Текст книги "Французский поцелуй"

– Минг! – услышала она, уже открывая дверь. – Если твоя лояльность распространяется на меня в большей степени, чем па Сива Гуарду, то почему ты не называешь меня боссом?

– Собери их вместе.

* * *

Комната, освещенная только полосами света, просачивающегося сквозь бамбуковые жалюзи. За окном течет Сена, а за ней – Военная Академия и Марсово Поле.

– А что произойдет, когда все три части состыкуются? Может, сверкнет молния и ударит гром?

М. Мабюс сгорбился над столом, его ловкие пальцы так и сновали, прижимая друг к другу металлические части.

– Никогда не видел все три клинка в сборе, – сказал Мильо.

– Возможно, Терри Хэй и Мун – единственные люди, которые видели, – отозвался М. Мабюс.

– Только представить себе такое! Эта бесценная реликвия когда-то лежала в земле прямо у меня под носом. Это было бы смешно, если бы не было так грустно.

М. Мабюс поднял голову.

– Почему грустно? – удивился он. – Лес Мечей теперь у тебя.

Но не надолго, подумал Мильо, если Волшебник добьется своего. Я должен объегорить его, как однажды он объегорил меня. Гениальность Волшебника в том, что он умеет пользоваться талантами людей, окружающих его. В Ангкоре он бы погорел без Терри Хэя. Но тот эпизод оказался точкой во времени, как Мильо понял несколько лет назад, с которой начался закат его собственного могущества.

Когда-то он был силен, как Александр Македонский. Его влияние распространялось на всю Юго-Восточную Азию, от Бирмы до Вьетнама. Он воспитывал своих кхмеров так, как считал нужным, изощряясь, как изощряется сердобольный родитель, ваяющий из своего отпрыска тот идеальный образ, который замыслил.

А потом пришли американцы с их заносчивостью и с их деньгами. Нет американца на всем земном шаре, Думал Мильо, который бы по-детски не приравнивал деньги к могуществу. В этом тайна американской души. В этом вся Америка, ее сила и ее гордость. Это еще молодая страна. Ее еще не попирала, как Францию, нога завоевателя.

Несмотря на недавние лицемерные излияния, она увидела во Вьетнаме и Камбодже не зеркало, вкотором отразилась ее гнилая душонка, а скорее неудачный урок, во время которого некоторые сверхретивые ученики сделали что-то незапланированное мудрым учителем. Ну а как с нарушением законов, божеских и человеческих? На этот счет Америка помалкивает.

Как и Римская империя, Америка слепа к гниению, подтачивающему фасад ее культуры. Вонь от этого разложения сильнее, чем на кладбище.

Как это несправедливо и нелепо, думал Мильо, наблюдая, как М. Мабюс стыкует вместе мечи, что столько лет он был так привязан к американцам, как преступник, приговоренный к колесованию, привязан к своему колесу. Для них он был не больше, чем пешка в их большой игре. Они приказывали, и он, согнувшись в три погибели от подобострастия, подчинялся их приказам.

Теперь, когда он стал свободным, когда получил, наконец, возможность манипулировать ими, как они столько лет манипулировали им, он может позволить себе роскошь оглянуться на позорное прошлое и увидеть его таким, каким оно было. Но, странно, эта вновь обретенная свобода не подслащала горечи тех лет. Наоборот, полное осознание своего рабства – а оно пришло к нему, как озарение свыше, как свет Господа, вразумивший Св. Павла, шагающего по пыльной деревенской дороге – разозлило его до чертиков. Теперь он понимал, что эта ярость, слепленная из ядовитой мякоти его рабства, снабдит его энергией, в которой он так нуждается. Она будет его путеводной звездой во всех последующих действиях.

И все-таки в глубине души он побаивался, что его ярость не сможет подавить его страха перед Волшебником. Он знал Вергилия куда лучше, чем Логрази сможет когда-либо узнать, но преимущества для себя в этом он не видел. Совсем наоборот, знание того, на что способен Волшебник, подкармливало его страх, как кочегар подкармливает пламя новыми порциями топлива.

