Текст книги "Испытание Иерусалимом. Путешествие на Святую землю"

В отличие от разума, воздействующего на наш рассудок, религия обращается к нашей свободе. Предлагает ей некое особое видение, программу, ценности, ритуалы и надеется, что они будут приняты.

Некоторые эту свободу ненавидят, они не хотят ее. Для одних разум важнее всего, у других свобода вызывает беспокойство. Первые отвергают любую религию, вторые хотят исключить из своей жизни всякие сопоставления, которые могли бы ослабить их веру, считают, что то, во что они верят, и есть истина, – они близки к фундаментализму. Отвергая саму возможность противоречий, они поносят атеизм, презирают все другие убеждения, называют еретиком того, кто иным образом толкует их тексты; они ненавидят любую несхожесть до такой степени, что обращают в свою веру людей, если у них есть такая возможность, а в случае неудачи просто убивают их. Недостающую им силу разума подменяют просто силой. По их мнению, насилие остается самым эффективным способом искоренить сомнение. Резня во имя религиозных убеждений и происходит из-за отвержения любой критики, неприятия любого сомнения.

Вот история, которую люди вписали в стены Иерусалима.

А вот история, которую Иерусалим рассказывать не хочет. Он подтрунивает над нами, громоздя один на другой многочисленные пласты, размещая рядом синагоги, церкви, мечети. Разве найдется в мире еще такое место, которое почитают святым все три мировые религии? Оно свято втройне: иудей обретает здесь Храм, христианин – путь к Христу, мусульманин – эспланаду, где Авраам пощадил сына, куда Мухаммед сперва перенесся во сне и откуда потом вознесся в рай на крылатом коне.

Иерусалим нас пробуждает. Вернее, Бог с его помощью.

Испытание, которое Бог дает и верующим, и неверующим, превосходит воображение. Бог не говорит: «Слушайте меня!» – он кричит: «Слушайте себя!» В Иерусалиме все началось и ничего не завершилось.

Трижды святое место, театр межрелигиозных войн, заставляет нас размышлять. Необходимо примирить противников. И Бог настаивает, чтобы мы взяли на себя эту задачу, будь мы иудеи, христиане, мусульмане или агностики. Именно в Иерусалиме, больше чем где бы то ни было, Бог искушает нас – он не просто направляет нас в сторону божественного, он взывает к нашей человеческой природе, к ее множественности, к разнородности, к ее склонности к гармонии.

Бог – Отец? Стало быть, три мировых религии – это братство?

Сможем ли мы когда-нибудь пройти испытание Иерусалимом?

* * *

Мое христианство – это не знание, но способ осознать то, чего не осознает разум. Оно ведет меня по сумрачному лесу, по моей судьбе. По-прежнему наугад, хотя света все больше.

* * *

Разглядывая Иерусалим, я не знаю, что в Боге удивляет меня больше всего. Его дерзость или его юмор?

* * *

– Усталость – это не про меня!

Сколько раз я произносил эту фразу и самоуверенно, и искренне? Унаследовав от родителей физическую выносливость и умение легко сосредоточиться, я, заканчивая какую-то работу, говорю себе: «Хватит!» – и никогда не вздыхаю: «Все, подыхаю». С самого детства я больше всего ценю в себе умение выложиться по полной, прежде чем рухнуть вечером ничком на кровать, раскинув руки, и торжествующе воскликнуть: «Ничего себе я упахался!» Это восклицание показывает, что я поработал как следует, не бездельничал, прожил насыщенный день и наутро после крепкого сна продолжу свою работу. Да, я измучился, но не устал.

И вот сейчас, к моему немалому удивлению, на меня навалилась усталость. Хуже того, она буквально раздавила меня.

Я горячо поблагодарил отца Анри и, попрощавшись со своими спутниками, которые возвращаются на Реюньон, рухнул без сил. Я сам себе кажусь тряпичной куклой, обескровленной, разбитой вдребезги. Ни сил, ни желаний.

