала к его ногам. Она сказала Иисусу:

– Господи! если бы Ты был здесь, не умер бы брат мой.

Его отвели к гробнице, в пещеру, у входа в которую лежал камень, согласно обычаям того времени.

– Отнимите камень.

– Господи! уже смердит; ибо четыре дня, как он во гробе.

Иисус настаивал, он возвел очи к небу и попросил о помощи своего Отца, объяснил, что это нужно для народа, здесь стоящего, чтобы поверили они. И воззвал громким голосом:

– Лазарь! Иди вон!

И встал из могилы, и вышел умерший Лазарь, обвитый по рукам и ногам погребальными пеленами, и лицо его обвязано было платком. Иисус сказал, ни к кому не обращаясь:

– Развяжите его, пусть идет.

И все, после этой прекрасной реплики – ничего! Никаких объятий Иисуса с другом, никакого празднования, чествования. У читателя остается впечатление, что Иисус воскресил Лазаря по принуждению, из-за чувства вины после слов Марфы: «Если бы Ты был здесь, не умер бы брат мой», – будто это жители села настойчиво просили явить чудо. Его побуждала не столько любовь, сколько желание преподать урок неверующим. В дальнейшем нет никакого упоминания о том, что стало с Лазарем, какие он сделал выводы после того, как его вернули к жизни.

Поистине, евангелист Иоанн – единственный, кто повествует о воскрешении Лазаря, – пренебрегает всеми законами построения сюжета. Что, с одной стороны, даже вызывает доверие, поскольку такая неискушенность в литературном мастерстве – свидетельство аутентичности.

Но такое резкое завершение истории вызывает недоумение. Лазарь возвратился к своим, но улучшилось ли его здоровье? Как, в каком состоянии прожил он оставшиеся ему годы? Что с ним стало? Если Иоанн изображает Лазаря воскресшим из могилы, как интересно было бы изобразить его человеком, два раза умершим! Просто подарок!

К счастью, существуют легенды, дополняющие этот текст. Согласно одной из них Лазарь с сестрами и друзьями садятся на корабль, который плывет в Сент-Мари-де-ла-Мер – отсюда Лазарь начал проповедовать Евангелие на юге Франции. Другая легенда отсылает его на Кипр, где он также проповедует. Так его присвоили себе и Восток, и Запад.

В селении Аль-Азария[31]31
  Аль-Азария – Лазария (араб.).


[Закрыть] (в Библии Вифания), осматривая скалистую пещеру, достаточно большую, чтобы там поместились останки, я в недоумении чешу в затылке. К чудесам я отношусь настороженно – впрочем, как и сам Иисус, который, если правильно читать Евангелия, не любил, когда от него требовали чудес, ему претила роль чудотворца. В древности во всякого рода чудотворцах недостатка не было, и Иисус опасался, что его станут уподоблять кому-нибудь из них: он хотел не захватить власть, а передать духовное послание.

«Если не увижу, не поверю»[32]32
  «Если не увижу на руках ран от гвоздей, не вложу перста моего в раны от гвоздей и не вложу руки моей в ребра Его, не поверю» (Ин. 20: 25).


[Закрыть], – воскликнул апостол Фома, ученик, который сомневался в воскресении Иисуса. Этот скептик поверил лишь тогда, когда коснулся пальцами ран от гвоздей на теле воскресшего Христа.

А я всегда говорил по-другому: «Ты не увидишь, пока не поверишь». Мы привыкли видеть мир через призму наших понятий, знаний, идеологии, более того – наших ожиданий и наших собственных интересов. Мы страшимся чистой, незамутненной реальности, каждый рассматривает ее через стекла очков, и эти очки дают четкость, но они же ограничивают обзор. То, что казалось чудесным в определенную эпоху, со временем перестает быть таковым, наука все проясняет и разъясняет. Вот почему из века в век чудес становится все меньше…

Я вовсе не отрицаю существования чудес в принципе, просто отказываюсь опираться на них в своем мировоззрении.

