Текст книги "Испытание Иерусалимом. Путешествие на Святую землю"

Что же до Преображения, оно возвещает о трагическом: Иисус уходит. Он мог бы, будучи бессмертным, сопровождать нас до сего дня. Но он предпочел явиться, а затем покинуть нас: осталось его послание. Будем же довольствоваться этим.

Что я и пытаюсь делать, как миллионы людей вокруг меня, как и миллиарды до меня.

Это так трудно…

Я возвращаюсь к своей группе. В беседке рядом с базиликой отец Анри служит для нас укрепляющую дух мессу. Когда один из паломников читает строки Матфея о Преображении, я in petto[24]24
  Тихонько, втайне, в душе (лат.).


[Закрыть] скептически усмехаюсь: сделавшиеся белыми одежды, явление Моисея и Илии, которые здесь исполняют роль молчаливых статистов, осенившее всех облако, голос Господа с неба… Слишком много показного, сказочного, слишком много наивных ребяческих эффектов! А священник так увлечен этим, он делает упор на таинство Богоявления, вновь и вновь говорит о появлении и исчезновении Бога. И это возвращает меня в пустыню Ахаггар, в ту мою мистическую ночь, и рассказ Матфея, что еще несколько мгновений назад представлялся мне нелепым, вдруг наполняется глубиной. В самом деле, толковать Евангелие можно бесконечно. Для этого требуется не память, а способность размышлять. Оно побуждает. Его почитают по-настоящему, лишь вопрошая и критикуя. Оно взывает к активному чтению, то есть к новому изложению. Да, сила Евангелия заключается в том, что это не текст, но основа текста, который пишется до сих пор.

Пока отец Анри блестяще излагает свои размышления о Богоявлении, на него падает луч света, единственный луч, который смог пробиться сквозь тонкое переплетение виноградных ветвей. Его силуэт озаряется как раз в те самые минуты, когда он читает проповедь, будто небесный осветитель направил свой прожектор на самое главное, на гвоздь программы, и я думаю, что Бог определенно обладает чувством юмора.

Позже наша группа разделяется. Я с несколькими другими паломниками устраиваюсь на скамье, мы нежимся на солнце и разговариваем о герани и о вере. Сначала о герани, потому что один из наших спутников, владелец плантации герани на острове Реюньон, привез флаконы с эфирным маслом, и его запах достигает наших ноздрей, оживляет воспоминания о путешествии, ведь эти выносливые цветы с яркой окраской растут здесь повсюду. Затем о вере, потому что все мы понимаем: место, где мы находимся, возможно, вовсе не то, где произошло Преображение. Я излагаю свои аргументы в пользу горы Хермон. Они довольно убедительны. Мои спутники кивают. Однако эта возможная географическая двусмысленность, похоже, не вызывает ни огорчения, ни разочарования. Все хотят высказаться:

– Ну и не надо никакого фетишизма! Чтобы ознаменовать событие, не важно, то самое это место или нет, важно, на какие размышления оно наводит.

– Паломничество – это путешествие не только тела, но и души, что гораздо важнее.

– Странствуют не ноги, а разум.

– Каждое место заставляет меня задуматься о каком-то эпизоде святой истории. Дух важнее буквы.

Они правы: не стоит путать благоприятный момент для размышления с его истинной причиной. Даже когда мы бродим по местам, аутентичность которых сомнительна, воспользуемся же возможностью отыскать духовную составляющую. Конкретное место ограничивает горизонт – размышление его расширяет. В этом парадокс паломничества по святым местам: истину следует искать не на земле, а на небесах. Хоть оно в чем-то похоже на археологическую экспедицию, оно к ней не сводится. Наши ноги не цепляются за землю, а возносятся на крыльях мысли.

Автобус отправляется. Тема разговоров по-прежнему герань, но постепенно предметом беседы становится ром – гераниевый ром, орхидейный ром, старый лимонный ром, грейпфрутовый ром. Глаза моих спутников озарены истинным счастьем, и я понимаю, что обсуждение достоинств коктейлей на основе рома – это важная сторона идентичности жителей Реюньона, которые здесь, в автобусе, поют своего рода гимн родине.

