Текст книги "Испытание Иерусалимом. Путешествие на Святую землю"

Мы покидаем Базилику Агонии Господней, так плохо соответствующую своему названию, и Гила показывает нам чахлые оливковые деревца, которые якобы являются свидетелями моления Иисуса о чаше. Я вновь испытываю замешательство. Да, действительно, эти узловатые растрескавшиеся деревья с выпирающими из земли корнями и ветками на подпорках кажутся очень старыми, но даже мои зачаточные познания в биологии заставляют меня усомниться. Над этим можно было бы просто посмеяться; чем больше я их рассматриваю, тем меньше ожидаю ответов на свои вопросы – оливы безучастны, немы и глухи. Я просто пожимаю плечами.

Сегодняшнее путешествие по местам с сомнительной аутентичностью вызывает во мне раздражение. Встреча с Иерусалимом приносит лишь досаду, и это вдвойне обидно, поскольку в Галилее мне довелось испытать истинное блаженство.

Нам надо следовать установленному маршруту и не выбиваться из графика, поэтому мы возвращаемся в автобус, опустив голову, шаркая ногами, словно стадо.

Потеряв много времени в бесконечных пробках, водитель наконец высаживает нас посреди огромного пустого подземного паркинга у Яффских ворот. Работники стоянки складывают наши чемоданы на моторизованные тележки, а мы налегке направляемся к гостинице, где будем жить, – она находится в Старом городе, за историческими воротами.

Войдя в Яффские ворота, я испытываю огромное удовольствие: я в самом сердце необыкновенного города, где сосуществуют крепостные стены с дозорным маршрутом поверху и османские постройки, памятники далекого прошлого, и суета сегодняшней повседневной жизни.

Наконец, следуя за отцом Анри, мы углубляемся в узкие мощеные улочки, куда запрещен въезд транспорта. Отец Анри останавливается, поднимает голову и звонит в наддверный колокольчик. Мы стоим перед гостевым домом для паломников, названным в честь святого Марона, – здесь нам предстоит жить.

В монахинях Маронитского монастыря, приветливо встречающих нас, я без труда узнаю ливанок. Впрочем, даже если бы сомнения и оставались, их бы развеял флаг над внутренним двориком – зеленый кедр на широкой белой полосе в обрамлении узких красных полос. Жить в центре Израиля под ливанским флагом – разве это не оригинально? Гуляя по двору в ожидании ключа и разглядывая монахинь и их гостей, снующих туда-сюда, я потешаюсь над нелепостью ситуации: официально эти страны находятся в состоянии войны. Как хорошо, что христианству удалось создать такие островки перемирия.

Получив ключ и взяв багаж, я исследую логово, в котором мне предстоит провести несколько ночей. Комната такая маленькая, что, открыв чемодан, я уже никуда протиснуться не могу, на раковине в ванной помещается только зубная щетка. Я растерянно разглядываю душевую кабинку: туда с трудом можно засунуть руку.

Заселение много времени не занимает; обескураженный увиденным, я выхожу из своей каморки и усаживаюсь на скамейку во дворике. Спутники мои тоже выглядят несколько растерянными. Постепенно все собираются. Каждый предлагает, куда можно было бы сейчас пойти. Я просто слушаю. Я совершенно выбился из сил, устал физически и морально. Мне все равно. Я сейчас не в состоянии ни принять решение, ни что-то предложить.

Но вот мы всей группой покидаем гостевой дом ливанских монахинь и вслед за отцом Анри спускаемся по узким извилистым улочкам Старого города, чтобы «посетить Храм Гроба Господня, пока он не закрылся». Мое тело тащится вслед за спутниками, разум тоже.

Мы плетемся по бесконечным переулкам, где теснятся лавки с тканями, кожей, чемоданами, одеждой, мылом, фруктами, мороженым, сладостями, сувенирами, четками, иконами, крестиками, бижутерией. Довольно быстро я перестаю смотреть по сторонам и упираюсь взглядом в носки своих ботинок, потому что, стоит взглянуть на какой-нибудь товар, торговец тут же бросается ко мне, улыбаясь и протягивая руки.