Сдуру я объясняю это недомогание своим местом жительства. Два телефонных звонка – и я покидаю гостевой дом Маронитского монастыря, устав от мрачной тесной кельи, и по совету Гилы поселяюсь в шикарном отеле «American Colony». На этот раз я оказываюсь в пышных колониальных декорациях, таких очаровательно старомодных, с гостиными, патио, баром орехового дерева, изысканной кухней, просторным номером с видом на цветущий сад, приторно любезным персоналом, внимательным к любым моим просьбам и капризам. За ужином директор-швейцарец подходит к столику и с восторгом говорит о моих книгах, а я убеждаю себя, что комфорт в сочетании с лестными для моего эго словами как раз то, что нужно, чтобы придать мне сил.

Увы! После прекрасной ночи в широкой и мягкой кровати, представляя себя Лоуренсом Аравийским во времена британского мандата[45]45
  В 1922–1948 годах, после Первой мировой войны, Палестина находилась под управлением Великобритании. Лоуренс Аравийский (Томас Эдвард Лоуренс, 1888–1935) – британский археолог, путешественник, военный, шпион, писатель и дипломат, деятельный участник изгнания турок из Палестины, герой известного фильма «Лоуренс Аравийский» («Lawrence of Arabia», 1962) режиссера Дэвида Лина, где его сыграл Питер О’Тул.


[Закрыть], я просыпаюсь измученным и разбитым. Что происходит?

На следующий день, как и было предусмотрено, я отправляюсь в отель «Нотр-Дам», где мне предстоит пробыть несколько дней в одиночестве. Я узнаю, что Лоренцо Фадзини присоединиться ко мне не сможет, у него скончалась мать. Поскольку я сам очень тяжело перенес потерю матери, я отправляю ему сердечное письмо, заверив, что прекрасно справлюсь и без него.

Оказывается, я ошибаюсь. Еще как ошибаюсь.

Состояние только ухудшается. Мне вообще не удается подняться с постели. Охваченный совершенно необъяснимым оцепенением, я лежу целый день, мозг мой отказывается работать, в голове полнейший хаос, ничего не хочется. Время от времени я выхожу из себя, начинаю злиться, и благодаря этим кратким всплескам адреналина мне начинает казаться, будто силы возвращаются. Тогда я прошу у администратора переселить меня в номер на несколько этажей ниже, потому что над комнатой, которую я занимаю сейчас, расположена панорамная терраса с весьма популярным баром и над головой постоянный шум: хлопающие двери, сдвигаемые стулья и кресла, падающие подносы – и так с утра до вечера; порой мне кажется, что вот-вот обрушится потолок. Но и в другом номере мне не становится спокойнее: я безуспешно сражаюсь с кондиционером, возмущаюсь, почуяв едкие запахи моющих средств, видя именно в них причину столь длительного недомогания.

Мне и самому неловко, будто я виноват в этой ситуации, но легче от этого не становится. Никаких симптомов болезни нет, просто изнеможение и крайняя усталость. Чтобы не приходилось ничего объяснять, я перестаю общаться со своей семьей, что лишь усугубляет мое смятение.

Я почти не встаю с постели. Мышцы задеревенели, поясницу ломит, ноги уже не выносят тяжести тела.

Что происходит?

* * *

Каждый день я все же заставляю себя выходить на улицу. Я чувствую себя заржавевшим роботом, но продолжаю изображать видимость нормальной жизни.

Сегодня я заставил себя выйти пораньше. Я иду по утреннему Иерусалиму, тихому и почти пустынному. Лавки еще не работают, деревянные двери и ставни закрыты. Владелец кафе, что напротив школы «Collège des Frères», вытаскивает на террасу столики, а какой-то мальчуган играет на пианино, выставленном посреди улицы. Доставщики разносят упаковки воды, а в воздухе витает аромат свежего хлеба. Домашние кошки греются на утреннем солнце. Город медленно открывает глаза.

Благодаря этим вынужденным прогулкам Иерусалим с его древними крепостными стенами стал мне родным. Я завожу себе «мое» бистро, «мой» ресторанчик, «мою» бакалею, торопясь приобрести привычки, которые могли бы стать утешительным якорем.

Этим утром во мне что-то шевельнулось. Я сажусь на ступени какого-то частного особняка, достаю блокнот и принимаюсь писать. Как всегда, ручка помогает раскрыть самые потаенные мысли.