Мы оказываемся в обдуваемой ветрами Кесарии, на берегу синего Средиземного моря. Я отхожу от группы, мне хочется уединиться, потому что я испытываю особое чувство: это место прекрасно воспоминаниями.

Я хожу по городу своей книги. Мой герой, Понтий Пилат, римский префект Иудеи, ненавидящий Иерусалим, жил в Кесарии, в административном центре, который состоял из военной части, где находилась основная база римских легионов – пять когорт и одна алария[25]25
  Алария – конное вспомогательное подразделение римского войска.


[Закрыть], – там пахло кожей и лошадьми, и квартала частных особняков, своим аристократическим очарованием напоминавшего о дорогом его сердцу полуострове. Кесария, названная в честь римского императора Цезаря, была основана царем Иудеи и римским вассалом Иродом Великим. В этом столичном городе имелись большой рукотворный порт, театр, ипподром и арена, где соревновались атлеты. Там решил поселиться Понтий Пилат. Я вижу роскошный дворец с бассейном, мозаиками и на их фоне – всадника Понтия Пилата и его супругу Клавдию Прокулу, затем ипподром со скаковым кругом диаметром 250 метров, о котором упоминается у Иосифа Флавия. Настоящая курортная жизнь. Под покровительством богини Фортуны Кесария превратилась в ближневосточный Сен-Тропе.

Буду ли я бормотать, как расиновский Антиох: «Блуждал я без конца по Кесарее милой»?[26]26
  Жан Расин. Береника. Д. I, явл. 4. Перев. Н. Рыковой.


[Закрыть] Я хочу блуждать здесь в мечтаниях как можно дольше. Легко восстанавливать столь хорошо сохранившиеся руины! Мое воображение поднимает упавшие стены, венчает их крышами, дорисовывает куски облупившихся фресок, восстанавливает надписи, воспроизводит звуки, запахи, движения, городскую суету. Мои ладони нежно ласкают «плиту Пилата», первый артефакт, подтвердивший его существование, – на самом деле это копия, а оригинал хранится в музее в Иерусалиме. Мое пребывание в этом городе, куда я никогда не ступал и в котором тем не менее столько времени прожил как писатель, словно встреча после долгой разлуки. «Евангелие от Пилата» обретает плоть.

Во время прогулки я открываю для себя вторую Кесарию – христианскую. Ее ощущаешь, когда смотришь на море, на берег. Чтобы отыскать ее, нужно устремить взгляд за горизонт.

Именно здесь христианство расправило паруса, вышло в открытое море и стало всемирной религией. Через несколько лет после распятия один римский центурион Кесарии вызвал к себе апостола Петра. Это противоречило всем правилам – еврею не было дозволено посещать иностранца или хоть как-то с ним контактировать, – однако Господь показал Петру, что никого нельзя объявлять скверным или нечистым. «Первый» апостол Церкви пошел дальше: ко всеобщему изумлению, он окрестил благородного римлянина Корнелия во имя Иисуса Христа. И тем самым совершил революцию: христианство предназначено не только избранному народу, одним лишь евреям, – нужно проповедовать и среди язычников, среди всех народов, включая заклятого врага, гонителя-римлянина.

Моя соломенная шляпа слетает с головы, кружит и улетает. Ветер дует как раз на запад. Может ли он принести что-нибудь из Иудеи в Рим?

* * *

Некоторые моменты этого паломничества меня смущают, поскольку не наводят ни на какие раздумья.

Так, например, Мегиддо, где мы были сегодня.

Городок интересен с археологической точки зрения, но не дает никакой пищи для размышлений. За семь тысячелетий истории Мегиддо здесь напластовалось один на другой столько культурных слоев, что эти археологические страты образовали искусственный холм, тель из двадцати пяти наслоений, то есть двадцати пяти городов, существовавших на этом месте.