Чрезмерная жестокость и своеобразный юмор – вот два элемента, которые Волшебник обязательно вплетал во все свои проекты. Это был гений довольно извращенного типа. Подавлял он своих противников не столько интеллектом, сколько внезапностью поступков, бросающих вызов и разуму, и логике. И это делало его особенно опасным. Если бы он был просто аморальным, таким, каким Мильо считал Терри Хэя, то это было бы полбеды.

Но Волшебник был более чем аморальным. Это был первозданный хаос в образе человека.

Мильо подумал о Морфее, одинокой в своей черной необъятной постели. В первый раз ему пришло в голову, как по-умному она устроила свой мир, в котором она может не боятся боли и страха, переживая все на свете. Ее мир выше всего этого, даже выше самого времени. На какое-то мгновение он даже позавидовал ей. Она защищена от хаоса, имя которому Вергилий.

Но потом он увидел ее мир таким, каким он был на самом деле, и с легкой печалью подумал, что она просто заменила одну темницу на другую.

Как он ненавидел американцев! Эти извращенные сыновья Мидаса изменяют всех, к кому прикасаются, обещаниями золота в неограниченном количестве. Но в прикосновении их не золото, а чума. Чума инфляции, поразившая сначала страны Аравийского полуострова, потом Германию и Японию.

Вся их меркантильная философия была противна Мильо, для которого истинная свобода могла существовать только в условиях равенства. Дух Великой Французской Революции жил в нем, хотя его соотечественники предпочитают ныне высмеивать этот великий порыв или, что еще хуже, забывать.

Ветры перемен выбросили его, вместе с остальным человечеством, на пустынный и унылый берег. Единственная надежда человечества на спасение теперь сосредоточилась для него в лекарствах, рекомендуемых Обществом Возвращения в Лоно Истинной Религии. Только скальпелем хирурга, безжалостным, но милосердным, можно отсечь раковую опухоль, разрастающуюся по земному шару. Иначе скоро и Францию, как Индокитай до нее, разденут догола эти молодчики, слишком жадные, чтобы понимать, что они творят.

М. Мабюс уже почти справился со своим заданием, но все еще не решался поставить последнюю точку. Хотя Лес Мечей не был порождением культуры, в которой он вырос, но он хорошо знал легенду. Много раз он подсмеивался над верой в могущество этого талисмана, чувствуя кичливое превосходство над примитивами, которые верили в него. Но теперь, когда он сложил всетри клинка как надо, и оставалось только скрепить их в единый Лес Мечей, он невольно чувствовал трепет. Его пальцы, манипулирующие шпульками из слоновой кости, расположенными пониже основания нефритовых лезвий, вдруг стали неуклюжими, и он чуть не уронил талисман.

Погруженный в свои мысли, Мильо сидел в темноте по другую сторону стола, и он даже не заметил этого. Для него Лес Мечей был просто средством для достижения его собственных целей. Что он мог знать о древних силах, сконцентрировавшихся в этом предмете, силах, которые спали в нем, как медведь в берлоге, не замечая, что вокруг вырос целый новый мир?

Прекрати нервничать! – приказал себе М. Мабюс. Мильо прав: это всего-навсего меч с тремя лезвиями. Сила его – в людской вере в него, а не в нем самом.

И все же...

– Готово, – сообщил М. Мабюс. В полутьме комнаты он поднялся, держа трехлезвиевый меч в обеих руках.

– Лес Мечей! – выдохнул Мильо.

М. Мабюс стоял, погруженный во тьму. Он чувствовал, как тьма ползет по нему, как тень земли ползет по луне во время ее затмения. Он стиснул рукоятку меча с почти нечеловеческой силой, порожденной его отчаянием и его недоумением перед тем, что с ним происходит.

Он похолодел, слыша, как мертвые кричат в его уши. Последнее время он постоянно жил, ощущая на своем лице их хладное дыхание. Скоро он присоединиться к ним, когда его миссия подойдет к концу. Но через какой ритуал очищения это произойдет, он представить не мог.

Его дух был черен от сажи грехов. Как шлак, она казалась естественным продуктом его внутреннего горения, горения желанием таким сильным, что граничит с похотью.