И я понимаю.

Комната, в которой я уже неделю существую в полной прострации, – мой грот, моя пещера Богоматери, пещера Благовещения и пещера Рождества, пещера, в которой я, корчась от боли, рожаю другого себя.

В Храме Гроба Господня я испытал потрясение – явление Иисуса, его запаха, тепла, взгляда; оно словно придавало мне сил, пока продолжалось паломничество, но вот паломничество завершено, и я сорвался. Но ведь само потрясение никуда не делось, оно по-прежнему терзает меня, ломая все преграды, создавая нового человека.

Я не осознал всей важности данного мне откровения. Оно свершалось внутри меня. Когда открываешься недоступной познанию реальности, поначалу это удивляет, затем разрушает. Необходимо перестроить себя, все переосмыслить, сменить словарный запас, настроиться на другие ориентиры. Измениться.

Я полагал, что дух мой дремлет, а на самом деле он прилагал колоссальные усилия, чтобы принять милость Храма Гроба Господня, – усилия, которые я едва осознавал.

На этих ступенях я провожу несколько счастливых часов. Если бы я не писал в блокноте, меня бы, наверное, приняли за нищего. Но вот меня узнают какие-то туристы, французские или канадские, здороваются со мной. Я им широко улыбаюсь в ответ. Мы обмениваемся несколькими фразами. Мне уже не в первый раз приходится отвечать на вопрос:

– Вы впервые на Святой земле?

– Да, впервые.

До какой степени это «впервые», я даже не могу им объяснить. Да, я впервые перехожу от духовного христианства к христианству сущему. Да, моя вера впервые обретает пять чувств. Да, я впервые чувствую, что так любим. И так готов любить.

Это «впервые» навсегда. Первый и окончательный раз.

Раз и навсегда.

* * *

«А вы за кого почитаете Меня?»

Как бы кто ни ответил на этот вопрос Иисуса, ответ будет пристрастным.

* * *

«А вы за кого почитаете Меня?»

На этот вопрос Иисуса ротозеям и зевакам лично я за всю свою жизнь сформулировал четыре возможных ответа: первый – миф, второй – пророк, третий – философ и последний – Сын Божий.

«А вы за кого почитаете Меня?»

Миф – так мне казалось в юности.

Из-за атеистического окружения именно этот ответ возникал у меня сам собой, спонтанно. Еще не задав вопроса, я уже знал ответ. Такой простой ответ, полученный не в результате размышлений и исследований, когда важнее не научное доказательство, а фактор убеждения, Платон называл докса, общепринятое мнение; сейчас мы используем термин идеология.

Вся полученная мной об Иисусе информация интерпретировалась гиперкритическим мышлением, которое начиная с XVIII века будто сводило с ним счеты: судьба Иисуса была какой-то цепью несуразностей. Повествования о его рождении, чудесах, его воскресении были просто сборниками легенд, причем некоторые из них повторялись многократно. Сам Иисус ничего не написал, ни одного документа; его существование не подтверждено никакими археологическими находками. Все источники – Евангелия, Апостольские послания – были составлены через несколько десятилетий после того, как якобы имело место его преображение, и эти источники были только христианскими. Кроме Иосифа Флавия в 95 году, о нем не упоминал ни один историк – ни римский, ни греческий, ни еврейский. Гораздо позже описываемых событий Тацит, Плиний Младший рассказывали о появлении христиан и говорили о них как о секте, пришедшей с Ближнего Востока. В общем, если христианство и существовало, Иисус здесь был ни при чем! Лишенная истинного основателя, эта религия зиждилась на некоем недоразумении.

Я был счастлив, повторяя это, я считал себя очень умным и уж во всяком случае гораздо выше тех, кто два тысячелетия верил в эти россказни. В сущности, я принадлежал к элите, которая наконец прозрела и пересмотрела ложные основы нашей цивилизации. Сколько же было до меня легковерных болванов и мракобесов! И сегодня у некоторых сторонников теории заговора я вижу такое же снисходительное высокомерие.

«А вы за кого почитаете Меня?» – вопрошал Иисус.

Пророк, соглашался я, двадцатилетний.