За расположенный на важных торговых путях Мегиддо соперничало множество племен, народов, и при раскопках израильского археолога Исраэля Финкельштейна были обнаружены внушительные оборонительные сооружения с толщиной стен от четырех до семи метров. Этот памятник – напоминание об осадной войне, тактическом приеме, почти исчезнувшем в наше время. Крепость могла выдержать многочисленные штурмы, здесь были вырыты глубокие траншеи для хранения зерна, сделаны водоотводы от источника, текущего у ее подножия, создана подземная гидравлическая система, и я сейчас гуляю по ее прохладным галереям.

В Библии многократно упоминается Мегиддо, город, которым непременно должны были владеть евреи. В книге Откровения Иоанна Богослова это место названо Армагеддоном[27]27
  «Армагеддон» считается греческим производным от древнееврейского названия «хар Мегиддо» («гора Мегиддо»).


[Закрыть], здесь однажды произойдет последняя битва сил добра с силами зла, сойдутся в сражении Всемогущий Бог и цари земли. Эти развалины, напоминание о минувших битвах, служат символом беспощадной грядущей битвы.

Что касается Апокалипсиса[28]28
  «Апокалипсис» – «Откровение» (греч.), последняя книга Библии и единственная пророческая книга Нового Завета.


[Закрыть], следует признать, все мы относимся к этому тексту с осторожностью. Я никогда не находил какого-то особого духовного содержания в этой книге, которую предпочел бы закрыть, а не открыть, и с облегчением должен заметить, что отец Анри, Гила и наши паломники разделяют мое мнение.

Чего не скажешь о группе американцев неподалеку от нас. Стоя на развалинах древней оружейной мастерской, они размахивают огромным американским флагом, поют и кричат, раскрасневшиеся, с горящими глазами.

Я подхожу к одному из них, атлетически сложенному блондину в узких шортах до колен. Польщенный моим любопытством, он сообщает, что он и его друзья – им всем от тридцати до сорока – Свидетели Иеговы. «Настанет день, и Бог восторжествует над Сатаной, истребит злых, после чего на Земле останутся лишь счастливые, здоровые люди, свободные от греха и смерти». Для него и его единомышленников находиться здесь крайне важно, поскольку им объяснили, что именно в этом месте небесное воинство под предводительством Христа сокрушит все правительства. Каждый раз, когда он произносит «Армагеддон», его рот взрывается, я слышу, как гремит гром, и вижу, как набухает чернотой грозовая туча, я словно оказываюсь в фильме-катастрофе. Затем, уточняет он, Иисус со 144 000 избранных «помазанников» воцарится на Земле на тысячу лет. Поскольку он не сомневается, что окажется среди этих 144 000 избранных, я просто уточняю:

– На тысячу лет, и все?

Я ухожу, а он озадаченно смотрит мне вслед.

Когда мои спутники спрашивают, что он мне там поведал, я пересказываю все в нескольких словах, мол, слишком утомительно излагать подробно эту чушь. По правде сказать, мне неловко. Почему американец об этом заговорил? Почему я сразу его запрезирал? Убежденность американца меня смущает, ведь она основана вроде бы на тех же текстах, что и моя, но ее я счел глупой и тут же отверг.

Верить – да, надо, но во что? Восторг, с каким парень нес этот ужасный, параноидальный манихейский бред, отчетливо демонстрирует тенденции американской культуры, которую определяют политиканы и дешевые фильмы. Битва добра и зла, насилие во спасение и, как следствие, культ силы – вот что я замечаю в речах и американского атеиста, и какого-нибудь верующего. Кто на кого повлиял? Что появилось вначале – яйцо или курица? Эту идеологию породило некое специфическое восприятие Библии или, напротив, идеология извратила понимание последней книги Нового Завета?

Зато моя собственная набожность представляется мне чистой, мудрой, благодатной.

Вера против веры – вот и достигнуто равновесие; это как во время судебного процесса одно свидетельство против другого.

Очевидно, что этот Свидетель Иеговы, севший на самолет, чтобы отправиться к месту Армагеддона, считает меня испорченным католиком. Очевидно, что я, севший в самолет, чтобы отправиться в Иерусалим, и заглянувший в Мегиддо лишь из желания быть во всем скрупулезным, вижу в нем фантазера, пораженного девиантной формой христианства, – иными словами, сектанта.