Наконец, миновав эту вереницу магазинчиков, над которыми витают ароматы пряностей и амбры, мы оказываемся на квадратной площади с толпами зевак, пасторов, монахов, монахинь, католических священников, православных попов, а еще ленивых полосатых кошек, выделывающих акробатические трюки под взглядами прохожих. Такого разнообразия костюмов больше не встретишь нигде: скауты в узких шортах до колен, священники в ризах, монахини в клобуках, юные девицы в легинсах, упитанные дамы в летних сарафанах, богатые пары в льняных костюмах, туристы в джинсах, вьетнамках, футболках. Кучки людей толпятся перед Храмом Гроба Господня, оживленно болтая, словно зрители у фронтона театра в день премьеры; туристы говорят на разных языках, но все одинаково возбуждены и взволнованы.

Понимая, что все равно не удастся должным образом подготовиться к встрече с Храмом, я вслед за своей группой проникаю внутрь и замираю, оказавшись в прохладном полумраке притвора.

Необъятно, торжественно, сумрачно… Я не понимаю, где нахожусь, а вот толпа вокруг меня, похоже, прекрасно знает, что делать: прямо от входа некоторые бросаются к каменной плите на полу, целуют ее, кладут ладони, осеняют себя крестом и молятся, некоторые идут налево к гробнице Иисуса, другие поднимаются по лестнице, ведущей вправо. Запахи смешиваются или наслаиваются один на другой, и то же самое можно сказать о языках – они перепутываются, сливаются в один гул и распыляются на тысячи частиц-звуков. В испарениях церковных кадильниц и в колеблющихся отблесках светильников я брожу, растерянный и оглушенный.

Отец Анри сообщает, что в Гробнице как раз сейчас ведутся работы, так что не имеет смысла вставать в очередь к ротонде, в центре которой часовня желто-розового мрамора – небольшое строение с пилястрами, тесное, довольно безвкусное, перегруженное архитектурными деталями, никак не гармонирующее с большим красивым куполом базилики.

Мы идем вдоль растрескавшихся стен, покрытых копотью от керосиновых ламп и дыма свечей; на них висят плохо различимые картины, куски парчовой ткани, какие-то украшения, множество причудливых и бессмысленных безделушек, чье количество меня буквально угнетает.

Совершенно случайно я пристраиваюсь за группой людей, поднимающихся по выщербленным ступеням, вырезанным прямо в скале. Оказавшись наверху, вслед за всеми становлюсь в небольшую очередь. По мере того как она продвигается, я узнаю, что ведет она к предполагаемому месту Голгофы, страшного Лобного места, где во времена Пилата казнили приговоренных к смерти. Там, куда стремится наша колонна, у алтаря, и находился тот самый холм с воздвигнутым на нем Крестом. Согласно Евангелиям, здесь умирал Христос.

Уже на подступах к алтарю я с горечью понимаю, что все здесь организовано так же, как и в Базилике Рождества Христова: монахи разрешают каждому постоять у алтаря несколько секунд, затем активно подталкивают к выходу. Очевидно, что чувства и переживания верующих их совершенно не волнуют, регулирование людского потока важнее набожности.

Что я здесь делаю? Мне становится смешно. Мой вольтерьянский дух возмущен, это зрелище нелепое и удручающее. И не сказать сразу, что кажется самым комичным: монахи, регулирующие наплыв посетителей, как в парке аттракционов, или покорность самих паломников? Что надеются получить несчастные, участвуя в этом балагане? Неужто благодать божью?

Я нетерпеливо переступаю с ноги на ногу. Меня гложет желание как можно быстрее сбежать с этого маскарада. Я не чувствую никакого духовного родства с обступившими меня людьми, никакой симпатии к ним, мечтаю вновь обрести свободу, независимость, способность мыслить здраво. Неужели я одно из звеньев цепи ханжей и святош? Я же не в тюрьме! Не желаю участвовать в этом идиотском ритуале.

Меня удерживает трезвый расчет: коль скоро я топчусь здесь уже двадцать минут, надо все-таки добраться до конца эксперимента, ведь жалко зря потраченного времени. В конце концов, я же по своей воле решил совершить паломничество… И чего бы мне это ни стоило, я дойду до конца, несмотря на все сомнения.

