Текст книги "Испытание Иерусалимом. Путешествие на Святую землю"

Девятая остановка: Иисус снова падает.

Мы толпимся под контрфорсом коптской Церкви Святой Елены, сначала читаем Евангелие, затем распеваем молитву.

Конец пути еще не достигнут, а скорбь и усталость твои безмерны. Ты хотя бы пытаешься подняться? Ты лежишь на земле, тебе хочется прокричать грядущим поколениям: «возлюбите упавшего». Не отворачивайтесь от него, пытаясь отвести беду от себя, постарайтесь разглядеть главное, не проходите мимо, постарайтесь осознать: признание слабости – человечность, забвение слабости – бесчеловечность. Третье падение – третье проявление слабости – транслирует нам именно это послание. Ты признаешь, что окончательно сломлен? И последнее падение – это не конец. Ты поднимаешься.

Пять последних остановок находятся внутри Храма Гроба Господня. Я отказываюсь туда входить. Да, мне стыдно, да, я сожалею, да, я упрекаю себя в малодушии. А ведь ты мужественно претерпел свои страдания, мне страшно даже подумать об этом. Не сочтите за гордыню, но я признаю пределы своих возможностей и встаю на углу квадратной площади, где ходят, бегут, окликают друг друга туристы, священники, паломники. Усевшись по-турецки прямо на мощенном плитами полу, прижавшись спиной к стене возле разомлевшей рыже-полосатой кошки, я для приличия достаю блокнот и ручку. Потом в изнеможении закрываю глаза.

Вот не везет! Даже с закрытыми глазами я вижу все. Никакой передышки! Вот я на Лобном месте, перед тремя воткнутыми в землю столбами. Тебя раздевают. Это тоже часть унизительного ритуала. Увидев твою неприкрытую плоть, некоторые хохочут; они смеются от неловкости, смеются от страха, смеются, чтобы продемонстрировать: я на стороне сильного. И ты, который только что страдал от палящего зноя, обжигающего кожу, внезапно ощущаешь ледяной холод. Казалось бы, первый непроизвольный жест – прикрыть низ живота. Но ты сдерживаешь себя. Отказываясь прикрыться и жертвуя стыдливостью, ты смутишь их гораздо больше, заставишь их сильнее прочувствовать бесстыдство собственного поведения. Ты наг, когда приходишь в этот мир, и наг, когда его покидаешь. Человеческое существо обнажено в главные моменты своей жизни: рождение, любовь, смерть. Оскорбляет не нагота, а принуждение к ней. Твоя нагота уже не постыдна, она демонстрируется, она не боится взглядов сильных мира сего и тех, кто рядится в их одежды, она бросает вызов тем, кто мнит себя власть имущим, разодет в тоги и доспехи, украшен драгоценностями; твоя обнаженность обнажает притворство и лицемерие, разоблачает суетность и тщетность, и внезапно оказывается, что наги они, а не ты. Их достоинство разодрано в клочья перед тем, кого они лишили одежды. Это они выглядят непристойно.

Солдаты торопятся. Они отбирают перекладину у Симона из Кирены, кладут на нее тебя с раскинутыми руками и прибивают к ней. Толстыми палками загоняют гвозди между костями предплечья, чуть выше запястья – так надежнее. Если бы они вколотили гвозди в ладони, те бы порвались и все пришлось бы начинать сначала.

Перед тем как водрузить перекладину на столб, начальник предлагает тебе выпить дрянного вина со смирной, что-то вроде усыпляющего средства. Ты отказываешься. Для тебя важно оставаться в сознании до самого конца: умирают только один раз. К тому же ты прекрасно понимаешь, почему они протягивают тебе флягу: им не нужно, чтобы казненный слишком громко кричал, они хотят спокойно поиграть в карты или кости у креста и пораньше вернуться в казарму. Распятый умирает не от ран или кровотечения, а от медленной асфиксии. С наркотиком удобнее: он погружает несчастного в бесчувственное состояние, которое ускоряет удушение, то есть смерть. Иначе агония может длиться до двух дней.

Солдаты поднимают перекладину к верху столба, чтобы они образовывали букву Т. Над головой вешают табличку, где на трех языках – латинском, древнееврейском, греческом – начертано: «Царь Иудейский». Затем они кладут одну на другую твои ступни и протыкают их длинным гвоздем, тоже приколачивая к дереву. Ты кусаешь губы, чтобы не закричать.