Чей взгляд острее?

Секта – это всегда религия других.

* * *

Перечитывая наутро свои записи, я замечаю странную ошибку.

Давая портрет Гилы, я отметил своеобразный цвет ее глаз: светлые, серые с серебром и лазурью. Но сейчас, когда она сидит на соседнем кресле, я четко вижу, что они у нее карие. Как можно до такой степени ошибиться?

Я тогда описал, какое она производит впечатление. Глаза и взгляд – это не одно и то же. Глаза – материя, взгляд – свет. Глаза – часть тела, взгляд – часть души.

У Гилы карие глаза и синий взгляд.

* * *

Утром мы покидаем Назарет. Двор с ярко-красными геранями заставлен чемоданами. И вот я уже смотрю на монастырь с ностальгической грустью, уже сожалею, что больше не услышу болтовни резвых монахинь, чьи улыбки наполняли меня теплом. Вчера некоторые из них, француженки и итальянки, признались мне, что залпом проглотили мою книгу «Оскар и Розовая Дама»; сообщая это, они заикались и краснели. Я спросил у них о причине такого смущения. Оказывается, им запрещено читать современные романы, в их библиотеке нет ни одного; но они читают вслух для слабовидящих и записывают чтение на пленку… Вот так они и познакомились с моим маленьким Оскаром.

Автобус медленно приближается к Вифлеему.

Одно лишь это название возвращает меня в детство. Оно казалось мне таким красивым, что я пропевал его, говорил речитативом, произносил при каждом удобном случае, к месту и не к месту. Вифлеем звучит так не по-французски, с этим «эф», за которым следует «эль», двойным «е», конечным «эм». «Иисус родился в Вифлееме». Я сообщал об этом каждому встречному просто ради удовольствия вновь проговорить эти согласные, а еще я обожал вифлеемские ясли, которые каждое Рождество мы ставили под елку. Я восхищался декорациями из папье-маше и младенцем на соломенной подстилке, розовым и сияющим, будто он и сам звезда. Его нагота говорила о полнейшем безразличии к холоду и подтверждала божественное происхождение, между тем как Мария, Иосиф, пастухи, волхвы – все они были одеты в тяжелые теплые плащи. Обнаженные, подобно Ему, вол и ослик с огромными мечтательными глазами охраняли младенца, а не дивились ему; мне казалось, они, невозмутимые и безмятежные, так близки к Иисусу и обладают куда большей мудростью, чем суетливые двуногие. Сам о том не ведая, я смотрел на ясли таким же наполненным любовью взглядом, как Франциск Ассизский. Я не знал, что в древней Галилее дома часто примыкали вплотную к скале, так что в самой постройке жили люди, а грот служил хлевом.

Мы доезжаем до Базилики Рождества Христова.

И опять-таки нельзя наверняка сказать, что это место Рождества Христа. О рождении Иисуса говорят два евангелиста, Матфей и Лука. А Марк и Иоанн рассказывают только о взрослом Иисусе. «А вы за кого почитаете Меня?»[29]29
  Мф. 16: 15.


[Закрыть] Лука желает донести до своих читателей, что божественное коренится в истории, причем в истории конкретного человеческого сообщества, Иудеи императора Августа, сообщества самого обычного, бедного – «и положила его в ясли, потому что не было им места в гостинице», – и очень хочет доказать, что пророчество Михея о городе Давида сбудется: «И ты, Вифлеем <…>, из тебя произойдет тот, который должен быть владыкою в Израиле». Возможно, выбор именно этого места обусловлен теологическими причинами, а не фактами. Историки сомневаются, что Мария родила младенца именно в Вифлееме, они скорее склоняются к Назарету, Капернауму или Коразиму.

Базилика Рождества Христова была заложена в IV веке императрицей Еленой по указанию ее сына, императора Константина Великого. С тех пор многократно перестраивалась, обновлялась, расширялась, реставрировалась, и сейчас это одна из самых старых церквей в мире.