И лишь Блез Паскаль, которого я постоянно перечитываю, немного смущает меня. Этот знаменитый философ, определенно не глупец, говорил о «доказательствах через чудеса», которых, согласно Евангелию от Иоанна, всего семь. «<Чудеса> есть истинные и ложные. Чтобы распознать их, нужно знамение, иначе они бесполезны. Они вовсе не бесполезны, напротив, они – основа»[33]33
  Блез Паскаль. Мысли, 832 (803). Здесь и далее цит. по: Паскаль Б. Мысли / М.: Изд-во имени Сабашниковых, 1995. Перев. Ю. Гинзбург.


[Закрыть]. Блез Паскаль приходит к заключению: «Чудеса и Нового, и Ветхого Завета доказывают, что Бог есть». В глазах современников Иисуса «чудеса Нового Завета особо доказывают, что Иисус был истинный Мессия»[34]34
  Жильберта Перье. Жизнь господина Паскаля, написанная госпожой Перье, его сестрой, супругой господина Перье, советника палаты сборов в Клермоне. Цит. по: Паскаль Б. Мысли / М.: Изд-во имени Сабашниковых, 1995. Перев. Ю. Гинзбург.


[Закрыть].

Не говоря уже о том, что чудеса – вещь сомнительная и спорная, я могу еще выдвинуть такое возражение: основания верить не порождают саму веру. Вера не является следствием логики. Рассудок лишь подготавливает почву, где вера при случае укоренится, и не больше. Чудеса, сотворенные Богом или Иисусом, никогда не станут доказательствами, разве что аргументами.

Уверовать – это резкий внезапный переход из одного состояния в другое. Примыкая к христианству, мы не порываем с рациональным. Блез Паскаль убедительно говорил в письме к мадемуазель де Роаннез о чуде, что волновало его современников. «Если бы Бог открывался людям постоянно, не было бы никакой заслуги в том, чтобы верить в Него, а если бы Он не открывался никогда, веры бы не было вовсе. Но Он обычно сокрыт, а открывается редко и тем, кого хочет призвать в служение Себе. Эта удивительная тайна удаления Бога, непроницаемая для взора человеческого, есть для нас великий урок стремиться к одиночеству и держаться в стороне от человеческих взоров. Он оставался сокрыт под покровом природы, прятавшим Его от нас, до самого Воплощения; а когда Ему пришло время явиться, Он оказался укрыт еще надежнее Своим человеческим обликом»[35]35
  Блез Паскаль. К Роаннезам. Здесь и далее цит. по: Паскаль Б. Мысли / М.: Изд-во имени Сабашниковых, 1995. Перев. Ю. Гинзбург.


[Закрыть].

Так из одной тайны возникает вторая – принятие чуда.

Вера или отказ от веры – выражение нашей свободы.

* * *

С громкими молитвами наша группа паломников начинает подъем на зеленую гору, где нас ожидает Церковь Посещения Пресвятой Девы Марии.

Я вновь достойный представитель семейства золотых рыбок. По привычке губы мои шевелятся, голосовые связки вибрируют, я нечленораздельно бормочу, толком не зная слов, приветственную молитву «Радуйся, Мария» – литанию, которую много раз, без остановки, четко выделяя ритм, повторяют мои спутники, доводя себя до исступления.

Посещение Пресвятой Девы… Тут опять речь идет об эпизоде, упомянутом единственным евангелистом, Лукой. Мария, получив благую весть о предстоящем материнстве, навещает свою двоюродную сестру Елизавету, беременную Иоанном Крестителем. Женщины обнимаются и в восхищении созерцают свои животы.

Как это часто бывает у Луки, текст имеет скорее политический, нежели исторический интерес. В самом деле, Елизавета принадлежит к предшествующему поколению, Иоанн Креститель родился прежде Иисуса, однако Лука словно сгущает и уплотняет изображение, давая понять, что иудейский пророк возвещает о грядущем приходе Мессии. Это прекрасный момент общения двух женщин: Елизавета с волнением и удовольствием взирает на Марию, Ветхий Завет приветствует Новый Завет, иудаизм открывается навстречу христианству.