Добравшись до места, охраняемого монахами и вожделенного для верующих, я присматриваюсь к тем, кто впереди меня, стараясь запомнить, как следует себя вести, – человек преклоняет колени, крестится, кладет ладонь на камень, выпрямляется.

Буду тоже придерживаться ритуала? Да, я приму правила игры. Из того затруднительного положения, в каком я оказался, наилучший выход – притворство и лицемерие.

Вот и моя очередь.

Я преклоняю колени, чуть наклоняюсь вперед и…

И…

Меня пронзило.

Я внезапно ощущаю запах тела.

Я физически чувствую его тепло.

На меня устремлен пронзительный взгляд. Он идет оттуда.

Я вздрагиваю. Невозможно. Пытаясь избавиться от этого ощущения, я закрываю глаза, встряхиваю головой, делаю глубокий вдох. Быстрее прийти в себя.

Вновь открываю глаза. Взгляд по-прежнему направлен на меня, глубокий, внимательный, напряженный, взгляд, от которого невозможно уклониться. Запах становится явственней: теплый, мягкий, это, несомненно, человеческий запах, аромат плоти, кожи, чистый, без каких-то примесей и искусственных отдушек. А еще тепло – оно исходит от того, кто находится в нескольких сантиметрах от меня, и этот невидимый некто жив, именно жив в биологическом смысле слова.

Я отказываюсь от роли, которую собирался играть, не хочу больше участвовать в шумном представлении, между тем как мои чувства, вырвавшись из мира реального, открываются иному измерению. Время застывает. Что-то поглощает меня. Вернее, кто-то.

Нет! Невероятно!

И вновь я пытаюсь отрицать очевидное. Помогите!

Зрение и обоняние пытаются определить разумную причину запаха, я втягиваю воздух, обшариваю глазами пол, стены, перегородки. Все тщетно. Запах становится только отчетливее. И настойчивее.

Еще я пытаюсь найти источник этого тепла, но мои сомнения и колебания лишь усиливают ощущение присутствия живого человека, мне кажется, я почти касаюсь его.

С направленным на меня взглядом я тоже не в силах бороться. Он меня парализует, облучает, пронизывает насквозь, исследует, он настойчив и неотвратим, и в то же время окутывает меня благодатью.

И что же теперь? Чем больше я пытаюсь сопротивляться тому, что происходит со мной, тем сильнее погружаюсь в эти ощущения: противиться я больше не могу.

Стоящий слева монах делает знак – пора уходить. Он что-то выкрикивает и бесцеремонно хлопает меня по плечу. Я повинуюсь, я даже рад этой возможности спастись от того, с чем мне не справиться, что сильнее меня.

Встав на ноги, я слегка шатаюсь, меня пробирает дрожь, сердце колотится, я задыхаюсь. Чтобы отойти на несколько метров в сторону, мне требуется собрать все силы, я захожу за гигантскую колонну, обхватываю ее и все равно, не в силах удержаться на ногах, оседаю на пол. На колени. Меня душат слезы.

В голове словно кто-то раз за разом повторяет: «Нет! Только не это!»

Я возмущен! Я ненавижу сюрпризы, особенно такие. Что-то вторглось в меня помимо моей воли. Надо мной совершено насилие.

Понемногу рыдания затихают. Приходит в норму дыхание. Я перестаю дрожать. И внезапно меня переполняет радость.

Мгновенно и сразу всего.

Радость тела и души.

Радость.

Что? Такой невероятный подарок… мне?

Почему мне? Я этого не заслуживаю.

Почему столько любви?

Я укрываюсь за колонной, выбрав уголок потемнее. Отец Анри все же замечает меня издалека, удивленно смотрит, какое-то мгновение размышляет, надо ли прийти на помощь, затем понимает, что лучше оставить меня одного.

Я по-прежнему нахожусь в состоянии прострации.

Я бормочу слова благодарности, но не могу отделаться от мысли: «Боже мой, ну почему? Почему столько любви?»

Как тяжела эта любовь! Я сгибаюсь под ее бременем.

Столько любви… Почему?

Ответ возникает сам собой, и сердце готово разорваться:

«От любви».

* * *

Неужели бывает ночь без сновидений?