В нее входят через крошечную дверь, похожую скорее на брешь в каменной стене, и входящий должен низко склониться, как будто проникает в пещеру. Мне очень нравятся эти «врата смирения», примитивные, ничем не украшенные, заставляющие верующего принизиться, сделаться ростом с ребенка. Внимательно осматривая фасад, я замечаю на нем следы величественного портика, готической угловой арки, которую впоследствии заделали; крестоносцы XII века уменьшили ее размеры, то ли для того, чтобы создать оптическую иллюзию, то ли ради безопасности.

Зато неф оказывается гигантским, тем более что, согласно православной традиции, мебель отсутствует. Я прохаживаюсь среди колонн, разглядывая надписи, вот уже столько веков свидетельствующие о нелепой потребности людей оставить свой след, останавливаюсь перед изображениями святых на фресках, которые, вполне вероятно, являются изображениями спонсоров, изучаю фрагменты напольных мозаик времен Константина, в которых там и тут зияют прорехи и заплаты.

Перед алтарем широкий иконостас, ведь этой частью базилики владеет греческая церковь. Запрокинув голову, я застываю от умиления: с потолка свисает множество шаров – рубиново-алые, пылающе-золотые, а еще разнообразные люстры с подвесками, – в общем, какая-то пестрая сверкающая мишура, где хрусталь соединяется с акрилом, драгоценное с дешевкой, золотое напыление с ведьминским порошком. Больше всего меня трогают эти вечные латунные лампы, где, если верить Книге Исхода, используется оливковое масло, то самое, из которого делается «миро для священного помазания». Эти лампы, хотя и питаются сегодня электричеством, словно навеки соединяют иудеев и христиан, висят в синагогах и в церквях, знаменуя присутствие Бога там и Иисуса здесь.

Наша группа приближается к пещере Рождества, что находится под базиликой. Какой-то монах преграждает путь. Сейчас в пещере идет служба на итальянском языке.

Мы ждем, сидя на ступеньках, ведущих в пещеру.

Начинается месса на английском.

Ожидание затягивается, прибывают другие группы паломников. Вновь прибывшие стоят, нас уже несколько сотен.

Мы ждем.

Проходит время. Базилика полна, воздуха не хватает. Я делаю записи в блокноте, правлю предыдущие тексты, редактирую свои заметки. Когда я отвлекаюсь, вижу на лицах окружающих скуку. Не будь у меня блокнота, я бы уже разозлился. Как? Неужели мы люди второго сорта, просто стадо, вынужденное томиться в ожидании? Ни священники, ни монахи не дают никакой информации, ничего не объясняют, даже не смотрят на нас. Это место принадлежит всем, здесь не должно быть никаких привилегий никому. То, что в пещере проходит богослужение для пяти человек, просто возмутительно, это антихристиански, ведь все люди равны. Самое революционное завоевание христианства, равенство душ, без которого не могут осуществиться права человека, оказывается попрано в самом месте его рождения!

Месса заканчивается, но монахи, не обращая на нас внимания, будто мы назойливые мухи, расталкивая людей, спускаются, чтобы прибраться в гроте.

Они моют пол специальными средствами, размахивают курильницами. Где только они раздобыли такой ладан? Воняет бензином и жжеными шинами. Спасаясь от запаха, мы достаем из сумок медицинские маски, которые вынуждены были носить из-за ковида еще несколько недель назад. На лицах спутников я не вижу никакого недовольства, ведь терпение – одно из духовных испытаний паломничества, и я даже завидую их упорству.

Прогоняя взмахами рук сероватые зловонные испарения, суетятся бородатые монахи, за которыми я наблюдаю через зияющую щель прохода.

Эта узкая бронзовая дверь меня смущает. Вот уже два часа я вижу ее, стоит мне оторваться от записей в блокноте, – она словно вагина, прекрасная вагина, желанная, вожделенная, почитаемая, боготворимая: врата жизни, начало мира. Пещера Марии вызывает во мне поэтические мечтания, прославляющие плоть, кожу, ее бархатистую красоту, вожделения и удовольствия. Я никогда не видел ничего неприличного в телесном, ничего непристойного в наготе; о телах женщин, которых когда-то любил, я думаю так же, как и о теле своей матери. Женственность включает множество составляющих – это и тела, вызывающие желание, и тела, производящие на свет младенца. Возлюбленная не только неотделима от матери, она ее воплощает.