Холодный ветер коснулся его щеки, будто мертвец рукой. Он открыл глаза. Ничего в комнате, в которой он стоял, не изменилось. Или изменилось? Внезапно у него возникло жуткое ощущение, что комната начинает раздуваться, как пузырь, стены уходят все дальше и дальше... А потом пузырь лопнул, и стены разлетелись клочьями в черноте не пространства, а времени. Его дух начал расти, расти, и, наконец, стал огромным, как река без начала и конца.

Он уставился в темное зеркальное лицо Леса Мечей и увидел в нем объект его страстного желания, который ждал его, терпеливый, как паук, замерший в своей паутине.

Он давно уже вытравил этот эпизод из своей памяти. Но сила Леса Мечей была такова, что он вырвался из темницы забвения, как мучительный крик из сдавленного горла.

Ее имя было Луонг...

Этот эпизод сплел навсегда в его сознании занятия сексом и смерть, и случилось это вскоре после возвращения отряда ПИСК из Ангкора – во время посещения Мабюсом пепелища родного дома на севере.

Месяцами он не мог думать ни о чем другом, прежде чем решился отправиться туда, страшась увидеть его, но постоянно чувствуя его притяжение. Тоска по дому была как камень в почке, и он понял, что не сможет спать, пока не побывает там. То, что он увидел, было страшно. Ничего не осталось от его деревни. Почти сотня односельчан погибла после атаки американского вертолета, а те, кто уцелел, остались калеками, которым только опиум давал временное освобождение от мук.

Он добрался до деревни только к вечеру и долго бродил по пепелищу, как челн, затерянный в далеком море, пытаясь вспомнить хоть что-нибудь из того времени, когда он жил здесь. Но каждый раз его сознание натыкалось на зияющую пустоту, в которой нет места каким-либо пространственным образам. Как будто налет того вертолета уничтожил не только саму деревню, но и его память о ней.

– Транг?

Он поднял глаза и увидал перед собой старика. Вид у него был такой, словно он уже так освоился с жизнью среди развалин и пепла, что воспринимает это как должное, так естественный способ существования.

– Транг, это ты? – Старик всматривается в его лицо. – Это я, Ван Нгок. Ты меня помнишь? Только мы с дочерью и уцелели. Остальные или уже умерли, или умирают.

Потрясенный Мабюс кивает.

– Да, я помню тебя, – Жуткий кошмар, ставший реальностью. Ему хочется поскорее бежать прочь из этой обители смерти, но старик крепко держит его за руку.

– Хорошо, что ты вернулся, – говорит он. – Приятно видеть местного парня в этом печальном месте, где стольким людям уже не доведется обрадоваться свету нового дня.

Он ведет Мабюса к сколоченному из обгорелых досок навесу, перед которым дымит маленький очаг. Молодая женщина, лица которой Мабюс не помнит, присматривает за ним.

– Моя дочь Луонг, – представляет ее Ван Нгок. Женщина кланяется, пряча глаза. Она очень красива, с волевым, открытым лицом. В глазах ее тайна и острый ум. – Ты, наверно, проголодался, Транг. Позволь нам накормить тебя. Ты нам расскажешь о своей жизни, а потом мы ляжем спать.

Во время их скудной трапезы Ван Нгок расспрашивает Мабюса о его военных подвигах. Краем глаза Мабюс видит, что Луонг следит за ним, но стоит ему только посмотреть в ее направлении, как она моментально опускает взгляд в деревянную плошку у нее на коленях.

Старик и его дочь едят мало, оставляя все лучшее для гостя. У Мабюса нет аппетита, но он боится обидеть их, отказываясь от еды или оставив что-нибудь несъеденным на тарелке. Он ест все подряд, совершенно не чувствуя вкуса пищи.

– Ты настоящий герой, Транг, – говорит старик. – И хороший человек, раз вернулся в это убогое место, где ничего не осталось. Твое посещение для нас – большая честь.

М. Мабюс беспокойно ерзает от этой похвалы.

– Я недостоин таких слов и такого гостеприимства, – говорит он, и говорит это не просто из вежливости.

Ван Нгок улыбается, показывая желтые зубы.