Я больше не был сторонником мифологической школы, как в детстве. Будучи гуманитарием, я интересовался разными религиями. Я уже не сомневался в историческом существовании Иисуса и видел в нем один из столпов монотеизма.

Убежденный атеист, я смотрел на него глазами иудея или мусульманина, я видел в нем влиятельного, почитаемого, вдохновенного пророка – конечно, не Мессию и, разумеется, не Сына Божьего. Впрочем, он волновал меня и трогал, поскольку оказался жертвой. Чьей жертвой? Священников Храма и римлян, но главное – жертвой самого себя: он, несчастный, так уверовал в собственное мессианство, что принял за это мучительную смерть в молодом возрасте! Он умер из-за своей мечты. Его история завершилась на кресте. И разумеется, воскресению я не придавал никакого значения.

«А вы за кого почитаете Меня?» – настаивал Иисус.

Разумеется, это философ, с восторгом уверял я, завершая обучение на философском факультете. Чудак из Назарета обрел новый статус, высокий, благородный, и мне захотелось его услышать. Как настойчиво заставлял он заново всматриваться в обычаи своего времени, его предрассудки, недопонимания, опасности! «Возлюбите друг друга». Мне вовсе не нужно было быть верующим, чтобы понимать его послания, чтобы почитать его добродетели, взволнованно внимать его бескрайней мудрости, разделять большинство его ценностей. Для меня он был интуитивным философом, тем, кто выдает фейерверк мыслей или выражает их через притчи, «философ высшего порядка», как писал Спиноза, – иными словами, человек высшего порядка.

Различая понятия «вера» и «верность», я отвергал веру в Христа, но хранил верность христианству.

«А вы за кого почитаете меня?»

Сын Божий, наконец говорю я сегодня.

Какое испытание!

Испытание для него – быть им. Испытание для меня – признавать это. С тех пор как я встретил его в Храме Гроба Господня, почувствовал его запах, его тепло и взгляд, он является мне одновременно и Богом, и человеком. Вот что дает мне опыт Иерусалима: я ощущаю то, что не в силах осмыслить.

Я не стал лучше понимать таинство, но теперь я его чувствую. Моя вера сделалась принятием реальности.

* * *

Отныне я прохожу по улицам Иерусалима, отваживаясь заглянуть далеко за пределы древней крепостной стены. Я иду наугад, сажусь на трамвай, а когда чувствую, что сбился с пути и не понимаю, где нахожусь, вызываю такси. Мы свыкаемся друг с другом, Иерусалим и я, и даже не знаю, кто первым сделал шаг навстречу.

Однако я с досадой осознаю, что здесь не очень много книжных магазинов. «Интересно, почему? – подтрунивает мой внутренний вольтерьянец. – Неужели потому, что существует одна лишь Книга, то есть Библия?» Зато столько татуировщиков! Они занимаются своим ремеслом еще со Средних веков, ведь при раскопках были обнаружены тела рыцарей-христиан с иерусалимским крестом[46]46
  Иерусалимский крест, или крест крестоносцев, пять золотых крестов на серебряном фоне, – отличительный знак участника Крестовых походов.


[Закрыть] на плече. Традиции сохраняются и распространяются среди широких масс. Поскольку я предпочитаю запечатлеть свое паломничество в душе, а не на теле, я просто из любопытства останавливаюсь ненадолго перед одним таким салоном, который явно пользуется большой популярностью среди туристов.

Довольно часто я встречаю на улицах молодых израильтян французского происхождения – они окликают меня, вспоминают мои романы, которые им понравились, пьесу «Гость», поставленную в театре Тель-Авива. Им близки обе культуры, они испытывают двойную радость: радость жить здесь и радость поддерживать тесную связь с Францией.

В духовном плане я все еще чувствую себя выздоравливающим. Как будто все разлетелось на куски, а теперь, словно мозаика, собирается вновь. Алессандра Буццетти, итальянская журналистка, эмоциональная и очень умная, чье общество я весьма ценю, подруга Лоренцо Фадзини, не приехавшего из-за похорон матери, организует мне множество встреч. Например, с Патриархом Иерусалимским[47]47
  Патриарх Иерусалимский – титул архиепископа Иерусалима латинского обряда.