Запах чувствуется, несмотря на маску, и от него становится нехорошо. Мы кашляем и отплевываемся. Какая-то итальянская дама за нами восклицает с юмором:

– Перед пещерой Рождества я чувствую дурноту, как беременная женщина!

Все смеются.

Внезапно появляются монахи и присоединяются к толпе. Их главный остается внизу, зычным голосом он велит входить по одному. Я еле сдерживаю раздражение: ему платят, а он производит постыдную сортировку, определяет первоочередность, помогая одним, придерживая других. Когда наступает моя очередь, я бросаю на него злобный взгляд, но ему на это явно плевать.

Может, повлияла сама обстановка? Нервное истощение вследствие долгого ожидания? Возмущение? Оказавшись в тесном пространстве, я совершенно теряюсь. Прежде всего бросается в глаза, что вся пещера разукрашена, уставлена мраморными фигурками, увешана шелковыми тканями – вся, кроме крошечного кусочка: нескольких квадратных сантиметров скалы, отполированной миллионами рук. Я вижу, что посетители один за другим преклоняют здесь колени, секунд на десять, не больше, и монах тут же командует отойти в сторону. Удручающее зрелище служит очередным напоминанием: рождение Иисуса именно в этой пещере – факт недостоверный.

И что в результате? Я выполняю все необходимые гимнастические упражнения паломника: встаю на колени, осеняю себя крестом и выпрямляюсь, пока меня не облаял охранник.

Кого недоставало на этой встрече? Марии или меня?

В полном смущении я продолжаю осматриваться.

В пещере под базиликой я останавливаюсь у кельи, в которой трудился Иероним Стридонский. К счастью, мне удается спокойно постоять здесь около четверти часа. Наверное, это место не так привлекает туристов.

И все же келья заслуживает внимания, ведь здесь около 400 года Иероним работал над переводом Ветхого и Нового Заветов. Он знал оба языка – древнееврейский Ветхого Завета и греческий Нового – и создал латинскую версию, Вульгату, служившую образцом в течение многих веков, ставшую «доступным текстом», который поспособствовал распространению Библии. Покровитель переводчиков, он довел до совершенства толкование Библии, четко обозначив три уровня интерпретации – исторический, аллегорический и, наконец, духовный. Ненавидя праздность, он советовал постоянно чем-то заниматься, «дабы дьявол всегда видел, что тебе не до него», и сам вел жизнь столь же наполненную трудами, сколь и аскетическую. «Христос гол, последую за ним, сбросив одежды. Это тяжко, труд непомерен, но прекрасна награда».

Я покидаю скрипторий, кабинет святого Иеронима, и брожу по двору, по внутренним монастырским галереям и аллеям сада. Не знаю почему, словно спустившись с раскаленного неба, передо мной является образ матери, ее нежная улыбка, прищуренные глаза. И тогда я в шутку начинаю изображать гида. Будто она видит и слышит меня с высоты, я показываю ей все, комментирую, объясняю, почему здесь так много женщин в хиджабе, напоминая, что и мусульмане почитают Марьям, мать исламского пророка Исы. Конечно же, я осознаю всю неестественность этой ситуации, знаю, что разговариваю с мертвой, что ее лицо лишь в моих воспоминаниях, но продолжаю упорствовать; она здесь, подле меня, и я провожу свою экскурсию ради нее одной.

Возвратившись к группе, я счастлив. Я понял: Базилика Рождества подарила мне встречу не с Марией, а с моей матерью.

Может, в этом и была цель?

А если это одно и то же?

* * *

Стена…

«Если ты поймешь, что происходит сегодня в Иерусалиме, значит тебе плохо объяснили», – сказал один приятель-еврей перед моим отъездом.

Этим утром, еще до посещения Базилики Рождества, мне впервые удалось лицезреть этот символ бедствия.