Вися там, наверху, ты раскачиваешься, испытывая страшные мучения. Несломленный, ты претерпеваешь жажду, голод, страх, ожоги, острую боль, судороги, удушье; молотки раздробили кости, разорвали мышцы и сухожилия, ты истекаешь кровью. Тебя обрекли не на смерть, а на пытки. Мудрые судьи, избравшие такую кару, в отличие от солдат очень хотели, чтобы агония длилась как можно дольше.

Зачем же избавляться от тебя тайком? Напротив, мы в театре: холм – это сцена, а по склонам расположились зрители. Здесь достаточно места для огромной толпы любопытных.

Со всех сторон раздаются насмешки: «Царь чего? Самозванец! Он собирался спасти людей, а между тем не может спасти самого себя. Грязный обманщик!» Ты отвечаешь им, обращаясь к Отцу: «Боже, прости их, они не ведают, что творят». Несмотря на все муки, ты вновь являешь милосердие; ты убежден, что если и есть у тебя враги, так это по их неразумению.

Тело твое содрогается; показалось, что крест вот-вот обрушится. В это мгновение ты видишь мать и любимого ученика. Бледная Мария смотрит на сына, на его распятое тело – словно ворон, прибитый к двери амбара[38]38
  В некоторых странах существовала традиция прибивать мертвую птицу с раскинутыми крыльями на дверь амбара, чтобы отпугнуть других птиц от собранного урожая.


[Закрыть]. А глаза любимого ученика блестят. «Человеческая сущность моего Бога – это не обман», – полагает он, восхищенный и успокоенный, а другие его товарищи, которых здесь нет, которые от тебя отреклись, попрятались от страха за свою жизнь, думают наоборот: «Его божественная сущность была лишь обманом».

Торс давит на израненные ноги, пригвожденные запястья больше не в состоянии выдерживать твой вес, грудная клетка опадает, легкие сминаются, воздуха не хватает.

Ты понимаешь, что скоро конец, что теперь исполнится не твоя воля; ты вверяешь себя божественному, и душа отлетает к Богу.

Молчание. Громкий крик. Твоя голова клонится на плечо.

Фрэнсис хлопает в ладоши. Я подпрыгиваю. Меня слепит раскаленная от солнца площадь. Я смотрю на забавную физиономию склонившегося ко мне реюньонца. Он приглашает меня присоединиться к группе, которая после долгого ожидания может наконец подойти к могиле.

Я следую за ним. Теперь все упрощается. И для тебя, и для меня. Я повинуюсь. А ты вверяешь себя опытным рукам.

Иосиф Аримафейский спешит к Пилату. Пока он бежит по улицам, тени удлиняются и повсюду зажигаются субботние светильники. Он просит префекта позволить забрать тело казненного и похоронить в гробнице, принадлежавшей ему самому. Он говорит, что оставлять тело казненного после заката запрещено Библией. Обычно Пилату нет никакого дела до еврейских обычаев, но, поскольку сегодня Пасха и в Иерусалиме собралось много иудеев, он опасается, что отказ может возбудить толпу. Общественный порядок превыше всего! На этот раз, в виде исключения, труп распятого не оставят висеть на кресте несколько недель, на радость стервятникам. Тем хуже – грифы останутся голодными.

Тебя снимают с распятия. Дело сделано. Больше нет крови, пота, слез. Их впитал саван. Теперь тобой займутся Мария и Иосиф Аримафейский. Хотя мать содрогается, ощупывая холодное, одеревенелое, немое, неузнаваемое тело, она твердо решает отдать тебя другой матери – земле. Глядя на того, кто ей помогает, она пытается улыбнуться: из рук одного Иосифа ты перешел в руки другого. Первый принял тебя на соломе в хлеву, второй кладет на мрамор склепа.

Я пробираюсь за всеми в самую середину Храма Гроба Господня. Надо же, вот странно: лоно церкви освещено золотыми и серебряными лампадами, а я-то думал, что все здесь погружено в темноту. Я тебя не вижу. Ты тоже ничего не видел. Твоя могильная плита скрыта под белым саркофагом. Здесь не показывают, здесь прячут. Я посещаю то, чего нет. В теплом воздухе разлиты назойливые запахи, от усталости кружится голова, мне кажется, будто я проваливаюсь в какую-то черную дыру.