Похоже, что да, ведь этим утром я чувствую абсолютное умиротворение. Как будто меня очистили от грязи, омыли, отмыли от себя самого, избавили от шлаков… Словно я прошел не через ночную тьму, а через яркий очистительный свет.

Я просыпаюсь на заре, сам девственно-чистый, как рассвет.

Я молюсь.

Я благодарю.

* * *

За завтраком, когда мои спутники рассказывают о своем посещении Храма Гроба Господня, я только слушаю, не вступая в разговор, противясь искушению участвовать в этом соревновании – чьи чувства сильнее, – а главное, понимая, что все равно не смогу найти слов, чтобы описать случившееся со мной.

И в какой-то момент я осознаю, что совершенно не помню, что со мной было после того озарения на Голгофе. Как я вернулся в монастырь? Что я ел? Где?

Главное стерло из памяти второстепенное.

* * *

Сегодня мы пойдем по стопам Иисуса, пойдем по Виа Долороса, по Крестному пути, и повторим – остановку за остановкой – страшный путь Христа от места, где его судили, до места распятия. Конечно, эти остановки скорее символические, нежели исторические, ведь за столько веков город сильно изменился.

Когда мы останавливаемся у Церкви Бичевания, меня охватывает страх, что я не смогу. Одно дело пройти этот крестный путь, чтобы причаститься страданиям некоего мифического существа, – даже это уже испытание, но со вчерашнего дня я знаю – потому что ощутил его присутствие, потому что почти коснулся его, – знаю, что мы говорим о человеке, о реальном человеке, чей взгляд меня пронзил, чей запах и чье тепло я чувствовал. Вчера он оказался исторгнут из мира сказок и легенд и явился мне во плоти. Со вчерашнего дня он уже не отшельник из древней, давно забытой истории, он здесь, именно здесь, сущий, живой. Зачем принуждать меня переживать шаг за шагом муки того, кого я люблю? И кто любит меня…

Мой Бог, почему столько любви? Без любви мы бы равнодушно плыли по спокойной глади вод. Без любви мы бы ничего не добились. Без любви мы бы не страдали…

Первая остановка: осуждение.

Мы отправляемся от претории Пилата, к которой привели Иисуса для суда и расправы; самой крепости Антония больше не существует. Гиле удалось получить ключ, мы проходим мимо начальной арабской школы, в окнах которой выставлены детские рисунки, и оказываемся в месте, чья подлинность признается многими историками. На вымощенной плитами площади с видом на эспланаду Мечетей я чувствую, что мне здесь все знакомо, даже не нужно осматриваться, ведь я уже прожил эти события и описал их в «Евангелии от Пилата». К Понтию Пилату привели пленника-галилеянина, осужденного священниками Храма. Лишь префект обладает властью поддержать или отклонить смертный приговор, вынесенный религиозным судом, а затем, если потребуется, привести его в исполнение. Для Пилата важнее его миссия, чем стоящий перед ним человек. Не слишком разбираясь в религии иудеев, он даже не понимает, о чем говорит этот человек. Ему сказали, что это бунтовщик, который стремится сам стать царем и управлять Иудеей, но тот утверждает, что его царство «не от мира сего». «Что есть истина?» – вопрошает Пилат. Ответа он не получает, да и, по правде сказать, не слишком этим обеспокоен, поскольку прежде всего блюдет интересы Рима, каждую минуту опасаясь восстания иудеев. Он проявляет бдительность, когда дело касается политики, и не особенно заботится о мистическом. Между тем этот магистрат, видевший перед собой немало преступников, понимает, что человек, которого ему привели, невиновен: он не возмущается, не пытается оправдаться и убежден в своей правоте. Пилат колеблется и отказывается утвердить приговор Синедриона: обвиняемого достаточно будет публично высечь, это удовлетворит священников, утолит потребности жадного до зрелищ народа, и человек останется жив. Плети со свинцовыми вставками со свистом опускаются на тело, оставляя кровавые следы на коже. Но галилеянин не соблюдает правил игры: он не кричит, не теряет сознания, на радость простонародью, с замиранием сердца следящему за каждым взмахом хлыста, он молча выносит муки. Солдаты бьют еще усерднее, удары сыплются чаще, плети разрывают плоть, ручьями струится кровь. Плебс, видя такое мужество, чувствует разочарование: у него украли зрелище, это не настоящее наказание, а его подобие. Пилат опасается, что ситуация выйдет из-под контроля, и пытается воспользоваться «праздничной привилегией», согласно которой римский префект может освободить одного заключенного. Он предлагает выбрать между двумя пленниками: Иисусом и Вараввой, разбойником, вором и насильником. Он не сомневается в ответе, но толпа, вопреки его ожиданиям, скандирует: «Варавву!» Сообщники бандита, которых было множество в толпе, успели выкрикнуть его имя, опередив учеников Иисуса. У Пилата, давшего обещание, связаны руки. Он «взял воды и умыл руки перед народом», осуществив таким образом ритуальный жест, означающий: «Это не мое дело».