– Чепуха. Ты достоин большего. В добрые старые дни в твою честь здесь бы устроили пир. – Он вздохнул. – Тогда у нас был достаток. Мы жили щедротами земли и мудростью учения Будды. – Его голова склонилась то ли от усталости, то ли от покорности судьбе. – А потом пришли коммунисты, принеся с собой смерть и разорение. Ни бога, ни семьи, ни надежды.

Ван Нгок покачал головой.

– Священники сжимаются в комок, когда видят их. Зверь идет на юг, а Будда отвернул от нас лицо свое. И католиков, проповедующих здесь учение Иисуса, тоже давно постреляли. Но что я говорю! Ты это и сам знаешь. Зверь ненасытен. Он забирает у нас все, ничего не давая взамен. – Его глаза кажутся огромными при свете костра, и в них сверкают невыплаканные слезы. – А молодым еще хуже. Я хоть могу найти утешение в своей религии. Будда согревает мое сердце. А детям так и не дали возможности научиться добру. Они отравлены ядом, источаемым зверем, и сами превратились в зверей. И ненависть теперь наш единственный товар, Транг. Не поможешь ли ты нам, Транг?

М. Мабюс уставился в огонь. Язык будто прирос к гортани, и долгое время он не находил в себе силы разжать рот.

Наконец старик сказал:

– Что я такое говорю? Пожалуйста, прими мои самые искренние извинения. Ты и так сделал для нас больше, чем целый десяток односельчан. – Он бросил взгляд на дочь. – Луонг даст тебе все, что ты попросишь. Она останется с тобой в эту ночь.

– В этом нет необходимости.

– Чтобы блудный сын, да еще герой, спал один? Обижаешь!

К тому времени, как они закончили ужин, уже стемнело. Ван Нгок уже клевал носом. Неподалеку от них зажглось еще несколько огней, и они горели, как костры в пустынной прерии. Таинственное и жутковатое зрелище.

Никогда в жизни М. Мабюс не чувствовал себя таким одиноким. Бесприютность зажала его сердце своими ледяными тисками. Если бы он только мог вспомнить, какая здесь была жизнь до прихода коммунистов! Но в его памяти в том месте, где должны были бы быть эти воспоминания зияла дыра. Будто он родился уже после того, как зверь пошел на юг, как выразился Ван Нгок.

Что ему Иисус, что ему Будда? Пустые слова, лишенные всякого смысла. Рассуждения старика казались ему чуждыми, будто тот говорил по-марсиански. Вера – это такое слово, произнести которое у него и язык не повернется.

Блики костра плясали на щеке Луонг. Без слов она поднялась и повела Мабюса внутрь времянки, сколоченной из обгорелых досок, расплющенных жестяных банок, рваного американского военного обмундирования. Сразу у входа был даже кусок черной звериной шкуры, плохо выделанной и поэтому довольно вонючей.

М. Мабюс был последний раз с женщиной задолго до Ангкорской экспедиции. Его сознание, плотно закупоренное из-за непрекращающейся душевной муки, теперь не знало, что делать, но тело – знало.

Роскошные волосы Луонг накрыли его, как шелковым покрывалом. Когда ее ловкие пальцы расстегивали пуговицы на его одежде, их мягкие подушечки щекотали кожу.

Закончив раздевать его, она разделась и сама, и каждое ее движение при этом было проникнуто такой потрясающей невинностью, что он сразу же почувствовал сильное возбуждение. С удивлением он смотрит на свой подымающийся член, а Луонг уже увлекает его на себя, опрокидываясь на грубую соломенную подстилку. Ее тело так шелковисто нежно, что у него дух захватывает.

Ее бедра раздвигаются, плоский животик втягивается внутрь, маленькие твердые груди с острыми сосками поднимаются к нему, как бы приглашая его скорее дотронуться до них губами.

Он чувствует у своей щеки ее горячее дыхание, ощущает аромат ее кожи, отливающей, как шелк, в неровном свете костра. Ее тело касается его тела, передавая ему свой жар, и, в конце концов, он входит в нее, невольно застонав от наслаждения.