[Закрыть] Пьербаттистой Пиццабаллой или с отцом Давидом Нойхаузом, беседы с которым дарят мне невероятный духовный подъем и дают пищу для размышлений. Мари-Армель Болье, главный редактор «Terre Sainte Magazine», пылкая и обаятельная, открывает для меня потайные ворота Иерусалима. Каждый вечер, когда наступают сумерки, ноги сами несут меня к Храму Гроба Господня; я останавливаюсь посреди площади, сажусь на ступеньки, а иногда просто на землю. Я размышляю, я молюсь. И так и не переступаю больше порога базилики.

Почему бы не войти туда? Я боюсь вновь обжечься и больше ничего не прошу. Мне достаточно просто прийти сюда, смиренно постоять перед порталом. В нескольких метрах от этого святого места меня согревают воспоминания о полученном мной откровении, и каждый день я чувствую бесконечную благодарность.

Среди толпы зевак бродит какой-то человек в белой тунике, босой, лохматый и бородатый, с лицом, озаренным мягкой улыбкой. «Это Иисус», – шепчут туристы, видя, как он пристраивается к какой-нибудь процессии. Кто-то над ним насмехается, кто-то жалеет; все понимают, что это безумец, принимающий себя за Христа. Этим вечером трое израильтян мне объяснили, что такое иерусалимский синдром: это вид психического расстройства, которое настигает некоторых туристов. Иудеи, мусульмане, христиане, атеисты – все мечтают об Иерусалиме. Прежде чем стать территорией реальности, она предстает территорией фантазмов. И причиной этого бредового расстройства, как мне объяснили, является разочарование: город не оправдывает ожиданий верующих, и они, испытав от этого сильное потрясение, впадают в экзальтацию. Впрочем, таких больных успешно лечат в медицинском центре Эйн-Керем.

Я с ученым видом кивнул, изобразив согласие и даже выразив некоторое сочувствие, но в глубине души посмеялся: они же говорят обо мне! Если бы я поведал им то, что доверил лишь своему блокноту, они сразу признали бы патологию и отправили меня на консультацию. Я подождал, когда мы распрощаемся, и дал волю чувствам, повеселился от души.

Выражение «иерусалимский синдром» лишь выглядит как жаргон психиатров – это термин не научный, а скорее идеологический, он подразумевает невозможность мистицизма, отвергает его: существует лишь то, что в состоянии постичь материализм. Просто галлюцинация, химера. Нет, я не отрицаю существования этого вида безумия, как и того факта, что больница Эйн-Керем принимает пациентов, страдающих подобного рода психозом, – я просто задаюсь вопросом о границах безумия. Я возмущен, что в это понятие запихивают все, выходящее за рамки общепринятого, и требую, чтобы все-таки различали искажение восприятия и сверхчувствительность.

Внезапно у меня возникает желание окликнуть «Иисуса» из Храма Гроба Господня. Американец родом из Мичигана, Джеймс, вовсе не воображает себя Христом, он просто однажды к нему прислушался. Джеймса перестал удовлетворять прежний образ жизни, а здесь он ведет существование, по его представлению, близкое к евангельскому, – он положился на милость Бога. Он не попрошайничает, отказывается от денег, однако соглашается, когда ему предлагают поесть, переночевать в хостеле, принять душ, постирать вещи. Когда на него показывают пальцем, называя Иисусом, он радуется, что своим существованием напоминает о Господе, и ничего больше. Никакого галлюцинаторного помешательства. Мы становимся приятелями. В нем столько мягкости и добродушия, что такому приятелю всякий был бы рад.

* * *

Столько стран в одной-единственной стране! Эта земля – не одна история, а множество историй, смотря по тому, кто ее трактует – евреи, мусульмане, христиане; с какой точки зрения ее интерпретируют – вавилонской, римской, османской, французской, английской, арабской, израильской. Как свести столь разные страны в одну? Как написать об этих историях, чтобы получился связный роман?

Здесь собрался целый мир.

* * *

Я сегодняшний, а не вчерашний паломник.