Вторая остановка: крест.

Мерзость настоящего перемешана с ужасом прошлого. Возле нагромождения камней, которые прежде были триумфальной аркой, отец Анри попросил деревянный крест, чтобы взять его с собой на Голгофу. Один торговец тут же предложил свой товар, но другой вмешался, потребовал, чтобы крест вернули, и заявил, что только он имеет право давать напрокат кресты. Торговцы принимаются ругаться по-арабски, Гила пытается их разнять, крики все громче, с обеих сторон сыплются оскорбления и угрозы. Меня поражает абсурдность этой ссоры: продавцы дерутся из-за орудия пытки, мы хотим получить его, а те – дать нам его напрокат. В конце концов возмущенный отец Анри возвращает крест и заявляет, что мы без него обойдемся. Мы вновь отправляемся в путь, а за нами гонится лицензированный торговец и умоляет взять напрокат именно его крест, сбавляя цену каждые пять метров.

Крест должен был нести Фабрис, и меня поразила самоуверенность этого молодого человека. Молодой, высокий, крепкого телосложения, самый спортивный из всех нас, он с явным беспокойством смотрел на эту махину, которую ему протягивали, и даже отпрянул от удивления, когда крест прислонили к нему, но тут же выразил готовность водрузить его себе на спину. Я чуть было не вмешался, хотел объяснить, что Иисусу не пришлось нести крест целиком, на его спину положили лишь верхнюю поперечину креста, patibulum, съемную горизонтальную балку, которую затем вставили в прорезь в верхней части несущего столба, stipes, предварительно поставленного на землю. У Иисуса были лишь две вещи, символизирующие его низложение, – терновый венец и крест. Терновый венец как издевательство, насмешка над его притязаниями на царствование. Что касается креста, это тоже проявление изощренной жестокости: осужденный, у которого предплечья привязаны веревками к деревяшке, должен был сам нести к месту казни орудие казни. Наверное, это одна из самых темных тайн человечества – какие изощренные муки способно оно изобретать.

Как смог ты претерпеть этот позор, Иисус, и нести на своей израненной, кровоточащей спине сорокакилограммовый груз? Невиновный, ты был жестоко и несправедливо осужден, в тебя летели плевки ненависти, тебя хлестали плети, ты кровоточил, умирал от голода и жажды, а еще тебе нужно было быть сильнее, чем все эти свободные и здоровые люди, окружавшие тебя. Ты не ропщешь, ты принимаешь это бремя – тяжелый шероховатый кусок дерева, кладешь себе на плечи. Где находишь ты силы? Что помогает тебе нести эту тяжелую перекладину? Гордость? Решимость? Сила отчаяния? Торопишь ли ты время, чтобы это страшное событие свершилось как можно быстрее? Или в том, что всем представляется поражением, ты обрел энергию победителя? Чтобы восторжествовать, ты должен умереть. «Если я спасу свою жизнь, я ее потеряю. Но если я ее потеряю, я ее обрету»[36]36
  Видимо, автор отсылает к «Ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее; а кто потеряет душу свою ради Меня, тот сбережет ее» (Лк. 9: 24).


[Закрыть]. Может, ты черпаешь силы в своем исступлении, в опьянении победителя, в предчувствии грядущей славы?.. И хотя ты походишь сейчас на тысячи других обреченных – сколько было их в период между Римской империей и империей персов, – ты осознаешь, что это противоречие – кажущееся. Ты несешь крест спасения, свой крест и наш.