Не будучи поклонником Луки, я все же очень люблю именно эту сцену, одно из «радостных таинств», как некогда говорили, ведь в ней предоставляется слово женщинам и славится жизнь. В молитве «Радуйся, Мария» звучат слова, какими Елизавета приветствовала молодую женщину, но я не прикладывал больших стараний, чтобы выучить текст, потому что в моих ушах звучит скорее продолжение главы, а именно ответ Марии: «Величит душа Моя Господа, и возрадовался дух Мой о Боге, Спасителе Моем, что призрел Он на смирение Рабы Своей, ибо отныне будут ублажать Меня все роды; что сотворил Мне величие Сильный, и свято имя Его; и милость Его в роды родов к боящимся Его; явил силу мышцы Своей; рассеял надменных помышлениями сердца их; низложил сильных с престолов и вознес смиренных; алчущих исполнил благ и богатящихся отпустил ни с чем». Эти слова – пожалуй, самое длинное высказывание Марии – раздаются в моей душе по-латински: Magnificat anima mea Dominum. С самой юности я упиваюсь «Магнификат» Иоганна Себастьяна Баха. Гудят трубы, грохочут литавры, оттеняя арию гобоя, изливаются каскадами скрипичные мелодии, раскручиваются причудливой спиралью распевы хористов, образуя блистательный, изысканный орнамент: небо над нами, безмятежное и умиротворенное, не ведает пустоты. Бах сумел создать музыкальное воплощение радости, это сочинение-ликование для оркестра, хора и солистов.

Церковь Посещения Пресвятой Девы Марии словно иллюстрирует нарастающую эйфорию. По концепции архитектора Антонио Барлуцци это порыв, все устремляется ввысь, как и у Баха. На керамических табличках воспроизведен текст церковной песни на сорока двух языках. Хотя мне нравится их разбирать, то есть произносить вслух, если получается, все равно в голове у меня вертится: magnificat.

Может ли слово быть шедевром?

Это слово начинается как нежный поцелуй, мягко перекатывается в горле, достигает нёба и заканчивается маленьким взрывом на языке и зубах, упругим, четким, бодрым, энергичным.

Magnificat… Это слово не просто экспрессивно, оно обладает созидательной силой. Я твердо убежден, что ди Лассо, Палестрина, Монтеверди, Шарпантье, Вивальди, Бах, Брукнер, Пярт и множество других композиторов задумали свои «Магнификат» не в последнюю очередь оттого, что их вдохновило само слово, изначальный носитель музыки; оно ждало, пока его отыщут, расслышат, явят.

Отец Анри служит еще одну мессу под открытым небом, среди виноградников и оливковых деревьев, во время которой я долго размышляю о реакции Марии на слова ангела-провозвестника – «Fiat!», что в Евангелиях переводят с латыни как «Да будет мне по слову твоему!»; об этом взволнованном «да», в котором нет места колебанию и сомнению.

Мне приходит на ум, что наша эпоха, напротив, переоценивает значимость «нет». Ей удалось убедить нас, что отказаться – значит проявить интеллект, волю, самостоятельность, независимость. В наше время недоверчивость, подозрительность, отрицание, критика всего и вся предстали добродетелями. Соглашаются лишь слабые и глупые.

Разве сказать «да» означает проявить слабость? Напротив, необходима сила, чтобы согласиться, мужество, чтобы сказать «да» опасности, угрозе, приключению, «да» другому человеку, «да» новой любви, «да» любви, требующей усилий, «да» Откровению, «да» Богу.

Разве сказать «да» означает быть глупым? Здравомыслие проявляется не в том, какой ты дал ответ – положительный или отрицательный, а в том, на какую дорогу он тебя приведет. Решение под действием условного рефлекса свидетельствует о глупости. А вот выбор, к которому склоняются в результате размышлений, достоин уважения.