Поскольку Вифлеем расположен на западном берегу реки Иордан, нам пришлось пересечь границу. Когда мы подъехали к военному контрольному пункту, наша гид Гила, еврейка, из осторожности переместилась в конец автобуса. Но часовые пропустили нас даже без проверки документов.

И мы последовали вдоль разделительной стены между Израилем и Палестиной. До этого я видел издалека лишь ее «облегченную» версию – просто несколько слоев решеток, теперь же мои ладони касались твердой, неприступной тюремной стены, ограждения из толстых высоких бетонных плит.

Одно лишь уродство этого сооружения уже возмущает. Стена застит взор, во всех смыслах она преграда и взгляду, и мысли.

Эта стена олицетворяет поражение, несмотря на ее вклад в безопасность; благодаря ей уменьшилось количество атак террористов-смертников – к тому же Палестинское государство подписало соглашение, – но это поражение историческое и политическое: она воплощает невозможность достичь мира. Стена, строительство которой началось в 2002 году, во время второй интифады, периода интенсивных столкновений между палестинцами и израильтянами, поначалу представлялась израильскими политиками временной мерой, хотя есть основания в этом сомневаться.

«Если ты поймешь, что происходит сегодня в Иерусалиме, значит тебе плохо объяснили».

В этой стене мне видится самая сущность трагедии.

Что есть трагедия?

Столкновение двух законных требований. Противодействуют два лагеря, и оба они по-своему правы. Это не битва добра со злом, не сражение правды с ложью – это две несовместимые концепции добра, две взаимоисключающие истины.

Израиль прав, и Палестина права. Обе страны доказывают свое право длительным законным присутствием на этой территории: здесь, на этих землях, жили предки и тех и других.

Евреев изгоняли отсюда дважды: в 587 году до Рождества Христова часть населения Иудейского царства была угнана в Вавилонию, а затем в 70 году евреев прогнали римляне. Будущий император Тит осадил, разграбил, сжег Иерусалим, истребил население и разрушил Храм, что вызвало бегство евреев. В XIX веке подъем национализма и антисемитизма вызвал у евреев диаспоры желание создать свое государство. Сформировалось сионистское движение, призывавшее к возвращению в Израиль. Преступления нацистов, организовавших массовое истребление евреев, ускорили принятие этого решения: в 1948 году при поддержке ООН было провозглашено создание государства Израиль.

Население, на законных основаниях занимавшее эти земли в течение двух тысячелетий, жившее здесь во времена Римской империи, затем Османской, в подавляющем большинстве приняло мусульманство; эти люди говорили на арабском или турецком языках. В 1947 году палестинские арабы при поддержке соседних арабских государств категорически отвергли план раздела Палестины. Насилие породило насилие. Теперь уже это население было изгнано со своих земель евреями, как прежде сами евреи были изгнаны римлянами. Они взялись за оружие, ситуация обострилась.

Такова трагическая логика: каждая сторона отстаивает свои законные права, каковые отрицаются противоположной стороной.

Такова трагическая логика: поскольку ни про кого нельзя сказать «прав» или «виноват», насилие заменяет переговоры.

Такова трагическая логика: проблема усугубляется, и выхода не видно.

Но трагедии мы инстинктивно предпочитаем драму с ее манихейской догматикой: добрый и злой, праведный и неправедный, провозвестник истины и адепт лжи.

Родившись израильтянином или палестинцем, человек сразу становится членом клана, с которым его связывает общность крови, воспоминаний о днях торжеств или скорби. Мне доводилось, однако, встречать израильтян и палестинцев, потрясенных этим конфликтом, который сделал их заложниками одной определенной точки зрения: они страдают от невозможности по-настоящему анализировать, взвесить все за и против, создать пространство для диалога, для обмена мнениями. Под ненавистью к другому всегда скрывается нежелание рассмотреть проблему во всей ее полноте. Те, кто способен видеть нюансы, понимают всю трагедию и не желают абстрагироваться от нее, встав на ту или иную сторону, оказываются в самом сложном положении: их как будто не слышат, их сразу записывают в антисемиты или в ненавистники арабов.