Смерть не побеждена, это она победила.

Этим вечером небытие – финал.

Этим вечером небытие – самый главный финал.

* * *

Сегодня утром я понимаю, что со мной происходит то же самое, что и после первого посещения Храма Гроба Господня: я не могу вспомнить, что было после того, как я прикоснулся к его могиле.

Должно быть, я действовал на автомате: присоединился к своей группе, последовал за ней, вернулся сюда, сел, ужинал, спал. Мое тело, свернувшееся на краю кровати, разваливается на куски. В голове гудит, поясницу ломит, колени не сгибаются, спину не расправить. Обычно тело не подводит меня, но сейчас кажется, будто меня разломали, раздробили.

Отец Анри созывает группу. Мы садимся в автобус.

* * *

Эммаус… Никогда я не чувствовал такого облегчения. Я приехал туда печальным, измученным, встревоженным, а уехал счастливым, с просветленной душой.

Этот мягкий утренний свет – свет солнца, что золотит окрестности и прорисовывает четкие тени в саду. А еще это свет воскресения.

Мы, паломники, можем выбрать для посещения одно из этих мест: Имвас, Аль-Кубейба, Моца, Вефиль, Абу-Гош. Наша гид сделала выбор в пользу последнего – там в XII веке крестоносцы построили Римскую церковь, а в XX веке бенедиктинцы основали монастырь, не так давно ставший аббатством Воскресения Господня. Этот городок, расположенный в десяти километрах от Иерусалима или в двух часах ходьбы, упоминается в Евангелии от Луки.

Мы вспоминаем историю: Клеопа и его товарищ покидают Иерусалим и отправляются в селение Эммаус. Преисполненные горечи и печали, они вспоминают, что случилось с Иисусом, казненным три дня назад, чьи останки странным образом исчезли из могилы. Кто выкрал их? И зачем? Как тот, кого они считали Сыном Божьим, оказался столь бессильным и, словно простой смертный, подвергся пыткам и распятию? К ним присоединяется какой-то человек и вступает в разговор. Далее три путника идут вместе и решают поужинать на постоялом дворе. Незнакомец тоже высказывается о тех событиях, объясняет, что, по его мнению, Иисус как раз и исполнил все предсказанное пророками в Писании, а именно то, что предвещал Илия. И внезапно два ошеломленных путника узнают Иисуса. Но стоило им узнать его, он тотчас же сделался невидим для них. И на следующий день, вернувшись из Эммауса в Иерусалим, они оповестили всех о воскресении Иисуса.

В тот день печаль сменилась радостью, ожидание – ликованием. Это стало рождением христианства.

Вот о чем поведал мне парк в Абу-Гоше. Это типичный восточный сад, изобильный, богатый, разросшийся, многоцветный, разнообразный, где устремляются к небу гигантские пальмы, возвышаясь над вьющимися, пышно распустившимися бугенвиллеями, а стены оплетены плющом, виноградными ветвями и жимолостью. Из травы, усыпанной цветами – огненно-желтыми, оранжевыми, красными, – тянутся странные, причудливые, сочные растения необычной формы, творения изобретательной природы, которая здесь проявила всю свою буйную фантазию, граничащую с безумством. Ее дуновение, освещая гуляющих, источает аромат надежды. Красота будто омывает сердце.

В конце сентября я оказываюсь посреди весны. Жара словно опровергает осень с ее немощью. Жизнь хлынула зеленью, бодростью, избытком чувств. Все дрожит, распускается, возрождается.

Воскресение…

* * *

Атеист – тот, кто верит в смерть; он видит в ней небытие. Христианин – тот, кто верит в жизнь и ждет, когда она восторжествует над небытием.

Когда нам предстоит постичь то, что нам неведомо, все зависит от веры.

* * *

Так вот, о той скале, скрытой в самом сердце Храма Гроба Господня. Истина погребена в глубинах. Эта могила – колыбель нового мира.