Но надо, чтобы рассудительность не обернулась пороком, умозрительным умствованием. Я вспоминаю друзей, которые жалуются, что дохнут от скуки и одиночества… При этом всякий раз, сталкиваясь с чем-то новым, они уходят в себя, увлеченно взвешивают за и против, так что перестают слышать собственное сердце, для них важен лишь расчет, и, если предполагается что-то необычное, неведомое, тем более радикальные перемены, они предпочитают свой привычный комфорт, опасаясь, что их побеспокоят. Принять, открыться другому, пойти навстречу неведомому, сказать «да» – это для них невозможно.

Зато какая сила в этом Fiat!

* * *

Всякий раз после ужина отец Анри сообщал нам, что идет прогуляться на одну очень людную площадь Вифлеема. Там он надеялся встретить детей-сирот, которых опекал несколько лет назад, во время своего прошлого длительного пребывания в этом городе. Он предлагал желающим присоединиться к нему, но я не решался, ведь мне нужно рассчитывать свои силы и отнимать время от сна представлялось неразумным.

Сегодня мы прощаемся с Вифлеемом, стаскиваем свои чемоданы вниз, к стойке администратора «Святого семейства», и холл сразу становится похож на зал аэропорта.

У стойки скромно ожидает мужчина лет тридцати пяти, смуглый, с темными тусклыми волосами, плохо прикрывающими намечающуюся лысину. Явно потрепанный жизнью, худой, даже изможденный, он слегка горбится, выставляя вперед костлявые плечи. Из-под опущенных ресниц благовоспитанно рассматривает нас, будто извиняясь, что вынужден навязывать свое присутствие.

Внезапно лицо его озаряется радостью, а на глазах появляются слезы: он увидел отца Анри. Мужчины бросаются друг к другу, растроганные, смущенные переполняющим их волнением, они крепко обнимаются, хлопают друг друга по спине, что-то бормочут каждый на своем языке, почему-то не переходя на универсальный английский.

Этот человек – один из тех детей, которыми занимался отец Анри. Узнав, что священник остановился здесь и утром должен уехать, он пришел повидаться. Теперь у него самого есть семья.

Мы, сами растроганные до слез, отворачиваемся, а двое смущенных мужчин не могут выразить чувств словами. И нет ничего прекраснее этого смущения. Хотя не произнесено ни единой фразы, мы понимаем все: понимаем растерянность и отчаяние мальчика-сироты, понимаем, как важна была для него поддержка священника, придавшая ему уверенности, как важны утешение, забота, любовь, понимаем, что юноша будет благодарен за это до конца своих дней и дети его тоже будут благодарны, понимаем, что такая огромная благодарность поражает отца Анри, который не ожидал ничего подобного.

Подходит время отъезда, водитель автобуса нетерпеливо сигналит. Молодой человек рвется помочь нам погрузить багаж. Он смотрит на нас с такой теплотой, будто и мы, приближенные к его благодетелю, тоже заслуживаем его благодарности и признательности.

Он провожает нас взглядом и машет рукой, пока автобус не скрывается за поворотом.

Отец Анри сидит молча, и на лице его почти невыносимая радость.

Оставив позади Вифлеем, мы направляемся к Иерусалиму.

Современные автострады с их серпантинами и качественной разметкой прибавляют несколько километров к прямому пути, что Иисус когда-то проделал пешком.

За окном автобуса мелькают такие разнообразные пейзажи, что я не успеваю ничего записывать в блокноте. Заехав на транспортную развязку, мы видим слева какой-то завод, справа опоры высоковольтной линии, чуть дальше строящийся микрорайон со вздымающимися башенными кранами и серыми бетономешалками, а вот мы уже проезжаем пустыню, оливковые рощи, каменную стену сухой кладки, возле которой пасутся ослики, холм, по травянистому склону которого пастух ведет стадо черных коз: ожившие сцены из Библии. Я будто путешествую во времени и пространстве, попадая то в эпоху древних пророков, то в сегодняшнее время.

Спустя двадцать минут панорама сужается, да и время перестает мелькать, как в калейдоскопе; мы проезжаем по пригороду, затем, поворачивая, поднимаясь, спускаясь, останавливаясь, снова трогаясь с места, в конце концов оказываемся в современном Иерусалиме. Автобус притормаживает у Масличной горы, возвышающейся над старым городом. На тесных улицах автомобили стоят в заторах, моторы ревут, водители сигналят и перекрикиваются из кабин, мопеды и мотоциклы подрезают заблокированные автобусы, пешеходы, рискуя жизнью, пробираются вдоль стен прямо по проезжей части – здесь нет тротуаров. На ум приходит единственное: «Каждый сам за себя!»