Их соитие было стремительным и яростным: долго сдерживаемые эмоции, наконец, вырвались наружу. В голове Мабюса пронеслась мысль, что старый Ван Нгок, наверно, хочет, чтобы у его дочери был ребенок от него, от героя. Это то малое, что он может ей дать. И в это мгновение его наполняет то, что можно назвать счастьем, Так редко в его жизни ему удавалось сделать что-то действительно хорошее для других людей! Единственная положительная эмоция, прежде доступная ему, была удовольствие. Например, удовольствие от хорошо выполненный такой ненависти, что даже слюна у него во рту стала горькой.

И вот, когда он уже приближался к оргазму, он почувствовал, как пальцы Луонг впились ему в плечо. Его глаза открылись, и он поймал на себе ее взгляд, исполненный такой ненависти, что даже слюна у него во рту стала горькой.

А потом сверкнул нож. Он не верил своим глазам. Это какое-то безумие. Просто бред.

А она выгнула спину, и ее лицо исказила судорога полной блаженства боли. Он чувствует, что по его животу распространяется что-то мокрое, горячее. Быстрым движением он скатывается с нее и видит рукоятку ножа, торчащую у нее из бока. Затем ее рука стискивает рукоятку, чтобы вырвать нож из раны и умереть в считанные секунды. Ее глаза чистые и ясные, и тут до него доходит, что она сделала. Ее полный презрения взгляд сказал ему все.

– Я все про тебя знаю, – прошептала она. – Кто ты есть, и чем ты занимаешься.

Она не поверила рассказам о его героических подвигах, как ее доверчивый отец. Она знает правду.

– Откуда ты знаешь? – прокаркал он голосом, которого сам не узнал.

– Я повстречала человека, который, как Будда, знает о тебе все. – Она засмеялась. – Теперь тебе это будет сниться, и не одну ночь.

– Лучше бы ты всадила этот нож в меня, – с горечью сказал он.

Она все улыбалась:

– Я знаю, что ты предпочел бы это.

И он понял всю глубину ее презрения, осознал всю полноту ее торжества. Он недостоин такой простой смерти. Она хочет, чтобы он жил и помнил, кто он такой и что он сделал. Ее смерть тому залог.

Видя выражение его лица, она улыбается еще шире и последним усилием вырывает нож из раны. Глаза ее закрываются навсегда...

– Расскажи мне о мадемуазель Сирик, – прервал его мысли Мильо.

– Что? – В первый момент М. Мабюс просто не мог осознать, что от него требуется, из-за того, что творилось в его душе. Потом, стряхнув с себя образы прошлого, вызванные колдовской силой Леса Мечей, М. Мабюс перевел взгляд на Мильо, но перед его глазами все еще колебалась страшная, безжизненная пустота, отдаваясь в ушах перезвоном колокольчиков. – Что Сирик? – В голосе его все еще звучало чувство, о котором он думал, что уже давно разучился переживать его. – Как я уже говорил, получилась патовая ситуация. Кристофер Хэй угрожал, что поломает Преддверие Ночи, если я не отдам ему мадемуазель Сирик. И он не блефовал. Я просто не мог поступить иначе. В хитрости он, оказывается, не уступает своему брату. И вообще, меня не покидало странное ощущение, когда я с ним схватился.

– Какого рода?

– Будто я вовсе не убил Терри Хэя или он восстал из мертвых. Я видел его перед собой с такой же ясностью, как сейчас вижу тебя.

– Глупости.

– Конечно, – покорно согласился М. Мабюс, но без убежденности в голосе, поскольку Лес Мечей говорил ему другое. Теперь он понял природу могущества этого талисмана. Держа его в руках, он мог подняться выше мелких забот человечества. Он был потрясен комичностью этого ощущения, которое раньше возникало у него только тогда, когда перед ним возникали образы его собственной смерти. Он понимал, какой властью он сейчас обладал, но в то же время сознавал, что она – не для него: слишком сильна была его жажда забвения.

И не для Терри Хэя была эта власть, поскольку слишком уж сильно он ее жаждал.

Лес Мечей предназначен для того, кто очистил свой дух от всех желаний – к этому всегда стремятся теравадан-буддисты – и, как Сиддхарта, готов для высших форм бытия.