Третья остановка: Иисус падает под тяжестью креста.

Продвигаясь вдоль стены часовни Армянской церкви, мы читаем молитвы. А что шептал ты? Ты был собой разочарован? Твои ноги споткнулись о камень, руки, влажные от пота и крови, заскользили по мостовой, грязной и жирной от мусора и экскрементов. Солдаты грубо поторапливают тебя: поднимайся. Они считают тебя слабым, немощным, жалким, и ты понимаешь, что они правы. Ты выпрямляешься, на плечах опять лежит патибулум. Ты разбираешься в дереве, ведь с этим материалом тебя научил работать отец и ты выстругал столько досок в мастерской. Но эта балка кажется плохо обработанной, плотник неаккуратно ее обстругал. А впрочем, какой мастер стал бы стараться, изготавливая орудие для пыток и казни? Он предпочитает делать колыбели. Но, погружаясь в воспоминания, не обращая внимания на жгучие раны, ты все равно дойдешь до конца. Упасть – это постыдно, встать – прекрасно. У тебя получится.

Еще несколько шагов, и ты радуешься. Ты не дрогнул. Показать свое мужество можно, лишь преодолевая препятствия. Ты знаешь, что выдержишь до самого Лобного места.

Четвертая остановка: Иисус встречает мать.

Этого ты не ожидал. Здесь ходит столько людей. Почему именно в этот момент ты поворачиваешь голову и видишь ее? Так было нужно? Та, кого ты любишь с самого первого дня жизни, неподвижно стоит на перекрестке с широко распахнутыми глазами. На одно мгновение ваши взгляды пересекаются. Что? Неужели она дала тебе жизнь, чтобы вот это все произошло? Может ли выдержать мать, когда страдает плоть от плоти ее, когда плети со свинцовыми вставками рвут кожу сына, когда он истекает кровью и потом, когда его мучают и терзают? Неужели ради этого она старалась тридцать лет? Она учила его ходить, чтобы сейчас он спотыкался под тяжестью деревянной перекладины, к которой его пригвоздят? Она учила его вести себя достойно, доверять людям, чтобы он сносил унижения, насмешки, плевки и позорные муки? Ради этого она не спала ночами, когда он содрогался от озноба или жара, кутала зимой в шерстяную накидку, обрабатывала порезы, если в мастерской отца он ранил себя острым инструментом? Научила расчесываться и подстригала волосы только ради того, чтобы ему на голову надели терновый венец? Ради этого она сносила осуждения и порицания тех, кто насмехался над ней, над ее возвышенной любовью? Чтобы все оказалось разрушено, осмеяно, уничтожено? Чтобы ее первенец, ее любимый сын, ее выросший мальчик превратился в это жалкое существо? Она в ярости. Конечно, как и все матери, она знает, что когда-нибудь ее ребенок покинет этот мир, – таков порядок вещей, – но ей хотелось бы, чтобы это произошло не скоро, еще очень не скоро, чтобы он ушел гораздо позднее ее, чтобы стал почтенным старцем и мирно почил у себя дома в кругу близких. Эта ее мечта разбита вдребезги. Через несколько мгновений сын умрет у нее на глазах. Никогда не была она столь слаба, столь беспомощна и истерзана. Если бы можно было умереть от горя, она бы отдала душу прямо здесь. Но увы, горе не убивает, оно обволакивает существование черным дымом. Мария претерпевает страшные муки.

А ты, Иисус, какое чувство перехватывает тебе горло? «Вот так я вознаграждаю свою мать? Из-за меня она ощущает ужас, сильнее которого нет на свете, я заставляю ее выносить чудовищную боль. Она мать, а не возлюбленная, я уничтожаю ее творение, ее устремления, ее силу, гордость, радость. Меня удручает плач людей, тем паче я не могу выносить слезы моей матери. Господь мой, почему ты вынуждаешь меня к этому?»

Иисус сжимает зубы и отворачивается, иначе он не вынесет бремени стыда. Он, всегда превозносивший любовь, должен подавить в себе самую прекрасную любовь на свете – любовь к матери. Он отстраняется от нее, изгоняет из своих мыслей, продолжает путь в одиночестве. Следующие несколько метров ему даже удается идти чуть быстрее: покинуть Марию как можно скорее, притвориться, будто не видел ее. Однако в глубине души, в самой потаенной глубине, скованный своей великой миссией, как пленник оковами, живет маленький ребенок, который зовет, и плачет, и хочет утешить свою мать.