* * *

После полудня мы отправляемся на гору Сион увидеть Горницу Тайной вечери; здесь была последняя трапеза Иисуса с учениками в Святой четверг перед еврейской Пасхой.

Должен признаться, что с «Тайной вечерей» у меня отношения особые, поскольку по непонятной для меня причине – секрет унесли в могилу родители – репродукция фрески работы да Винчи висела в кабинете отца прямо над пианино. Сколько тысяч часов провел я за гаммами и этюдами Черни, сидя напротив этой картины! Так что едва я вошел в трапезную, в моей памяти тут же возникли все тринадцать фигур.

Спокойное светлое пространство кажется даже уютным. Вверху, на капители, я вижу свое любимое изображение Иисуса – Христос в виде пеликана. Оно необычайно волнует меня. Благородная птица питает птенцов своими кровью и плотью. Святой Августин первым привел это сравнение: Иисус и щедрая птица, кормящая детей из своего тела. Образ мистического жертвенного животного, ставшего символом высочайшей любви – а ведь ее смысл, собственно, и состоит в самопожертвовании ради других, – был необычайно популярен в Средние века. Затем за несколько столетий он немного поблек, хотя поэт-романтик Альфред де Мюссе тоже его вспомнил:

 
По капле кровь течет из раны растравленной.
Напрасно он нырял во глубине морской —
И океан был пуст, и тих был берег сонный.
Лишь сердце принести он мог птенцам домой[39]39
  Фрагмент из поэмы Альфреда де Мюссе «Майская ночь» («La Nuit de mai», 1835), перев. Вс. Рождественского.


[Закрыть].
 

Сев у подножия колонны, той самой, на капители которой и находится скульптурное изображение птицы, кормящей двух голодных птенцов, я размышляю о таинстве святого причастия, которое впервые явилось здесь. С самого начала моего путешествия евхаристия приобрела для меня огромное значение; к моему собственному удивлению, я каждый день нетерпеливо жду именно этого момента, с жадностью тянусь за облаткой, получаю ее вместе с благословением священника, осознавая серьезность момента, и проглатываю, позволяя мыслям свободно парить. Отныне для меня нет ритуала важнее.

Оставив пеликана, я мысленно разглядываю картину да Винчи, которая предстает в моей памяти так четко, будто я нахожусь перед ней. Я любуюсь ее композицией, красками, мастерством, но больше всего меня восхищает толкование сюжета; автор задал здесь три загадки.

Первая – это безмятежность Иисуса. Ведь он только что сообщил, что один из учеников его предаст, станет виновником его ареста и смерти. Судя по всему, Иисус смирился с неизбежным трагическим исходом, полагает его необходимым, и сейчас его не терзают страх, боль и сомнения.

Вторая загадка – странный вид ученика, сидящего справа от него. Это мужчина или женщина? Может, ангел? Явно гермафродит! Я убежден, что Леонардо да Винчи запечатлел того, кто в Евангелии назван «любимым учеником». В отличие от других, изображенных в реалистической манере четкими, почти грубыми мазками, этот как будто не живой человек, а идеал: наверно, имеется в виду, что таким становятся, когда обожают Иисуса.

И наконец, человек, держащийся чуть поодаль: он никак не реагирует на происходящее. Иисус только что сказал апостолам, что один из них станет причиной его ареста и скорого конца, все искренне негодуют, уверяя, что никогда, никогда в жизни они его не предадут. Они переговариваются, размахивают руками, хмурят брови, в возмущении вскакивают из-за стола. Они очень плохие актеры и явно переигрывают. И только Иуда сохраняет спокойствие. И не потому, что собирается лицемерно отрицать сказанное, а потому, что все понял. Даже любимый андрогин не понял ничего… Иисус сам попросил Иуду на него донести. Он потребовал от него эту жертву. Иуда пожертвовал своей репутацией – он, умный, образованный человек, знаток Священного Писания, казначей общины, ведающий распределением денег. Иуда держит в руках мешочек с деньгами, они уже у него есть! Он не решился бы согрешить ради нескольких монет, как об этом думали в течение многих веков. Он это сделает из любви.

И опять – столько любви! Столько любви в этом суровом коренастом мужчине, который не стенает вместе с остальными, не кричит, заламывая руки, не возмущается. Окажись этот человек негодяем, как глупо было бы выдать сейчас себя этим странным равнодушием. Он получил приказ Иисуса. Приказ, который его уничтожил.