Во всем виноват Терри Хэй. Терри Хэй, которого М. Мабюс никогда не мог понять, и поэтому возненавидел. Это Терри Хэй, распознав в нем лазутчика, передал его в руки южных вьетнамцев. Так ему сказали его тюремщики. А потом была темница и постепенная деградация его личности, из-за которой М. Мабюс каждый день молил о смерти.

Теперь, благодаря магии Леса Мечей, истина всплыла из недр его памяти. М. Мабюса предал не Терри Хэй, а Волшебник.

Луонг сказала ему об этом, но не словами. С омерзительной ясностью он вспомнил то, что столько лет пытался забыть – момент ее смерти, бросивший его в лимб полужизни – полусмерти. В мельчайших подробностях он вспомнил нож, которым она себя убила: уникальную резьбу его рукоятки. Это было оружие Волшебника. М. Мабюс вспомнил, что этого ножа уже не было у Волшебника во время Ангкорской экспедиции. Для того, чтобы кастрировать северо-вьетнамского полковника, он воспользовался его ножом.

Теперь все встало на свои места. Он понял, что Волшебник был единственным человеком в отряде, который знал, кто он такой. И это он рассказал обо всем Луонг.

Это откровение поразило его, как удар грома. Он зашатался и вынужден был освободить одну руку от Леса Мечей, чтобы опереться ею о стол. Чувство опустошенности в его душе – а он уже забыл, что она у него есть, и что она может болеть – все нарастало. Он вспомнил Кама-Мару, человека, который допрашивал его в тюрьме. "День есть ночь,– говорил он, – а ночь есть день. Когда ты признаешь, что черное – это белое, тогда ты сможешь сказать, что находишься на пути к спасению".Теперь такой день настал: что черное, то и белое.

Было ли это откровение результатом магии Леса Мечей? А, может, просто результатом подспудной работы его собственного сознания? Та горькая правда была замурована в нем все это время, с тех пор как он запер на замок часть своей души.

Мильо смотрел на него тяжелым взглядом.

– Глупости, – повторил он. – Особенно в свете того, что Кристофер Хэй скоро умрет. Я хочу, чтобы ты убил его.

Долгое время М. Мабюс ничего не говорил. Казалось, он пристально смотрит в самый центр Леса Мечей. Наконец, он спросил ничего не выражающим голосом:

– А как насчет мадемуазель Сирик?

– Я хочу, чтобы ты ее доставил сюда.

– Живой или мертвой?

Этот простой вопрос привел Мильо в бешенство. Он подбежал к М. Мабюсу, вырвал у него из рук меч и приставил все три его лезвия к горлу вьетнамца.

– Живой, болван! Неужели все тебе надо объяснять обязательно в категориях жизни и смерти? Доставь ее мне живой, но так, чтобы все выглядело как будто она умерла. Ты понимаешь нормальный французский язык?

М. Мабюс, притиснутый спиной к столу, безразлично взирал в лицо человека, которого он знал так хорошо и в то же время не знал совсем. Будто он и этот человек родились на разных планетах. О каком понимании здесь может идти речь?

Именно тогда М. Мабюс увидел сквозь призму знания, дарованного ему Лесом Мечей, что он больше узнал о природе человека из того краткого мгновения, когда он и Кристофер Хэй стояли друг против друга в заброшенной конюшне в Турет-сюр-Луп, чем из долгих лет, проведенных им у Француза, на службе честно-двуличной.

И он понял, что привлекло его в Кристофере Хэе. Между ним и Терри Хэем не все закончено: осталось незавершенным одно важное дело. Терри Хэй умер, но искра его духа живет в его младшем брате. Вот что поразило М. Мабюса до такой степени, что он не смог ему сделать ничего плохого.

Перед ним открылась дверь, обещавшая не только забвение, но и мир. Мир его духу, так долго томившемуся в кошмарном чистилище. Конец нигилизма. Драгоценный дар возрожденной веры.

* * *

До Парижа они добрались к закату дня. Сутан придавила акселератор до самого пола, и «Альфа-Спейдёр» пожирал милю за милей. Лион и страна шато остались далеко позади.