Паломник былых времен, не сомневаясь в своей вере, живущий в глубоко религиозном мире, приезжал сюда прикоснуться к тому, что уже хорошо знал.

Сегодняшний паломник, более уязвимый, зачастую одинокий, живущий в мире светском и в целом атеистическом, предстает очень слабым перед неведомым источником, от которого многого ждет – то ли укрепления духа, то ли возрождения, то ли пробуждения веры.

* * *

Вавилоняне, римляне, османы, британцы: Иерусалим всегда был жемчужиной на императорской короне!

Я говорил сегодня об этом с видным историком Венсаном Лемиром, который, к счастью, еще находится в Иерусалиме, в Национальном центре научных исследований, но как раз завтра должен уезжать во Францию. Он объяснил мне, чем занимаются здесь он и его коллеги.

В Иерусалиме памяти больше, чем истории. И мероприятий в ознаменование всевозможных религиозных явлений становится слишком много. А изучение прошлого способствует, если можно так выразиться, разминированию идентифицирующих границ, появившихся в последнее время. Прежде религиозные миры были куда более проницаемы, более доступны для чужаков – так, мусульманки приходили на могилу Марии просить ребенка. Я абсолютно согласен с диагнозом Венсана Лемира, и мне нравится предложенный им способ лечения – исцелять память историей.

* * *

Французская Библейская и археологическая школа Иерусалима, в которой я завершаю свое пребывание в этих краях, – настоящий подарок мне. Расположенное возле Дамасских ворот, это массивное, однако очень изящное здание стоит посреди парка с разросшимися пальмами; эта институция западная и восточная одновременно – вернее сказать, мечта Запада о Востоке.

Вот место, где завершится мое преображение. Я оказываюсь между четырьмя полюсами: моя комната, библиотека, столовая, часовня, где проходят вечерние службы.

В комнате, просторной, сводчатой, две кровати и два письменных стола. По обе стороны стола, за которым я делаю эти записи, – стрельчатые окна, выходящие в экзотический сад. Странно, но, попав сюда, я тут же почувствовал себя как дома, меня словно омыли волны счастья.

В библиотеке на верхнем ярусе триста тысяч томов – это истинное сокровище, о котором мечтают ученые-библеисты всего мира. Сама возможность находиться здесь – огромная привилегия. Я с восторгом читаю тексты еврейских, мусульманских, христианских паломников, которые стекались в Иерусалим начиная с III века.

В столовой я могу болтать с монахами-доминиканцами, с новичками-послушниками и другими, более опытными. Беседы короткие, но необычайно полезные для меня. Брат Жан-Жак Переннес, директор школы, тепло принимает меня, рассказывает о своей жизни на Ближнем Востоке, описывает здешнюю общинную жизнь – «очень абразивную», по его выражению, – когда каждый избавляется от своего эго. А брат Жан-Батист Юмбер с бирюзовыми глазами, делающими его похожим на кинозвезду, видный археолог, говорит мне о своей ненависти к Иерусалиму: «Здесь все не просто утрировано, а фальшиво. Этот город чествует давно разрушенный храм, пустую могилу, спрятанную скалу с сомнительной аутентичностью». Он получает такое удовольствие, провоцируя меня резкими заявлениями, что скорее подвергает меня испытанию, а не излагает свои убеждения.

Когда наступает вечер, я спешу в часовню на вечернюю службу. Они здесь четко подчиняются ритуалу: песнопения, чтения священных текстов, молитвы, а я, как всегда, чувствую себя потерянным, отверженным, отброшенным в сторону. Однако стараюсь ничего не пропустить. Здесь, в этой церкви, куда не проникает естественный свет, я с волнением слушаю литургические песнопения, напоминающие григорианские хоралы, наслаждаюсь гармоничностью и слаженностью голосов братьев, что несколько неожиданно для меня, ведь во время совместных трапез я имел возможность убедиться, какие у них строптивые характеры. Присутствие на этих вечерних службах имеет для меня, что называется, накопительный эффект: изо дня в день я словно латаю прорехи, собираю себя по кусочкам, упорядочиваю мысли, отделяю главное от случайного, я молюсь.