Кожа обожжена солнцем. Ты идешь спотыкаясь. С тела струится влага. Глаза иссушены зноем, хотя лицо омывают капли кровавого пота. А сердце бьется слишком сильно, слишком быстро, словно барабан отбивает похоронную дробь, все сильнее, все быстрее. Ты растягиваешься на мостовой.

Ты знаешь, что на этот раз не поднимешься. Ни чтобы убежать от матери, ни чтобы догнать отца. Больше нет сил. В том, что с тобой происходит, ты уже не участвуешь. Орут солдаты. Тряся головой, смеются торговцы. Некоторые зеваки, встав на колени, с насмешкой приветствуют «Царя Иудейского» – такой титул написан на табличке, висящей у тебя на шее. Другие прохожие равнодушно проходят мимо. На помощь не приходит никто.

Пятая остановка: Симон, крестьянин из Кирены, помогает Иисусу.

Мы стоим у стены и молимся. По улице идет женщина в хиджабе. Хотя места рядом с нами достаточно, она демонстративно останавливается прямо перед нами, всем своим видом давая понять: она не собирается сворачивать со своего привычного пути, каким ходит каждый день. Вместо того чтобы сделать шаг чуть в сторону, она, опустив голову, уверенная в своей правоте, упорно ждет, что двадцать пять человек, погруженные в молитву, отодвинутся и уйдут с ее пути. Один из нас уступает, затем второй, наконец, все: она продолжает путь, не поблагодарив нас, не удостоив взглядом, просто избавившись от досадной помехи. Меня захлестывает гнев. Равнодушие к другим представляется мне острой формой насилия.

А тебя, Иисус, оскорбляли и избивали солдаты, как били бы они вьючного осла или верблюда, чтобы те шли быстрее. Все тщетно. Силы иссякли. Мышцы не могут приподнять тело, отягощенное к тому же сорокакилограммовой ношей. И тут появляется крестьянин, возвращающийся с полевых работ. Он тебя заметил, он тебя не знает, он, наверное, полагает, что ты осужден справедливо, но видит не преступника, а обессилевшего человека и проникается к нему состраданием. Он предлагает забрать крест и понести его. Солдаты соглашаются, они боятся, что иначе не смогут исполнить приказ, не доведут осужденного до места казни. Они развязывают веревки, Симон из Кирены взваливает себе на плечи перекладину, просто кладет, не привязывая. Ты поднимаешься.

Внезапно ты, в моем воображении, поворачиваешься ко мне и спрашиваешь: «А ты не поможешь мне нести мой крест?» Что я могу ответить? Вопрос всей жизни…

Здоровяк идет рядом с тобой. От него исходят доброта и нежность, мускулистым великанам нет нужды ничего доказывать. Ты переводишь дыхание. И не только потому, что эта перекладина больше не давит на тебя. Ты чувствуешь себя не таким одиноким. Ты уже не покинут всеми. Время от времени силач шумно вздыхает и кряхтит – так он дает тебе понять, что перекладина и в самом деле тяжелая. Он хочет вернуть тебе самоуважение – мол, дело не в том, что ты не справился, это и в самом деле тяжело. Какая деликатность…

Улицы становятся все уже. Какая-то женщина пытается подойти к шествию, идет за вами по склону, пытается пробраться поближе.

Шестая остановка: Вероника.

Ты с ней никогда не встречался. Она пытается приблизиться, но солдаты отталкивают ее. Ничего, она подходит с другой стороны, устремляется к тебе и вытирает твое лицо своим платком. Мимолетное и нежное прикосновение руки. В ее взгляде, обращенном на тебя, можно прочесть: «Теперь ты не жалок, тебя можно узнать, ты вновь красив». На этот раз ее не отталкивают и не оскорбляют, она лучится таким милосердием, что солдаты молча отступают.