Она не обмолвилась словом ни с кем из них. Выражение ее лица было мрачно, будто она ехала на похороны, и Крис в конце концов забеспокоился. Он пытался поговорить с ней, когда Сив поехал в агентство, чтобы вернуть арендованный автомобиль, и еще один раз, во время обеда, но она отмалчивалась.

Когда Сив вернулся – он выходил в фойе, чтобы переговорить по телефону с Дианой), Крис забыл о ее дурном расположении духа.

– Крис, что ты можешь сказать о Маркусе Гейбле? – спросил Сив, присаживаясь к столику. Он не закончил второе блюдо, но теперь он, кажется, потерял интерес к еде.

Крис пожал плечами.

– Ничего, – ответил он. – Гейбл был моим клиентом.

– Я знаю, – сказал Сив. – Я следил за процессом, как и все у нас в участке. Но я спрашиваю тебя не о том, виновен или не виновен он в убийстве его жены.

И Сив рассказал им о том, что узнала Диана в Файэтвилле.

– Таким образом выходит, – закончил он, – что Маркус Гейбл и Арнольд Тотс одно и то же лицо. Он был также Вергилием и Волшебником – главным спиногрызом в нашем с Терри отряде. Кроме того, он был связан с ЦРУ и, по-видимому, до сих пор в какой-то мере сотрудничает с этой организацией. Я полагаю, что он замешан в преступлениях, совершенных Трангом. Во всяком случае, нам надо рассмотреть потенциальную возможность этого.

Холодный ком подкатил к горлу Криса. Теперь и он был вынужден отодвинуть от себя тарелку.

– Так значит он не случайно выбрал меня в адвокаты?

– Думаю, нет.

Крис почувствовал легкое подташнивание.

– Что ему теперь надо? Что он замышляет?

– Не знаю, – признался Сив. – Но у меня такое ощущение, что, найдя Транга, мы сделаем гигантский шаг к ответу на твой вопрос. – Он немного помолчал. – Ну как, ты до сих пор хочешь цитировать из устава, регламентирующего взаимоотношения между адвокатом и его клиентом?

– Дело не в том, что я хочу, – ответил Крис. – Дело в профессиональной этике.

– Скажи об этом Терри, если сумеешь вернуть его с того света, – посоветовал Сив с горечью. – А я попробую сделать то же самое для Доминика.

Крис смотрел в свой пустой стакан. Конечно, нельзя разглашать того, что Гейбл конфиденциально сообщил ему относительно смерти его жены, но у него с ним была масса неофициальных разговоров, которые он мог повторить. Если, конечно, они помогут им разобраться в деле. Крис задумался, выуживая из памяти слова Гейбла, сказанные ему в разное время, и сводя их вместе.

– Послушай, я пока и сам не знаю, что ищу, – сказал Сив, – но становится все яснее и яснее, что Гейбл и Транг до сих пор поддерживают связи, и, по-видимому, этот Гейбл приказал ему убрать Аль Декордиа. Нам уже известно, что Декордиа и Терри каким-то образом причастны к вывозу опиума из Золотого Треугольника. Это тебя не наводит на какие-то мысли? Я имею в виду, может Гейбл когда-нибудь проговорился? Как-нибудь невзначай, пусть даже самую малость?

Крис вдруг почувствовал усталость, прижал руки к глазам. Он покачал головой.

– Нет, ничего такого не могу вспомнить.

Позднее, уже в гостиничном номере, Крис лежал, уставившись на закрытую дверь ванной, за которой журчала вода, и думал о Терри и Маркусе Гейбле как о партнерах. Но в чем? А потом, возможно, непримиримых врагах. Значит, Гейбл провозит в Штаты героин. Но как? По своим коммерческим каналам? Он ведь занимается импортом и экспортом: прекрасное прикрытие. Но, с другой стороны, Крис, который поддерживал одно время тесные связи с одной из компаний отца, знал, под какой удар это может поставить фирму, если ее председатель рискнет на такие авантюры. Он вспомнил таможенный досмотр одного из самолетов отца. Они заглядывали в такие потайные места, о существовании которых Крис и не догадывался.

Если у Гейбла есть голова на плечах, он, конечно, предпочел другой способ провоза наркотиков, используя для этих целей кого-то другого, берущего, таким образом, весь риск на себя.