В «Евангелии от Пилата» я уже пояснил свое прочтение Тайной вечери: в основе христианства лежат две жертвы – жертва Иуды и жертва Христа.

Мне хотелось пресечь зло в корне, ведь такова одна из причин антисемитизма – указать на Иуду как на продажного еврея, способного на самый страшный грех ради тридцати сребреников. Хочется восстановить справедливость.

Визит подходит к концу. Покидая Горницу Тайной вечери, я прощаюсь с Христом-пеликаном, кормящим своих детей, и обещаю ему, что этим вечером, причащаясь, буду молиться за Иуду.

* * *

Тяжело вставать. Я не помню такой ужасной ночи.

Я крутился и вертелся в постели, как уж на сковородке. Стоило мне задремать, как во сне мне являлось какое-нибудь событие из прошлого, когда я плохо поступал по отношению к другому человеку. И каждый раз я заставлял себя проснуться, пока сон не превратился в кошмар, но все равно событие это отпечатывалось у меня в памяти. Потом я засыпал снова и во сне вынужден был исследовать новую темную зону моей жизни. В минуты бодрствования я облекал словами то, что годами пытался скрыть от самого себя, и передо мной воочию представал список моих ошибок. А ведь я никогда не желал зла и даже не осознавал, что совершаю его, вот только действовал порой будто одержимый злым демоном: заставлял страдать, зачастую по небрежности, порой по неведению; иногда, оказавшись на перепутье, мог, к сожалению, лишь выбирать из двух зол.

Эти тягостные часы – словно горькое и болезненное послевкусие от дара, полученного мной в Храме Гроба Господня. Уверившись, что Иисус говорит со мной, теперь я получаю пугающее подтверждение того, что многократно грешил.

Ночь – словно предчувствие ада.

Итак, мой день начинается с долгого объяснения с Богом, а потом – бесконечная молитва.

* * *

Последний день нашего паломничества. Мы отправляемся на поиски двух других Иерусалимов, иудейского и мусульманского.

Пока струящийся, подернутый дымкой свет зари омывает город, мы проходим по старым кварталам к центральной эспланаде – это созданное природой плато, нависающее над городом. Мы идем мимо крытых рынков, где к аромату кофе и кардамона примешиваются волшебные запахи свежей выпечки, и доходим до охраняемых ворот, на вид очень негостеприимных. Поскольку мы не мусульмане, мы можем войти только через них, между тем как мусульманам доступны одиннадцать ворот. Военные с автоматами стоят по сторонам античного портика, тут же находится портик современный – металлодетектор. В этом секторе, где конфликт между израильтянами и палестинцами ощущается особенно остро, соблюдаются строжайшие меры безопасности для предотвращения терактов или взрывов, здесь тщательно досматривают посетителей, проверяя, нет ли при них оружия.

У этого места два названия, и двойное именование словно подчеркивает его спорный характер: для иудеев это Храмовая гора, а для мусульман эспланада Мечетей.

Первый храм был воздвигнут здесь царем Соломоном в X веке до Рождества Христова на том месте, где его отец царь Давид сочинял и распевал свои страстные псалмы. Храм был разрушен Навуходоносором II, который изгнал евреев в Вавилон. По возвращении из вавилонского пленения в 515 году до н. э. они создали Второй храм, который был достроен и усовершенствован при царе Ироде: этот правитель явно преуспел в строительстве. Иисус бывал в этом святом месте – здесь он обличал фарисеев. Но увы, и этот Храм был разрушен и сожжен римлянами под предводительством Тита в 70 году. С тех пор евреи рассеяны по миру, а в Иерусалиме они молятся у единственной уцелевшей части древней стены на западном склоне Храмовой горы; Стена Плача – синагога под открытым небом, разделенная на две зоны, мужскую и женскую. О том, что здесь должен стоять Третий храм, мечтали и римский император Юлиан, и будущий император Наполеон Бонапарт. Странное имперское искушение, не правда ли? В наши дни ортодоксальные евреи вынашивают планы строительства нового Храма, но это довольно сложно, потому что есть еще мусульманская история.