Когда мы выходим из автобуса, на плечи сразу наваливается удушающая жара. Мы проходим в тенистый сад. Поскольку мы как раз сейчас идем по Масличной горе, я, разумеется, не могу ее видеть. Конечно, это огорчает, зато я любуюсь раскинувшимся передо мной Иерусалимом.

Наконец-то…

Вздымаются толстые, мощные крепостные стены из камня охрового цвета, смотрятся как предназначенные больше для устрашения, чем для защиты, – знак того, что опасность еще существует. Хотя раскинувшиеся внизу лужайки, цветочные клумбы, кустарники, деревья обрамляют крепость, словно ларец с драгоценностями, она все равно кажется грозной и зловещей. Величественный Иерусалим не раскрывается, а замыкается в себе. Всегда настороже, недоверчивый и подозрительный, он отвергает, а не встречает. Прилепив крепостные стены прямо к скалам, словно не позволяя приближаться к себе, он настолько угнетает путника, что тот, даже оказавшись на улочках города, продолжает ощущать этот изначальный страх. Строительные работы, предпринятые Иродом Великим, а затем Сулейманом Великолепным, который воздвиг стены, очертившие границы Старого города, словно замкнули Иерусалим в самом себе; Саладин запечатал Золотые ворота, через которые вошел Иисус и через которые, согласно Писанию, в Иерусалим войдет Мессия. Но сейчас Иерусалим, похоже, не восприимчив к идее мессианства, как и раньше, когда сначала царь Ирод, поддержанный римскими властями, потом императоры и султаны подавляли чаяния иудаизма. Над кровлями и террасами сияет Купол Скалы, как драгоценный бриллиант, роскошный, великолепный. Он поражает в самое сердце. Это нетленное золото, которое не стареет, не ржавеет, не тускнеет, свидетельствует о вечности, будто существует иное время, не то, что даровано нам, убогим созданиям из плоти и крови, будто сияние этого свода, дерзко полыхающего на солнце, вкупе с несокрушимостью тысячелетних каменных глыб заставляет нас смириться и почувствовать собственную ничтожность.

Впервые увидев Иерусалим, я и сам не понимаю, восхищаюсь я или его ненавижу. Он поражает. Меня волнует несоответствие между тем, каким он виделся мне до встречи с ним, и тем, каким предстает сейчас: действительно ли Иисус любил эту воинственную, угрюмую, неприветливую крепость?

Вид Иерусалима не соответствует его сущности. Я слышу шум, а не покой. Ощущаю агрессию, а не дружелюбие. Чувствую подозрительность, а не доверие.

Возможно, именно по этой причине Иисус долго медлил, прежде чем прийти сюда. Столь чувствительный к красотам природы, он предпочитал пасторальные долины, безмятежную озерную гладь, притягательность изумрудно-нежной Галилеи. Такое промедление доказывает, что он дорожил этими сельскими радостями и лелеял свое счастье. Он знал, что в Иерусалиме его ждут мучения и жестокая смерть. Этот город был его противоположностью. Но чтобы исполнить свою миссию, разве не должен был он передать свое послание именно отсюда? Барашки, гибискусы и пастухи не так нуждались в нем, как сильные мира сего, богачи, воины, торговцы из Храма…

Может, у меня разыгралось воображение? Мне кажется, что из-за крепостной стены доносятся крики, что под сводами неистовствуют возбужденные толпы, что дома заволакивает дым погребальных костров и, хотя солнце в зените, скоро наступит темнота… Конфликты, насилие, опасность, город раздирают противоречия, он вот-вот разлетится на куски. Реальность ли это или моя фантазия, но Иерусалим трагичен.