Мы ненадолго останавливаемся перед Церковью Святой Вероники, воздвигнутой в память об этом событии; она отреставрирована Антонио Барлуцци. Не существует никакого признака, подтверждающего, что все происходило именно на этом самом месте, только поздняя традиция, и я, признаться, не питаю никакого доверия к легенде, согласно которой на платке Вероники появилось нерукотворное изображение лика Христа. И все же мы чествуем жест всеобъемлющего милосердия, а не конкретное место. Мы с песнопениями продолжаем наш путь на Голгофу. Какой-то торговец-мусульманин, выглянув из своего магазинчика – бурнусы, джеллабы, арабские платья, – предлагает нам воды. Бесплатно. Ненавязчиво. Ничего не требует взамен. Вознаграждение ему – улыбка и благодарность. Он доброжелательно смотрит на нас. Наша Вероника…

Получив помощь от незнакомой женщины, ты собираешь последние силы и продолжаешь путь. Даже в минуты несчастья можно встретить таких людей, как Симон и Вероника. Ты распознаешь в них дары, посланные Отцом: так в последний раз он хочет ободрить тебя. Рядом с теми, кто ненавидит и проклинает, всегда есть те, кто любит и спасает. И ты лучше начинаешь понимать свою миссию. Ты умрешь за них всех. Не только за негодяев, но и за святых. Впрочем, роли добрых и злых все играют по очереди. Нет намеренно злых, как и нет абсолютно добрых. Каждый верит, что действует правильно, даже солдаты, ведущие тебя на смерть. Возьми на себя грехи человеческие, пожертвуй собой ради них, спаси их.

Седьмая остановка: Иисус вновь падает.

На углу живописной Рыночной улицы я чувствую, как меня захлестывает раздражение и не дает идти дальше. Реальность дарит слишком много ощущений, а воображение – образов. Меня рвут на части два тысячелетия, вчерашнее и сегодняшнее, из-за этого я и сам теряю равновесие. Стоя перед францисканской часовней, несмотря на присутствие многочисленных спутников и отца Анри, я погружаюсь в тоску, которая меня беспокоит, даже пугает. Мы читаем «Отче наш».

А твое ослабевшее тело, Иисус, больше не повинуется, отказывает, оно уже не помощник тебе. Чего требует Воплощение? Довериться этому мешку костей, плоти и крови, который подчиняется своим собственным законам, а не твоей воле. Чтобы человек (а ты есть человек) стал Богом (а ты есть Бог), тебе нужно взломать этот каркас, несмотря на судороги, спазмы, боль. И тебе это удается.

Вы идете не прямо на место казни. Солдаты заставляют тебя следовать окольными путями. Они решили устроить шествие по Иерусалиму… Зачем? Напугать. В назидание другим. Продемонстрировать силу Рима. Ну и позабавить граждан, охочих до развлечений.

Восьмая остановка: Иисус говорит с женщинами.

Мы останавливаемся у небольшого, почерневшего от времени креста, вырезанного прямо в кладке стены православного греческого монастыря. Здесь, Иисус, ты встречаешь плачущих женщин, которые бьют себя в грудь и рыдают. Согласно традиции, они сопровождают осужденных на казнь – шествие должно быть шумным, показным, эмоциональным. Тебе совершенно не нужны эти предпохоронные ритуалы, ты показываешь им все в другом свете: «Дщери Иерусалимские! не плачьте обо Мне, но плачьте о себе и о детях ваших»[37]37
  Лк. 23: 28.


[Закрыть]. Может создаться впечатление, будто ты строго одергиваешь этих сочувствующих тебе женщин, которые хотят проявить милосердие. Но это вовсе не так. Ты, изнуренный и истощенный, хочешь преподать им важный урок: «Позаботьтесь о себе, прежде чем заботиться о другом. Подумайте, о ком надо переживать на самом деле. Помышляйте не о зле, которое мне причиняют, а о том зле, что вы причиняете сами, о своих ошибках, о своем небрежении, своем невежестве, своем невнимании и неуступчивости. Оставьте бесплодные стенания. Если я иду на смерть, вы идете в новую жизнь. Пусть будет проклята жестокость, а справедливость осуществится. Я желаю видеть не женщин, которые плачут, а тех, которые верят и действуют». Какое благородство! О них ты беспокоишься больше, чем о себе. Ты пробуждаешь их силы, между тем как твои на исходе.