Часто я встаю на заре, чтобы присутствовать на утренней мессе в половине восьмого. Я вдруг чувствую острую потребность в евхаристии.

* * *

Порывшись в памяти, я понял, откуда возникло это ощущение родного дома, которое я испытываю в моей комнате Библейской школы.

Это воспоминание о сновидении…

Не один десяток лет мне виделась во сне одна картина: я старше, чем в реальности, я сижу в монастырской келье с беленными известью стенами, а из стрельчатых окон льется ослепительный свет. Картина изображала меня самого, начинающего новую жизнь в монастыре. В те времена я, хотя и был заинтригован, просто отмахивался от этих ночных видений.

Сегодня я уже достиг возраста, в каком видел себя в том сне, и погрузился в его декорации.

* * *

Каждая религия выдвигает на первый план какую-нибудь одну добродетель: для евреев это уважение, для христиан любовь, для мусульман послушание, для буддистов сострадание.

Добродетель, предлагаемая христианством, кажется самой безумной. Как – любить всех? Любить каждого? Чужих, негодяев, скупцов, предателей, равнодушных? Носить в сердце своих врагов и даже палачей, как распятый Христос? Нежно любить своих убийц? Это кажется невозможным… Мы ведь не можем противиться естественным рефлексам, таким как страх, осторожность, желание защититься. Ни одна доктрина не требовала такой трансформации, приправленной экзальтированным и даже утрированным романтизмом.

Но христианство на этом не останавливается, оно упорствует. Оно призывает не только к невозможному, но и к немыслимому: оно предлагает допустить, что Бог стал человеком, что, прежде чем умереть и воскреснуть, он принял муки за нас. И эта иррациональность толкает разум на край пропасти.

Если в основе всякого культа лежат откровения, христианство совершает самое страшное преступление против разума – Воплощение.

Я понимаю, почему евреи, мусульмане, атеисты отвергают христианство. Нарушая порядок, основанный на материальных интересах и страхе перед опасностью, оно бросает вызов рассудку. Блез Паскаль высказался довольно ясно: будучи невидимым, Бог был куда более узнаваем, чем когда сделался видимым. Что за парадокс! Нам легче верить в отсутствующего Бога, чем в Бога, спустившегося к нам. Лучше ждать Мессию, чем принять его. Считать Иисуса пророком, мудрецом или самозванцем утешительно для здравого смысла.

Иисус так много времени провел среди нас, и это породило странный ритуал. «И наконец, когда Он пожелал исполнить данное Им апостолам обетование пребывать с людьми до Своего последнего пришествия, Он избрал пребывание здесь в самой удивительной и самой непостижимой тайне из всех – под видом Евхаристии»[48]48
  Блез Паскаль. К Роаннезам.


[Закрыть]. За все мое путешествие не было момента более значимого, чем тот, когда я получаю и вкушаю облатку, эту тайну, за которой скрывается Бог и через которую открывается: я таинственно почитаю таинство.

С тех пор как в Храме Гроба Господня я ощутил присутствие Бога, облеченного плотью и кровью, его запах, тепло, его взгляд, я сложил оружие, я оставил иронию, сарказм, хулу. Я смиренно вверяюсь тому, что превосходит мое понимание.

* * *

Назойливый Иерусалим… каждый вечер, когда я хожу по нему, он меня вопрошает:

– Кто ты?

Живя возле Дамасских ворот, этой болезненной точки, нервного центра, где сходятся мусульманский, христианский кварталы и район, в котором постепенно скупают дома евреи, я чувствую напряжение, буквально электризующее людей. Одни приходят в отчаяние, другие приводят в отчаяние, многие умудряются совмещать и то и другое, и у всех оголены нервы. Такая напряженная обстановка влияет и на меня тоже. Повсюду подозрительность, страх, повсюду неприветливые люди с напряженными лицами, стиснувшие головы наушниками, или молодые солдаты, более расслабленные, но вооруженные до зубов. Как тяжело наблюдать взаимную ненависть. Мы все заложники этой враждебности. Она изматывает.