Тут Крис сел в кровати и с бьющимся сердцем набрал номер комнаты Сива. – Я кое-что вспомнил, – сказал он в трубку. – Может, это окажется всего-навсего пустяком, но... Гейбл как-то хвастался, как он наставил рога своему другу. Самое интересное в этой истории то, что у этого друга была прогулочная яхта, которую тот держит у пирса в Ист-Бэй Бридж или в Мантауке. И то, и другое расположено на Длинном Острове. Я вот и подумал, что ведь масса наркотиков провозится в Штаты именно этим путем, верно?

– Еще как! – взволнованно подтвердил Сив. – У этого друга Гейбла есть имя?

– Он его не упоминал, – ответил Крис. – Но яхта называется «Моника», в честь любовницы этого друга.

– Понял, – сказал Сив. – Спасибо, Крис. Когда Сутан вышла из ванной, она сразу же выключила свет. Он почувствовал, как она юркнула в кровать рядом с ним. Ее тело было прохладное и гладкое, как мрамор.

– Сутан?

Она отодвинулась от него и повернулась на бок. Он было хотел рассказать ей о том, что вспомнил, но потом передумал. Надо прежде разрушить стену, которую она возвела между собой и им.

– Как это так, – обратился он к ней, – что я до сих пор не знаю ничего конкретного о твоем кузене Муне?

– Я устала, – отозвалась Сутан. – Неужели обязательно говорить об этом сейчас?

– Но мы не разговариваем с тобой с самой Ниццы, – указал он. – Это неприятно. – Он немного помолчал. – И бессмысленно.

– Крис, – тихо сказала она. – Я уже теряла тебя однажды. Второго раза я просто не перенесу.

– Я бы все-таки хотел знать побольше о Муне, – так же тихо, но настойчиво, сказал он.

Сутан пошевелилась на своей части кровати.

– В те годы, – начала она певучим и каким-то далеким голосом, которым она всегда говорила, вспоминая прошлое, – Мун все еще был в Индокитае, помогая своему отцу. И это очень не нравилось моим родителям, которые не могли одобрять связей отца Муна с режимом Лон Нола. Это кончилось тем, что родители Муна погибли, а его имя никогда не упоминалось в доме моего отца.

Она перевернулась опять на спину, и теперь он не чувствовал себя таким далеким от нее, видя, как ее глаза блестят в темноте, как лунная дорожка на воде.

– Мы с Муном выросли вместе. Я ведь тоже родилась в Индокитае, знаешь? Что, никогда прежде не говорила? Первые восемь лет своей жизни я провела в Пномпене и Бангкоке.

Сутан протянула к нему руку, и Крис увидал на ней отпечатки ее пальцев: так крепко она держала себя за руку, лежа в кровати. Она коснулась точки прямо над его Адамовым яблоком, и дыхание Криса оборвалось. Он ахнул, пытаясь втянуть воздух в легкие.

– Вот это тоже одна из штучек, которым меня научил Мун, – объяснила она.

Она опять откинулась на спину, уставившись в потолок, но на самом деле ее глаза смотрели внутрь ее души.

– Одна из тайн Муна, о которой он никому не говорил, заключалась в том, что он не знал, кто его настоящие родители. Он был сиротой. Мои тетка и дядя, воспитавшие его, тоже не знали, откуда он пришел. Он просто появился однажды на пороге их дома. Тайна его происхождения постоянно мучила Муна, и этот неразрешимый вопрос о том, откуда он взялся, в какой-то степени сформировал его личность. Когда семья, принявшая его, погибла, он остался совсем один: без корней и даже без чувства родного дома, которое для всех нас является своего рода стартовой чертой.

– У него есть ты, – заметил Крис.

– Да, есть. Но я женщина, а в Азии этим все сказано. Мун никогда не мог чувствовать себя свободно в моем обществе, как он мог в обществе Терри. Мун был всегда одинок. Всегда. Поэтому, я думаю, они так сдружились с Терри. Оба считали себя своего рода отщепенцами. Их дружба была такой крепкой, что во многом компенсировала Муну отсутствие настоящей семьи.