«Если ты поймешь, что происходит сегодня в Иерусалиме, значит тебе плохо объяснили».

Рядом с такими людьми, удрученными, но все осознающими, понимающими трагедию положения, все больше тех, кто спекулирует драмой. Под знаменами опрощенной идеи они объединяют людей для голосования или борьбы, им не терпится навязать всем некое универсальное снадобье от болезни, имеющей множество причин. И тут, надо признать, террористы и демагоги стоят друг друга: они отвергают трагедию, навязывая нам драму.

У подножия этой бетонной стены я закрыл глаза и безмолвно прокричал: «Хватит!» Однако вынужден был открыть их и понял, что предложить мне нечего.

Трезвость взгляда – вещь некомфортная. Однако нет ничего хуже, чем комфорт, ставший причиной смерти другого человека. Леность радикализма и аскеза воздержания.

На изрешеченной пулями стене мое внимание привлек один рисунок: голубка мира, та самая, что принесла Ною масличную ветвь, извещая об окончании Потопа. Она парит, раскинув крылья, одетая в бронежилет с красной мишенью на груди.

Бэнкси, английский уличный художник, нарисовал ее по трафарету в 2005 году. Он выступал против военного урегулирования конфликта и хотел показать, что подобные действия приведут лишь к уничтожению мира. Наподобие Фантомаса, Зорро или Бэтмена, Бэнкси прячется за броней псевдонима; как и они, он отвергает установленный порядок, действует тайно, четко разграничивает закон и справедливость. Искусство – проявление свободы, оно должно наполнять собою всё, оно для всех. Его чистая голубка, что не верит в силу оружия и проживает свои последние минуты, задела меня за живое.

Я стоял неподвижно перед рисунком, высоко оценив его поэтическую иронию, когда ко мне подошла Гила и предложила пойти посмотреть еще рисунки по трафарету, граффити, стикеры, которыми Бэнкси и другие художники разукрасили эту разделительную стену. Взглянув на несколько работ, я понял, что этот феномен начал меня раздражать: стена превращалась в какую-то гигантскую музейную экспозицию, в выставку, где давали себе волю таланты. В этом было что-то неприятное. Неужели эта стена когда-нибудь покажется привычной, перестанет возмущать? И даже сделается художественной ценностью, общественным достоянием? Вдруг, когда ее станут ломать, поднимутся голоса в ее защиту? Гила подтвердила, что некоторые жители Вифлеема этого и опасаются. Однажды какой-то человек подошел к рисующему Бэнкси и сказал ему: «Вы украшаете стену». Художник стал его благодарить, но тот перебил: «Мы не хотим, чтобы эта стена была красивой, мы вообще не хотим, чтобы она здесь была. Уезжайте домой».

Мы дошли до неприметного здания, спроектированного и украшенного Бэнкси, Walled Off Hotel – отель «Отделенный стеной»; название играет на созвучии с Waldorf, сетью роскошных отелей, в которых часто выставляются произведения искусства. Заведение гордится тем, что может предложить своим постояльцам «худший в мире вид из окон»: комнаты выходят прямо на стену. Мы выпили по стаканчику в баре с интерьером, на первый взгляд кажущимся банальным и старомодным, пока взгляд не натыкается на произведения искусства, разрушающие все стереотипы и клише, – например, на парящих под потолком барочных ангелочков с натянутыми на рожицы кислородными масками; они висят по обе стороны стены с якобы охотничьими трофеями, где вместо чучел животных – камеры слежения, здесь – кладбище ненужных ключей, там – картины с изображением оленя за решеткой, бараны в окружении волков, а вот на столике – мое любимое: два аквариума рядом, в каждом по пластмассовой золотой рыбке, и обе тщетно пытаются соединиться со своим двойником… За лобби-баром крошечный музей, посвященный недавней истории Палестины. И там я вновь почувствовал сострадание. Персонал любезно позволил нам посетить две из девяти комнат отеля, расписанных художниками: одна воспроизводила палатку военного лагеря, а другая представляла собой президентский люкс с роскошным джакузи, вода в которое поступала из уродливого бака, какие ставят на крышах палестинских домов.