Это состояние скрытого в зародыше мира удивляет меня даже больше, чем латентная война. Лучше бы оно дало о себе знать более внятно. Наверное, люди должны носить в душе тоску по миру, чтобы вот так удерживаться от шага в непоправимое[49]49
  «Испытание Иерусалимом» было написано в 2022 году и передает субъективные впечатления автора от его поездки в Израиль. Некоторые из этих впечатлений были, к сожалению, опровергнуты дальнейшими событиями. – Примеч. ред.


[Закрыть].

Этим утром я еду на встречу с Гилой и тель-авивскими друзьями, ну и хочется посмотреть эту столицу, которую видел мельком в день своего прилета.

Входя в вагон поезда, я чувствую облегчение. «Прощай, Иерусалим, как хорошо покидать тебя, я не могу тебя больше выносить, ты меня душишь».

Я проживаю чудесный день в Тель-Авиве, наслаждаясь его спокойной атмосферой, его расслабленностью, современностью, терпимостью. Восхищаюсь, как замечательно он построен. Какой прекрасный получился результат!

И все же, когда наступает ночь, я вновь оказываюсь в Иерусалиме и приоткрываю решетчатые ворота Библейской школы, меня охватывает радость. «Добрый вечер, Иерусалим, должен признать, мне тебя ужасно не хватает. Да, ты раздражаешь, но ты меня покорил. Я больше не уеду».

* * *

Благотворный Иерусалим… Теперь каждый день, когда он вопрошает меня, кто я, я неизменно отвечаю:

– Я тот, кто стал наконец собой.

* * *

Предпоследний день. Я решаю отправиться в Яд Вашем, Мемориальный комплекс истории Холокоста.

Целый месяц я оттягивал этот визит. Прежде всего потому, что опасался не справиться с эмоциями. А еще я полагал, что вряд ли узнаю что-то новое, ведь я скрупулезно изучал этот черный период европейской истории, и из общего интереса, и для написания некоторых книг, например «Другая судьба», романа о Гитлере, или «Дети Ноя», где говорилось о подвиге одного Праведника, отца Андре, который во время войны спас в Бельгии сотни еврейских детей.

Что касается первого пункта, я оказался прав: я вышел из мемориала разбитый, оглушенный, онемевший, растерянный. Фотографии трупов, растерзанных невинных людей, фотография солдата, который в упор стреляет в женщину, пытающуюся закрыть собой младенца, – эти ужасы продолжают преследовать меня еще много часов спустя. Как человечество могло отвергнуть человечность?

Возможно, в этом кроется объяснение того, что это за нация: Израиль появился как ответ на эту жестокость, на планомерное истребление евреев нацистами. В основе государства лежит страшная травма. Разве подобные зверства могли не иметь отклика? Как не сопротивляться, став жертвой разрушительного, бесчеловечного, чудовищного насилия? Возможно ли стать кротким ангелом, чудом избежав смерти и увидев смерть своих близких? Этому побежденному народу нужна была своя победа, но отныне в еврейской душе навсегда поселился страх перед гибелью.

И если ничто не оправдывает жестокость, которую правительство Израиля порой проявляет к арабо-мусульманскому населению, история еврейского народа ее объясняет. Но будем осторожны: объяснять не значит оправдывать.

Я, задумчивый, растерянный, еще долго стою в саду под лучами беззаботного солнца. Перед тем как уйти, захожу в магазин при музее: у меня заканчиваются чернила в авторучке. И там судьба мне подмигивает: в книжном отделе на полке с французской литературой, где стоит всего-то с десяток книг – переводы на французский лучших израильских авторов, – я с волнением вижу свое имя, ведь я написал предисловие к «Дневнику» Анны Франк на французском. Я воспринимаю это как знак одобрения: надо продолжать писать.

* * *

В Библейской и археологической школе Иерусалима отец Жан-Батист Юмбер, человек дотошный и рассудительный, говорил со мной перед отъездом. Он принял меня в своем логове в глубине двора, в постройке, где были свалены тысячи обломков, камни вперемешку с рукописями, – лавка старьевщика или кунсткамера. Если бы не пара-тройка компьютеров, которые используют молодые аспиранты, я бы подумал, что это кабинет путешественника, только что вернувшегося из далекой экспедиции. С легкой улыбкой на губах хозяин кабинета показывает в дальний угол.