Ведь сегодня эспланада Мечетей – важнейшее священное место для исповедующих ислам. После того как император Адриан повелел построить здесь святилище в честь Юпитера, а впоследствии при христианах верхушка горы была замусорена, Халиф Омар захватил всю Палестину и очистил эту территорию, что позволило его преемнику Абд аль-Малику воздвигнуть здесь Купол Скалы, который, наподобие Эйфелевой башни в Париже или лондонского Биг-Бена, является для всего мира символом Иерусалима.

Это прекрасное святилище возвышается одиноко в центре гигантской прямоугольной площади. Этим утром здесь почти никого нет. Кроме нашей группы и нескольких иорданских охранников из Вакфа[40]40
  Вакф (Иорданский Вакф в Иерусалиме) – мусульманский совет, управляющий территорией Храмовой горы. В мусульманском праве слово «вакф» («вакуф») означает имущество, переданное государством или отдельным лицом на религиозные или благотворительные цели.


[Закрыть], я вижу лишь двух девушек в мусульманских платках, беседующих на ходу. Здесь неба больше, чем земли, в отличие от узких иерусалимских улочек, которые скрадывают лазурь. Какой покой! По соседству с теснотой улочек это пустое и безмолвное пространство особенно впечатляет. Оно позволяет дышать, умиротворяет душу, и я понимаю, почему эта возвышенность, престол для храмов и мечетей, всегда являлась религиозным местом.

Оно вдвойне священно. Священно для евреев, которые не заходят сюда, опасаясь осквернить этот прямоугольник, по которому было позволено ступать только первосвященнику и всего раз в год; они страшатся осквернить Святая Святых, где когда-то хранились Скрижали Завета, местонахождение которых сейчас не знает никто. Священно для мусульман, поскольку Авраам чуть не принес здесь в жертву своего сына и Мухаммед перенесся сюда ночью во сне. У одних священное место отталкивает верующих, а у других – притягивает[41]41
  Ультраортодоксальные и многие ортодоксальные раввины действительно запрещают евреям ступать на Храмовую гору на том основании, что, согласно древней традиции, туда было разрешено входить только коэнам; существует, разумеется, и противоположная позиция, также апеллирующая к традиции. Так или иначе, доступ на Храмовую гору, открытый евреям и вообще всем желающим c 1967 года (за исключением периодов обострения конфликтов), остается вопросом не столько религии и традиции, сколько политики и охраны правопорядка; израильская полиция пресекает попытки отправлять там еврейские религиозные обряды из опасения спровоцировать конфликты.


[Закрыть].

Внезапно издалека до нас доносится веселый колокольный звон. Меня это забавляет и удивляет: я живу в христианском квартале и слышу призывы муэдзинов, а здесь, в мусульманской зоне, меня настигает церковный колокол. Может, это мои уши играют со мной такие экуменические шутки?

Мы подходим к Куполу Скалы, шедевру исламской архитектуры. Здание похоже на гигантское ювелирное украшение, изящное, изысканное, тщательно отделанное, всех оттенков синего цвета – от нежно-женственного бирюзового до мужественного лазурита. Его декорированные мозаикой стены в форме восьмигранника украшены арками, которые образуют основание, над ним поднимаются другие арки, более узкие, и все сооружение увенчано золоченым куполом. Для его изготовления использованы медные пластины, покрытые тонким слоем латуни и золота. Некоторые плитки на фасаде отражают блеск купола, будто с крыши падают искры. Здание Купола Скалы кажется одновременно и хрупким, и суровым.

Святилище стоит здесь с 691 года, бросая вызов векам.

Хотя Купол Скалы не изменился за тысячу триста лет, он постарел. Его истерзало ненасытное солнце. Патина и выцветшие краски выдают возраст. Благодаря реставрационным работам он мужественно борется с немощью, и, когда мы думаем о нынешней взрывоопасной ситуации, о напряженности между жителями Израиля, Палестины, Иордании, мы понимаем: он не должен дрогнуть, не время сейчас.

Эспланада Мечетей – третья святыня ислама после Мекки и Медины. Известно даже, что мусульмане когда-то молились, стоя лицом к Иерусалиму, и только потом повернулись к Мекке.