В последующие часы я ощущаю непонятную тревогу и беспокойство. До этого я воображал, что, увидев Иерусалим, сойду с ума от восхищения, но сейчас чувствую, будто мне бросает вызов некая враждебная сила. Но я не обвиняю в этом его, я обвиняю себя. Откуда этот страх?

Сперва мы отправляемся на еврейское кладбище, самое старое в мире. Повсюду тесаные каменные блоки, не зарытые в землю, а вытянувшиеся рядами прямо на песке; родственники здесь кладут на могилы камешки, а вот цветы – никогда. Все замерло. В прямом смысле – безжизненное кладбище. Сто пятьдесят тысяч могил. Шесть тысяч лет. Бесконечная смерть. Это поле некрашеных надгробных камней, выжженное солнцем, само превратившееся в огромный единый минерал, являет собой невероятно тягостное зрелище, особенно когда я представляю себе сваленные здесь кости. К тому же Гила рассказывает, какие несчастья выпали на долю этих трупов: их выкапывали, перемещали, клали на прежнее место, да и по сей день кладбище подвергается разграблению. Согласно Книге пророка Захарии и древнееврейской традиции, именно эти мертвые воскреснут и восстанут первыми, когда Мессия, прежде чем войти в Иерусалим, поднимется на Масличную гору. Отсюда начнется искупление. Мой взгляд скользит по каменной кладке, которой прочно заделали входные ворота, по этому застывшему в вечном оцепенении некрополю, и меня одолевают сомнения…

Но раздумывать над тем, что меня окружает, некогда: грозные сторожа велят нам уходить.

Мы спускаемся по склону к Гефсиманскому саду, месту моления Иисуса в ночь ареста. У скалы, где он предавался размышлениям, возвышается церковь Всех Наций, – как это обычно, увы, и бывает, она своим присутствием разрушает евангелическую атмосферу, которую должна была бы сохранить. Эта церковь, которая также носит название Базилика Агонии Господней, сооружена на месте более ранних церквей по проекту Антонио Барлуцци, и на этот раз он выбрал византийский стиль. Ничто не вызывает в представлении евангельский эпизод «Моление о чаше», церковь выглядит элегантно-кокетливо: фасад с яркой мозаикой, в которой доминирует золотой цвет, венчает три арки, и все сооружение кажется изящным, легким и радостным. Изображенный на ней Иисус тоже радостный и сияющий, словно ему нравится исполнять роль посредника между людьми и Богом. Должен признать, что замыслы Барлуцци, как правило, расходятся с моим пониманием, – мне все представляется не так. Многое из того, что воздвигнуто на Святой земле, кажется неуместным… Читая воспоминания прежних путешественников, например Шатобриана, Ламартина, Лоти, я завидую: им посчастливилось застать святые места в их первозданном виде.

Когда я вхожу в саму церковь, мое смущение лишь усиливается; в это время в базилике служат литургию для бразильцев. Священник с густыми волосами, смуглой кожей, молодой и красивый, как серфингист, томно выводит проповедь, и текст Евангелия предстает очаровательной птичьей симфонией. Его коллега, тоже священник, распевает церковные тексты, словно лирический тенор на эстраде, чувственным, сладострастным голосом. Оказывается, в доме Господа так тоже можно, и мне это даже доставляет эстетическое наслаждение. В конце богослужения органист из бразильской группы, в рубашке с короткими рукавами, с длинными лохматыми волосами, перехваченными резинкой, в черных очках и c пачкой сигарет, выглядывающей из кармашка на груди, – одним словом, светский музыкант, который был бы уместнее на какой-нибудь вечеринке в ночном клубе, а не на божественной литургии, – начинает играть что-то бодрое, ритмичное. Так и представляется, что публика танцует, а затем выходит на площадь перед церковью, ступая босыми ногами по светлому песку. Меня восхищает такая пластичность христианства. Эта религия еврейского происхождения успешно вплелась в тысячу различных культур и исторических контекстов, тысячу территорий. И у меня даже мелькает мысль осведомиться о том, какие церковные службы планируется провести в Иерусалиме в ближайшие дни. Интересное получилось бы путешествие: вокруг света за двадцать четыре мессы.