Войти внутрь мы не имеем права и можем только бросать взгляды через узкие сводчатые окна. Я вижу пустоту. Обернувшись, я осматриваюсь вокруг – та же пустота. Какую духовную мощь выражает эта пустота; все не так, как в христианстве! Она выявляет абсолютно иное понимание священного. Она возносит, придавливая. Всякий человек кажется себе таким маленьким и ничтожным, что чувствует униженность и в то же время величие; он ощущает сладостный ужас, осознает, что бесконечность простирается далеко за пределы этой красоты, и это вызывает сперва страх и уважение, а затем удивление и восхищение. Ты хоть и не бог весть что, но все же…

Я подумал, не попросить ли кого-нибудь из знакомых добыть для меня разрешение войти и увидеть скалу, где Авраам связал своего сына. Я сожалею, что этот патриарх – о котором нам сейчас очень важно не забывать, что он основоположник трех мировых религий, – не может быть разделен между всеми поровну и достался одним лишь мусульманам. Я не могу смириться с абсурдностью ситуации, и вообще, мне не нравится эта идея запретной зоны. Так что мгновение спустя я усмиряю свое любопытство: то, что все происходило именно здесь, для меня сомнительно: выбор обусловлен скорее теологическими, а не историческими причинами, политическими, а не археологическими.

Мне нравятся ощущения, которые возникают в этом святом месте: отстраненность, простота, безмятежность. Теперь мы идем к мечети Аль-Акса, «отдаленной мечети», которая может вместить пять тысяч человек, но только не нас. Потом бродим среди различных сооружений: портики, арки, михрабы[42]42
  Михраб – ниша в стене мечети, указывающая направление на Мекку.


[Закрыть], – при их возведении нашлось применение обломкам прежних построек – еврейских, греческих, римских, христианских, мусульманских; старые камни использовались повторно, как и старые религии. Среди всей этой нескончаемой перебранки природа пытается вновь вступить в свои права, между плитами пробивается трава, скульптуры покрылись мхом, и чья-то отважная рука посадила здесь несколько кипарисов.

Я в последний раз обвожу взглядом раскинувшийся перед нами Иерусалим, море крыш и каменных кладок, сменяющих и скрывающих друг друга, над поверхностью которого поднимаются башни, минареты, колокольни, – и ухожу с душой, преисполненной тоски.

Почему народы не могут понять друг друга, тем более если они почитают одного и того же единого Бога?

Я продолжаю путь и дохожу до Стены Плача, которую уже мельком видел с мостика по пути на эспланаду. У ее подножия евреи, в основном ортодоксальные или ультраортодоксальные, молятся, читают псалмы, отходят и подходят снова, время от времени дуют в шофары, которые сделаны из бараньего рога, издают монотонные звуки – что-то среднее между звучанием рожка и мычанием, иногда трехдольным, – и пробуждают душу к покаянию. Изредка кто-то стучит по известняку ногтями или в щели между камнями просовывает записку с просьбой. Поскольку в иудаизме запрещено уничтожать любые тексты с упоминанием Бога, с этими свернутыми записками делают то же самое, что и с пришедшими в негодность Библиями: два раза в год их хоронят. Я, потрясенный, представляю себе этот момент: молитвы, падающие из щелей, как осенние листья, предают земле на Масличной горе, на которой, помимо пятидесяти тысяч могил, размещается еще и кладбище желаний.

У меня не создается впечатления, будто все эти люди, мужчины и женщины, приходят к подножию Стены, чтобы оплакивать отнятую у них святыню, – они скорее надеются. Впрочем, израильтяне не используют выражение «Стена Плача», введенного в обиход англичанами, ведь в нем есть что-то снисходительно-насмешливое; они называют ее Котэль – Стена. Если на протяжении двух тысячелетий евреи приходили сюда оплакивать разрушение Храма и свое изгнание, сегодня их присутствие здесь можно понять скорее как ожидании Мессии.

Внезапно я чувствую, что меня это задевает. Ожидание грядущего Мессии кажется не просто странным – это неприятие сродни агрессии. Как – не узнать в Иисусе того, о ком все предшествующие века возвещало Писание? Судить его, приговорить к смерти и теперь отменить во второй раз? Неужели Каиафа и первосвященники, допрашивающие Иисуса в Синедрионе, так и не поняли, к кому обращаются?

Я покидаю своих спутников, у которых есть несколько свободных часов перед вечерним рейсом, и вызываю такси. Я возвращаюсь на Масличную гору: у меня свидание с этой горделивой, дерзкой, несносной столицей. Я хочу из Гефсиманского сада взглянуть Иерусалиму в лицо.

Я смотрю на этот надменный, суровый город с резкими контурами. Над рекой Кедрон, разрезающей рельеф, вырисовываются зубчатые укрепления на городской стене из природного камня. Выступающие из-за стены крыши покрыты черепицей, золотом, латунью, здесь заостренные, там закругленные, чуть дальше плоские; они словно соперничают в разнообразии форм – колокольни, башни, донжоны, минареты, сторожевые вышки, террасы, купола, своды, – в несхожести стилей: тут оставили свой след крестоносцы, тут сарацины, византийцы, тамплиеры, османы, францисканцы, православные русские или греки, справа следы арабского влияния, слева – турецкого, по центру – колониального. Архитектурный ансамбль собрал иудейские, христианские, мусульманские памятники, но, как ни странно, их смешение создает впечатление необыкновенной гармонии. Эклектика сглаживается, словно эти постройки, оторвавшиеся от земли и устремившиеся к небу, там обретают согласие. У камней получается то, что не выходит у людей, – сосуществовать.

Почему? Что мешает нам поучиться мудрости у камней? Им известно то, что ускользает от нашего понимания?

Камни знают, что они камни, созданные из одной материи, которой придали соответствующую форму. А человечество упорствует, не желая признать того же и о себе. Прежде всего, мы считаем себя совершенно не похожими на других, между тем как все слеплены из одного теста. Что до формы, в которую облечена наша сущность – наш язык, наша духовность, наша культура, – мы отказываемся признать, что она случайна, обусловлена исторически, зависит от места рождения и различных обстоятельств; мы убеждены, что это бетон, в котором раз и навсегда отлита наша идентичность.

Иерусалим тоже оценивает и изучает меня. Не я за ним наблюдаю, а он за мной. «Вот ты христианин, – шепчет он, – однако мог бы остаться атеистом и даже, если бы жил в другом месте, погрузиться в еврейскую или мусульманскую культуру. Все относительно».

Я возмущаюсь. Относительно? Ну нет! Все во мне восстает против этого. Религии отличаются одна от другой, даже если говорят об одном Боге. И хотя все они призывают к альтруизму и чистоте, главные добродетели у них разные: уважение для иудеев, любовь для христиан, послушание для мусульман. Я же стал верующим в пустыне Сахара, а христианином сделался, читая Евангелия, проповедующие самопожертвование, и совсем недавно укрепился в вере, получив откровение в Храме Гроба Господня. Я не выбирал своего Бога – он выбрал меня. Я принял то, что мне было явлено, я принял истину.

«Что есть истина?»[43]43
  Ин. 18: 38.


[Закрыть]

Этот вопрос Пилата все еще разносится эхом между стенами Иерусалима, и ко мне он тоже обращен. Тысячелетний город задает мне вопрос, который римлянин задал Иисусу.

«Что есть истина?»

Иерусалим предупреждает меня: быть религиозным не означает обладать истиной, логической истиной, основанной на аргументах, которые делают ее абсолютной, универсальной истиной. «Дважды два четыре», – формулирует истина, и не важно, признаем мы ее или нет, нравится она нам или нет, мы просто ее принимаем, мы используем ее, когда нужно что-то подсчитать. Но духовные вещи существуют в иной плоскости. Они предлагают. Они обещают.

Никакая религия не является истинной или ложной. И моя не более истинна, чем другие. «Если бы следовало что-то предпринимать только для верного дела, то для религии не надо было бы делать ничего, ибо тут уверенности нет»[44]44
  Блез Паскаль. Мысли, 577 (234).


[Закрыть], – напоминал Блез Паскаль. Для верующего человека религия – не истина, а способ существования и образ мыслей. Религией нельзя ни с кем поделиться, как аксиомой или каким-нибудь изречением, – религия распространяется потому, что люди сами решают ею проникнуться, основать общину или к ней присоединиться. Каждая религия избранна, ее нельзя навязать. Ее выбирают или наследуют.